Текст книги "Петр II"

Глава XII
В СЕТЯХ ЛЮБВИ

Но куда же девался Сенявин?

А дело было очень просто. С Александром Ивановичем Сенявиным случилась очень обыкновенная история, до которой, перебирая мотивы его исчезновения, никак не могли додуматься ни Барятинский, ни Вельяминов. Он полюбил.

Любовь пришла к молодому гвардейцу совершенно внезапно, налетев на его ещё не затронутое бурным дыханием страсти сердце, как налетает ветер на тихую, спокойную гладь сонного озера, мирно дремлющего в поросших ивняком и тальником берегах. И как ветер, пронёсшись, рябит воду и бросает её пенистыми волнами на береговой песок, – так и страсть, охватившая его, всколыхнула мирно дремавшее сердце Сенявина и заставила его биться с небывалою силой.

За месяц до своего внезапного исчезновения Александр Иванович, объезжая лошадь, заехал до Троекурова и уже хотел вернуться назад, когда случайно обратил внимание на то, что лошадь потеряла подкову на передней ноге. Приходилось сделать одно из двух: или поискать на селе какого-нибудь кузнеца, или отправиться пешком, ведя лошадь в поводу, но последнее совсем не улыбалось Сенявину, так как от продолжительной езды он чувствовал себя положительно разбитым и поэтому решился поискать какого-нибудь мужичка, который сможет подковать его аргамака.

Троекурово, расположенное на маленькой речонке Сетуни, было в то время незначительным посёлком, состоявшим из нескольких маленьких избёнок, разделённых друг от друга огородами и садами. Только с краю деревеньки стоял дом немного побольше и повиднее других, над раскрытыми дверями которого была прибита еловая ветвь, перевязанная кумачной лентой.

«Фартина[66]66
  Фартина – обычно штоф, мера в две кружки пива; здесь – кабак.


[Закрыть], – подумал Сенявин. – Здесь, должно быть знают, где найти кузнеца».

Он подошёл к самому крыльцу, привязал лошадь у вбитого здесь столба и вошёл в кабак.

На скрип двери из-за стойки, на которой в беспорядке были наставлены штофы и шкалики, поднялась молодая женщина в атласном сарафане, в тонкой шёлковой сорочке, плотно облегавшей пышную высокую грудь. Чёрные глаза её приветливо устремились на вошедшего офицера, а на пухлых коралловых губах её задрожала весёлая ласковая усмешка.

– Что прикажете, ваше сиятельство? – приветствовала она Сенявина, глядевшего на неё изумлённым, восторжённым взором.

Сенявин ответил не сразу. Он ещё раз окинул взглядом красавицу и сказал:

– У меня расковалась лошадь. Нет ли здесь на селе кузнеца?

– Как не быть, господин офицер, есть. Присядьте-ка, пожалуй, а я работника спосылаю.

И, приотворив дверь в соседнюю горницу, она крикнула:

– Вавила! Сходи-ка к Михайле Косому, скажи, что дело до него есть; пусть струмент захватит!

И потом, повернувшись снова к Сенявину, она ласково спросила:

– А что, господин офицер, может, винца не погнушаетесь выпить? У нас и ренское водится.

Сенявин всё время не спускал с неё глаз. Он всё больше и больше удивлялся тому, что в этой грязной фартине ему пришлось натолкнуться на такую пышную красавицу, и он невольно любовался и её роскошным станом, и длинною русою косой, ниспадавшею чуть не до пят, и большими миндалевидными глазами, тёмными, как осенняя ночь, и глубокими, как небо осенней ночью.

– Так что же, ваше сиятельство, – повторила свой вопрос целовальница, – прикажете нацедить чарочку?

Александр Иванович так был очарован красотою молодой женщины, что, предложи она выпить ему яду, а не только вина, – он бы, пожалуй, согласился и на это предложение. Но ему предлагали вина, и он весело ответил:

– Отчего не выпить! С большим удовольствием выпью за твоё здоровье, красавица!

