Текст книги "Петр II"

Глава X
РАСПЛАТА

Прошло не больше минуты мёртвого, томительного молчания, но эта минута показалась целой вечностью и князю Долгорукому, и княжне Анне.

Молодая девушка, почувствовав себя на свободе, не сразу поняла, что такое случилось, и только проследив испуганный взор Алексея Михайловича, устремлённый на дверь, она уяснила наконец причину этой тревоги.

Увидав на пороге резко вырисовавшуюся на тёмном фоне фигуру Барятинского, она в первый момент как бы застыла от удивления. Она как бы не верила глазам; ей казалось всё это каким-то тяжёлым сном, фантомом расстроенного воображения, и она боялась пошевельнуться, чтобы не спугнуть этот призрак, так внезапно явившийся и могущий так же внезапно исчезнуть от одного её движения. Боялся пошевельнуться и Долгорукий. Он не потерял самообладания, но это появление Барятинского потрясло его до глубины души, испугало его так, как никогда ещё не пугался до сих пор. Он сразу понял, что его игра проиграна, что спастись от этого грозного мстителя будет невозможно, потому что это не здравый человек, а сумасшедший, дикий зверь, вырвавшийся на волю. И, застыв от ужаса, он смотрел, широко раскрыв глаза, на неподвижную фигуру Барятинского точно очарованный, не смея двинуться с места, ожидая в смертельном страхе, когда тот бросится на него. Так обезоруженный охотник смотрит на раненого тигра, рассвирепевшего от этой раны и готового сделать ужасный прыжок.

Барятинский ещё утром этого дня был в таком же бессознательном состоянии, как и всё время его пребывания на мельнице. Несмотря на все усилия Кондрата, его больной мозг был погружён в такие же потёмки; минута просветления не наступала, да и трудно было ждать, чтоб она когда-нибудь наступила. Когда Долгорукий и княжна Анна приехали на мельницу, он спал тяжёлым сном и вдруг как-то сразу проснулся от шума, долетевшего до него из-за стены. Он медленно встал с кровати и, ещё не соображая, не отдавая себе отчёта, просто заинтересованный этим внезапно пробудившим его шумом, стал прислушиваться к голосам, звучавшим в смежной горнице. Сначала эти голоса сливались для него в какой-то неясный, непонятный шум. В его больном мозгу не получалось полного представления о том, кому принадлежат эти голоса, что означает этот шум. Он, как ребёнок, бессознательно слушающий гармоничное журчанье ручейка, прислушивался к этому шуму, – и вдруг вздрогнул, провёл рукой по лицу, словно отгоняя какую-то мысль, внезапно зародившуюся в его мозгу; тусклые глаза блеснули огоньком мысли. Он точно весь преобразился и быстро шагнул к двери. Внезапно явилось просветление. Отчаянный крик княжны Анны пробудил дремавший мозг. Он узнал её голос…

Так бывает порою в природе. Затянет озеро ряской, – и под её зелёным ковром заснёт это озеро мёртвым сном. Ничто не нарушит его покоя; ничто не прорвёт этого толстого ковра, мешающего лучам солнца пробудить заснувшее озеро. Но вдруг налетит буря. Резкий порыв ветра прорвёт заросли, – и снова всколыхнётся озёрная вода, и снова в ней задрожат золотыми блёстками лучи горячего солнца, проглянувшего из разорвавшихся туч.

Барятинского пробудил к сознательной жизни крик няжны Анны. Мозг стряхнул с себя тяжёлые оковы безумия и начал работать. Мысли вереницей понеслись в голове, – и Василий Матвеевич был спасён.

Он толкнулся в дверь, – она оказалась запертой. А между тем голоса за стеной продолжали звучать, и он теперь ясно различал не только голос Анны, но и голос Долгорукого. Сначала ему это показалось продолжением того страшного сна, каким считал он долгие месяцы своего сумасшествия. Но вдруг снова прозвучал отчаянный призыв:

– Вася! Милый! Спаси меня!

Это кричала она, его дорогая Анюта, и он уже не рассуждал более и, влекомый внезапно вспыхнувшим желанием объяснить себе, что значит этот крик, снова бросился к двери, навалился на неё всем своим телом и почти прорвал тонкие доски…

Мгновение, – и он был уже у двери большой горницы, где происходила отчаянная борьба между бедной девушкой и Алексеем Долгоруким.

