Текст книги "Основы психологии С. Л. Рубинштейна. Философское обоснование развития"

3. Рубинштейновский анализ психологических проблем в работах Н. Н. Ланге и Э. Шпрангера 1920-х годов

Рубинштейн анализирует две статьи Н. Н. Ланге – «Психологические исследования», в которой изложена теория перцепции, и «Теорию волевого внимания», содержащую концепцию воли в пределах ее роли в перцепции и частично освещающую соотношение этой теории и теории эмоций Джемса, критиковавшейся Ланге. В теории перцепции Ланге Рубинштейн находит при всей ее ярко выраженной эмпиричности сходство с гегелевской схемой саморазвития понятия. Ланге считает, формулируя свой «закон перцепции», что она проходит через несколько стадий и «всякая предыдущая его стадия имеет содержание более абстрактное, менее дифференцированное, последующая – более дифференцированное, конкретное» (Рубинштейн, 2003а, с. 453). Иными словами, абстрактное является, как и у Гегеля, первичным по отношению к конкретному. Эта стадиальность, по мнению Рубинштейна, – аналог «той картины сознания, которую дает феномен логического и логическая концепция Гегеля» (там же). Здесь же Рубинштейн с интересом останавливается на противоречивости трактовки Ланге отношений, которые в перцепции определяют группировку воспринимаемых предметов (Рубинштейн утверждал в своей статье «Наука и действительность», что они определяют сущность системы). С одной стороны, Ланге, подобно Юнгу, стремится исключить отношения, как не вписывающиеся в парадигму эмпиризма. С другой – Рубинштейн находит и позитивность в трактовке Ланге отношений, состоящую в том, что они могут быть осознаны еще до того, как осознаны их члены, и делает вывод, что будущая психология мышления должна строиться, отправляясь от этих положений.

Анализируя другую работу, посвященную волевому вниманию Ланге, Рубинштейн также связывает ее с позитивными тенденциями новейшей психологии, в данном случае – гештальтпсихологии, которая ограничивает эмпиризм психологии и физиологизм и позволяет обратиться к ее связи с философией. Критика концепции Н. Н. Ланге Рубинштейном минимальна (он, скорее, излагает его идеи) и в силу того, что Ланге явился для него первым учителем в психологии, и потому, что Рубинштейн не хочет связать именно с его именем свои новые идеи. Формулируя задачу будущей психологии, здесь он высказывает собственное принципиальное положение, снимающее его прежний взгляд на закрытость познавательной системы. Она определяет все акты познания и связи между собой не абстрактных отношений, а в их зависимости от способов отношений познающего к предмету. Идея закрытости системы преодолевается раскрытием незавершенности познания объекта.

До этого он и рассматривал движение познания от действительности к теории и от нее – обратно – к объяснению действительности, т. е. учитывал отношение системы (в свою очередь, складывающейся из взаимно подразумевающих друг друга отношений) к действительности – необходимость объяснять ее многообразие. Но здесь соотношение этой связи системы с действительностью впервые прямо отрицает ее закрытость.

Психологическая статья одесского периода «Психология Шпрангера как наука о духе» (Рубинштейн, 1997) написана не ранее 1924 г. Как известно, Э. Шпрангер – немецкий философ, психолог и педагог, основные идеи которого сложились в русле концепции Дильтея, философии жизни в целом, а также учения о ценностях Риккерта (Славская, 1997). Рубинштейн выстраивает сложную систему координат для определения места Шпрангера в философии, культурологии и психологии начала XX в. Очень детально он рассматривает связь концепций Шпрангера и Дильтея. Их работы представляли собой совершенно особое, прежде всего методологическое направление в психологии, которое явилось крупной вехой в изменении способов психологического познания в целом.

В. Дильтей в своей «Описательной психологии» (Дильтей, 1924) выразил критическое отношение к ассоциативной психологии, назвав ее метод объяснительным и присущим всему естественнонаучному знанию. Он возражал преимущественно, как мы увидим далее, против принципа движения познания от единиц, элементов к целому. Шпрангер постоянно ссылается на Дильтея в своей статье. Дильтей же интересовал Рубинштейна как антипод Марбургской школы, искавшей единый метод для естественнонаучного и гуманитарного знания. Он охарактеризовал свой метод как описательный, присущий именно только гуманитарному знанию, для которого существенны ценностные характеристики духовной жизни. Важнейшей характеристикой психологического познания Дильтей считал «переживания».