Молодая женщина достала бутылку со старым ренским вином, хранившуюся, очевидно, для почётных посетителей кабачка, и, наполнив янтарной влагой стакан, с низким поклоном подала его Сенявину, говоря:

– Кушайте, господин офицер, лучше за своё здоровье: мы такой чести не стоим!..

– Ну, это ты шутишь, красотка! Такой красоте, как твоя, можно удивляться и следует всегда отдавать честь!

Молодая женщина вспыхнула и, смущённо перебирая концы своего фартука, рассмеялась:

– Ох уж вы, господин офицер! Полно вам над бедной вдовой насмешки строить.

– Да разве ты вдова?

– Вдова, ваше сиятельство, вдовушка сиротливая.

– А давно ль ты овдовела?

– Да вот к Покрову два года минет.

– Что ж ты мужа-то любила аль нет?

Целовальница печально вздохнула и ответила:

– Как не любить – любила. На то он и муж, чтоб его любить да жаловать. Эх, сударь, ваше сиятельство! Такова, видно, уж наша доля бабья! За отцом да за матерью живучи, больше горя, чем радости, насмотришься. А там замуж выдадут, попадётся муж старый да неласковый, будет плетью жаловать да чертогонами ласкать. И свету Божьего не взвидишь!

И она опять печально вздохнула, метнув на Сенявина лучистый взгляд.

– Нас как замуж-то выдают, – продолжала она через минуту, – нешто спрашивают: люб аль не люб. Пришла пора, стукнет шестнадцать лет, просватают батька с маткой какого ни на есть мужика побогаче, хоть будь он из уродов урод, да и окрутят. А как расплетут косу девичью да наденут повойник, – спорить не станешь. Ну и майся целую жизнь. Вот и я помаялась, да хорошо хоть недолго. Прибрал Господь, по моим молитвам, муженька; опился невзначай дешёвым-то винищем, – ну вот я и гуляю. Да не всем такая радость на роду написана. Ох, горька наша бабья доля, горька, господин офицер!..

Дверь скрипнула, и разговор поневоле оборвался, хотя Сенявин с большой бы охотой стал его поддерживать.

Вошёл кузнец Михайло, низенький, невзрачный, рыжеватый мужичонка, и, низко кланяясь Сенявину, сказал:

– Готова, батюшка, ваша лошадка-то; извольте посмотреть: на совесть подковал. Хоть до Питера теперь скачи, и подковывать больше не надо.

– Ну, спасибо тебе! – отозвался Сенявин и, достав из кармана рублёвик, бросил ему, говоря: – Вот тебе за работу…

Кузнец, обрадованный такой щедрой подачкой, даже растерялся, а Сенявин встал с места.

– Ну, прощай, хозяюшка! – сказал он. – Спасибо за привет да за ласку!

– Не на чем, ваше сиятельство! – отозвалась целовальница. – Благодарим и вас, что нашим домишком не побрезговали. Коли вдругорядь сюда завернёте, милости просим, не обессудьте!

– Заверну, заверну. Да как тебя звать-то, красавица? – вдруг спохватился Сенявин.

– Ольгой.

– А по отечеству?

– Отца-то Тихоном кликали; стало, Тихоновна.

– Ну так прощай, Ольга Тихоновна!

И Сенявин, бросив прощальный взгляд на улыбавшуюся ему молодую женщину, быстро вышел из фартины. Никому из своих приятелей не сказал он ни слова о своём посещении Троекурова. Точно сразу забыл об этом, но не забыл он в действительности ни красавицы Ольги, ни кратковременного разговора с ней. Напротив, всё чаще и чаще вспоминались ему и её статная фигура, и ласковая усмешка, дрожавшая на её полных губах; всё чаще и чаще слышался её мелодичный ласковый голос, и Александр Иванович чувствовал, что он не в силах более противиться влечению сердца, настойчиво желавшего, чтоб он снова побывал в Троекурове и снова заглянул в лучистые глаза красивой хозяйки невзрачного кабачка. Сначала он попробовал бороться с этим влечением, попробовал не послушаться настойчивого голоса сердца, стал доказывать себе, что не только глупо, но просто даже непростительно влюбиться в простую кабатчицу, будь она раскрасавицей даже.

