Текст книги "Как во смутной волости"

Глава 9

27 июня 2006 года

После обеда жена с дочерьми уехали. Со слов девочек перед отъездом я понял, что отправляются они к бабушке, на какой срок – неизвестно, они мне будут писать. Сердце у меня разрывалось от отчаянья и бессилия что-либо сделать, как-то помешать ей увозить дочерей, все наши законы стоят на страже интересов этой твари, и хоть бы какой-нибудь самый паршивенький закончик взялся защитить мои – нет, такого еще не придумали.

Последние два дня жена почти не появлялась дома, я только мог догадываться, что она проводит время у соседей. Вещи собирала в своей обычной манере, тайком от меня, пока я был на работе, в этом патологическом стремлении все делать втихаря было что-то детское, секретностью она как будто старалась придать значительности своим поступкам, подобно шепчущимся школьницам.

Случайно застав ее дома перед отъездом, я попытался еще раз достучаться до ее сознания.

– Оставь детей и убирайся к чертовой матери, – говорил я. – Это для тебя единственный выход, если не хочешь сидеть за растление. Уезжай и кувыркайся там со своим щенком как хочешь, оставь только девок в покое. Думай, потом будет поздно, больше уговаривать я тебя не стану.

Я видел, что трачу слова впустую. Непроницаемая физиономия отвернута к стене, и без того смуглая, она за последние знойные недели приобрела почти африканскую черноту и напоминала сейчас кирзовый сапог, в котором я пытался пробудить раскаянье, страх, совесть – да хоть какие-нибудь человеческие чувства, в конце концов! Глядя на эту невозмутимую кирзовую мину, я вдруг со страхом понял: она сумасшедшая. Все ее поступки последнего времени, все поведение предстало передо мной совершенно в ином свете, из того, что прежде я объяснял бабьей глупостью и сумасбродством, вырисовывалась картинка явного психического расстройства.

Ошеломленный новым открытием, я оставил пустую риторику и ушел в зал, намереваясь по возможности спокойно осмыслить ситуацию. Нельзя сказать, что прежде мне не приходило в голову назвать ее сумасшедшей, все ее побеги из дома, демонстрации несчастной жизни для соседей приводили на ум и такое объяснение, но всерьез я над этим никогда не задумывался. В последнее время ее выходки, пожалуй, заставили бы меня насторожиться, если бы не полное прекращение взаимоотношений между нами, мне уже не было до нее никакого дела. Она целыми днями просиживала за столом с кроссвордом, словно занятая обдумыванием какой-то неразрешимой задачи, забросив все домашние дела, потом вдруг на день, на два сосредоточенное безделье сменялось бурной деятельностью, доставлявшей много горько-веселых минут мне и дочерям. Во время одного из таких приступов активности она занялась пересадкой смородины, причем посадила ее на том месте, где я давно уже наметил – и она об этом прекрасно знала – построить сарай для инвентаря и запчастей; когда мы с дочками начали строить сарай, смородина, естественно, была безвозвратно загублена. Другой прилив деятельности ознаменовался устройством грядки для кабачков, место для этого она выбрала замечательное: между стеной мастерской и двумя старыми яблонями, куда заведомо даже в самый ясный день не доберется ни один солнечный лучик. Подготовкой гряды она занималась дня три, изрубив при этом лопатой проходивший здесь под землей электрический кабель, о котором также отлично знала. Нервы у меня в этот период были уже напряжены до предела, и я не упускал возможности потешиться над ее хозяйственными эскападами.

– Маме опять моча в голову ударила, – говорил я девочкам, – пойдем посмотрим, что она учудила на этот раз, – и мы от души смеялись. – Следующая грядка, видимо, будет устроена под террасой.

Только теперь я задумался об этом всерьез, и для меня стало очевидным, что «грешно смеяться над больным человеком», что не додумается до такого человек в здравом уме, будь он даже двадцать раз бабой.

Я достал с полки энциклопедический словарь и начал его листать. Слова «сумасшествие» в словаре не было, добрался до «шизофрении»: «Шизофрения – психическое заболевание; основные проявления: изменение личности (снижение активности, эмоциональное опустошение, аутизм, и др.), разнообразные т. н. патологически продуктивные симптомы (бред, галлюцинации, аффективные расстройства, кататония и др.). Течение, преимущественно хроническое (в виде приступов или непрерывное). Возникает чаще в молодом возрасте».

