Текст книги "Черное колесо"

13. Черная жрица

К утреннему приливу Джонсон вместе» с лотовым расположился на носу «Сьюзан Энн». По его командам под удары колокола под контролем людей на шлюпке запустили исправленный дизель яхты, и «Сьюзан Энн» медленно вошла в бухточку, выбранную для стоянки и ремонта. Это был узкий, но глубокий разлом в коралловых скалах, идеальный природный док.

Бенсон вышел поглядеть на эти маневры, и, словно старый капитан окончательно взял верх, неодобрительно комментировал все команды Джонсона. Джонсон соглашался с ним, и реплики Бенсона становились все увереннее. Когда появились леди Фитц и остальные, Бенсон дрогнул, утратил свой пыл, сообщил, запинаясь, что Джонсон ввел «Сьюзан Энн» в бухточку, «как палец в перчатку», и сбежал.

В отлив люди Джонсона перебросили тросы на кнехты вдоль берега, пока другие под командой Смитсона возводили подмостки. С началом прилива матросы в беседках и на шлюпках принялись чистить и конопатить борта, заменяя отдельные доски.

Леди Фитц и Бурилов весь день провели в каюте, избегая встреч с Мактигом. Это его забавляло, и он при встрече разыгрывал напускную злость. Леди Фитц пожаловалась Бенсону, и тот слегка пригрозил Мактигу, предложив извиниться за оплошность – впрочем, он назвал это не так. Я узнал об этом, когда рыжий остановился рядом со мной покурить и поболтать.

– Ее милость зачерствела хуже сухаря, – с улыбкой сказал он. – Она пила чай в своей каюте, и, когда я появился там, чтобы помириться, запустила в меня чашкой. Пришлось поспешно отступить, так что я не извинился. Она хочет, чтобы за ней поухаживали. Можете поставить старинные папины часы на то, что я этим займусь.

Я сказал:

– Майк, я не шутил, когда просил вас оставить ее в покое. Есть реальная опасность, что вы пробудите у нее манию преследования. Я уже вижу признаки этого.

Голубизна исчезла из его глаз, они стали холодными, как лед. Он едко заметил:

– Баловать больного – значит мешать ему выздороветь. И всякий, кто задевает моих друзей, напрашивается на неприятности.

Он был в дурном настроении, и я решил воздержаться от расспросов насчет Пен и Чедвика. Мы еще немного поговорили о разных пустяках, и он ушел.

За столом прислуживал вернувшийся к своим обязанностям Морган. Преподобный Сватлов объявил: поскольку ураган помешал совершить воскресное богослужение, он отслужит его завтра, посреди пальмовой рощи вполне библейского вида. Можно подумать, добродушно добавил он, что Господь вырастил ее специально для этой цели. Он пригласил нас всех. Либо мирские амбиции перевесили его набожность, либо он решил войти в наше презренное общество по какой-то другой причине.

Увидев, как он посматривает на сестру, я понял, по какой.

Я не был настолько лицемерен, чтобы ухватиться за это предложение; а леди Фитц им воспользовалась. Но, очевидно, ей этого показалось недостаточно, потому что Дебора, заглянув ко мне в кабинет для очередной «исповеди», сказала, что ее милость решила совершить в укромном месте на острове собственное богослужение.

Она принесла с собой вязание, но скоро отложила его, потому что грохот молотков рабочих сбивал ее с ритма. Она уселась поудобнее на стуле, который был явно мал для нее, и объявила:

– Ее милость весьма не одобряет физический труд в такой день и потому удалилась на остров для конфиденциальной беседы с Богом. К тому же, она хочет поделиться с Господом своим любопытством насчет осыпавшейся дюны. Это ее так взволновало!

Я решил предупредить дальнейшие намеки и сменить тему.

– Я удивлен, что вы вяжете в воскресенье, Дебора, – сказал я.

Она приподняла незаконченный джемпер-кардиган[8]8
  Джемпер с застежкой, без воротника. – Примечание переводчика


[Закрыть], заметила узел ниже края и начала распускать вязку.