«И чего это я только глуплю? – думал Сенявин. – Ишь, подумаешь, какую цацу нашёл. Коли кто узнает о такой срамоте, так прямо засмеют. Ишь, скажут, поручик гвардии Преображенского полка – и в деревенскую целовальницу влюбился! Тут за него первый вельможа дочку не постыдится отдать, а он на-ка какую штуку выкинул! Ну нет, дудки! До такой шалости себя не допущу! Хоть и хороша баба, а всё же чёрт с ней! И думать-то о ней больше не хочу!»

Но, однако, ему не удалось перестать о ней думать. С каждым днём он всё более убеждался, что его благое намерение «выкинуть из головы эту дурь» – неисполнимо, что назойливые грёзы об Ольге Тихоновне всё сильнее охватывают его порой, и чем меньше старается он о ней думать, тем с большею силой возвращаются к ней его неугомонные мысли, тем более места занимает она в его голове.

Наконец его до того охватила скука, что он уже не мог более противиться желанию отправиться в Троекурово, чтобы хоть одним глазком взглянуть на очаровавшую его красавицу. И это желание было так сильно, что он даже и не пробовал образумить себя.

И вот снова застучали подковы его лошади по выбоинам и рытвинам Дорогомиловской дороги, снова засеребрилась перед ним Сетунь, снова увидел он разбросанные, покосившиеся избёнки троекуровских крестьян и новый домик с зелёной ёлкой над дверью. Красавица приняла его так же ласково, даже более ласково, чем в первый раз. Пухлые щёки её зарделись таким ярким румянцем, в глазах засверкал такой весёлый огонёк, такая радостная улыбка скользнула по губам, что Сенявин сразу понял, что он здесь желанный гость.

– Здравствуй, Ольга Тихоновна! – обратился он к ней, войдя в горницу. – Вот видишь, я и опять приехал. Рада аль нет – сказывай!

– Уж так-то рада, государь, что и сказать невозможно! Не один разок я о вашей милости вспоминала. Садитесь да сказывайте, чем угощать вас?

– Да ничем. Посижу вот так немного, погутарю с тобой да и оборочу назад.

– Нет, что вы, сударь! Это у нас так не водится. Без хлеба-соли грешно гостей отпущать.

Сенявин уселся, а Ольга суетливо принялась собирать в соседней горнице на стол и чрез несколько минут обратилась к молодому офицеру:

– Пожалуйте, господин офицер, чего по вкусу отведать. Здесь не так удобно, а вот тут в горенке повольготнее.

Сенявин сначала хотел было наотрез отказаться, отговорившись недосугом, но одного взгляда, брошенного на красавицу хозяйку, было совершенно достаточно, чтоб он утратил последние остатки воли и совершенно подчинился голосу сердца, бившегося теперь с удвоенной быстротой и заставлявшего сильнее обращаться кровь в его жилах.

И он послушно отправился вслед за Ольгой в смежную горницу и, словно в каком-то тумане, не спуская с неё очарованных глаз, уселся на скамью рядом с нею.

Уехал Сенявин из Троекурова ещё более влюблённый, чем приехал туда, и всю ночь не мог заснуть, беспокойно ворочаясь с боку на бок и тщетно стараясь закрыть глаза и отогнать неотвязчивые грёзы, шумевшие в его голове и с поразительной ясностью восстановлявшие в воображении каждый жест красавицы, каждую её улыбку… А стоило ему смежить веки, и перед его духовным взором вставала вся её фигура, пышная, статная, красивая, точно маня его к себе и заставляя сильнее кипеть и без того разгорячённую кровь…

И с этого дня Александр Иванович зачастил в Троекурово. Но свои поездки он обставлял такою таинственностью, что ни Барятинский, ни Вельяминов и не догадывались об его частых отлучках из Москвы.

О них знал только один Антропыч, уже давно следивший за обоими друзьями Барятинского просто потому, что он рассчитывал воспользоваться возможным удалением кого-нибудь из друзей, чтобы заманить намеченную жертву в западню.