Нет, это не подходит, не замечал я за ней ни бреда, ни галлюцинаций, да и изменений личности, кажется, не заметно, такой она всегда и была, замужество лишь сняло с нее тягостную обязанность притворяться. Здесь, по-видимому, больше подходит какая– нибудь мания.

«Мания – психическое расстройство, характеризующееся повышенным настроением, двигательным возбуждением, ускоренным мышлением, говорливостью, либо устаревший синоним слова «бред».

Опять бред! Оказывается, «мания» и «бред» – синонимы, а я-то по простоте душевной считал, что бред – это бессознательная болтовня. С этим надо разобраться, я снова зашелестел страницами словаря.

«Бред – симптом психического расстройства, проявляющийся в ложных суждениях, умозаключениях, которые имеют лишь субъективное обоснование и не поддаются коррекции».

Вот это подходит, определение словно писалось с моей благоверной. Но это всего лишь симптом, надо бы разобраться, как называется болезнь. Шизофрения и мания не особенно соответствуют тому, что я наблюдаю в своей семье все последние годы, надо посмотреть паранойю.

«Паранойя – общее название психических расстройств, характеризующихся стойким систематизированным бредом». Ну, что ж, название болезни определено, врачи утверждают, что это уже половина лечения. Лечить я ее, конечно, не собираюсь, мне надо спасти от этой твари детей. Кстати, а как будет «параноик» женского рода?

Параноичка? Нет, больно уж коряво, видимо, в женском роде не употребляется.

Вспомнилось, что Бехтерев называл Сталина сухоруким параноиком, светило психиатрии не стал бы бросаться такими терминами без достаточных оснований. А ведь при всех внешних различиях поведение моей благоверной и отца народов очень сходны, масштабы, конечно, разные, но то, что сын грузинского народа весьма успешно проделывал со страной, дочь Дагестана не менее победоносно вытворяет в отдельно взятой семье. Та же непоколебимая уверенность в правильности поставленных целей, та же неразборчивость в средствах, то же безразличие к «разлетающимся щепкам».

Цель у моей сожительницы ясная – избавиться от меня, причем сделать мне как можно больнее, отомстить. За что отомстить? На этот вопрос у любой женщины готов ответ: за ее загубленную жизнь. Так что в роли вырубаемого леса, как ни грустно, приходится выступать мне, дети оказались всего лишь щепками, которые она безжалостно швыряет в топку своей ненависти. Почему она не проделала всего этого раньше? Ведь в любой момент могла уехать и забрать детей, оставить меня одного. Видимо, не хватало материальной базы, может быть, решимости, да и полного триумфа не получалось. Теперь же она чувствует себя абсолютной победительницей, правда для этого ей пришлось соблазнить сына, иначе он, конечно, с ней бы не поехал, голова-то у него на плечах есть, и он отлично знал, что собой представляет мамочка. Лишая меня единственного сына, она даже не задумалась о том, что и себя лишает сына, а его фактически делает сиротой; это мелочи, недостойные внимания, лес рубят – щепки летят, цель оправдывает средства.

За последние месяцы я уже свыкся с мыслью, что сын для меня потерян, хотя и не понимал причин, результат был очевиден. Что будет с девочками, отданными под крыло сумасшедшей мамаши, не хотелось даже думать. Неужели у нее не бывает хотя бы временных просветлений, во время которых она осознает всю мерзость своих деяний и грядущие последствия? Скорее всего, нет, иначе уже давно бы прицепила на шею булыжник и нырнула в пруд. Впрочем, поставить себя на ее место и попытаться воспроизвести ход ее мыслей я просто не в состоянии, пожалуй, легче было бы понять рассуждения инопланетянина, в его построениях должна быть логика, умозаключения этой твари не поддаются никаким логическим законам.

