Текст книги "Как во смутной волости"

Глава 7

24 июня

Эта ночь была кошмаром. У Высоцкого была строчка: «Двери наших мозгов посрывало с петель» – пожалуй, она наиболее точно отражала мое состояние. В груди не проходило ощущение пустоты, словно что-то оборвалось или обвалилось, как после пережитого ужаса. Это и был ужас. То, что я понял, никак не хотело укладываться в голове, казалось чем-то нереальным, невозможным, и в то же время не было никаких сомнений, что это правда. Свою работу я выполнял автоматически, а в перерывах ловил себя на том, что очень быстро хожу кругами по территории, словно стараясь убежать от того, что неотступно сидело в мозгу, от чего убежать невозможно. Мыслей никаких не было, я даже не пытался осознать открывшуюся реальность, она просто билась в голове и не могла найти себе места. Рушились все мои представления о границах дозволенного, все нравственные законы летели к чертям собачьим, и не осталось в этом проклятом мире ничего прочного, на что можно было бы опереться, все катилось в бездонную пропасть, которая открылась в груди. Наверное, так сходят с ума, во всяком случае, я чувствовал, что очень к этому близок, и безотчетно старался защититься, как в бреду повторяя пушкинское: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

Впоследствии мне часто приходило в голову, что, если бы тогда я пошел домой и застал их на теплых, так сказать, экскрементах, все могло повернуться по-другому. Но в ту ночь у меня эта мысль даже не промелькнула, хотя лежала, казалось бы, на поверхности, мыслей не было вообще, был лишь хаос, прах, ужас. Только к концу смены этот сумбур обрел более или менее внятную формулировку: растление малолетних. Удастся ли привлечь ее по этой статье? Моя стопроцентная уверенность не будет играть для суда никакой роли, суду нужны доказательства, а их-то как раз и нет. Подумал о грядущем позоре, самому-то мне наплевать на обывательские пересуды, а каково придется дочерям? Нет, надо попробовать договориться с ней без суда. С такими мыслями я возвращался с работы домой. Дверь опять была закрыта изнутри на крючок, теперь это не вызвало у меня недоумения, причины ясны. Жена бодрая, сна ни в одном глазу, отперла дверь и ушла раскрывать шторы, со шторами мне теперь тоже все понятно. Вид у благоверной оживленный, даже приподнятый, жизнерадостный, видимо, ночью зря времени не теряла, получила полное удовлетворение и обдумала дальнейшие действия; немного переигрывает, но это могу заметить лишь я, слишком давно ее знаю, посторонний наблюдатель, пожалуй, не заметил бы в ней никакой неестественности.

Мысль о ночных забавах, которым эти скоты благополучно предавались, пока я был на работе, вызвала в душе новый обвал. Нет, сейчас я говорить с ней не смогу, этот разговор может кончиться черт знает чем. Молча разделся, лег в постель. Жена суетливо мельтешила по комнате, что-то перекладывала, поправляла, мое молчание ее явно тяготило, ночные заготовки оставались неиспользованными. Наконец она не выдержала:

– Что ты там вчера молол? Совсем крыша поехала от пива? Ничего уже не соображаешь. Это ж надо до такого додуматься! Нет, тебя надо срочно в психушку, рядом с тобой находиться страшно, дети тебя боятся, на сына кидаешься с кулаками. Допился! Посмотри на себя, на кого ты похож! От тебя же люди шарахаются! Ты и поговорить-то ни с кем не можешь, друзья от тебя отвернулись, с братом – и то общего языка не можешь найти! Ты – сумасшедший, лечиться тебе надо. Это ж надо до чего додумался! Видать, от большого ума! Кому рассказать – тебя ведь сразу в психушку определят, там тебе и самое место, среди людей ты жить не умеешь.