Отличие его концепции от теории Шпрангера Рубинштейн видит в том, что для него психология является «понимающей», хотя Дильтей называет ее описательной в противовес объяснительной. Шпрангер считает, что только интерпретация дильтеевского понятия «переживание» позволяет раскрыть смысл, который и является определяющим целостность системы. На самом деле, раскрытию смыслов способствуют дильтеевские ценностные характеристики. Фактически здесь речь идет не о единстве понимания Шпрангером и Дильтеем методов научного познания, как различающихся в точных и гуманитарных науках, а о различии их трактовок, способов познания в психологии.

Однако идею Шпрангера, представившего саму объективность как мир тел, ценностей и культуры, Рубинштейн оценивает как идеалистический отрыв мира значений от природы и смысловых связей от реального психофизического субъекта. Мир объективных ценностей и значений оказывается замкнутым, закрытым для познания его смысла субъектом.

Шпрангер поддерживает дильтеевскую идею специфики психологического познания, однако, противореча самому себе, утверждает, что смыслы, а в определении действительности – значения, сближают познание и сознание. Он считает, что дильтеевский метод построен не на «переживании», а на «понимании». Независимо от различий в интерпретации этого метода, их характеристики становятся принципиально новыми трактовками методологии психологического познания и знания. Их новизна, по нашему мнению, состоит в том, что они вводят в познание, несут в себе в какой-то степени новый принцип включения познающего в познаваемое им явление, потому что смысл может существовать только для субъекта.

Будучи увлечен проблемой соотношения целого и части в познании, Рубинштейн поддерживает идею Дильтея о целостности душевной жизни, в которой укоренено каждое единичное явление. Здесь содержится очень важный, но скрытый (имплицитный) переход от проблемы метода познания – от частей к целому и обратно к характеристике самой душевной жизни. Но для Дильтея эта целостность не только связана с методом познания, это характеристика душевной жизни как объекта познания. Здесь Рубинштейн чувствует поддержку своего онтологического подхода уже к психическому как объекту познания. «Структура этой целостности имеет определенную архитектонику, которая держится на внутренних связях, непосредственно переживаемых (Рубинштейн, 1997, с. 162; курсив мой. – А. С.). Эта структура «охватывает всю душевную жизнь человека, включая все его стремления, страсти, страдания, всю его судьбу» (там же). Но, начиная анализировать эту целостность, он видит ее разные качества: сознательная сфера соотнесена с исторической средой, душевная же структура имеет телеологическую направленность. Далее, по мнению Рубинштейна, дильтеевское противопоставление переживания восприятию и представлению опровергает определение познания как познания субъектом независимого от него предметного мира. Также критически Рубинштейн оценивает стремление Дильтея свести объективность познания к непосредственности субъективного переживания. Данная критическая позиция Рубинштейна, в свою очередь, нуждается в интерпретации. Определяя переживание как онтологическое бытие психического в его переживаемой целостности, Дильтей не развивает далее проблему его познания – начинается она с восприятия или представления. Здесь нет противопоставления, но присутствует сложное пересечение гносеологической и онтологической проблем. Впоследствии, как известно, Рубинштейн сам указывает в качестве основного предмета психологии «переживание» и «знание», но не как познавательные категории: категория «переживание» является обобщенной характеристикой способа существования психического (Рубинштейн, 1935).

Рубинштейн позитивно оценивает стремление Дильтея изучать душевную жизнь в ее развитии и дифференцировать ее индивидуально-типологические различия. Критике же подвергается сама трактовка Дильтеем развития, поскольку он, противореча самому себе, своему утверждению целостности душевной жизни, предлагает разложить целостность на абстрактные единицы и изучать неизменные связи между неизменными элементами. Тем самым он приходит к отрицанию развития.

Очень существенно сравнение Рубинштейном дильтеевской и фрейдовской познавательных установок. Дильтей, так же как и Фрейд, хочет познавать личность в ее глубинах, но Дильтей стремится раскрыть ее высшие проявления: душевная жизнь для него – основа, но это не глубинность внутренней жизни, тогда как Фрейд изучает ее примитивные влечения. Кроме того, поскольку Дильтей исходит из мировоззрения как отправного момента для познания психики, он акцентирует психологичность идеологии.