Погруженный в тягостные раздумья, я не сразу заметил, что в доме началось движение, топот ног, шуршание одежды, хлопанье дверей. Семья готовилась к отъезду, и остановить их я не могу. Сделать еще одну попытку ее образумить? «Поговорим о делах наших скорбных?». Бесполезно. Я представил себе ее злобно-торжествующую улыбку в ответ на мои слова, и на душе стало еще муторней. Я вышел попрощаться с дочерьми. На их личиках застыли виноватые улыбки, глаза отводят в сторону, бедняжки, для них предательство еще не привычно, смущаются. Ну, ничего, скоро поймут, что у женщины, как у Великобритании, нет постоянных привязанностей, есть лишь собственные интересы, и научатся предавать без малейших угрызений совести. Что такое совесть? Пережиток средневековья. Честь? Ха-ха-ха и еще ха-ха. Честь победителю, и неважно, какими средствами он добился победы, победителей не судят, а побежденным остается лишь тешить свое самолюбие красивыми словами, пряча за ними собственную профнепригодность для успешной жизни, неспособность учуять направление ветра удачи, неумение толкнуть падающего и взять то, что плохо лежит. Благодарность? Это уж полная мура! Все так называемые благородные поступки человек совершает исключительно для собственного удовольствия, и благодарить за них нелепо, а ожидать благодарности – верх фарисейства. Психоаналитики в один голос твердят: почаще говори себе, что ты самый умный, самый красивый, самый талантливый и вообще самый-самый, и успех тебе гарантирован. Это очень верно. Способность к покаянию, угрызениям совести, рефлексия, понимание, что «я знаю, что ничего не знаю», никак не способствуют карьерному росту, вероятно, поэтому Сократ ничего не добился в жизни в общепринятом понимании и плохо кончил. Ее Величество Удачу олицетворяет целеустремленный самодовольный подонок с белозубой улыбкой, на долю сократов, диогенов, эзопов остается лишь память потомков, а ее на хлеб не намажешь. Церковь, по сути дела, тоже пережиток. Пытаясь приспособить вечные истины на службу Успеху, у которого атрофированы органы для восприятия этих истин, она выставляет себя на посмешище.

С тоской провожая глазами «жигуленок», увозящий от меня дочерей, я думал о том, что мне не изжить свою «совковость», да и не хочу ее изживать, ведь те вечные ценности, что заложены в меня с детства «лицемерным коммунистическим режимом» (словно бывает власть нелицемерная), – это и есть я, они от меня неотделимы. Перепрограммировать можно робота, в человека же программа закладывается на всю жизнь, хорошая ли, плохая, другой нет и быть не может, остается лишь следовать тому, что в тебя заложено, «делай, что должно, и пусть будет, что будет». Кажется, у Ромена Гари мне встречалась фраза о том, что порядочность – самое большое несчастье, так как она не оставляет человеку никаких шансов. Ну, что ж, посмотрим, может быть, какие-то шансы все же есть.

Перед отъездом жена успела со злорадной усмешкой сообщить мне, что сын уже у бабушки, я постарался сохранить равнодушный вид, понимая, что она меня опять обскакала и надежды на разговор с пацаном развеялись. Она все предусмотрела, обрубила все концы, не оставив мне никакой возможности доказать их связь, а без этого обращаться в суд бесполезно, у этой сучки были все основания злорадствовать.

Не находя себе места, я ходил по пустому дому, подбирал разбросанные по дому детские вещи, а в голове лихорадочно бился извечный русский вопрос: что делать?

Бесцельное хождение по дому привело меня к двери в комнату сына, входить туда не хотелось, все внутри сопротивлялось прикосновению к мерзости и скотству, творимым здесь в течение восьми месяцев практически на моих глазах. Почему я так долго оставался слепым щенком? Ведь все было очевидно, все отдельные эпизоды прекрасно складывались в единую картину, а я старательно находил подходящие мотивы их поступкам. Влияние одноклассников! Конфликт отцов и детей! Климакс! Воображение тут же услужливо представило во всей красе, как они потешаются над этим слепым идиотом в перерывах между соитиями, и ощущение мерзости стало физическим, сердце бешено колотилось, из желудка поднималась тошнота, в глазах потемнело, не осталось никаких чувств – лишь тяжелое, давящее чувство невозможности, невыносимости этого ужаса. Некоторое время – секунды или минуты – я простоял в совершенном беспамятстве, потом постепенно вернулся в реальность, вяло удивившись собственной выносливости: только что был совершенно уверен, что не вынесу, – ан нет, очухался, в голове даже промелькнула печальная история о том, как пессимист мрачно утверждает, что хуже уже не бывает, на что оптимист весело возражает: «Ну что вы, будет еще гораздо хуже!».