Я слушал молча. В таком духе она могла ораторствовать часами, распаляясь от собственных речей, находя в своих словах новые неотразимые аргументы, порой срываясь на визг и брызгая слюной в наиболее удачных, по ее мнению, местах. Особое удовольствие я всегда испытывал, если она произносила слова неправильно или употребляла звучные термины, не понимая их смысла; тут мы с детьми от души веселились, а она от ярости теряла дар речи. Грамотностью она похвастать не могла (да, пожалуй, и ничем другим тоже), писала с ошибками, бессмысленно ставя запятые после каждого слова, «йогурт» у нее превращался в «йоргут», «остеохондроз» – в «острохондроз», и сколько дети ее ни поправляли, продолжала писать по-своему. Пэтэушница таковой и остается. Конфуций не зря говорил, что «самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению». Сегодня мне смеяться не хотелось, я наблюдал за ее мимикой и не мог не удивляться такому самообладанию: держится, словно ничего не случилось, интонации естественные, если бы эту речь она произнесла вчера, то, возможно, я и усомнился бы в своих выводах. Да нет, и вчера она не сбила бы меня с толку, слишком давно и хорошо я знаю ее способности, «врать» и «жить» для нее синонимы.

Я смотрел на нее и не чувствовал никакой злости, только отвращение, предо мной извергала словесный понос мерзкая тварь, которой я семнадцать лет позволял на себе паразитировать.

– Куда же вы вчера ходили на ночь глядя? – прервал я ее выступление.

– Мне надо было поговорить с сыном, что я, не имею права?

– Это можно было сделать дома.

– Как в этом доме можно спокойно поговорить, если ты над нами издеваешься? Мы же все тебя боимся, у детей поджилки трясутся, когда папа дома! Какой здесь может быть разговор? – она вся пылала праведным негодованием, определенно, театральные подмостки потеряли новую Сару Бернар, когда эта милая женщина решила посвятить себя педагогике.

– И где же вы беседовали?

– Возле крыльца стояли, поговорили и домой зашли, а тут – на тебе! Это ж додуматься надо до такого! И при детях! Нет, крыша у тебя точно поехала, психушка по тебе плачет. Подумай над своим поведением, подумай.

На этой умиротворяющей ноте она закончила разговор и удалилась, нацепив на физиономию выражение оскорбленной добродетели. Я закрыл глаза и последовал ее совету, обдумать кое-что действительно надо. Во-первых, она соврала: стоять у крыльца они не могли. Что из этого следует? А то, что не только я их вчера не нашел, но и они меня не видели, бегающего по двору с фонариком, следовательно, место для случки находится где-то во дворе у соседей. Кроме того, с дочерьми она вчера не разговаривала, иначе знала бы, что я выходил вслед за ними, и соврала бы что-нибудь более убедительное.

Во-вторых, судя по ее самоуверенности, ночью она не только предавалась плотским утехам, но и тщательно все продумала, поняла, что никаких доказательств у меня нет и быть не может, и недвусмысленно дала мне понять, что грязная клевета на образцовую мать семейства приведет меня прямиком в дурдом. Но один нюанс она, кажется, не додумала: есть ведь еще сын, из которого теперь, когда все понял, я смогу вытянуть правду.

В это время сын вышел из своей комнаты и шмыгнул в столовую. Что это он встал так рано? Ладно, с ними еще будет время разобраться, сейчас надо постараться уснуть. Я поправил поудобнее подушку и начал считать, досчитал до пятисот, попробовал вести счет в обратную сторону, сбился, а перед внутренним взором все время неумолимо сменяли друг друга картины скотского сожительства матери с сыном. Воображение рисовало все очень ярко и живо, позы сменяли одна другую, и прогнать эти видения было невозможно; хотелось кричать, биться головой о стену, холодная пустота внутри делалась невыносимой, я вертелся с боку на бок, зарывался головой в подушки, а неотвязная порнуха все шла и шла. Я понял, что заснуть не удастся, надо чем-то себя занять, иначе крыша действительно съедет. Встал, вышел в столовую. Никого. Курток на вешалке нет, значит, парочка удалилась. Только сейчас мне пришло в голову, что они, видимо, куда-то собирались ехать, если встали в такую рань, да еще после бессонной ночи. Точно, у сына была в руке дорожная сумка, когда он вышел из комнаты, а я не придал этому значения, занятый своими мыслями. Уехали. Ну, что ж, может быть, это и к лучшему, видеть мне их сейчас совсем не хотелось, и к разговору с сыном мне еще надо подготовиться. Вернутся – тогда и поговорим, а теперь следует подумать о вещдоках, классики детектива утверждают, что улики есть всегда, все зависит лишь от желания их найти.