В целом концепцию Шпрангера Рубинштейн оценивает критически как «квазиисторическую», поскольку тот рассматривает мировоззрение в отрыве от реальных исторических условии «реальных общественных основ исторического процесса» (хотя сознание, согласно Дильтею, как будто соотнесено с исторической средой) (Рубинштейн, 1997, с. 173).

Псевдоисторичность воззрений Шпрангера на развитие объективного духа заключается в том, что тот ограничивается распространением на историю извечных человеческих ценностей, которые не развиваются. Так же подходит и Шпрангер к анализу онтогенетического развития. По мнению Рубинштейна, это, как и у Гегеля, является телеологизмом и структурированием индивидуальной жизни, предопределенностью и направленностью развития, так как предопределен его субъект. Направление развития у него всегда константно. Рубинштейн находит основы такой трактовки развития и в аристотелевском понятии развития как становления.

Считая, что индивидуальность не может быть предметом науки, Шпрангер вводит понятие типа как промежуточное между понятием и реальным человеком. Рубинштейн подробно рассматривает шпрангеровскую типологию, основанием которой становятся не психологические различия, а области человеческой культуры. Развитие типов оказывается лишь возрождением исторического прошлого, несмотря на декларацию чрезвычайной изменчивости типов. Так одновременно утверждается и изменчивость, и константность развития.

Чрезвычайно важно сравнение Рубинштейном шпрангеровской концепции с марксовой, к которой Шпрангер как будто бы вплотную подошел. Последний цитирует положение Маркса о необходимости опредмечивания человеческой сущности как в теоретическом, так и в практическом отношении, чтобы и очеловечить чувства человека, и создать соответствующий смысл для понимания всего богатства сущности человека и природы. Рубинштейн считает, что эта идея Маркса в трактовке Шпрангера превратилась в безжизненную схему. Он соединил: 1) идейное содержание исторической культуры от реальных общественных основ исторического процесса; 2) смысловое духовное содержание индивидуального сознания от реального психофизического субъекта (там же).

Эти критические суждения Рубинштейна раскрывают его собственное понимание проблемы: «Для того, чтобы понять активную роль субъекта в историческом созидании культуры, нужно было сохранить конкретного реального субъекта из плоти и крови, у которого осмысленность соотношений с культурой была бы не противопоставлена (его реальному бытию и деятельности, а включена в них: для того, чтобы подлинно реализовать ту мысль, что сознание индивидуума определяется объективным содержанием культуры, нужно было бы не превращать это последнее в метафизическую абстракцию, а понять его как исторический продукт реального общественного развития» (там же; курсив мой. – А. С.). Вслед за критикой С. Л. Рубинштейн высказывает, почти буквально повторяет собственное положение из статьи «Принцип творческой самодеятельности» о диалектике субъекта и объекта, соотношении субъекта с миром: «Из психического развития, – пишет Рубинштейн, критикуя Шпрангера, – у него выпало активное соотношение субъекта с внешним миром, в котором субъект, соотносясь с миром и преобразуя его, сам формируется. Из развития оказались выключенными всякие элементы „самодвижения“, подлинного развития преобразующего субъекта» (там же).

Отмечая роль Шпрангера, который пытался понять психическое развитие из факторов, выходящих за пределы индивидуального сознания, Рубинштейн подчеркивает, вновь оговаривает позитивность своей идеи, что «это – реальные отношения, в которые включена реальная личность; они реализуются в поведении, в конкретной деятельности человека» (там же), тогда как у Шпрангера «отношения вообще выпадают из сферы реальности в фиктивную область метафизики» (там же).

Рубинштейн диалектически заключает, что Шпрангером поставлена существенная проблема, но в рамках его концепции ее не удается раскрыть, поскольку для своего разрешения она «требует иных методологических средств» (там же). Попытка Шпрангера ценна, поскольку охватывает другой масштаб психологической проблематики, который на современном языке может быть назван собственно личностным, причем личностным не в смысле ее психической организации, а в смысле развития ее сознания соотносительно с культурой, с ее областями и формами. Обращение к концепции Шпрангера – радикальный шаг и самого Рубинштейна, в котором видно его стремление на основе концепции субъекта сблизить проблемы психологии с областью культурологии позиций.

