Текст книги "Как во смутной волости"

Глава 16

Май 2007 года

Поезд плавно тронулся с места, за окном вагона медленно проплыло здание вокзала, с ускорением – привокзальные строения, городские многоэтажки сменились одноэтажной окраиной, по самые крыши погруженной в бело-розовое яблоневое море, и уже на полной скорости состав вылетел на просторы Среднерусской возвышенности. В годы моей молодости поездка в поезде ассоциировалась с мерным перестуком колес, под этот стук так хорошо спалось, бесстыковые рельсы лишили железную дорогу столь привычного атрибута, возможно, поэтому мне не спится в современном вагоне. Пейзажи за окном менялись с унылой монотонностью, поля – по большей части непаханые, зарастающие молодой березкой – перемежаются ольховыми и березовыми перелесками, долины ручьев заросли ивняком, лишь тракторные следы да пни вдоль железнодорожной насыпи говорят о том, что человек еще не покинул эти места и даже заготавливает дрова в надежде перезимовать. Деревенские избы, казалось бы, должны оживить картину, однако они лишь усиливают ощущение вымирания. Почерневшие бревенчатые дома с прогнувшимися крышами, такие же черные полуразвалившиеся сараи, поваленные заборы да разросшийся бурьян, нигде не видно резвящихся ребятишек, редко на глаза попадает корова или несколько коз да пасущая их бабулька в залатанной телогрейке. Земля не приносит дохода, земля никому не нужна.

Иногда среди покосившихся развалюх вдруг встает новый ярко раскрашенный просторный дом под сверкающей крышей, местная администрация в победных реляциях, вероятно, представляет сей объект как символ возрождения деревни. В действительности хозяин дома поднялся, как теперь говорят, на заготовке леса, сняв сливки с того, что выращивалось десятилетиями, и, вместо того чтобы вложить свой навар в серьезное дело, деревенский нувориш пускает пыль в глаза односельчанам. Возрождением здесь и не пахнет, это закат, помпезностью напоминающий закат Рима, но у Рима был и расцвет, а что было у нас? Сплошная череда закатов, перемежающихся конвульсиями в попытках переломить судьбу и ведущих лишь к новому закату, на этот раз, по-видимому, последнему.

От невеселых мыслей меня отвлекла залихватская мелодия, раздавшаяся из мобилы сидевшей напротив крашеной блондинки с золотым сердечком в носу и разноцветной татуировкой на предплечье; та достала телефон и начала оживленно обсуждать вчерашнюю тусовку, с обилием «охов» и «ахов» и загадочных хихиканий, судя по началу, беседа продлится не менее получаса. Я окинул взглядом вагон, публика подобралась большей частью молодая, раскрепощенная, одетая с элегантной небрежностью. Раскованность и уверенность нынешней молодежи производит приятное впечатление, пока не наталкиваешься на поразительный инфантилизм, и тогда невольно задумываешься: на чем же основывается эта их самоуверенность? Вспомнилась фраза одной старой знакомой: «Если нет других достоинств, то скромность вроде бы и ни к чему» – что ж, пожалуй, что и так. Я посмотрел на руки ближайших соседей: ухоженные, мягкие, без признаков мозолей, пригодные лишь для нажатия кнопок на телефоне или компьютере, однако эти приборы, насколько мне известно, пока еще не производят хлеб и мясо, не строят дома и дороги, не добывают нефть и уголь. Может быть, в вагоне подобралась интеллектуальная элита: ученые, писатели, компьютерные гении? Не похоже, уж больно банальные ведутся разговоры, о ценах да преимуществах «вольво» над «тойотой», ни у кого не видно серьезной книги, лишь глянцевые журналы с рекламой красивой жизни. Способны ли лемминги задуматься, куда их ведут при помощи этих журналов?

За окном проносился, уходил в прошлое умирающий реальный мир, в вагоне же блаженствовал мир виртуальный, не желающий ничего производить и пригодный лишь для безграничного потребления. Похоже, дядюшка Сэм наконец добился своего, эти будут есть у него из рук и благодарно повизгивать. В досаде я достал из сумки книгу и открыл на заложенной странице.