Я сел за стол, закурил и попытался сосредоточиться. Кувыркались они, скорее всего, в комнате сына, там меньше опасность быть застигнутыми врасплох, если кому-то из дочерей вздумается встать ночью на горшок. Я затушил окурок и направился в его комнатушку, включил свет, откинул с постели одеяло и принялся разглядывать простыню. Странно, ни одного пятнышка. Неужели на ее постели? Осмотрел и постель жены с тем же обескураживающим результатом, после чего вернулся в столовую и снова закурил. Надежда на главную улику не оправдалась. Что еще искать? Любовных записок они, конечно, друг другу не писали, это ясно, а других возможных улик я, сколько ни ломал голову, придумать не смог. Полное фиаско. Свидетели? Какие тут могут быть свидетели, все происходило в доме. Нет, вчера это было не в доме, и, наверное, не только вчера, иначе им пришлось бы по две недели мучиться от неутоленной страсти, дожидаясь, пока у меня будет ночная смена. Но во время совокупления их, наверняка, никто не видел, такая новость мигом облетела бы деревню и положила конец их радениям, чего, как видим, не случилось; а для прогулок матери с сыном они всегда найдут объяснение, если кто-то их и видел. Значит, никаких свидетелей? Нет, почему никаких? А дочери? Судя по их вчерашним выражениям лиц, они давно обо всем знали, у них вчера как будто гора с плеч свалилась, так не соответствовали их радостные улыбки мрачности ситуации. Эта связь, очевидно, началась еще прошлой осенью, именно с того времени в доме все пошло наперекосяк, а я, идиот, старательно искал всему объяснения и, что самое удивительное, ведь находил! Надо поговорить с девочками, они, наверняка, что-то видели, слышали, только бы удалось их разговорить.

Дочери как раз проснулись, из детской донеслась их обычная утренняя перебранка, опять что-то не поделили. Вскоре появились и сами склочницы, промурлыкали «доброе утро» и принялись чистить зубы, умываться, причесываться, успевая при этом зацепить друг друга. И что им не живется мирно? Или и в этом выражаются законы нового времени, борьба за место под солнцем, и пусть победит сильнейший?

Пока дочки прихорашивались, я поставил чайник, достал из холодильника колбасу, масло, нарезал хлеб, завтрак готовить не хотелось, обойдемся бутербродами. У меня аппетита не было, прихлебывая чай, я с удовольствием наблюдал, как девочки один за другим уминают бутерброды, даже за столом не забывая прежних обид и время от времени толкая друг дружку рукой или ногой.

– Девки, сами уйметесь или звать на помощь Антона Семеновича? – сделал я строгий вид. Антоном Семеновичем Макаренко у нас именовался ремень, с которым, впрочем, дочкам уже несколько лет не приходилось вступать в контакт, однако авторитет его еще сохранялся и порой помогал уладить раздоры. Вот и сейчас обе с показной обидой поджали губенки, однако толкаться перестали, завтрак закончился в атмосфере мира и добрососедства. Дружно убрав со стола, мы стали планировать дела на сегодня и распределять обязанности. Младшая, более склонная к домашнему хозяйству, вызвалась накормить собаку и кроликов, сходить в магазин и приготовить обед, на долю старшей выпало подмести полы и помогать мне в строительстве беседки.