Узнав об этих поездках Александра Ивановича, старый бродяга проследил его до самого Троекурова, зашёл в кабак, у крыльца которого была привязана лошадь молодого офицера, увидел красавицу хозяйку и подумал:

«А молодчик-то не дурак! Важную бабу облюбовал. Ну, да мне это на руку. С этой любовишкой-то он, гляди, и закружится, да мне приманкой и послужит. Не всё будет на часок-то, чай, ездить. А тогда мы дело живо обварганим!»

И Антропыч не ошибся. Сенявин действительно не мог удовольствоваться кратковременными свиданиями с Ольгой, не мог удовлетвориться только взглядами, которые он кидал на неё. Кровь кипела всё сильнее и сильнее, страсть положительно туманила голову.

– Знаешь, Ольга, – сказал он ей раз, – отчего ты не хочешь приезжать ко мне в Москву?

Молодая женщина зарделась стыдливым румянцем и отмахнулась рукой.

– Нет уж, господин офицер, это к чему же!..

– Да нет, ты мне скажи, почему ты не хочешь?

– Невозможное это, сударь, дело, да и вам не след меня на Москву в гости звать. Какая уж я гостья! Мы люди простые, куда нам, мужичью неумытому, в барские хоромы лезть!

Сенявин сердито пожал плечами.

– Ну что ты глупости говорила! Какая же ты мужичка…

Ольга рассмеялась.

– Эх, господин офицер, известно, не боярыня! Да ну, что об этом говорить! Уж как хотите, сердитесь – не сердитесь, а к вам в гости я не поеду. Ко мне милости просим, когда угодно, всегда вам рада!..

И она обдала его своим огневым взглядом. Сенявин схватил её за руки и притянул к себе.

– Глупая! – воскликнул он, – да нешто ты не понимаешь, что мало мне этих встреч с тобою здесь, на виду у всех. Тут тебя и поцеловать-то толком нельзя: вся деревня загалдит.

– А на что ж вам меня целовать? – с лукавой усмешкой спросила Ольга.

– Да ведь люблю я тебя!

– Да неужто полюбили? – опять рассмеялась она.

– А ты и не видишь! – зашептал Александр Иванович. – Ведь ты совсем очаровала меня, сердце моё полонила!..

Молодая женщина рванулась было от него, но потом взглянула долгим пристальным взглядом, смущённо улыбнулась и сама, прижавшись к нему всем телом, шепнула:

– Ведь и я полюбила тебя, да и как ещё полюбила!..

И она приблизила к Сенявину своё пылавшее лицо и они слились в долгом, беззвучном поцелуе.

– Слушай, Александр Иванович, – сказала она потом, – правда, здесь больно людно. Хочешь, найдём такое местечко, где нас никто не отыщет? Хочешь?

– Конечно, хочу!

– Ну так ладно. Приезжай сюда денька два к вечерку, и поедем мы с тобой на мельницу, недалеко отсюда, близ Алексеевского. Приедешь, что ли?

– Понятно, приеду!

– Ну и хорошо. А теперь прощай, да смотри не забывай уж меня очень-то скоро!..

Через два дня после этого лихая тройка промчалась из Троекурова к Алексеевскому, и в этой тройке сидели Сенявин и Ольга.

Антропыч об этом узнал только на другой день.

Разведав, что Сенявин не ночевал дома, он отправился в Троекурово, но в кабаке, вместо красавицы хозяйки, за прилавком торчала заспанная, неуклюжая фигура работника Вавилы.

Антропыч залпом выпил стаканчик живительной влаги, крякнул, сплюнул, утёрся рукавом и вступил с Вавилой в разговор:

– А где же хозяйка-то?

– Нетути.

– А куда ж она подевалась?

– На богомолье в Косино уехала.

– Тэк. Хорошее дело! – заметил Антропыч, а сам подумал:

«Знаю я это богомолье-то! Небось с господином офицером где ни на есть в потайном месте милуются. Ну да это нам на руку. Теперь мы их сиятельство живо обработаем…»

И действительно, благодаря внезапной отлучке Сенявина старому разбойнику удалось залучить Барятинского в домишко дяди Митяя.