– Я думаю, доктор Фенимор, что дьявол находит занятие для праздных рук. А Всемогущего меньше оскорбляет честная работа, чем грешные мысли незанятого мозга.

И снова целеустремленно вернулась к прежней теме:

– Негоже искать совета с Господом по поводу деяний дьявола. И нехорошо поверять душу Всемогущему, одновременно заигрывая с князем тьмы.

– Мне кажется, что это обычная практика, – возразил я.

– Вы шутите, доктор Фенимор, проявляя неуважение к силам добра и зла. Но я вас не виню, ибо вы – во всех отношениях богобоязненный джентльмен, и предначертано, чтобы вы увидели свои ошибки и исправили их. Тем не менее, доктор Фенимор, лучше бы вам поскорее повернуть на путь истинный. Не хотите ли вы заглянуть в будущее?

– Очень, но у меня нет вашего дара, Дебора.

– Я вам помогу, – довольно ответила она и встала со стула. – Вам нужно только встать передо мной, открыть разум и поставить вашу левую ногу на мою правую, и вы разделите со мной знания о том, что нам предстоит вскоре, во имя нашего Господа, аминь.

Когда я послушался, она протянула правую руку и положила мне на макушку. Ее маленькие яркие глазки впились в мои.

– Вы добровольно отдаете все между моей рукой и ногой? Я согласился, еле сдерживая улыбку.

– Тогда закройте глаза и говорите, что видите.

Я не ожидал увидеть ничего, кроме этих маленьких сверкающих глаз. Но дальше произошло то, что в кинематографе называют «долли-шу» – кадр, снятый в движении. Я быстро двинулся в направлении этих глаз, и вскоре увидел Дебору. Она, сильно похудевшая, сидела в сугробе посреди снежной бури. И плакала.

Видение померкло. Я ждал, но больше ничего не увидел. Дебора убрала руку.

– Вы видели, – торжествующе сказала она. – Вы можете.

– Дебора, – простонал я, – вы меня за это возненавидите, но я видел только вас на груде снега, и вы плакали.

– Да, это прошлое, и это было. Это связано с моей службой у ее милости. Нужно попробовать еще.

Но когда она снова подняла руку, грохот прекратился, сменившись гулом голосов. Среди них был и голос Бурилова. Он звал меня по имени. Я бросился к двери.

Бурилов шел по коридору с мрачным величием шекспировского трагика. На его руках возлежала леди Фитц. Сзади шли Сватловы; преподобный был напыщен и благочестив, Флора же больше восхищалась силой русского, чем тревожилась за леди Фитц. Я указал на кушетку, выпроводил Сватловых и закрыл за ними дверь.

Положив леди Фитц, Бурилов утратил свою драматическую величавость и отступил, в смятении пытаясь рассказать, что произошло.

– Мы стояли на песке. Она погрузилась в Молчание, и я отошел от нее. И вдруг она задрожала! Вскрикнула! И упала в обморок! Я подумал – может, она шутит со своим возлюбленным Алексеем. Приподнял ее, чтобы поцеловать. Она не смотрела на меня. Я очень вспыльчив… я ударил ее, вы понимаете… – быстро добавил он, – игриво ударил. Она по-прежнему не смотрела на меня! Я испугался, что она умрет, оставив меня в одиночестве, но нет, сердце ее билось… но так…

Он картинно взмахнул рукой, опечаленный тем, что я больше внимания уделяю состоянию леди Фитц, чем его словам. Очевидно, у нее был легкий солнечный удар. Пульс насыщенный, но медленный, цвет лица слегка бледный, кожа теплая и сухая.

– Удар для пожилой женщины, – начал было Бурилов, но, торопливо взглянув на леди Фитц, поправился: – для женщины в полном расцвете – серьезное дело, верно? – Было очевидно, что его больше всего волнуют финансовые последствия этого события.

И тут поведение его изменилось. Не знаю, проявил ли он артистическое притворство или предельную искренность. Опустился на колени, прижал расслабленные руки леди Фитц к губам:

– Говори с Алексеем! – Дебора смотрела на него, не веря своим глазам, будто он делал что-то волшебное. – Даже если ты сердита, говори, птичка…

Послышался стук; я кивнул Деборе, и она открыла дверь. Заглянула Пен. Я объяснил ей, что случилось, и она ушла. Выпроводить Бурилова оказалось гораздо труднее.