Преодолев слабость и дрожь в ногах, я вошел в комнату. Что я надеюсь здесь найти? Презервативы? У нее спираль, предохраняться ни к чему. Белье? Маловероятно, да и не является доказательством, сейчас полно всяких фетишистов. Повторно рассмотрел простыню на постели – нет, ничего, как и в первый раз. При первом осмотре я не обратил внимания на пододеяльник, теперь решил проверить и его. Преодолев брезгливость, поднес его ближе к свету и почувствовал, что становящаяся уже привычной волна отвращения и ужаса вновь меня захлестывает. На пододеяльнике явственно выделялось с десяток пятен разного размера, происхождение которых не вызывало у меня сомнений. Вот почему на простыне не было никаких следов! Я упустил из виду, что все эти дни и ночи стояла сильная жара, залезать под одеяло не было необходимости, в особенности для интенсивных упражнений, и пятна оказались на пододеяльнике сверху. Хотя и высохшие, они выглядели совершенно свежими, несомненно, это следы их последней, прощальной, так сказать, ночи, которую я провел в состоянии непередаваемого кошмара, они же благополучно предавались своим забавам и обдумывали дальнейшие планы.

Что ж, теперь у меня есть доказательства. Я нисколько не сомневался в том, что криминалисты двадцать первого века в состоянии однозначно определить, кем оставлены эти пятна и при каких обстоятельствах. Сложив пододеяльник в пакет и сунув его в шкаф, я отправился за пивом, пережитый стресс настоятельно требовал обильной заливки, иначе недолго и свихнуться – вот уж будет радость для этой твари.

Глава10

Июль 2006 года

Придя домой после ночной смены, я наскоро позавтракал, накормил своих животных, переоделся и завел старичка-москвичонка. В последнее время прочно угнездившаяся в душе тоска, обильно заливаемая пивом, не позволяла думать о насущных делах, однако дела накапливались, и сколько от них ни отмахивайся – делать придется, «помирать собирайся, а хлебушек сей».

Выехав на дорогу в райцентр, которую дорогой можно назвать либо в состоянии наркотической эйфории, либо будучи депутатом, я включил магнитолу и поставил кассету Высоцкого.

 
Как во смутной волости,
Лютой-злой губернии
Выпадали молодцу
Все шипы да тернии.
Он обиды зачерпнул-зачерпнул
Полные пригоршни,
Ну а горя, что хлебнул,
Не бывает горше.
Пей отраву, хоть запейся,
Благо денег не берут,
Сколь веревочка ни вейся,
Все равно совьешься в кнут… —
 

с надрывом хрипел Владимир Семенович, и я подумал, много ли изменилось за те тридцать лет, что звучит эта песня. Свинство, мерзость и тупость, против которых бард сражался всю свою жизнь, в конце концов его победили, и все же того торжествующего скотства, которое мы наблюдаем сейчас, Высоцкому посчастливилось не увидеть, а если бы увидел, не сомневаюсь, поэт расплакался бы, как в свое время перед витринами французских магазинов.

Во времена перестройки я наивно радовался грядущей свободе, хотя и не участвовал в митингах – не тот менталитет, – однако всей душой приветствовал ветер перемен, тогда еще не понимая, что в этом благословенном мире перемены возможны лишь к худшему. Для страны, не имеющей иммунитета против свободы, красивые лозунги обернулись разгулом наркомании, поголовной преступностью, беспрецедентной коррупцией, малолетней проституцией, беспризорностью, развалом производства, нищетой, крахом образования и медицины – издержки «приобщения к цивилизованному миру» не поддаются исчислению. Я стал добросовестно искать среди «плодов свободы» хотя бы один съедобный – нет, ничего не приходит на ум. Разве что свобода слова, теперь можно открыто кричать на всю страну, как у нас плохо, но почему-то это уже не радует. На фоне бесящихся с жиру олигархов и завистливо пускающего слюнки быдла как-то не вселяют оптимизма победные реляции министров, пытающихся при помощи взятых явно с потолка цифр обосновать свою профессиональную пригодность.

Но особенно удручает полная деградация молодежи, достаточно взглянуть на «наше будущее», чтобы окончательно убедиться – будущего у этой несчастной страны нет. Несколько дней назад на работе, во время перекура, парнишка, в прошлом году окончивший одиннадцатый класс, спросил меня, что такое «убийство старухи-процентщицы». Здесь же сидели еще человек пять, недавно получивших аттестат зрелости, однако им это словосочетание тоже ни о чем не говорило, когда же я назвал фамилию Достоевский, лишь двое из них смогли вспомнить, кто это такой. Впрочем, нельзя сказать, что к литературе у «племени младого» особая антипатия: вся школьная программа как-то умудрилась пройти мимо их сознания, не оставив ни малейшего следа, ни гуманитарные, ни естественные, ни общественные науки их не интересуют, круг увлечений ограничен видео, компьютерными играми, попсой, сексом и водкой с шашлыками. Видимо, вынужденное общение с этим контингентом выработало у меня стойкую антипатию к мобиле – непременному атрибуту современного пацана, не умеющего связать двух слов, но с завидным упорством тщащегося сформулировать свои жалкие подобия мысли, после чего искренне удивляющегося – куда исчезли деньги с телефона?