В город, где обосновалась моя бывшая благоверная, поезд прибывал утром. Ярко светило солнце, бабки на перроне назойливо предлагали пиво и пирожки, милиционер невозмутимо прохаживался неподалеку, бросая благосклонные взгляды на их сомнительный бизнес, с коего малая толика на прокорм ребятишек перепадала, конечно, и блюстителю порядка. Минуя перронную суету, я прошел в здание вокзала, посмотрел расписание обратных поездов, сдал сумку в камеру хранения и налегке вышел на привокзальную площадь. В справочном бюро вежливая девушка очень толково разъяснила мне, что нужная мне улица в городе имеется аж в двух экземплярах, находятся они в противоположных концах города, а какая из них мне нужна – сие ей неведомо. Ситуация меня несколько озадачила, попытался найти ей объяснение. Может быть, название столь удачное, что чиновники не удержались от соблазна дать его двум улицам? Но в этом случае должны были присвоить им номера, 1-я и 2-я, да и название не бог весть какое благозвучное. Возможно, просто нехватка названий? Или фантазии? Однако город не такой уж большой, в гораздо более крупных мегаполисах как-то изворачиваются, обходясь без повторов. Вариант, что это административная шутка, мистификация, я отбросил сразу – уж в чем-чем, а в способности шутить нашего чиновника никто не может заподозрить. Остается самое простое и наиболее вероятное объяснение: названия давались наобум несколькими людьми, не знающими города, независимо друг от друга, и дублирование, скорее всего, не единственное.

Проблуждав по городу три часа, я нашел наконец нужный мне дом. На окраине, среди частных одноэтажных домишек, возвышалось солидное шестиэтажное здание с широким фасадом, отделанных мрамором и гранитом, вестибюль венчали массивные гранитные буквы: «Дворец правосудия». Поднимаясь к зданию по широкой мраморной лестнице, я ощутил собственное ничтожество в сравнении с этой давящей громадой. «Пусть мир погибнет, но пусть свершится закон». Архитекторы, видимо, руководствовались этой древней формулой и вполне преуспели, создав каменного монстра; если прежде я сомневался в действенности наших законов, то здесь все сомнения отпали сами собой. Интересно, в слове «правосудие» первая часть «право» имеет юридический смысл или она образована от «правоты», «правды»? Скоро узнаю.

Совершенно подавленный, но стараясь выглядеть спокойным, я вошел в вестибюль и огляделся. Вокруг та же основательность и величие, мрамор, гранит и сияющая медь, у турникета трое вооруженных охранников с металлоискателем обыскивают каждого входящего – не столь уверенно чувствует себя местное правосудие, как хочет казаться. Опасаются террористов? Как заложник судья вряд ли более ценен, чем учитель или, скажем, продавец, да и расплодилось у нас в последнее время юристов, как червей в сортире. Обычным преступникам, если им придет такое в голову, проще отловить судью по дороге домой, чем захватывать здание суда. Сумасшедшему, конечно, может приспичить взорвать судейских в их логове, но с той же вероятностью он может взорвать и любое другое здание. Так или иначе, трусливое правосудие не внушает уважения, и пока охранники старательно обшаривали мои карманы, пиетет перед законом у меня заметно снизился.

На шестом этаже я нашел нужный кабинет и вошел, встретив вопросительный взгляд секретарши – пришлось объяснять ей, кто я такой и зачем явился пред ее светлы очи. Из соседнего кабинета вышел прыщавый детина лет двадцати, представившийся как помощник судьи.

– К сожалению, акт обследования жилищных условий ваших детей еще не готов, поэтому заседание суда состояться не может. Сегодня пройдет лишь беседа, без представителя прокуратуры и протокола.

Я смотрел на него недоуменно:

– И для этого вы присылали мне повестку? Я проехал тысячу километров, чтобы приватно побеседовать с судьей? Дело находится у вас с января, за это время нельзя было обследовать жилищные условия?

Мой поток вопросов не смутил служителя Фемиды.

– Не все зависит от нас. Подождите в коридоре, на беседу вас пригласят, – сухо произнес детина и удалился в свой кабинет.

Не успел я выйти в коридор, как появилась моя ненаглядная в сопровождении двух женщин, как позже выяснилось, адвокатесс: одна постарше, лет сорока, в строгом костюме, другая – совсем юная девица, по-видимому, стажер, в легкомысленном легком платьице. Моя бывшая благоверная чувствовала себя здесь как дома, по-хозяйски распахнула дверь и прошла в кабинет, вскоре вышла и завязала светскую беседу со своими спутницами. Неплохо держится, стерва, слегка переигрывает в показной уверенности, и следовало бы добавить оскорбленной невинности, но в целом для ее уровня играет прилично.