– Я выйду, – сказал он наконец, – но я буду ждать у дверей, как верный пес.

Дебора, закрыв за ним дверь, вздохнула.

– Удивительны дела Господни! Кто бы мог подумать, что он проявит такую любовь? Ему бы радоваться, что она ничего не видит.

И в ответ на мой вопросительный взгляд добавила:

– Да, она в обмороке, посмотрите – у нее видны колени. Довольно узловатые. Ее милость никому не позволяет взглянуть на них, – презрительно добавила она, прикрывая краем юбки колени англичанки.

– Немного перегрелась на солнце. Случалось это раньше, Дебора?

– Вопрос один, доктор Фенимор, но требует двух ответов. Много раз она падала без чувств, но всегда картинно и в присутствии мужчин.

Я подложил под голову леди Фитц подушку и попросил Дебору смачивать ей лоб и руки ледяной водой. Дверь открылась, Бурилов спросил:

– Она жива?

Я закрыл дверь на ключ.

Леди Фитц ответила на заботу Деборы тем, что резко оттолкнула ее и простонала:

– Слепая чернота. Мои глаза! Где мои глаза?

Потом, словно сознательно отвергая всякую логику построения своей речи:

– Где он, который послал за мной?

И снова жалобно:

– Слепа – и черна!..

Голова ее качнулась. Она взяла меня за руку и с криком снова потеряла сознание.

После второго приступа она пришла в себя со слезами:

– Я черная, черная, как грех! Не прикасайтесь ко мне!

Не знаю, кто из нас – я или Дебора – был больше удивлен. Контакт леди Фитц с ее Создателем был, должно быть, апокалипсическим, мягко выражаясь.

Она оттолкнула мою руку.

– Спокойнее, леди Фитц-Ментон, с вами все в порядке.

– Нет, не в порядке. Я черна! О Господи! Черна!

– Взгляните на свою руку, она белая. Послушайте, посмотрите на нее.

– Как я могу посмотреть? Я слепа!

Я перевернул ее на спину, несмотря на ее сопротивление. Она сдалась и лежала пассивно, глядя сквозь меня. Я взял со стола небольшой фонарик и посветил ей в глаза. Зрачки сокращались.

– Вы воспринимаете свет.

Дебора оказалась практичней. Она сказала:

– Колени, ваша милость. Они на виду.

Леди Фитц мгновенно села, выпрямилась и поправила юбку, удивленно охнула. Вытянула руку, глядя на нее.

– Я не черная! Не слепая!

Я подозрительно спросил, вспомнив ее аппетит:

– Что вы ели за ленчем?

Дебора тут же начала перечислять меню, но ее остановил картинный жест леди Фитц. Она величественно сказала:

– Оставьте нас, женщина.

Дебора посмотрела на нее недоверчиво, на меня укоризненно. Пожала плечами, вперевалку подошла к столу, взяла вязание и вышла. Я слышал, как в коридоре ее начал расспрашивать Бурилов.

Леди Фитц холодно сказала:

– Будьте добры, сигарету. – Я дал ей сигарету, помог прикурить и пододвинул пепельницу. – Похоже, я вела себя не самым лучшим образом. Что касается нас с вами, меня это не беспокоит, доктор Фенимор. Я знаю, что у меня самые чистые намерения и мотивы, как бы их ни истолковывали. И все же в хотела бы знать ваше профессиональное мнение и сопоставить взгляды материалиста со своими.

– Все, чем могу быть полезен, леди Фитц-Ментон.

Кончик тлеющей сигареты чрезвычайно занимал ее. Она сказала:

– Я видела поразительный сон. Не могу объявить его откровением, потому что физически я не слепа и не черна. Но слова нашего Божественного Отца часто метафоричны, и возможно, что в переносном смысле, – это она произнесла с сомнением, – я слепа и черна. Во всяком случае, я уверена, что получила удивительное послание…

Она негодующе взглянула на потолок, потом – обиженно – на пол.