Это зрелище для него было так неожиданно, так поразило его, что на мгновенье словно какая-то тень снова набежала на его мозг. Он снова был близок к сумасшествию, – но это продолжалось только момент.

Точно луч внезапного света рассеял мрак, окружавший его всё это время. Он как-то сразу, более сердцем, чем умом, понял, зачем сюда попали Анна и Долгорукий, понял, что девушка попала в западню и погибла бы, если бы не счастливый случай.

В это самое время опомнилась и княжна Анна. Анна быстро бросилась к Барятинскому и обхватила его руками.

– Вася! родной! ты жив! – воскликнула она. – Спаси, спаси меня от этого злодея.

– Голубка! Как ты попала сюда? – быстро спросил Василий Матвеевич.

– Это он, Долгорукий, завёз меня сюда…

Барятинский отстранил её от себя и шагнул к Долгорукому.

– Так вот как, князь Алексей Михайлович! – крикнул он, – какими ты делами стал заниматься… Не пришлось мне с тобою расчёты покончить в тот раз, теперь ты не уйдёшь от меня.

И он бросился на трусливо дрожавшего Долгорукого и схватил его за горло.

Алексей Михайлович попробовал было сопротивляться, попробовал было вырваться из железных тисков, какими сжал его Барятинский, но борьба была бесполезна. Прошло несколько мгновений, – Долгорукий захрипел, бессильно взмахнул руками и тяжело, всем телом опустился вниз.

Барятинский разжал руки, и Алексей Михайлович безжизненным трупом рухнул на пол. Для него было всё кончено.

В это самое время звон колокольцев подъехавшей тройки и громкий стук в ворота нарушил мёртвенную тишину. Никитка, ещё не знавший об ужасной драме, paзыгравшейся в горнице, хотя и слышавший крики, доносившиеся оттуда, но не придававший им ни малейшего значения, теперь, заслыша этот стук и звон бубенцов, быстро вскочил со своего незатейливого ложа.

– Батюшки! Вот не вовремя-то! – воскликнул он. – Никак, это хозяйка!

И он со всех ног бросился предупредить Долгорукого. Но каковы же были его удивление и ужас, когда при слабом свете еле мерцавшей свечки он увидал Долгорукого распростёртым на полу, а княжну Анну и «несчастненького», ещё недавно бывшего под замком, – в объятиях друг друга.

– Батюшки! – завопил он, всплеснув руками, – что тут такое вышло! Никак, сумасшедший убил князеньку-то! Ты что это, разбойник, наделал?! – набросился он на Барятинского.

Тот изумлённо взглянул на Никитку и, конечно, не узнал его.

– Что тебе нужно, холоп? – резко спросил он у него. – Или и ты был в заговоре с этим злодеем?

Никитка опешил и от этого властного тона, и от взгляда, который бросил на него «несчастненький», но потом снова пришёл в себя и опять закричал:

– Да ты чего это? Убивство совершил да ещё гордыбачить! Вот погоди ужо…

Но ему не удалось докончить. Громоподобный стук в ворота повторился, да и Барятинский так грозно посмотрел на него, что он опрометью бросился во двор, чтобы найти защиту от разбушевавшегося «несчастненького» у хозяйки и её спутника.

Дрожащими руками отпер он замок и распахнул ворота.

– Это ты чего же, дурень, морозиться-то нас заставляешь, – встретила Никитку Ольга Тихоновна, вылезая из кибитки.

– Матушка хозяюшка!.. – заныл Никитка. – Горе у нас случилось!

– Какое горе? Что такое? – в один голос спросили и Ольга, и Сенявин, с которым она приехала на мельницу.

– Убивство у нас. Несчастненький князеньку зарезал.

Он и забыл, что Ольга Тихоновна ни малейшего понятия не имела ни о больном, так долго жившем на мельнице, ни о князе Долгоруком, приехавшем сюда, чтобы найти здесь свою смерть. Единственное, что она поняла из его слов, что Никитка пьян и ему с пьяных глаз что-то померещилось.

– Да ты чего ж это, скотина, – накинулась Ольга на парня, – напился-то до бесчувствия!