Судья оказалась бесцветной невысокой женщиной неопределенного возраста, утомленная жизнью и домашними заботами, на кухне с поварешкой она выглядела бы более уместно, чем в кресле судьи. При этом очки в роговой оправе посверкивали грозно, напоминая о бессмертном Лаврентии, и голос звучал властно, видимо, многолетняя практика способна ужа превратить в кобру.

В кабинете нас было пятеро, и я кожей ощутил сгущающуюся атмосферу неприязни, на уровне инстинктов многострадальная женская природа заставляет видеть в мужчине врага и теснее сплотить ряды для отпора. Я здесь был не истцом, а ответчиком за все мужские грехи и обиды, посмевшим вновь посягнуть на священное женское право материнства. Старшая адвокатесса вполголоса о чем-то переговорила с судьей, передала ей пачку бумаг, потом такую же пачку копий передала мне, и наступила тишина. Я ожидал, что судья начнет задавать вопросы, однако последовал единственный вопрос:

– У кого есть ходатайства по делу?

Поданное мной ходатайство о проведении психиатрической экспертизы и анализа ДНК постельного белья судья быстро пробежала глазами, секунды две-три подумала и непреклонно изрекла:

– Ходатайство отклоняется.

– На каком основании?

– Это дело не уголовное, по гражданским делам экспертизы не предусмотрены законом.

Я видел, что эту стену не пробить, и все же закипающее раздражение заставляло идти напролом:

– Извините за нескромный вопрос: не доводилось ли вам когда-нибудь держать в руках Процессуальный кодекс? Там есть 96 статья, которая не делает различия между уголовными и гражданскими делами.

Лицо судьи пошло красными пятнами, я подумал, что сейчас последует площадная брань и задирание юбки, но она лишь еще более категорично провозгласила:

– Ходатайство отклоняется!

– В таком случае я прошу приобщить его к делу.

– Нет! – голос судейши чуть не сорвался на визг, некоторое время ей потребовалось, чтобы взять себя в руки, потом уже более спокойно проговорила:

– Если ни у кого больше нечего добавить, беседа закончена.

Выйдя в коридор, я услышал, как судья за приоткрытой дверью доверительно говорила секретарше:

– Хорошо, что удалось обойтись без экспертизы. Сейчас требуют, чтобы все судебные решения выносились согласно результатам экспертиз…

Ах ты насекомое! Стало быть, она прекрасно понимает, что в моем заявлении все – правда, и тем не менее твердо решила оставить девочек в этом борделе. Что ж, попробую поискать на нее управу в прокуратуре, кстати, где она у них располагается? Я открыл дверь и вошел в кабинет, судья с некоторым смущением вопросительно посмотрела на меня:

– Что вам угодно?

– Не могли бы вы дать мне адрес прокуратуры?

Она с недовольным видом пробурчала адрес и отвернулась, я записал информацию в блокнот, нахально улыбнулся смутившейся секретарше и покинул неприветливый кабинет.

По ступеням Дворца правосудия я спускался злой и почему-то веселый, захотелось сочинить басню обо всем происходящем, и даже быстро нашлась первая строчка, по непонятной причине с кавказским акцентом: «Адын лобковый вош рэшил, что он судья». Дальше дело застопорилось, отложив басню до лучших времен, я направился в прокуратуру, лелея слабую надежду добиться там проведения экспертиз.

Надежды мгновенно улетучились, едва я вошел в кабинет прокурора – дебелой бабищи лет пятидесяти с жесткими складками у рта. Нет, сегодня явно не мой день. Понимая безнадежность своей затеи, я все же начал излагать суть дела, но прокурорша не дала мне договорить:

– Покиньте мой кабинет! Вам самому нужна психиатрическая экспертиза! Да вы хоть понимаете, в чем подозреваете собственную жену?

– Я не подозреваю, я знаю, – попробовал возразить я, но прокурорша уже не слушала:

– Все. До свидания.

Обескураженно вышел из кабинета, на вахте сидела молоденькая милиционерша с погонами лейтенанта.

– А что, умнее у вас никого нет? – спросил я ее.

– Умных к умным, а мяне к табе, – улыбнулась девушка. Ну, слава тебе, Господи, хоть одна нормальная! Повеселев, вышел на улицу и посмотрел на часы – до поезда еще три часа, можно побродить по городу.