– Не могу точно определить, от кого именно. Но если вы знакомы с психоанализом, может, вы сумеете назвать моего собеседника. Я могу продолжать?

Я кивнул. Она удобней устроилась на кушетке, не забыв о коленях. Пепельницу она водрузила на своей пышной груди.

– Вы, вероятно, помните, доктор Фенимор, что утром после нашего прибытия сюда я упоминала, что слышала ночью. Это были удары колокола и свист, очень беспокойные звуки, совсем не похожие на обычный шум лагуны. Я исключительно чувствительна. Эти звуки… чрезвычайно подействовали мне на нервы… как крик погибших душ. Конечно, – решительно добавила она, – если бы наш Небесный Отец мог позволить душе погибнуть; в своем бесконечном милосердии Он этого не допускает.

Звуки доносились со стороны дюны, которая на следующую ночь обвалилась. Как будто некая незримая сила пыталась привлечь наше внимание к этой дюне. Меня беспокоило это совпадение. Мне необходимо было пойти туда. Я решила, что моя неослабная вера в Божественную Защиту поможет мне. Что ж, я была наказана за свое любопытство, доктор Фенимор. Насколько ужасно наказана, вы узнает позже.

Она мигнула: должно быть, слишком долго смотрела на потолок и утомила глаза.

– Дорогой Алексей оставался поблизости, пока я беседовала Создателем. Алексей может быть очень внимательным. Я раскрыла всю свою душу перед Всевышним. Сомневаюсь, чтобы вы когда-нибудь это делали, поэтому объясню процедуру. Нужно закрыть глаза, – она их закрыла, – отсечь внешнее зрение. Заглушить все звуки. Вообще нужно отрешиться от всех чувств, потому что грубое физическое восприятие мешает бесконечно более тонкому восприятию души. Господа можно увидеть только внутренним зрением. Поэтому вы, интересующийся материальным миром, его никогда не видели…

Я подумал: кто мог научить леди Фитц этому болезненному извращению воображения? Большинство умственных блоков, религиозных маний, оснований для доброй трети всех преступных мотивов легко создать, но чрезвычайно трудно преодолеть.

– Когда удается закрыть все восприятие окружающего, доктор Фенимор, начинают действовать хрупкие чувства души. Начинаешь воспринимать невыразимое сияние, которое есть не только свет, но и музыка, мощная и сложная, какую могут издавать миллионы хрустальных колоколов, разных по размеру, от микроскопических до таких, в которые бьют солнца.

Если бы я был в соответствующем настроении, я бы, конечно, спросил, почему у души всего пять чувств. Будучи сущностью гораздо более высокого порядка, чем тело, она должна быть более чувствительной. К тому же странно, что, будучи нематериальной, она вообще обладает чувствами.

– И ты купаешься в великолепии, – продолжала леди Фитц, – свободная от мирских грехов, как в том блаженном состоянии, в каком пребывала до рождения. И набираешься сил для материальной жизни, к которой, увы, приходится возвращаться.

Глаза ее оставались закрыты. Она сонно продолжала:

– И вот в таком состоянии блаженства я совершила грех любопытства. Я не удовлетворилась Его безграничной щедростью и захотела узнать, что призвало меня к дюне. Я получила ответ – и была наказана этим ответом. Мы можем исполнить любое свое желание, доктор, если у нас достаточно силы воли. Но за все, и доброе, и злое, приходится платить. Поэтому нужно быть осторожным.

Мой экстаз развеялся. Я пришла в себя – но не в своем теле, пленницей в темной клетке. И как пленник знает название заведения, в котором он содержится, так и я знала название той темницы, которой была заключена. И как пленник чувствует бурю, сотрясающую его темницу, но не может ей противиться, так и я ощущала свое новое жилище. И как пленник беспомощен, когда дверь клетки закрыта, так же была беспомощна и я. Так я чувствовала себя, доктор Фенимор, в теле Ирсули. Ирсули, – повторила она, – слепой и черной!