– Что вы, хозяюшка! – возразил Никитка. – У меня во рту и маковой росинки не было!

– Так чего ж ты, дурень, такую несуразицу мелешь?

– Ничего я не мелю!

И Никитка уже хотел было пуститься в объяснения таинственного происшествия, но потом только отчаянно махнул рукой и вместо всяких объяснений сказал:

– Да пожалуйте сами! Всё сами, как есть, и увидите. И несчастненького, и князеньку. Пласт пластом лежит и не дыхнёт.

Ольга Тихоновна удивлённо поглядела на Сенявина. Сенявин ответил ей таким же изумлённым взглядом и сказал в свою очередь:

– Как видно, малый-то не совсем пьян. И впрямь, кажись, что-то неладное случилось. Надо пойти посмотреть. – И он твёрдым шагом направился через двор к двери, ведшей на мельницу. За ним следом пошли и Ольга Тихоновна, и Никитка, и даже работник, правивший тройкой.

Никитка, ожидавший, что хозяйкин офицер тотчас же велит связать «несчастненького», был страшно изумлён, когда Сенявин, войдя в горницу и увидев Барятинского, сначала отшатнулся изумлённо, а потом с радостным криком бросился к своему другу и сжал его в объятиях.

– Вася! милый! Так ты жив?!

– Как видишь, жив.

– Да где ж ты пропадал столько времени? Откуда ты здесь взялся?

– Право, не знаю, – грустно ответил Барятинский. – Мне кажется, что я спал очень долгое время и только сейчас проснулся.

– Батюшки! – воскликнул опять Сенявин, разглядев княжну Рудницкую, – и вы здесь, княжна?! Значит, вы сюда вместе с Васей приехали?

Молодая девушка, которая всё ещё не могла оправиться от испуга и изумления, которая до глубины души была потрясена только что разыгравшейся сценой, только сейчас, с появлением Сенявина, казалось, немного пришла в себя, точно очнулась от ужасного кошмара.

Последние слова Сенявина долетели до её слуха и пробудили тревожный вопрос: что же в действительности всё это значит?

Она тихо покачала головой и медленно проговорила:

– Нет, я не с Васей приехала сюда. Меня сюда завёз Долгорукий.

– Долгорукий! – воскликнул Сенявин.

– Да. Он меня уверил, что Вася находится здесь, и хотел обесчестить меня, воспользовавшись моей доверчивостью. Но как Вася попал сюда, – я не знаю!

Сенявин развёл руками и удивлённо оглянулся крутом. Вдруг взгляд его упал на труп Долгорукого. Он быстро подошёл к нему и нагнулся.

– Долгорукий! – воскликнул он. – Ты убил его, Вася?!

– Да, я его убил.

– Но откуда же ты взялся? – недоумевая, спросил опять Сенявин.

Барятинский задумался на минуту, потом провёл рукой по лицу и тихо прошептал:

– Не знаю, ничего не знаю… Мне всё ещё кажется, что я сплю. Я словно сквозь сон припоминаю, что меня завёл куда-то какой-то старик. Меня ударили, и я как будто сразу погрузился в беспросветную мглу. Потом мне помнится какими-то смутными обрывками мельница, какой-то двор, мешки с мукой… Всё это как будто было во сне. Окончательно проснулся я, услышав крик Анюты. Я бросился на этот крик и застал её здесь с Долгоруким. И я убил его… Но как я попал сюда, как сон перешёл в действительность, – я ровно ничего не знаю и понять совершенно не могу.

– Постой! – вдруг спохватился Сенявин и, позвав Никитку, спросил его: – Ты кого называл «несчастненьким»?

– Да вот их, – пробормотал совершенно растерявшийся парень, показав на Барятинского.

– Да откуда ж ты его знаешь? Почему ты его так назвал?

– Помилуйте, как же не знать! Чай, они здесь у нас на мельнице больше полгода жили.

И на вопросы Сенявина он рассказал, каким образом нашёл Барятинского Кондрат, как он его лечил, как Барятинский после выздоровления оказался сумасшедшим, одним словом – всё-всё, до событий сегодняшней ночи, до приезда Долгорукого с княжной Анной.