Глава XIII
В ТРЕВОГЕ

Тревожную ночь пережил старый князь Барятинский. Когда слуга Василия Матвеевича сообщил ему, что молодой князь было вернулся, а потом уехал куда-то с каким-то стариком, – смутное подозрение шевельнулось в душе Ивана Фёдоровича.

Ему почему-то показалось, что этот таинственный отъезд что-то скрывает за собою, а когда, часу в первом уж ночи, он узнал, что племянник ещё не возвращался, – его подозрения приняли новую, очень тревожную окраску.

«Тут что-то неладно, – подумал старый князь, – некуда ему ехать-то было. К Вельяминову нешто – так он нонче был… Может, Сенявин нашёлся? – вспомнил он затем, так как знал об исчезновении Александра Ивановича. – Так ночью-то чего же ехать. Чай, завтра день будет. Да коли поехал к нему – пора и назад вернуться. И в прежнее время Васенька засиживаться не любил, а теперь и подавно… Нет, тут что-то не так».

Эти мысли не давали покоя старику. Тщетно он старался заснуть, напрасно насильно закрывал веки, – сон, как нарочно, бежал от него, а неугомонные тревожные мысли вихрем, сменяя одна другую, проносились в его голове. Особенно пугало его то, что племянник не сказал, куда он отправляется. Обыкновенно всегда, когда Василий Матвеевич уезжал куда-нибудь вечером, – он сообщал старику, куда едет и когда вернётся. И такая таинственная, внезапная поездка случилась положительно в первый раз.

Пугало Ивана Фёдоровича и то, что Долгорукий, страшно злобивый и мстительный человек, до сих пор ничем не проявил своей мстительности. А тому, что он мог забыть свою злобу, примириться с тем поражением, какое понёс в деле ухаживания за княжной Рудницкой, – князь Иван Фёдорович и верить не хотел. Слишком он хорошо знал Алексея Михайловича и теперь боялся, чтоб исчезновение племянника не было следствием его злобных замыслов.

«Он на всякую пакость способен. И из-за угла подстрелить может, – думал старик. – Ну, да если такое дело грехом случится, коль изведёт он моего Васеньку, – ему несдобровать. Правды на него не сыщешь, потому в силе они, проклятые, – ну, так я с ним своим судом расправлюсь, своими руками задушу его. Пусть потом хоть казнят, пусть хоть в Пелым аль Берёзов ссылают. Мне терять нечего, я уж стар, и всё равно вскорости с жизнью прощаться надо».

Иван Фёдорович заснул только под утро. Но сон его был очень тяжёл. Мрачные думы, не дававшие ему покоя, теперь во сне принимали реальные образы, и он несколько раз просыпался, испуганный сновидениями, в которых его племянник представлялся ему уже убитым, плавающим в крови… Проснулся он очень рано и, ещё не одеваясь, крикнул своего старого слугу Емельяна.

– Ну что, приехал молодой князь? – спросил он, когда старик вошёл в горницу.

Емельян грустно покачал головой.

– Нет, не приезжали.

– Что ж это значит, Емельянушка? – встревожено спросил старый князь.

– И ума не приложу, ваше сиятельство! Нешто, может, только у господина Вельяминова заночевали.

– А ты к нему не посылал? – ободрённый внезапной надеждой, быстро спросил Иван Фёдорович.

– Нет, ваше сиятельство, не сдогадался.

– Ну так пошли, пошли скорее! – заторопился старый Барятинский, – может, и взаправду он там.

Но посланный вернулся с печальным ответом, что «Василий Матвеевич у господина Вельяминова вчерась не были и у них ночевать не изволили». А через несколько минут явился и сам Вельяминов и воскликнул:

– Как? Что такое? Вася не ночевал дома?

– Да, не ночевал, – грустно ответил старый князь.

– Да куда ж он девался?