Поразительно, но ни один из моих юных коллег не служил в армии и служить не желает, закосить от защиты Отечества, оказывается, существует масса способов, наиболее распространенный – «косить под дурака», видимо, потому что в этом случае как бы подразумевается: он не дурак, лишь делает вид; в действительности большинству из них косить нет никакой необходимости. Причины нежелания служить придумываются самые разные, но ни один не признается, что главная причина – обыкновенная трусость, сидеть под родительским крылом им кажется безопаснее, чем выйти в незнакомый мир; рядом с ними убиты и покалечены в драках десятки их приятелей, но раздутые СМИ случаи беспредела в армии пугают гораздо больше. Как-то я спросил этих «вьюношей», считают ли они 23 февраля своим праздником, и ни один не отрекся, все с гордостью принимают поздравления в День защитников Отечества. Бедное Отечество…

А Владимир Семенович пел:

 
Ты не вой, не хнычь, а смейся,
Слез-то нынче не простят,
Сколь веревочка не вейся,
Все равно укоротят.
 

Переполнявшую меня вселенскую скорбь усугубляли нескончаемые колдобины, заставлявшие жалобно дребезжать несчастный москвич, на редких участках ровной дороги он радостно взвизгивал и устремлялся вперед, но тут же с грохотом проваливался в очередную ямку и стыдливо притихал. Тем не менее мы с москвичом не могли отказывать себе в удовольствии и лихо обгоняли иномарки, берегущие свою драгоценную подвеску и ползущие на первой передаче, на всех цивилизованных языках проклиная так жестоко обошедшуюся с ними судьбу.

От тряски проснулся мой вечный оппонент – внутренний голос, начал вправлять мне мозги.

«Ну, что, опять за державу обидно? Вся твоя мировая скорбь не стоит выеденного яйца, вспомни лучше старую молитву и спокойно принимай то, что ты не можешь изменить. Страна разваливается? Подумаешь, катастрофа, сколько империй и стран исчезло на протяжении истории, а мир по-прежнему благополучно существует и даже неплохо развивается, ты просто не можешь подавить свое совково-имперское мышление, не можешь смириться с утраченной великодержавностью. А кому она нужна, твоя великодержавность? Людям требуется лишь спокойное, сытое благополучие, и это прекрасно, все беды как раз от тех, кто хочет изменить мир по своему убогому разумению. Проще, проще надо быть, милейший. Человек – это не венец творенья, а всего лишь обезьяна, научившаяся более или менее успешно сбивать палкой бананы, и чем больше бананов ей удастся сбить, тем выше ее социальный статус и благосостояние; если же, вместо того чтобы орудовать палкой, она начнет задумываться о смысле бытия, то ее наверняка ожидает голодная смерть».

В невеселых раздумьях дорога пролетела незаметно. При въезде в райцентр остроумцы из дорожной инспекции влепили лежачего полицейского, словно еще одна колдобина могла как-то повлиять на безопасность движения.

Подъехав к зданию госстраха, я заглушил мотор и прошел в офис. Очереди не было, девица в супермодном прикиде и знойном макияже быстро оформила мне автогражданку еще на год, сочувственно пояснив, что, хотя я имею право на скидку за безаварийность, тарифы выросли, поэтому платить все равно придется больше. Обреченно расставшись с тысячной купюрой, я робко поинтересовался, имею ли право на получение страховки за лобовое стекло, разбитое вылетевшим из-под встречной машины камнем.

– Не страховой случай, – категорично отрезала девица.

Посмотрев ей в глаза, я тут же устыдился своих непомерных притязаний и молча ретировался. Рядом расположилось здание налоговой инспекции, туда я отнес еще одну тысячу рублей – налог на транспортное средство – и облегченно вздохнул. Ну, вот, всего за две тысячи мне позволяют еще год беспрепятственно наслаждаться ездой по российским дорогам, а ведь могли содрать и пять, и десять тысяч, однако рэкетирам от законодательства присущи подлинные гуманизм и человеколюбие. Растроганно высказав про себя в их адрес несколько теплых слов, я смахнул слезу умиления и направился в прокуратуру. Районный прокурор, худощавый блондин лет сорока, среднего роста, с военной выправкой, принял меня после недолгого ожидания в приемной, предложил стул и начал читать поданное мной заявление. Заявление было коротким, читал его прокурор долго, бросая на меня беспокойные взгляды, затем встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, снова сел за стол и еще раз перечитал, после чего обратился ко мне:

– А вы не состоите на учете у психиатра?