Я помнила все, что испытала Ирсули в жизни, но не могла оказать ни малейшего воздействия на ее мысли и деяния. Воля моя сдалась, став пассивной и покорной. Как будто я на самом деле – Ирсули…

Голос ее стал глубже, богаче.

– И кто же была я, Ирсули? – спросила она и сама же ответила – Я была мамбалоа, жрица Кумби-Кумби из Ганы – некогда величайшей африканской империи. Более чем жрица! Боги говорили моими устами, осуществляя свою волю. Я принесла в жертву свои глаза, чтобы душа моя не видела никого, кроме них. И я видела их, да, видела…

Голос ее снова стал обычным.

– Доктор, Ирсули знала свет, который одновременно звук и запах, вкус и обоняние – очень похоже на Божественное Присутствие, которое я описала. Так похоже, что мне легко было перейти от своих чувств к ее. Но свет этот был – черным светом. Как пурпурное сияние, которое вызывается фосфоресценцией. Музыка была свирепым ревом дикарских барабанов, в которые лихорадочно били существа меньше букашек и больше великанов из детских сказок. Запах был запахом непроходимых джунглей, какие, должно быть, росли во времена динозавров. Вкус был ядовито-резкий, но необыкновенно желанный, как сонный наркотик из змеиного яда, – к нему стремишься и одновременно испытываешь отвращение…

Помедлив, она продолжала спокойнее:

– Я говорила о душе, обладающей чувствами, но только фигурально. Описывая неизвестное ощущение, приходится пользоваться доступными терминами. Быть с Богом – значит знать все о прошлом, настоящем и будущем, причем все одновременно. Похоже на Хаос, но в то же время – нет. Тот, кто пребывал с Богом, может описать это не больше, чем бабочка – свое превращение из гусеницы.

Снова голос ее стал глубже.

– Поскольку я, Ирсули, рассталась с физическими чувствами, чтобы служить богам, кто-то должен был служить моим зрением на земле. Моя задача сложна – я должна соблюдать гармонию, а без зрения я не могу этого делать. И долг того, кто служил мне глазами – сообщать во всех подробностях, что окружает меня.

Верность этого человека должна быть нерушимой. Поэтому я привязала его к себе не только уважением к своему дару, но и любовью к своему телу. Я была черна и слепа – но я была прекрасна. Красота – вестник богов. Она пленяет чувства благоговением и удивлением, увеличивая мудрость сердца.

По современным стандартам я была ведьмой. То есть я владела способностями, которые вы называете сверхъестественными. Мы, африканцы, близки к земле и чувствительны к ее настрою, мы часть ее, и потому среди нас есть такие, кто может этот настрой менять.

Природа тоже слепа и действует инстинктивно, часто ошибаясь, И разве не справедливо, что мы, сотворенные из пыли и воды, огня и воздуха, можем воздействовать на то, частью чего являемся?..

Она нетерпеливо сказала:

– Ах, да, конечно, вы возразите, что одна клетка тела не может приказывать другим.

Я вздрогнул: именно это я и подумал.

– Но вы забываете о клетках мозга, – продолжала она, – и об импульсах, которые, исходя от них, побуждают все другие клетки к определенным действиям. Да, в ограниченных пределах мне была дана власть над землей и ее силами. Я была хозяйкой ветра и дождя. Племена Ганы жили в основном сельским хозяйством. Мы, мамбалоа, в течение столетий заботились об урожаях, охраняли посадки, каждая управляла природой в своем округе, как вождь правит людьми своего племени.

Она помолчала.

– Возможно, будет яснее, если я приведу пример. Скажите, вы когда-нибудь ощущали присутствие чего-то, что нельзя увидеть?

Я ответил:

– Ребенком – да. Я боялся темноты. Я никогда не встречал домового или гоблинов из сказок, но я знал, – до самой последней чешуйки и волоска, – каковы они.

– Нет, я имею в виду не это. Зрение не имело ничего общего с Кумби-Кумби. Моя слепота была тьмой, неподвижной, как черное стекло. Город был вибрацией в этой черноте, вибрацией, более чем просто ощутимой. Как звуковые волны, она воздействовала мне на нервы множеством способов. Она была также вкусом и запахом – острым запахом камня, когда булыжники ударяют друг о друга, высекая искры.