Шагая по залитой солнечным светом улице, я задумался о причинах столь резкого приема у прокурорши и, кажется, понял, в чем дело. Ну, конечно, после моего ухода судье ничего не стоило позвонить в прокуратуру и предупредить о моем визите, возраст у обеих законниц примерно один, вполне возможно – подруги, в любом случае – одна компания, блюдущая корпоративные интересы, стучаться головенкой в стену этого гадюшника было непростительной наивностью.

Неподалеку от вокзала на глаза попалась вывеска «Пивной бар» – как раз то, что мне сейчас нужно, ноги уже гудят от хождений, да и стрессы надо снять. Народу в баре было немного, я взял две кружки пива, бутерброды и устроился за свободным столиком. Первую кружку выпил залпом, сразу почувствовав умиротворение, бабы с их идиотизмом стали отходить на задний план. Неужели у Господа Бога столь убогая фантазия, что он не смог придумать другого способа размножения, без этих двустволок? Или он дал их нам в наказание за грехи? Так Адама вроде бы еще не за что было наказывать. Осушив третью кружку, я пришел к выводу, что Создатель не чужд садистских наклонностей и сейчас от души веселится, наблюдая за происходящим в его владениях.

За соседним столиком два невзрачных мужичка о чем-то оживленно беседовали, приняв, видимо, уже изрядную дозу, так как голоса их разносились на всю пивную. Я прислушался.

– Да о чем ты говоришь, Петрович, какая рождаемость? Весь этот материнский капитал – фитюлька, приманка для дураков и задуман как предвыборная акция. К президентским выборам рождаемость, конечно, повысится процентов на десять, в дураках-то у нас никогда недостатка не было, только потом упадет еще ниже, когда и до дураков дойдет, что их разводят.

Мужик с красным носом закончил речь и отхлебнул пива, его оппонент, седовласый, в мятом костюме, солидно произнес, ломая воблу:

– Что ж, Коля, выборы тоже надо проводить и готовиться к ним надо. Вот видишь, власть думает, как лучше провести выборы, как наладить порядок в стране. А тебе все бы только хаять.

Красноносый Коля аж подпрыгнул на стуле.

– Да какой порядок, Петрович? Ты разуй глаза, где ты видишь порядок? Мы уже двадцать лет живем «по понятиям», а ты о порядке! Ты еще скажи «закон»!

– И скажу! – распалялся седовласый. – Что у нас будет без закона? Полный бардак!

– Эх, Петрович, да закон – это только забор для нас с тобой, чтобы не лезли, куда не следует, а для тех, кто за забором, его нет! И никаких президентских выборов нам не нужно, а надо собрать сходняк воровских авторитетов, и выберут они нам главного пахана. Посадим мы его в Кремль, он назначит региональных паханов, те – смотрящих по районам, вот тебе и вся структура власти. И порядка будет, уж поверь, поболе нынешнего, и никаких затрат на выборы, и коррупция исчезнет, и воровство – воры-то у своих не воруют, а мы же все будем свои!

Седой ошарашенно уставился на собеседника, даже про воблу забыл. А тот, довольный эффектом, отхлебывал пиво да бросал по сторонам лукавые взгляды, вся пивная уже прекратила свои разговоры и слушала красноносого, теперь же отовсюду доносились одобрительные реплики: «А ведь дело говорит мужик», «Правильно, а то совсем разворуют страну», «Даешь пахана!». Седой наконец оправился от изумления и подал голос:

– Ну ты и договорился, Коля. Да ты знаешь, что бы с тобой было за такие слова при прежней власти?

– Да знаю, знаю, – Коля благодушно откинулся на спинку стула. – Тюрьма и вши. Вот чем хороша нынешняя власть – тем, что говорить можно. Жить нельзя, а говорить – говори, сколько влезет, все равно никто тебя не слушает, все заняты своим гешефтом.

– А язык ты все-таки попридержи, – сурово поджал губы седой. – Знаешь ли, за призывы к насильственному свержению власти и статья есть.

– Да я ни слова не говорил о насилии, что ты мелешь, – благодушие Коли сменилось растерянностью.

А мне вдруг стало скучно: ничего в этой стране никогда не изменится. Я допил свое пиво и отправился на вокзал.