В статьях рассматриваемого нами периода 1920-х годов – о концепции Г. Когена, теориях Н. Н. Ланге и Э. Шпрангера, а также в работе «Принцип творческой самодеятельности», направленной и на психолого-педагогическую проблематику, – Рубинштейн объединяет как три разных направления в главном смысловом центре проблемы субъекта: его познание, его деятельность как взаимодействие с миром и развитие. При этом развитие субъекта происходит не только в деятельности, но и в выходящих за пределы его сознания сферах культуры. Он включается в них объективными отношениями, которые реализует в поведении и деятельности.

Однако Рубинштейн не только очерчивает круг психологических проблем, поставленных отечественной и зарубежной психологией, которые требуют будущих решений. Здесь мы видим, как он раскрывает операциональные особенности методологии. Так, поскольку речь идет о методологии наук, конкретно – психологии, этическое отношение субъекта отходит на задний план. Оно начнет выступать эксплицитно, когда речь пойдет – уже в психологии – о личности и ее воспитании, и много позднее – в философском плане – о субъекте в философии (в работе «Человек и мир»).

Уже здесь – в его анализе концепций Когена, Ланге, Шпрангера и Дильтея – различие методологических принципов выступает достаточно явственно. Эксплицитным является принцип (категория) субъекта, поскольку содержит его определенную концептуальную интерпретацию – объяснение. Точно так же, как мы увидим ниже, эксплицитным явится принцип единства сознания и деятельности и другие принципы, позднее разработанные Рубинштейном. Благодаря им раскрываются самые общие законы, характеризующие сущность психического. Методологически они представляют собой не только знание, но и метод, подход, способ, ориентирующие теоретическое и эмпирическое исследование. Имплицитными они становятся тогда, когда ход исследования очевиден и уже не требует методологического обоснования, не объясняется, почему оно осуществляется так, а не иначе. В ряде критических суждений Рубинштейна в адрес тех или иных теорий он не доказывал, не обосновывал, почему они ошибочны, потому что знал, подразумевал их позитивное решение.

Статьи о Э. Шпрангере и Г. Когене в своей основной части являются образцом имплицитной методологии. Излагая каждое положение автора, Рубинштейн без длительного объяснения, сразу же предельно четко и емко формулирует, в чем ограниченность или ложность постановки той или иной проблемы, а иногда кратко – как она может быть решена конструктивно при иной постановке. Очевидно, что при каждой критической интерпретации он уже знает «ответ», т. е. ее продуктивную конструктивную постановку или решение. Лишь в конце статьи, как было отмечено, он эксплицитно формулирует методологическое положение о субъекте в соотношении с миром, его творческой самодеятельности, самодвижении и развитии в деятельности.

Это положение становится непосредственной основой будущего принципа единства сознания и деятельности. И здесь находится ответ на вопрос, поставленный выше, почему, анализируя в статьях 1920-х годов преимущественно проблемы методологии познания, в 1930-е годы он выдвигает в качестве эксплицитного принцип сознания и деятельности. Возвращаясь к вопросу, как Рубинштейн переходит от познания к сознанию, чрезвычайно важно показать, что не исследование идей Шпрангера, в котором контекст анализа расширился, поскольку подключились проблемы смысла и значения, культуры, было причиной обращения к категории сознания. Идеи Шпрангера не являлись подсказкой. Чрезвычайно важно то, что в 1920-е годы Рубинштейн анализировал методологию, метод познания всех наук, тем самым в известной степени абстрагируясь от специфики их объекта, предмета. Когда же он обратился к анализу методологии – метода познания психологии, то он не мог уже абстрагироваться от ее объекта и предмета. А им для психологии являлось сознание и более широко – психика. Таким образом, здесь познание выступило для него как метод, а сознание – как объект, предмет исследования. Это крайне важно обнаружить уже на данном этапе его исследований.