Длинные стены и огромные утесы тянутся от земли до неба, как столбы невидимой вибрации, различные по толщине и составу. Они подобны струнам, которые трогают невидимые пальцы. Я слышала их – сдержанный ритм стен, произвольные аккорды зданий, мелодии движущихся людей. Но как древесные стволы сливаются в лес, закрывая то, что за ними, так и эти вибрации огромных невидимых струн на расстоянии смыкались. И о вибрациях, что за ними, я ничего не знаю. С каждым моим шагом восприятие менялось – как будто новая позиция открывала новые бреши.

Небо было спокойной чернотой, но по нему плыли облака, я чувствовала и слышала их, касалась, знала их вкус. И чем же, спросите вы, был тот спокойный фон, в котором существовали вибрации города и людей? Это было спокойствие богов, покой самой Земли! Распределяя эти вибрации, направляя их, я могла снять напряжение, сделать их гармоничными. Таков был мой долг мамбалоа. Но необходим был посредник – тот, кто уточняет природу каждой вибрации, показывает возможность ее перемещения. Без такого посредника я беспомощна.

Теперь я должна отвлечься и рассказать о своем народе, ибо обычаи его важны для моего рассказа.

Мои соплеменники были так близки к земле, что больше напоминали не одушевленные существа, а плодородную черную почву, ждущую возделывания. Они не знали зла, как дети не знают добра и зла, пока их не научат, и не было среди них ни ревности, ни алчности, потому что чего желать, когда всего в изобилии? Не было войн – ибо без зависти нет и ненависти.

Мои соплеменники были детьми в раю для детей. И в этом и была причина их падения.

Далеко на севере, в холодных просторах, жили отвратительные белые люди, которые, не владея тайнами Земли, считали себя хозяевами даже далеких звезд. Но нельзя подняться по лестнице, не пройдя последовательно все ее ступени. Если бы они познали земную мудрость, может, перед ними открылась бы и мудрость звезд.

В этом источник их зла, ибо браться за то, к чему не готов, значит вызвать катастрофу. Они презрели землю, и земля в свою очередь презрела их. Земли их истощились, и они, не зная, как возродить их, стали искать свежие пастбища. Кочевники, они познали голод, а голод вызывает алчность. А от алчности – каждый порок порождает другие – возникли зависть, ненависть и война. И когда эти белые кочевники осели и начали строить, то не потому, что нашли новые пастбища, а чтобы защитить одно племя от другого.

И их знания были обширны и злы. И на таком шатком основании они воздвигли то, что назвали цивилизацией – не удивительно, что время от времени их цивилизации обращаются в пыль!

Выжившие после таких катастроф отступали перед теми, кто процветал. И находили убежище в Гане. Но они были горды и мстительны.

Как счастливые дети, с радостью делящиеся игрушками, – пока взрослые не научат их эгоизму, – мои соплеменники дали чужакам пищу и научили простым промыслам и ремеслам. В своей наивности мы считали их искренними.

Белые чужаки приняли дар, а после, окрепнув, вернулись отомстить своим недругам. Они остались, победив, и развили полученные знания в чуждую нам сторону. То, что мы создали для радости и наслаждения, они применили для наведения страха и победы над соперниками.

И вот, когда чужаков с севера снова изгнали к нам, они принесли с собой то, что вышло из нашего мастерства. Мы, жители Ганы, радовались этим новшествам, которых не понимали, не видели, что они – искажение наших собственных знаний. Мы возжелали их, а что такое желание? Голод. А с голодом приходят алчность и зависть, ненависть и война.

Так начался наш упадок. Тот, кто дружит с шакалами, скоро научится лаять. Мы по-прежнему оставались детьми, но – испорченными. Чтобы овладеть красивым пустяком, что манил нас, мы отдавали очень много, и нужда поселилась в наших землях. И когда нечего больше было менять, мы обратились друг против друга. Брат продавал брата в рабство; и были забыты боги земли, и они отвернулись от нас. Пустыня наступила на Гану, как будто гнев богов смел всю жизнь, чтобы подготовить землю заново для тех, кто больше заслуживает жить на ней.