Глава 17

Июнь 2007 года

Возвращаясь домой после несостоявшегося суда, я сошел с поезда в городе, где жила учительница, и не устоял против желания ее навестить. Как и следовало ожидать, возобновились ее приезды ко мне на выходные, с окончанием учебного года эти визиты стали более продолжительными, часто к выходным добавлялись и рабочие дни, так как в школе теперь лишь имитировались работа – впрочем, в излишнем усердии моего педагога нельзя было упрекнуть и во время учебного года.

Отношения у нас стали более сдержанными, я уже не выворачивал перед ней всю душу, тщательно обдумывал, о чем стоит рассказывать, а что лучше держать при себе. С ее стороны в этом отношении ничего не изменилось, так как чрезмерной откровенностью она никогда не грешила, однако участились внезапные вспышки гнева, на мой взгляд, совершенно не мотивированные: она могла вцепиться мертвой хваткой в самую незначительную мою фразу, тщательно ее развить по одной ей ведомой логике и устроить яростную сцену со слезами и обвинениями черт знает в чем; мне оставалось лишь удивленно выслушивать бредовую галиматью и называть ее в ответ «псих-самовзод».

В этот раз она приехала одна, оставив сына на попечение подруги, снова принялась баловать меня кулинарными изысками, отдавая предпочтение рыбным блюдам как более полезным для ливера, который в наши дни требует к себе особого внимания.

После сытного и вкусного обеда мы повалялись часок в постели, что при наличии такой сверхактивной партнерши никак нельзя было назвать послеобеденным отдыхом, и теперь пили чай в столовой, разговор вновь вернулся к моим непрекращающимся проблемам.

– Сколько же будет тянуться эта твоя судебная тяжба? – с тоской в голосе спросила училка.

Я ответил не сразу:

– Не хотел тебе говорить… В общем, все закончилось, вчера я получил решение суда.

– Вот как? И что же решили? – вскинулась собеседница.

– Ничего хорошего. В иске мне отказали, дети остаются с этой тварью. Да, собственно говоря, после беседы с судьей я ничего другого и не ожидал. Удивило меня только то, что по решению суда я должен еще и оплатить услуги ее адвокатов, этот нюанс в моей головенке никак не укладывается. Хорошо еще, что она не наняла Резника или Падву, а то бы совсем без штанов оставили.

Подруга погрузилась в одной ей ведомые размышления, потом спросила:

– И что ты теперь собираешься делать? Можно ведь подать кассационную жалобу, или как там называется?

– Можно, конечно. Только что я напишу в этой жалобе? Что я, бомж, не имеющий ни жилья, ни прописки, прошу отдать мне детей? Вряд ли наш гуманный суд способен оценить столь изощренный юмор.

Училка презрительно скривила губы:

– Значит, сдаешься. Слабоват ты оказался, мужичонка. Все вы только хорохоритесь, строите из себя хозяев жизни, а как доходит до дела – ни к чему вы непригодны.

Я смотрел на нее с интересом, забавляясь ее торжеством, потом нехотя заговорил:

– Знаешь, на востоке утверждают, что поверженного льва способна пнуть и ослица. Ты бы лучше посоветовала, что можно сделать, если видишь выход. Я, кажется, перебрал уже все варианты – и не вижу ни единого шанса.

Подруга немного успокоилась, приняла учительски-деловитый вид:

– Надо срочно оформлять документы на дом и получать прописку. Ты ходил к этой своей алкоголичке?

– Да я уже башмаки стоптал, за ней ходивши. В апреле вышла из запоя, недели две приходила в себя, я уж обрадовался, собрался везти ее оформлять наследство – а она снова запила и исчезла из виду.

– А найти ее не пробовал?

– Пробовал и даже однажды нашел в одном притоне, да что толку? С бабой и с трезвой-то нельзя ни о чем договориться, а уж с пьяной…

Училка снова начала распаляться, в глазах засверкали яростные огоньки:

– Ну, конечно, опять тебе бабы виноваты. Ты на себя посмотри, чего ты добился в жизни со всем твоим умом и московским образованием? Денег у тебя нет, жилья нет, прописки нет, дети тебя бросили…

– Ну, жилье у меня пока что есть.

– Да твоя бывшая жена тебя в любой момент отсюда может вышвырнуть на улицу, она-то здесь прописана, а ты – бомж! Да ты вообще никто, пустое место! Ты вот все время говоришь, что она дура, а как эта дура сумела все просчитать, продумать каждый шаг, и в результате – кинула тебя по полной программе, у нее теперь все, а у тебя – ничего. Так кто остался в дураках? И ты еще будешь говорить, что бабы дуры? Да вам до женского ума, как до Пекина раком!