– А это Бог ведает! Вчера ввечеру его у ворот какой-то побродяжка остановил. Он с ними куда-то и уехал. А что он ему сказал, – неведомо! И вот с той поры его и нет. А Сенявин не возвратился? – вдруг спросил старик.

– Нет. Я нарочно к нему заезжал. Ни слуху ни духу.

– Что же нам теперь делать?

– Отыскивать надо.

– Да где же искать-то?

– Где-нибудь найдём.

Но, несмотря на такой ответ, Вельяминов в душе смутно опасался, что поиски Барятинского, как и розыски Сенявина, не приведут к желанным результатам. В исчезновении того и другого было слишком много какой-то таинственности, чувствовалась какая-то общая связь, и Вельяминов был почти уверен, что здесь замешана какая-то сильная рука, влияние человека, который, без сомнения, постарался скрыть все следы, и, наверное, не удастся ничего сделать для раскрытия этого таинственного дела.

Что Долгорукие замешаны в этом, Вельяминов почти не сомневался. Если он не понимал их участия в исчезновении Сенявина, то внезапное исчезновение Василия Матвеевича всецело приписывал им.

– Знаете, Иван Фёдорович, – сказал он после небольшого размышления, – что нам нужно сделать?

– А что?

– Нужно поехать к князю Долгорукому и спросить его, не знает ли он чего-нибудь о Васе.

– Да, правда, правда! – быстро подтвердил старый князь, – и мне это приходило в голову. Так ты тоже думаешь, Мишенька, что здесь не обошлось без Долгорукого?

– Надо так полагать. Больно уж он злобный парень…

– Так это мы, пожалуй, Васеньки-то и не найдём. Укокошил он его, бестия!..

– А вот вы поезжайте к нему, Иван Фёдорович, да и узнайте, коли что и впрямь он над ним сделал, так мы ему этого даром не спустим!

– И поеду, непременно поеду; только вот что, – спохватился старик, – нужно будет к Рудницким сначала заехать. Может, он к ним завернул.

– В такую рань-то! – воскликнул Вельяминов.

– Что ж за рань! Уж десять часов било. Для влюблённых, знаешь, указанных часов нет.

– Поезжайте, – согласился Вельяминов, – а я пока в казармы отправлюсь, может, что там узнаю.

Старый Барятинский застал Рудницких за чайным столом. Его встретили, по обыкновению, очень радостно, но сумрачный вид старика обратил на себя внимание и тотчас же вызвал тревожные расспросы.

– Что это с вами, Иван Фёдорович! – воскликнула княжна Анна. – Какая-нибудь неприятность, должно быть, случилась?

– Да-да, в самом деле, сват, – подхватил и сам Рудницкий, – что это ты как будто не в себе? Сказывай, что за напасть приключилась?

Иван Фёдорович растерянно обвёл глазами вокруг себя. Присутствие молодой княжны заставляло его быть сдержанным, а между тем накипали слёзы, голос дрожал и он с трудом выговорил:

– Да так, нездоровится мне что-то; стар становлюсь, вот хворость и нападает.

Но когда отпили чай, он увёл Василия Семёновича в кабинет и дрожащим голосом, в котором слышались слёзы, сказал ему:

– Горе случилось, сватушка, горе!

– Что такое? – испугался Рудницкий.

– А такое горе, что Васенька пропал.

– Да что ты, сват, быть не может!!

– Правду говорю. Уехал куда-то ввечеру, да и посейчас дома нет, да и нигде его нет; и думается мне, что не попусту он пропал, а что-нибудь с ним скверное приключилось. По всей видимости, это всё долгоруковские штуки!

– Да что ты!

– Верно тебе говорю. Большую он злобу на Васеньку питает. Должно, заманил куда да там и прикончил. – И старик смахнул дрожащей рукой набежавшую на глаза слезу. Рудницкий тоже молчал, подавленный страшным известием.

– Что ж ты теперь думаешь делать, сват? – спросил наконец он.

– Да вот спервоначалу думаю поехать к сему злодею да к ответу его потребовать. По лицу его подлому увижу, виновен он в сём али нет? И коли виновен, моя расправа с ним коротка будет!