Потом пришел другой бич – фанатики-мусульмане! Они жили мечом и поклонялись мечу, лишь лживыми, пустыми словами поминали того, кого звали пророком. Они считали, что те, кто не поклоняется их богам, должны быть истреблены.

Они убивали наших жрецов, грабили храмы, разрушали памятники нашей древней счастливой истории. Людей они продавали в рабство или обращали в свою веру, чтобы война шла непрерывно, пока весь мир не будет принадлежать им. Не знаю, что они собирались с ним делать, да и сами они, я думаю, этого не знали.

В такое время родилась я, Ирсули. Мало смеха слышала я, но много видела слез. И зелени видела достаточно, чтобы понять опасность надвигающейся пустыни. И так как я была настойчива в своих расспросах, те из моих соплеменников, кто еще помнил легенды старой Ганы, отвели меня к нашим тайным святыням.

И там я впервые узрела богов. Там меня обучили тайной науке. И когда боги предстали передо мной, я решила никогда больше не терять их из виду. Собственными руками, – она содрогнулась, – я вырвала свои глаза и возложила их на алтарь!

Я узнала много, но это было ничтожно по сравнению с забытым. Я могла приказывать природе, но только до определенного предела, иначе я бы сбросила ненавистное ярмо мусульман. Это было не желание богов, а мое собственное исступленное стремление. В этом был и мой грех. Боги дают власть, чтобы использовать ее только по их желанию. А я использовала ее в своих собственных целях. Кощунственная самонадеянность! Каждое действие можно судить по его последствиям, и все что выпало потом на мою долю, доказывает, что я была неправа. – Сигарета горела в опасной близости к ее пальцам, наклонился и взял ее у нее из руки. Она, не замечая этого, продолжала: – В Гане были и другие жрецы, служившие вместе со мной, они разделяли мое отношение к завоевателям. Сами по себе они были недостаточно сильны, чтобы прогнать завоевателей. Но если бы мы объединились, мы смогли бы причинить значительный ущерб мусульманам. Нас было семеро, не считая того, кто был моими глазами. И мы победили бы и изгнали мусульман, но нас предали…

Предал один из тех, кого мы хотели освободить. Ибо всегда те, кого любишь, предают своих хозяев ради временной выгоды.

Мусульмане напали на нас в нашем тайном храме. Мы спаслись, но одного из нас – Куэлу – схватили. Это был тяжелый удар, потому что тайные силы всегда легче было вызывать с помощью Куэлы – дух его был примитивней, чем у нас.

Оставшись вшестером, мы ударили по мусульманам. Но гибель, насланная на них, обрушилась и на наших соплеменников, и мы не получили никакого преимущества.

Мы предложили выкупить Куэлу, отдав сокровища нашего тайного храма. Но они почуяли опасность, отправили Куэлу на запад в рабство и начали охотиться за нами.

Мы решили последовать за Куэлой и вырвать его из рук тех, кто его купил. Под покровом ночи и бури мы собрались в пустыне, взяли с собой сокровища, которые могли унести, и направились на запад. Без помощи Куэлы я не могла подчинить бурю, и хотя она стерла наши следы и помогла нам скрыться, мы тяжело за это заплатили. Песок бил нас колючими хлыстами. Так началось наше наказание за грехи.

Мы пришли в густые джунгли запада и поняли, что мы на верном пути: вдоль тропы лежали кости рабов, погибших в дороге. Буря измучила нас, но и защитила. И мы наконец пришли к невиданному – к морю.

Здесь мы были в безопасности, потому что сюда мусульмане приходили только как торговцы, со своим человеческим товаром. Король Манти принял нас как гостей, опасаясь нашего могущества и радуясь дарам. Благодаря ему мы узнали о судьбе Куэлы.

Куэлу отправили за море на остров Испаньолу[9]9
  Прежнее название острова Гаити. – Примечание переводчика


[Закрыть], которым владели алчные испанцы, враги мусульман. Мы собрались на этот остров, хотя раньше никогда не видели ни моря, ни кораблей. Испанцы не знали, зачем нам Куэла, а с ним мы были бы неуязвимы. И даже если бы после испанцы узнали об этом и поверили, они не могли бы повредить нам.