Как отмечалось, все статьи 1920-х годов объединяет с «Ранними рукописями» категория субъекта, являясь центральной. В статьях 1910–1920-х годов субъект «прорисован» не только абстрактно философски, но и личностно-психологически. Речь идет о блестящих психологических портретах тех двух личностей, которым уже не как ученик, но с глубоким философским пониманием и чувством отдал дань Сергей Леонидович Рубинштейн. Выше о них шла речь в связи с проблемой завершенности, закрытости системы знания. Здесь в них соединены личность творца и масштаб его деяний соотносительно со всей жизнью, и личность учителя, способного своей увлеченностью наукой, минуя приемы традиционной педагогики, разбудить и направить мысль и чувства своих слушателей на постижение высоких сущностей философии и науки. Здесь дышит страстью личность человека, не принимающего жизнь и науку как данность, требующего от них доказательства своей существенности в силу собственной способности ее постичь и изменить ее данность, превратить в лучшее.

Первый портрет – Николая Николаевича Ланге, в котором критериями субъекта являются его личность как творца в соотношении с его произведениями и жизнью. Рубинштейн пишет: «Среди людей, которые не только живут, изживая себя в процессе жизни, но и творят, воплощая и объективируя себя в каком-либо произведении, немногим удается установить такую счастливую гармонию между своим произведением и собственной личностью, чтобы можно было по уровню и масштабам творения составить безошибочное представление о значительности и истинных масштабах личности их творца. Бывают люди, внесшие значительный вклад в науку или какую-либо другую область духовного творчества, в жизни которых их произведения были высочайшими вершинами, на которые сами они поднимались лишь в редкие минуты наибольшего напряжения всех своих творческих сил; вся остальная их жизнь, в которой и складывалась, и проявлялась их личность, протекла на значительно более низком уровне. В свое произведение они вложили все, что было в них значительного, подходя к ним, сразу чувствуешь, что в них творение исчерпало творца. Но встречаются и другие – люди, в которых всегда чувствуется какая-то не сполна еще реализованная возможность, какая-то сила, которая не исчерпала себя в действии и которой не измеришь произведенной ей работой» (Рубинштейн, 2003а, с. 452).

Множество линий и планов заложено в этом обобщенном портрете Николая Николаевича Ланге. Этот портрет важен также для современной психологии и акмеологии. В нем содержится квинтэссенция проблем личности как субъекта, реализующегося в своих деяниях и творениях. Исторически принцип субъекта в 1930-е годы становится имплицитным, хотя он присутствует в «Основах психологии» (1935). С. Л. Рубинштейна, сохраняя свою операциональную конструктивную роль при определении ее предмета. Направленность и самого Рубинштейна, и его коллег на выявление зависимости сознания, психического в целом от деятельности привела к глобализации значения деятельности (в леонтьевском направлении, первоначально близком рубинштейновскому, это проявлялось до такой степени, что деятельность «вытеснила» самого субъекта)[18]18
  На этой позиции А. Н. Леонтьев (и его школа) так и остался, о чем свидетельствует его последняя книга «Деятельность. Сознание. Личность» (1975).


[Закрыть]. С. Л. Рубинштейн же прямо пишет о невозможности исчерпать личность ее деяниями, «измерить» ее произведенной работой, хотя диалектически подчеркивает то, что деяния и поступки формируют самого творца.

И дополняя эти мысли, развивает их еще во множестве других направлений в набросанном (немногими годами позже) столь же кратком и емком портрете личности Г. Когена. Субъект, творец здесь предстает как непосредственный выразитель своей мысли не только в своих произведениях, не только в своих текстах, но и в содружестве – в совместном интеллектуальном поиске истины со своими учениками.

Другими словами, но почти буквально повторяется мысль о соотношении произведения и его творца, что и в некрологе Н. Н. Ланге. «Всякая творческая работа, в особенности когда она, как в философии, захватывает самые глубокие проблемы бытия, – пишет С. Л. Рубинштейн, – и самые основные интересы личности, стремится поглотить в себе и исчерпать все личное в человеке. Нужна была индивидуальность большой силы, чтобы при той огромной творческой работе, которую совершил Г. Коген, сохранить такую импульсивность и такой живой и непосредственный интерес ко всякой другой личности» (Рубинштейн, 2003а, с. 449; курсив мой. – А. С.). Трудно найти поэтический стиль, чтобы воспроизвести живое единство глубокой мысли, страстной и одновременно сложной речи и фантастического влияния на слушателей монолога Когена, каким описывает его Рубинштейн. «И поэтому, даже когда они не вполне понимали, они переживали вместе с ним его мысль» (там же, с. 450).