Он ещё хотел что-то сказать, но Барятинский перебил его, воскликнув:

– Так, значит, этот долгий сон был не чем иным, как безумием. И если бы не ты, Анюта, если бы не твой крик, – я бы и до сих пор был сумасшедшим. Ты вернула меня к жизни. Господи! Благодарю Тебя, что Ты вернул мне рассудок, вернул мне мою дорогую, мою ненаглядную Анюту!

И, обняв молодую княжну, глаза которой были полны радостных слёз, он прижался к её губам долгим поцелуем.

Глава XI
ПЕРЕПОЛОХ

Скрыть смерть Алексея Михайловича было невозможно, да Барятинский и не хотел её скрывать. Убийство Долгорукого он не считал грехом. Он убил его не только как своего соперника, а как злодея, причинившего своей подлой мстительностью массу мучений и ему и княжне Рудницкой; Это убийство было местью, такою же беспощадной, как беспощадно мстил Долгорукий Барятинскому. Весть о том, что Алексей Михайлович убит, быстро разнеслась по Москве, – но Долгоруких в частности, а Алексея в особенности так не любили, что эта весть не произвела ни на кого потрясающего действия. Напротив, многие даже обрадовались как будто несчастью в семье Долгоруких, и если не смели высказывать эту радость явно, то в душе торжествовали, что Бог наконец покарал временщиков за их гордыню и заносчивость.

И беда, свалившаяся на Михаила Владимировича Долгорукого[68]68
  Долгоруков Михаил Владимирович (1667—1750) – сибирский, затем казанский губернатор, репрессирован вместе с братом по доносу князя Гессен-Гомбургского, при Елизавете – сенатор.


[Закрыть], когда к нему привезли бездыханное тело его сына, пришла не одна. В городе давно уже ходили тревожные толки о проявляющейся по временам немилости юного царя к Долгоруким. Эти толки росли с каждым днём, а тут ещё подоспела серьёзная болезнь, свалившая императора в постель, и стали поговаривать, что болезнь настолько опасна, что вряд ли император встанет.

Наверное никто не знал, что это за болезнь, потому что из-за толстых стен Лефортовского дворца, где в жару метался юный царь, правду об его недуге не допускали до ушей встревоженной Москвы. Кроме Долгоруких да медиков, безотлучно проводивших вместе с Блументростом почти целые дни у постели царственного больного, никто и не догадывался, что этот страшный недуг – не что иное, как оспа.

И в то самое время, когда москвичи, ещё не ведая опасности, строили предположения о том, удержатся или нет Долгорукие, когда император встанет, в Лефортовском дворце все были в ужасной тревоге. Блументрост, долго и упорно отмалчивавшийся на тревожные вопросы Алексея Григорьевича, наконец ответил, и ответил такой ужасной фразой, от которой у Алексея Долгорукого кровь застыла в жилах, а Иван разрыдался самым неутешным образом. Это было вечером семнадцатого января, как раз на другой день после того, как на Тихоновском ветряке разыгралась потрясающая драма, закончился кровавый расчёт между Барятинским и Долгоруким.

Утром ещё юному царю было гораздо лучше. Оспенные язвины стали было подсыхать, жар уменьшился, прошло беспамятство, в которое по временам впадал больной. Лица и медиков и Долгоруких просияли; только Блументрост не сиял, не радовался, а словно казался чем-то озабоченным и удручённым, словно казался недовольным таким заметным улучшением в положении царственного больного. Его унылый вид представлял такой разительный контраст с радостными лицами окружающих, что Алексей Долгорукий не выдержал и заметил ему:

– Что это ты, Иван Готлибович, таким филином смотришь?

Блументрост пожал плечами и промычал:

– Нет… Я ничего…

– То-то, что не ничего, а как будто ты чего-то боишься? – допытывался Алексей Григорьевич. – Аль царю-батюшке хуже может стать?

Блументрост опять пожал плечами.

– Кто знает… Никто не знает, – уклончиво ответил он. – Всё, как Бог хочет… Всё он…

И больше ничего, кроме этой неопределённой, ничего не выражающей фразы, не добился от него Долгорукий. Но беспокойный, расстроенный вид Блументроста вскоре объяснился. К закату солнца началась лихорадка, усиливавшаяся чуть не с каждой минутой; царь опять впал в беспамятство, а часам к восьми вечера все опять приуныли. Ровно в девять часов Блументрост вышел из царской спальни в смежную залу, где с нетерпением дожидались его Алексей и Иван Долгорукие.