К нашему хозяину, королю, пришел белый торговец. Мой спутник видел его и сказал, что волосы у него, как яркое пламя. Его звали… звали Раф… Рафферти. Он испытал много страданий во время войны и не занимался работорговлей. Он торговал за золото, слоновую кость и шелка с народом… ашанти.

Мы пришли к нему и рассказали о своем положении. Отчасти его тронуло наше горе, отчасти – соблазнили драгоценности. Всего лишь небольшая часть наших сокровищ, но для него – огромная ценность И хотя он торопился домой, к своей возлюбленной, он согласился отвезти нас на Испаньолу.

И мы отплыли. Мы никогда не бывали в море, были беспомощны и страдали, и я не видела своих богов: этому мешала болезнь. Путь был долог, а припасов мало. Рафферти… да, я уверена, что так его звали… забываешь, пребывая среди богов… Рафферти все больше тосковал по своей возлюбленной. И пил слишком много вина, чтобы развеять свое горе.

В экипаже его корабля были разные люди, но в основном пираты. Они удивлялись нашему присутствию, и один из них, выдававший себя за друга Рафферти, любопытствовал больше других. И вот он, когда Рафферти был пьян, выведал у него о драгоценностях, которые тот от нас получил, и что он с ними собирается делать.

Друг, который вовсе не был другом, рассказал об этом остальным. Последовала короткая схватка, пьяный Рафферти и мы, беспомощные, были схвачены и заперты. И так велики были наши сокровища, что злодеи, схватив нас, насмешливо швырнули обратно то, что мы дали Рафферти.

Потом самый злобный из них, его имени я не знаю, вспомнил о песчаном острове недалеко от Испаньолы, затерянном среди множества других, где прятали свою добычу пираты. Там они собирались спрятать сокровища, а потом на Испаньоле продать нас в рабство. А мы по-прежнему были слишком слабы, чтобы помешать им.

Мы приплыли к этому острову, и наши сокровища были спрятаны в пещере, Но мы снова оказались на суше; мы ели зелень, и силы наши вернулись. Один из нас, Чукур, из земли создал слепящую пыль, а другой покрыл ею сокровища, так что никто, кроме нас, не мог их видеть, не потеряв зрения. Злодеи ослепли и искали нас со своими шпагами и дымящимися палками… пистолетами.

Рафферти крикнул, что нельзя отдавать им корабль, иначе он уплывут, а мы умрем на этом необитаемом острове. Мы взяли корабль и плыли среди множества песчаных островков, пока снова не оказались в море. Рафферти надеялся добраться до обитаемых земель и с тем немногим, что у нас осталось, получить помощь и вернуть остальные сокровища: без них Куэла будет навсегда потерян, наши страдания пропадут всуе, а наше намерение освободить Гану никогда не осуществится.

Но с корабельной пищей к нам вернулась болезнь. Мы хотели вернуться и выгнать злодеев колдовством из пещеры. Но ветер, который я вызвала, не слушался меня, и нас пронесло мимо цели. Припасы кончились. Смерть скользила по водам и смеялась над нами. Никаких других кораблей мы не встречали: мы плыли в пиратском районе куда не заходят честные корабли.

Море держало нас, как смола – насекомое. Мы нуждались в пище, а еще больше – в воде. Когда я вызвала дождь, нас отнесло еще дальше в пустынные воды. И тогда мы дали клятву на крови, что если кто-нибудь из нас погибнет, остальные продолжат наше дело до конца, и Куэла узнает, что мы не отказались от него. В знак нашей клятвы Бамир вырезал наши руки на рулевом колесе корабля.

М’Комба высох и умер, но мы не отдали его тело морю. Нет, Чукур своим искусством задержал душу М’Комбы в теле, чтобы он и после смерти служил нам. Рафферти испугался, но из-за клятвы, которую дал вместе с нами, должен был терпеть. Он обезумел. Команды, которые он отдавал, стали бессмысленны.