Все это время я мучительно обдумывал, как начать разговор с дочерьми: дети же, а я их собираюсь окунуть в эту грязь… С другой стороны, наивно думать, что в наше благословенное время, когда по улицам расхаживают девятилетние проститутки, двенадцатилетние ничего не знают о взаимоотношениях полов, да и грязью, как мне кажется, наша сладкая парочка уже их измазала. Так ничего и не придумав, я решил брать быка за рога.

– Принцессы, присядьте на минутку, мне надо с вами поговорить.

Уже собиравшиеся браться за дела, дочери снова уселись напротив меня, естественное выражение на лицах сразу сменилось настороженностью, если не сказать замкнутостью.

– Вы знали, что происходит у нас в доме? – задать более определенный вопрос у меня не поворачивался язык. Впрочем, в этом, кажется, и не было необходимости, дочери сидели с прежним настороженным выражением, время от времени переглядываясь и снова глядя перед собой, не издав ни звука.

– Ну, что вы молчите? Знали или нет?

Гробовое молчание. Нет, ничего они мне не скажут, за них говорит сам их вид. Нет в их глазах недоумения, непонимания, никаких вопросов, есть только определенное нежелание говорить. И вряд ли к этому нежеланию говорить они пришли сами, скорее, их уговорили. Или запугали? Нет, не запугали, не надо себя обманывать. Их мамочка давно и целенаправленно лепила в их сознании мой образ, стараясь оттолкнуть детей от меня и приблизить к себе, приучила лгать, внушала свои скотские взгляды на жизнь и, надо сказать, весьма в этом преуспела. Кто-то из древних греков сказал, что тянуть вниз всегда легче, чем стараться поднять вверх; если я пытался воспитать их людьми, то она планомерно формировала в них свое скотское мировоззрение. Я ведь, если вдуматься, никогда и не сомневался, что при всех моих прекрасных отношениях с детьми, она в любой момент может оттолкнуть их от меня и привлечь на свою сторону, просто раньше это меня не беспокоило и казалось естественным – все-таки какая-никакая, а мать.

– Ну, что ж, девки, разговаривать вы со мной не хотите, давайте тогда займемся делами.

В глазах у обеих дочерей стояли слезы. Что творилось сейчас в их еще не оформившихся душах? Видеть это было невыносимо, я встал из-за стола и вышел во двор.

Глава 8

25 июня 2006 года

Было воскресенье. После завтрака мы с дочерьми натаскали в баню воды, затопили печь и стали готовиться к стирке. Собрали постельное белье со своих кроватей, грязную одежду: джинсы, футболки, спортивные костюмы и все остальное – набралась солидная куча. Выяснилось, что в доме нет стирального порошка, младшая дочь составила список необходимых товаров и отправилась в магазин за покупками. Старшая схватила веник и начала энергично мести полы, поднимая тучи пыли, я отнес в баню узел с грязной одеждой, подкинул дров в печь, потрогал воду – скоро будет горячая и можно начинать стирку.

Вскоре пришла из магазина младшая дочь, разложила по местам продукты, подала мне стиральный порошок, пиво, и мы отправились стирать. Втроем дело у нас пошло быстро, дочери быстро усвоили технологию процесса, сортировали белье, закидывали в стиральную машину, вытаскивали, полоскали, мне оставалось лишь отжимать – силенок на это у них было маловато – и развешивать наиболее тяжелые вещи, а также осуществлять общее руководство, потягивая пиво. Мне всегда нравилось выполнять домашнюю работу вместе с детьми, приятно смотреть, как они быстро всему обучаются и им самим интересно делать настоящее взрослое дело. Ну и, конечно, вместе гораздо веселее.

Никогда не мог понять, почему жене дочери постоянно только мешают, если она берется что-то делать, обязательно гонит их от себя. Кроме ощутимой помощи, это ведь также удовольствие, когда дети на твоих глазах чему-то учатся, эти счастливые минуты я бы не променял ни на что.