– Ох, сватушка, – боязливо заметил Рудницкий, – с осторожкой говори с ним, потому больно большую силу Долгорукие взяли. Сказывают, не сегодня-завтра княжну Катерину царской невестой объявят. Будь поопасливей.

– Эх, сват, мне бояться нечего! – возразил Иван Фёдорович, – всё равно умирать пора, от смерти не уйдёшь. «Не вемы, в он же час придёт». А коли Васенька умер да Долгорукий его извёл, ни на что не погляжу! Не для кого мне жить тогда, он у меня один был…

– А я, чай, сватушка, Анюте ничего говорить не надо. Что её, бедную, заранее тревожить!

– Понятно, не говори. Может, и впрямь Васенька вернётся, а коли не вернётся – Божья воля! Тогда там видно будет. А пока прощай!

– Прощай, сватушка.

И старики обнялись, едва сдерживая накипавшие слёзы.

Иван Фёдорович, прежде чем отправиться к Долгорукому, заехал домой. Ему маячила слабая надежда, что все его опасения напрасны и что Васенька самым мирным образом спит в своей опочивальне.

Но стоило старому князю только взглянуть на хмурое лицо встретившего его Вельяминова, стоило только увидеть поджидавшего его Емельяна, чтоб убедиться, что надежды его обманули, что действительность остаётся действительностью, – и старик печально понурил свою седую голову.

– Был в казармах? – спросил он Вельяминова.

– Был. Всех спрашивал, – никто ничего не знает. Как в воду канул.

– Стало, надо к Долгорукому ехать.

– Поезжай, Иван Фёдорович, только вряд ли толк будет! – печально отозвался Вельяминов.

– Это почему же!

– А потому – отопрётся, бестия!

– У меня не отопрётся! – грозно сжимая кулаки, воскликнул Барятинский.

– Может, мне с вами поехать?

– Нет, к чему! Я и один с ним управлюсь!

И Иван Фёдорович уехал.

Когда Алексею Михайловичу доложили о приезде старого князя Барятинского, он положительно удивился этому неожиданному визиту. Барятинские и Долгорукие, несмотря на то, что их связывала общею нитью придворная жизнь, не только не поддерживали частного знакомства, но даже сторонились друг друга. Ни один из Долгоруких не бывал у Барятинских, и никто из Барятинских никогда не заглядывал к Долгоруким. И поэтому появление Ивана Фёдоровича Барятинского, слывшего притом вообще домоседом, даже редко появлявшегося в дворцовых покоях, не могло не поразить Алексея Михайловича, особенно когда слуга доложил ему, что гость желает видеть именно его.

– Да ты, может, ослышался? – спросил он. – Может, он к отцу приехал?

– Что вы, ваше сиятельство! – возразил слуга, – очинно хорошо расслышал. Они так и сказали, доложить-де молодому князю, что мне их видеть надобно.

Алексей Михайлович не знал ещё об исчезновении Барятинского, а потому не мог предвидеть, что визит Ивана Фёдоровича связан с этим исчезновением. Он удивлённо пожал плечами и сказал слуге:

– Ну, что же, проси его; скажи, что жду.

Иван Фёдорович вошёл твёрдым шагом, немного более бледный, чем обыкновенно, и, только кивнув Алексею Михайловичу, но не подавая ему руки, проговорил:

– Вас, конечно, должно удивить, государь мой, что я к вам в гости пожаловал. Пожалуй, вы ещё возгордитесь, – насмешливо продолжал он, – вишь-де, до чего мы силу большую взяли, что к нам и князья Барятинские на поклон стали ездить… Не на поклон я к тебе приехал и не дождаться вам поклонов от Барятинских, а есть у меня дело.

Долгорукий был страшно смущён таким вступлением, но всё-таки вежливо ответил:

– Что бы ни привело вас, князь, – я весьма рад вашему посещению.

И он, придвинув кресло к Барятинскому, уселся сам, дожидаясь, что скажет его гость.