Лицо его было совершенно бесстрастно, на нём не было и следа той озабоченности, которая сквозила раньше, и только на ресницах заметны были слезинки.

– Ну что? – бросился к нему Алексей Григорьевич.

Блументрост покачал головой и развёл руки.

Один этот жест уже не предвещал ничего доброго.

У Ивана Алексеевича захолонуло сердце. Но Алексей Долгорукий или не понял, или не хотел понять, что всё уже кончено, что надеяться уже не на что. И ещё настойчивее он повторил вопрос:

– Ну что? Да говори ты, Бога ради!..

– Плох, – односложно отозвался Блументрост.

– Хуже его величеству?

– Совсем плох, – повторил немец, – Бог не хочет… Его святая воля…

– Неужто?!

Алексей Григорьевич наконец уразумел страшную истину и не мог даже докончить своего вопроса.

Блументрост опять развёл руками.

– Сегодня умирает, – печально сказал он. – Ночь не доживёт.

Тяжёлый вздох вырвался из побелевших губ Алексея Долгорукого. Он, шатаясь как пьяный, отошёл от Блументроста к ближайшему креслу, тяжело опустился на мягкое сиденье и глубоко задумался.

Этого он не предвидел, когда с такой настойчивостью приводил в исполнение свои честолюбивые замыслы. Этот удар был так неожидан, что его тяжесть совсем ошеломила его.

Судьба жестоко посмеялась над ним. Всё так было хорошо рассчитано, всё было предусмотрено, – и вдруг простая случайность поколебала почву, под его ногами разверзлась пропасть, в которую он не может не упасть.

Алексею Григорьевичу совершенно случайно вспомнилась одна сцена, на которую он не обратил никакого внимания, но которая как-то невольно запечатлелась в памяти, словно нарочно для того, чтобы воскреснуть теперь, в эту минуту. Это было на масленичном гулянье под Кремлёвской стеной, у Тайницкой башни. Его внимание привлекла толпа, особенно сгустившаяся на одном месте. Здесь какой-то парень взбирался по смазанному салом столбу до вершины, на которой красовалась пара валенок. Толпа гикала, кричала, насмешничала, но парень упорно, преодолевая все затруднения, как кошка, медленно всползал кверху. Вот уж он почти наверху, вот он протянул руку за валенками, достал их, но в это время какой-то стриж пронёсся над его головой так близко, что парень вздрогнул, инстинктивно взмахнул рукой – и этим погубил всё. Как на салазках скатился он по столбу вниз, прямо в эту толпу, встретившую его гулким взрывом хохота, целым градом самых оскорбительных насмешек.

Тогда Алексей Григорьевич тоже улыбнулся, пожал плечами и прошептал:

– Вот дурак-то!..

А между тем парень был неповинен. Всё дело испортила простая случайность, такая же, как теперь встретилась на его пути. И Долгорукий невольно сравнил себя с этим парнем.

Ведь и он так же упорно карабкался по скользкому шесту придворного фавора, и он был почти на его вершине, – и вдруг грохнулся вниз…

А сколько надежд возлагал он на грядущие дни, с какой честолюбивой радостью мечтал он о том времени, когда его дочь станет императрицей, а он будет царским тестем. Сколько раз он думал:

«Ничего нет невозможного – надо только умненько дела обделывать. Мне всё Данилыча в нос тычут. Важная-де персона был, а захотел царским тестем быть – и полетел вверх тормашками. Всё это глупости! Мне Данилыч не указ. Данилыч полетел – а я не полечу, потому он дураком себя вёл, а я тонко да умненько всю эту штуку построил…»

Но как ни тонко, как ни умненько было всё построено, – в результате получилось одно и то же. Судьба сшутила злую шутку, жестоко наказав его за его гордость, высокомерие и честолюбие.

И он печально поник седой головой, и две крупные слёзы скатились по его как-то сразу осунувшимся щекам…

В это время к нему подошёл Иван.