Через час все было выстирано и развешено на веревках для просушки, мы добавили в бак воды, подкинули в печь дров, скоро вода закипит и можно мыться-париться. А пока мы отправились домой, дочери начали готовить обед, я же собрал себе чистое белье для бани и уселся в столовой с бутылкой пива, наблюдая за девчонками и помогая им своими рекомендациями в ожидании, когда будет готова баня.

Через полчаса я уже сидел на полке и изо всех сил хлестал себя дубовым веником, подкидывая время от времени на каменку кипяток из ковшика, покуда хватало сил терпеть жар, потом стремглав выскочил в предбанник. Эх, жаль, нет пруда возле бани, как хорошо было бы сигануть из парилки прямо в воду. Ничего, со временем пруд выкопаю, пока же придется охлаждаться в предбаннике с бутылкой пива.

Вымывшись и одевшись, я вышел на крыльцо, ощущая во всем теле необыкновенную легкость, ни один сустав не напоминал о себе, что в последние годы бывало редко. За утренними заботами я даже как будто забыл про жену и сына, думать о них не хотелось, второй день их нет – и прекрасно, пожалуй, для всех было бы лучше, если бы эта парочка уехала окончательно.

Стараясь отогнать мрачные мысли, я собрал с веревок высохшее белье и пошел домой.

– С легким паром! – пропела мне навстречу младшая дочь.

– С тяжелым дымом! – вторила старшая, из чувства противоречия она все переиначивает.

– Спасибо. Ну, как дела, хозяйки, обед готов?

– Готов, готов! – в один голос уверили поварихи.

– Тогда берите одежонку и дуйте в баню, потом будем обедать.

Пока дочери были в бане, я накрыл на стол, порезал хлеб и поудобнее расположился в кресле с бутылкой пива. Вернулись разрумянившиеся девочки, мы пообедали, убрали со стола, помыли посуду, после чего мои помощницы убежали на улицу играть с приятелями, я же прилег отдохнуть. Стоило остаться одному, как гнездившийся внутри ужас вновь тяжелой волной накрыл меня с головой, ощущение было невыносимым, сходным с тем, что бывает, когда проведешь ногтем по березовой коре. Сознание отказывалось верить в реальность происходящего – и не могло не верить. Избавиться от этого кошмара, выкинуть его из головы не было никакой возможности, сколько я ни пытался думать о чем-то другом, мысли неотвязно вновь и вновь возвращались к картинам противоестественной скотской связи. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи, я метался по постели, как в кошмарном сне, не в силах избавиться от навязчиво прокручивающегося в мозгу порнофильма. Наконец я понял, что справиться с этим можно лишь одним способом, встал, оделся и отправился за пивом. Одну полторашку «Жигулевского», принесенную дочкой, я уже приговорил до обеда, теперь взял еще три, расположился перед телевизором и начал методично заливать свою тоску традиционным способом.

Жена вернулась ближе к вечеру, одна, молча сняла куртку и ушла на кухню. К тому времени я уже влил в себя около четырех литров пива и чувствовал, что теперь готов к серьезному разговору. Когда я вошел на кухню, она испуганно шарахнулась в угол, завизжала:

– Что тебе надо, алкоголик?

Неужели она думает, что я собираюсь ее бить? Мне было противно даже прикоснуться к этой гадине, самое большое, чего она могла опасаться – это плевка в физиономию, но и этого делать я не стал.

– Хватит ломать комедию, дура, зрителей здесь нет. Слушай, что скажу. Предлагаю тебе самый лучший выход для всех. Ты забираешь из милиции свои заявления, возвращаешь мне половину денег и убираешься со своим щенком куда хочешь. В противном случае тебя ждет статья за растление малолетних и нары. Выбирай.

Она сложила физиономию в кривую усмешку.