«Ну, навряд ты очень-то обрадуешься!» – подумал Иван Фёдорович, садясь в свою очередь.

– Вот видите, в чём дело, сударь мой, – сказал он вслух, – приехал я узнать, не видали ль вы ненароком вчерашний день племянника моего, князя Василия?

Долгорукий чуть-чуть изменился в лице.

– Нет, ваше сиятельство, не видал. Он ко мне не заходит. Насколько и вам ведомо, мы с ним не в большой дружбе.

– Знаю! – сухо отрезал Иван Фёдорович, – потому и спрашиваю. – И, впившись пристальным взглядом в лицо Алексея Михайловича, он медленно, отчеканивая каждое слово, сказал: – Пропал, сударь мой, Василий Матвеевич, пропал! И думаю я, что в той пропаже вы сведомы.

Долгорукий вздрогнул всем телом и быстро вскочил с места.

Он тотчас же понял, что Антропыч сдержал своё обещание. Вчера старик намекнул ему, что теперь дело на мази и что он может быть спокоен за участь своего врага. Но Алексей Михайлович не придал этому намёку большого значения, потому что почти то же самое Антропыч повторял уже несколько дней. И только теперь он уверовал в правдивость его слов.

Он вспомнил, что Антропыч сказал ему вчера с достаточно таинственным видом:

– Ну-с, ваше сиятельство, приспело и наше время.

– Что ты ещё мелешь, дура? – оборвал его Долгорукий.

– Ничего не мелю, дело говорю. Попадётся наш князёк, как кур во щи! Такую фортеляцию я ему ноне подведу, что он сам в капкан полезет!

– Всё-то ты врёшь! Уж ты мне это который раз говоришь.

– Ничего не вру. Будьте спокойны, своё дело знаем. Вот где у нас их сиятельство сидит.

И он показал сжатый кулак.

Всё это сейчас припомнилось Алексею Михайловичу, и его охватила такая неудержимая радость при мысли, что его враг погиб, что он едва удержался от торжествующего восклицания. И только злая, насмешливая улыбка искривила его бледные губы, да глаза блеснули злым, нехорошим огоньком.

Старик Барятинский пристально следил за переменами его лица. Он подметил и внезапную бледность Долгорукого при его последних словах, заметил, как он вздрогнул, поймал и эту улыбку, которая яснее всяких слов говорила, что он не ошибся, что Долгорукий действительно виновен в исчезновении его племянника. И с внезапно вспыхнувшим взором старый князь быстро поднялся с своего кресла и воскликнул:

– Ну, что же, сударь, я ведь ответа жду! Сказывайте, куда вы задевали Васю?

Алексей Михайлович насмешливо улыбнулся и развёл руками.

– Извините, князь, я вас понять не умею! Сказываю вам, что мы с вашим племянником давно уж знакомства не водим. И клянусь вам Богом, я его вчера и в глаза не видал!

Вся кровь бросилась в голову Ивана Фёдоровича.

– Врёшь, злодей! – загремел он. – Ты его убил, ты!!

– Опомнитесь, ваше сиятельство, вы с ума сошли! – хладнокровно отозвался Долгорукий.

Это хладнокровие окончательно взорвало Барятинского. У него уж не оставалось никаких сомнений, что стоящий перед ним с таким вызывающим насмешливым видом человек действительно убил его несчастного племянника, и, охваченный дикою жаждой мести, он набросился на него и схватил его за горло, крича:

– Ты его убил, ты!! Кровь его на тебе! Ну, да я не дам тебе торжествовать! Умирай, собака, собачьей смертью!! – И он всё сильнее сжимал горло Алексея Михайловича своими костлявыми пальцами.

Его нападение было так неожиданно, что Долгорукий в первую минуту совершенно растерялся, но затем он собрался с силой, вырвался из рук душившего его старика и оттолкнул его от себя.

Иван Фёдорович взмахнул бессильно руками, глухо вскрикнул и замертво грянулся на пол. Возбуждение его было так сильно, что в ту минуту, когда Долгорукий оттолкнул его от себя, он лишился чувств и не мог удержаться на ногах.