На лице училки сияла торжествующая улыбка, она откровенно гордилась своей принадлежностью к лучшей половине человечества. Если до этого момента я лишь смутно догадывался о низменных чертах ее натуры, то сейчас она раскрылась во всей красе. Слова ее нисколько меня не задевали, мне она уже была безразлична, и вопрос мой прозвучал спокойно:

– Значит, по-твоему, это и есть ум?

– А что же еще? – откровенно удивилась училка. Я смотрел на нее и грустно думал, чему могут научиться дети у такого педагога. Стоит ли пытаться что-то ей объяснять?

– Видишь ли, золотко, чтобы кинуть нормального, честного человека, не надо никакого ума, достаточно желания да подлости и низости в необходимом количестве. Человек ведь ни о чем не подозревает, ты не объявляешь ему: «Иду на вы», а проделываешь свои комбинации тихой сапой. Много ли надо ума, чтобы огреть из-за угла дубинкой мирно идущего человека?

Собеседница стерла с лица победную улыбку, но напора не убавила:

– Ты сам виноват во всех своих неприятностях. Ведь ты же, как истинный лох, просто провоцируешь на то, чтобы тебя кинули, и надо быть лохом, чтобы не воспользоваться такой удобной возможностью.

Я не смог удержаться от смеха:

– Это ты хорошо сказала! Значит, незащищенная спина – это для вас уже провокация, и дубинка поднимается сама собой. Превосходно! Ладно, давай теперь серьезно. Сейчас я окончательно понял, что у нас с тобой нет и не может быть ничего общего, и наши отношения нужно прекратить. Думаю, ты и сама это понимаешь.

Взгляд подруги стал растерянным, она лишь сдавленно произнесла:

– Почему?

– Ты слишком напоминаешь мне мою бывшую жену.

Чтобы избежать душераздирающих сцен, отработанных до тонкости многолетними тренировками, я оделся и отправился в магазин за пивом, уж оно-то не обманет и не кинет.

Вечер прошел на удивление спокойно, подруга, судя по всему, осознала неизбежность окончательного разрыва и ко мне больше не цеплялась, развалилась на постели и с чрезмерным вниманием смотрела на кривляющихся с телеэкрана комиков. Меня такой расклад вполне устраивал, расположившись в столовой, я слушал «Маяк» и добросовестно накачивался пивом, когда же почувствовал, что достиг предела своих возможностей – удалился в детскую комнату и заснул в блаженном одиночестве.

Наступившее утро оказалось не столь безмятежным. Я уже допивал третью кружку чая, когда появилась подруга, уже в полной экипировке и боевой раскраске, на лице – твердая решимость, слегка подпорченная злостью в глазах. Она сразу начала заранее заготовленный монолог:

– Я уезжаю, больше ты меня не увидишь, но на прощанье хочу сказать тебе несколько слов. Ты все кичишься своим умом и честностью, а посмотри, на кого ты похож! Как ты одеваешься! Штаны с пузырями на коленях, ботинки дырявые, куртка с короткими рукавами. Да бомж выглядит приличней тебя! Помнишь, как тебя в магазине стали обыскивать охранники, приняв за воришку? Ничего удивительного! Ты же совсем опустился…

Добрых полчаса я выслушивал «несколько слов» училки, узнав за это время, что дом мой – халупа, мебели приличной нет, машина – развалюха, а сам я – старая развалина, годная лишь на свалку. Она вытаскивала на свет все мельчайшие подробности, припомнила дословно мои откровенные рассказы о своей жизни, использовала любую возможность, чтобы задеть меня побольнее. Мне же было совершенно безразлично, я пил чай, слушал ее монолог и старался не рассмеяться. У баб существует болезненная потребность оставить за собой последнее слово, к чему лишать ее этой маленькой радости.

На протяжении всей обличительной речи она стояла передо мной с гордо выпрямленной спиной, высоко подняв подбородок, от чего на шее обозначились дряблые складки – предвестники старости, вызвавшие во мне непрошенную жалость. В сущности, подумалось мне, женщина – всего лишь жалкое, несчастное существо, не имеющее твердых устоев, приноравливающееся к обстоятельствам, использующее любые средства, чтобы выжить в этом сумасшедшем мире и чтобы «все было как у людей».