– Да кто тебе поверит, алкоголик? У тебя же крыша едет! Ты вот что, если не будешь следить за своим языком, я тебя завтра же определю в психушку. Ишь, чего удумал! И не надейся! Иди вон, пей свое пиво.

Что ж, позиции у нее прочные, совершенно уверена в своей неуязвимости. Согласиться на мои условия для нее означало бы во всем признаться, а такого с ней на моей памяти еще не случалось.

– Подумай хорошенько, потом будет поздно. На нарах ты долго не протянешь, сама знаешь, что там делают с такими тварями, – я повернулся и ушел допивать пиво. Постепенно мысли принимали относительную стройность, я попытался вспомнить, когда же началось все это скотство. Осенью, скорее всего, в октябре. И вдруг в памяти ясно всплыло то октябрьское утро, наконец-таки я понял, почему обострение наших отношений происходило тогда, когда я работал в ночную смену.

Октябрь 2005 года

В восемь часов утра я возвращался с работы после ночной смены. Небо было пасмурным, но приближения зимы совсем не ощущалось, лишь желтизна листьев на деревьях напоминала, что холода неизбежны. Идти до дома было недалеко, через пять минут я уже входил во двор, собака радостно вертелась и как будто даже улыбалась, встречая хозяина. Я почесал ей за ухом, от чего она готовно притихла, словно боясь спугнуть ласковую руку, но, когда же я направился к дому, принялась рваться с цепи и повизгивать – нечасто я балую ее вниманием.

Входная дверь на террасу была закрыта на засов, в доме еще спали. Просунув руку в щель, я отодвинул засов и вошел. Дверь в дом оказалась закрыта изнутри на крючок. «Что за перестраховка? – подумалось мимоходом, вроде бы и воровать у нас нечего, иной раз прихожу – все спят, и двери совсем не заперты. Пришлось стучать, заспанная жена открыла дверь и ушла готовить завтрак. Я включил радио и сел за стол, на столе лежал недоразгаданный японский кроссворд – «Девки упражнялись», – подумал я и продолжил его разгадывать. По одному стали выходить дети, спросонья хмурые, бурчали «доброе утро», умывались, причесывались, собирались в школу. Девчонки, как обычно, не могли поделить то расчески, то авторучки – не живут две медведицы в одной берлоге.

Из радиоприемника звучала музыка:

А мамины глаза, а мамины глаза

Всегда следят с волнением за нами… – задушевно выводил певец.

Сын проснулся последним, пробормотал приветствие и пошел умываться. Я внимательно осмотрел его физиономию – так и есть, опять с похмелья и синяк под глазом. Черт, надо что-то делать, сколько раз уже предупреждал, все бесполезно. И где шестнадцатилетний щенок может взять деньги на выпивку? Не будут же его все время поить на халяву, такие добренькие кореша давно перевелись.

Настроение сразу испортилось.

– Скоро там завтрак? – раздраженно бросил на кухню.

– Сейчас, успеешь, – ворчливо донеслось в ответ. И эта чем-то недовольна.

Наконец все уселись за стол, и жена принесла первую тарелку. Однако, вместо того чтобы поставить ее, как обычно, передо мной, она подала ее сыну. Я недоуменно посмотрел на тарелку, после чего раздражение вспыхнуло с удвоенной силой.

– Что это, в доме новый хозяин объявился? – зло спросил жену. Та повернулась и ушла на кухню, не удостоив меня ответом. В следующую секунду вслед ей полетела тарелка с яичницей, зазвенев осколками где-то в углу. Установилась напряженная тишина, сын, сгорбившись, уткнулся носом в стол, дочки настороженно смотрели на меня.

– Что происходит в доме, имею я право знать? – снова спросил я, и по-прежнему ответом было лишь гробовое молчание.