– Нет, – я позволил себе невесело усмехнуться: что-то тема психиатрии стала часто повторяться.

Прокурор внимательно меня осмотрел и, кажется, поверил в мою вменяемость, однако с беспокойством задержал взгляд на пакете в моих руках: понятно, все сейчас боятся террористов.

– Вы совершенно уверены в том, что здесь написали?

– Абсолютно. Если бы не был уверен, я бы к вам не пришел.

– Вы просите привлечь жену к ответственности за растление малолетних. А по какой статье?

– Полагаю, выбор статьи – это ваша прерогатива, – несколько неуверенно произнес я.

Мой собеседник достал с полки уголовный кодекс, быстро нашел нужное место:

– Статья о растлении малолетних касается лиц, не достигших шестнадцатилетнего возраста. Как явствует из вашего заявления, сыну уже исполнилось шестнадцать и на него данная статья не распространяется.

Я растерялся:

– Как же так? Всегда было растление до восемнадцати лет…

– Это было раньше. Сейчас наши законодатели снизили возраст до шестнадцати, отстаете от жизни.

Я посмотрел на прокурора с интересом. Он почти мой ровесник, серьезен, как и подобает на столь важной должности, на зажравшегося чинушу не похож. Неужели и для него все это в порядке вещей?

Он понял мой взгляд:

– Да нет, не думайте, что мне нравится такой расклад. Куда мы придем с такими порядками, один бог ведает. Но мое дело – блюсти закон, а он таков, какой есть. Я мог бы возбудить уголовное дело в случае совершения вашей женой насильственных действий против сына, однако, как я понимаю, о насилии здесь речи не идет?

– Нет, не идет. Я, конечно, не знаю, как там обстояло дело, но, скорее всего, по обоюдному согласию. А как же инцест? За это ведь тоже есть статья?

– Была. Сейчас такой статьи в УК нет.

Его слова меня ошеломили. Значит, действительно, я даже не заметил, что живу уже в совершенно другом мире, где скотство в законе. Но неужели она и здесь все просчитала? Получается, она, прежде чем лезть в постель к пацану, проштудировала законы, отсюда и ее спокойная уверенность в безнаказанности. Как же я недооценил эту тварь!

В голосе моем теперь явственно звучала безнадежность:

– Значит, законы против этой скотины бессильны? Что же, мне остается только убить ее?

– Убийством вы не вернете детей, а лишь обеспечите себе долгое безбедное существование на казенных харчах, – прокурорский взгляд вдруг просветлел, стал почти веселым. – Кстати об убийстве, я наконец-то вспомнил, откуда мне знакома ваша фамилия. Пару недель назад против вас было возбуждено уголовное дело в связи с избиением и угрозой убийства, не так ли? Кого вы там грозились убить? Сына, что ли?

Он с довольным видом откинулся в кресле: профессиональная память не подвела матерого чекиста, на меня его благодушие подействовало, как красная тряпка на быка.

– Да никого я не собирался убивать! И угроз никаких не было! Ударил пацана несколько раз и телефон отобрал, а они только того и ждали, кинулись сдавать меня на нары. Эта парочка давно искала способ от меня избавиться, а тут такой случай, сам подставился.

– Не кипятитесь, – прокурор вновь обрел надлежащую строгость. – Я все понимаю, но факты остаются фактами. Вы можете подать иск о лишении супруги родительских прав, но отцу, избивающему детей, суд их не отдаст, остается только детдом. Вас устраивает такой расклад?

Я представил своих девочек в детском доме, по спине пробежали мурашки.

– Нет, такого я своим детям не желаю. Неужели нет никакого выхода?

– Не бывает отчаянных положений, бывают отчаявшиеся люди, – назидательно продекламировал страж закона.

Видя, что разговор окончен, я встал со стула:

– Что ж, спасибо и на этом. До свидания.

– Всего хорошего, – довольно приветливо напутствовал меня прокурор. Я же не видел впереди ничего хорошего.