И двумя штрихами очерченная его внешность сейчас же переливается в абрис характера: «…и смягченная непреклонная голова с выражением, не менее отчетливо, чем его книги, говорила о том, что это был человек, не склонный признавать все данное в силу одной лишь его данности, всегда готовый потребовать у всего, что ему представлялось как данное, чтобы оно отдало отчет в своем праве на бытие. Быть может, не человек, той со всем примиряющейся терпимости, которая обретает вершину философской мудрости в какой-либо „точке безразличия“, и, наверное, не человек, который мог бы признать „совпадение противоположностей“, в особенности если это были противоположности нравственного порядка. И в этом человеке, столь далеком от того, чтобы признать разумность всего действительного, жил настоящий оптимизм. Не тот оптимизм настоящего, который всегда доволен всем, что есть продукт малодушия – внушения слабости, которая должна довольствоваться тем, что есть, потому что не в ее силах создать что-либо лучшее. И нет у нее мужества что-либо отвергнуть и осудить, а тот оптимизм будущего, неотлучный спутник всякой большой творческой силы, которая верит, что все будет хорошо, потому что она сделает так, чтобы все стало хорошо, верит, потому что по собственному творческому опыту знает, сколь много еще лежит в сфере ее достижений» (там же, с. 451; курсив мой. – А. С.).

И если в портрете Николая Николаевича Ланге осью личности выступает триада: творец, его жизнь, труды, деяния, вершины творчества и неисчерпаемость в них его личности, то в портрете Германа Когена – его педагогический дар, интегрирующий мысль, речь и вольное и невольное вовлечение слушателей в живой процесс мышления, его личность бунтаря, не признающего лежащего на поверхности жизни, требующего от нее доказательства права на подлинность, и оптимиста, не извне черпающего творческую, человеческую, жизненную силу, а знающего ее в себе, знающего за собой способность изменять жизнь к лучшему.

И трудно представить себе, что такой глубиной постижения человека-творца и такой способностью соединить и выразить все грани этого постижения – его устремлений, способностей состязаться с жизнью за лучшее в ней, оптимизма и неисчерпаемости в своих творениях – мог обладать 30–35-летний человек.

Его мысль «разоблачала» всю схоластику, безжизненность философской и психологической эмпирической мысли, и философски, и психологически он осмыслял человечность жизни и творческую неисчерпаемость личности.

* * *

Можно сделать вывод о том, насколько существенно проведенное уже в этот ранний период творчества С. Л. Рубинштейна разграничение между процессом научного познания как непрерывным, поступательным и знанием как его результатом со строгой определенностью его внутренних связей, придававших ему качества целого, завершенности. Но, на первый взгляд, это закрывало путь к дальнейшему познанию. Замкнутость отношений в целое, систему как бы прикрывало пути и не только к дальнейшему познанию, но и к самой познаваемой действительности. Это первоначально составляло противоречие концепции познания С. Л. Рубинштейна. Но, поставив вопрос о соотношении конкретного в действительности (и его многообразия) и абстракций, которые должны охватить и объяснить его, он осуществил в статьях и монографиях 1930-х годов прорыв этой завершенности – открыл основное для познания: отношение субъекта к объекту, действительности. Это стало ключевым и для характеристики познания как процесса, и для понимания его результата – того, что знание, представляя идеально как будто бессубъектную систему, является объяснительным именно в силу ранее осуществленных субъектом преобразований действительности.

Этот философский вывод привел Рубинштейна к определению дальнейшего направления своих творческих исканий. Он обращается к психологии как науке, с одной стороны, наиболее близкой философии, сравнительно недавно отпочковавшейся от ее «древа», с другой, уже накопившей определенную совокупность знаний, но требующей не только получения новых, сколько реорганизации ее методологических оснований для дальнейшего научного исследования. Он увидел в психологии модель науки, наиболее явственно воплотившей все поднятые им самим и обнаруженные в предшествующих концепциях философско-методологические проблемы. Вместе с тем именно в ней он увидел возможность уже не только на философском уровне, но и на уровне конкретно-научном (следовательно, его методами) исследовать субъекта – эпицентр своей философской системы. Он распознал в психологии науку, реконструируя и развивая которую на новых основаниях он сможет доказать правомерность своей философско-антропологической концепции и выявить, исследовать все реальные экзистенциальные качества субъекта, определенного им как сущностность онтологической системы.