Жена молча, со стуком поставила передо мной тарелку, потом принесла порции детям. За завтраком никто не проронил ни слова, даже девчонки прекратили свою обычную возню и сосредоточенно ковыряли вилками яичницу. Из приемника уже изливал душу другой певец:

Поклонись до земли своей матери

И отцу до земли поклонись…

Дети быстро выпили кофе и ушли в школу, жена гремела тарелками на кухне. Я выключил радио и отправился спать, разделся, забрался под одеяло, однако сон не шел. Раздражение и неясное беспокойство заставляли ворочаться с боку на бок, взбивать подушки, удобного положения никак не находилось, а тревожные мысли неотвязно бились в мозгу. Что происходит? Как понять поведение жены? Не первый раз сын приходит с дискотеки пьяным, нормальную мать это должно бы обеспокоить, она же как будто поощряет своего ненаглядного первенца. Мои попытки серьезно поговорить с сыном ни к чему не ведут, молча выслушивает, уставясь в стену, обещает прекратить пить – похоже, лишь для того, чтобы от меня отделаться, и все продолжается по-прежнему. Деньги из портмоне не пропадают, но где-то же он их берет… Нет, надо поговорить с женой, заснуть все равно не удастся.

Жена в столовой уродовала очередной кроссворд, при моем появлении вскочила, схватила куртку и опрометью бросилась за дверь. Господи ты боже, да что она, совсем свихнулась, что ли? Когда я вышел на крыльцо, жена шарахнулась за угол и выглядывала оттуда в готовности бежать дальше.

– Что с тобой, глисты, что ли? – попытался пошутить я. – Чего забегала?

– Потому что ты изверг и садист! – в ее голосе звучал неподдельный гнев, кажется, она уже и сама верит тому, что говорит.

Подобные заявления не были для меня новостью, она их повторяла с небольшими вариациями уже около четырех лет. Стоило мне выпить после бани пива – к «извергу и садисту» сразу же прибавлялось «алкоголик».

Пиво я любил еще со студенческих лет, в выходной день мог выпить до семи-восьми литров, так что для «алкоголика» были хоть какие-никакие основания. Но почему «изверг и садист»? Видимо, она еще не забыла, как в начале нашей совместной жизни я пытался приучить ее к порядку при помощи кулака. С тех пор много воды утекло, я давно оставил эти бесплодные попытки, уже лет восемь, как пальцем ее не тронул – казалось бы, зачем ворошить прошлое? Чего она добивается?

Последние года четыре она старательно формирует в глазах соседей мой образ как изверга, садиста и алкоголика, с которым мучается она – заботливая мать, образцовая хозяйка и несчастная жертва. И, надо признать, делает это весьма артистично и убедительно. Сколько раз повторялась такая картина: я прихожу с работы, опять вижу гору немытой посуды, загаженный пол и грубо говорю: «Сколько еще будет продолжаться этот гадюшник»? – она хватает детей, выбегает с ними на дорогу для всеобщего обозрения, загораживает детей руками и со страхом смотрит на дом, готовая убегать, словно за ней гонятся как минимум с топором. В такой позиции она могла простоять минут пятнадцать-двадцать, пока не убеждалась, что все прохожие и соседи видели ее страдания и новых зрителей не предвидится. Эти сцены повторялись каждые месяц-два для закрепления имиджа. Поначалу они меня смешили, потом – раздражали, в конце концов я перестал обращать на них внимание, да и ей, видимо, надоело. Последний год, кажется, уже не бегала. И вот теперь опять! Зачем ей это нужно?

Раньше у меня не было ни времени, ни желания задумываться над этим вопросом, глупости она делала на каждом шагу, и еще одна идиотская выходка не выбивалась из общей картины. Сегодняшнее утро заставило взглянуть на все серьезнее, уж очень оно странное выдалось, это утро.

– Черт с тобой, бегай, – бросил я жене, вернулся в дом и снова залез под одеяло, заглотив три таблетки снотворного. Вскоре мысли начали путаться, и я забылся тяжелым, без сновидения сном.