– Что же нам теперь делать, батюшка? – спросил он глухим, вздрагивавшим и прерывавшимся от сдерживаемых рыданий голосом.

Алексей Григорьевич взглянул на сына тусклыми глазами и уныло покачал головой.

– Не знаю… право, не знаю, – прошептал он.

– Нужно будет за Катей съездить.

– Зачем?

– Пусть простится…

Горькая улыбка пробежала по губам старика. Он махнул рукой.

– Не надо… Да она и не поедет.

На минуту воцарилось молчание. Алексей Григорьевич, тяжело вздыхая, думал свою крепкую думу, а Иван полными слёз глазами глядел на запертую дверь царской спальни, где медленно угасала жизнь товарища его детских игр, его юношеских забав, которого он любил всем сердцем, любил не потому, что этот товарищ был императором, не из-за честолюбивых расчётов, а потому что его сердце было переполнено к нему истинною бескорыстною любовью. И чем больше глядел он, тем тяжелее становилось у него на душе, тем горячее казались слёзы, одна за другой сбегавшие с ресниц, – слёзы истинного горя и неподдельной печали…

Ивана не потому ужасала безвременная смерть юного царя, что она разрушала честолюбивые замыслы его семьи. Нет, эта замыслы были у него на втором плане. Ему просто тяжело было сознавать, что юноша-император, ещё не успевший даже насладиться жизнью, через несколько часов станет холодным трупом, который скроет навеки могильная насыпь.

Его горе было настолько велико, что он пожертвовал бы решительно всем, и своим богатством, и своим высоким положением, если бы только можно спасти его жизнь.

Но спасти было нельзя. Он ничем не мог помочь ему, он мог только плакать.

В соседней зале раздались чьи-то торопливые шаги, гулко отдававшиеся в мертвенной тишине, стоявшей кругом. Иван вздрогнул и перевёл свой взгляд на дверь той залы, откуда слышались эти шаги.

Туда же взглянул и Алексей Григорьевич, и когда на пороге показалась хилая, дряблая фигура его двоюродного брата Михаила Владимировича, он недовольно пожал плечами и снова опустил голову.

А тот, взволнованный и возбуждённый, прямо подбежал к нему.

– Алёша. Я к тебе по важному делу! – воскликнул он.

– Тише! – грубо оборвал его Алексей Григорьевич, – Государь умирает…

Это сообщение для Михаила Владимировича было так неожиданно, что он даже отшатнулся и расширил от удивления свои маленькие, слезившиеся глазки.

– Да ну! – прошептал он.

– Вот тебе и ну! – раздражённо отозвался Алексей. – Спета наша песенка.

Михаил Владимирович совсем растерялся.

– Как же это так, – опять прошептал он. – А я-то хотел…

Алексей быстро поднял голову и насмешливо, в упор взглянул на брата.

– Чего ты хотел? – быстро произнёс он. – Новых милостей? – и прибавил, качая головой: – Ныне поздно.

– Да не то, не то, – почти простонал его собеседник. – У меня горе, большое горе…

– Что ещё такое? – уныло спросил фаворит царя, которому теперь всякое горе было уже нипочём после этого страшного удара.

– Случилась неслыханная вещь… – глухо ответил Михаил Владимирович, – Алёшу убил Барятинский…

Алексей даже привскочил с места.

– Это покойник-то! Да ты с ума сошёл!

– Какой покойник! – отчаянно махнул рукою Михаил Владимирович. – Он живёхонек… До поры скрывался.

Горькая улыбка исказила гримасой лицо Алексея.

– А теперь и объявился. Выждал, пока гром над Долгорукими грянет, и сам нагрянул. Видно, такова воля Божья, – раздумчиво закончил он.

– Что же мне делать? – простонал Михаил.

– Не знаю… ничего не знаю…

– Арестовать-то его можно?.. да суд нарядить?

– Коли убийство совершил – вестимо можно… – как-то нехотя ответил Алексей Григорьевич, занятый собственными безотрадными грёзами…

Вдруг он вздрогнул. Дикая, но смелая мысль мелькнула, как молния, в его голове. Он быстро встал с кресла и резво схватил за руку ошеломлённого, ничего не понимавшего брата и потащил его в противоположный конец комнаты…