Училка наконец закончила выступление трагическим «Прощай навсегда!», взяла свою объемистую сумку и шагнула за порог, я бросил ей вдогонку «Счастливо!» и облегченно вздохнул. Чай в кружке закончился, я вышел на кухню, включил чайник и заметил, что из двух купленных накануне пачек чая одна исчезла. Понятно, взяла как сувенир на память. После беглого осмотра кухни выяснилось, что вместе с пачкой чая исчезли два куска мыла, тюбик зубной пасты, баночка витаминов и тапочки, подруга благородно прихватила лишь то, что у меня было в двух экземплярах, последнее не забирала. Заглянув в портмоне, я выяснил, что там стало на одну тысячную купюру меньше – и на том спасибо, могло быть хуже.

Часа через два, решив позвонить знакомым, я обнаружил, что телефон не работает. Сразу поняв, чьих рук это дело, я осмотрел провода и нашел место, где они были перерезаны ножом. «Видимо, еще не все ее козни проявились», – думал я, скручивая провода. Телефон заработал, я открыл записную книжку – и тут по-настоящему расстроился. Все телефонные номера и адреса были густо зачерканы авторучкой, прочитать что-либо не представлялось возможным, а запоминать номера я никогда не пытался, так как звонил довольно редко; вымарав телефонные номера, она оборвала для меня последние связи.

Ну, что ж, поделом мне, впуская в свою жизнь бабу, следует быть готовым к ее мелочной, подлой мстительности, утешала лишь мысль, что теперь все это закончено и новые крысиные укусы мне не грозят.

На улице вовсю сияло солнце, погода прекрасная, и я решил отметить свое освобождение поездкой на реку, побросал в пакет полотенце, плавки, завел москвича и постарался отогнать мрачные мысли, следя за дорогой. Однако настроиться на благодушный лад никак не удавалось, сознание снова и снова возвращало меня к безвыходной ситуации, в которой я оказался. Итог почти полувековой жизни представился более чем плачевным, по выражению одного литературного персонажа, «жизнь промчалась мимо, обдав грязью».

Я вставил в магнитофон кассету Высоцкого, надеясь отвлечься, но Владимир Семенович, как нарочно, пел словно обо мне.

 
Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера,
Обложили меня. Обложили!
Гонят весело на номера!
 

Перед глазами довольно живо предстала картина охоты, за ближайшей вековой елью притаились жена с сыном, старательно целясь в меня из кривой двустволки; следователь с перебитым носом маячил чуть поодаль, сжимая в руках два нагана и изготовясь к стрельбе «по-македонски»; судейша с прокуроршей прятались за соседними деревьями, довольно профессионально передергивая затворы карабинов; «специалист II класса» мощной тушей выглядывала из-за кочки, изготовясь для стрельбы лежа. Фемида с белесыми бельмами на глазах старательно трубила в рог, руководя охотой, азартно размахивая весами, чтобы указать загонщицам направление. Свора пьяных милиционеров в расхристанной парадной форме служила загонщиками, они с дикими матерными криками ломились через кусты, бесшабашно стреляя в воздух из табельного оружия. В качестве флажков использовались развешенные на деревьях страницы кодексов, которые Фемида предварительно обмакивала в кровь своих невинных жертв. Действия охотников отличались слаженностью и точностью, профессионалы занимались привычным делом, и намеченная жертва шансов на спасение не имела.

 
Я из повиновения вышел!
За флажки – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей, —
 

пел Владимир Семенович, и я вдруг подумал: действительно, какого черта я пытаюсь играть по их правилам? Ведь эти правила они установили специально для меня, сами же действуют без всяких правил и всегда оказываются в выигрыше. Пора уже понять, что это не «отдельные кое-где имеющие место недостатки», это система, которой нет дела до людей, для нее существует лишь незыблемая мертвая буква. В конце концов, неважно, будешь ты следовать их правилам или нет, система тебя раздавит в любом случае, но вырваться за флажки стоит хотя бы ради того, чтобы плюнуть в эти свиные самодовольные рыла, олицетворяющие закон и порядок.

Резко затормозив, я остановил москвич у обочины и прислушался к себе. Смогу ли я это сделать, хватит ли решимости? Ненависть, утихшая за последнее время, накатила тяжелой волной, овладела всем телом, заставив мышцы судорожно сжаться, пальцы на руке побелели от напряжения, и я понял – смогу. Круто развернув машину, я погнал ее домой, не обращая внимания на ухабы.