Текст книги "Черное колесо"

Лицо его – лицо Большого Джима. Капитан покинул его – капитан, единственный смысл его жизни. Возможно, как Мактиг последует за Рафферти, так и Джим уйдет за капитаном…

Я застонал. Только Сватлов бежал к нам по залитой водой палубе. Я передал Пен Джонсону и побежал назад по наклонным скользким доскам. Но Сватлов не принял моей протянутой руки и не прыгнул через пролом. Он сунул мне свои бумаги, что-то крикнул, кивнул, улыбнулся – и повернул назад!

Один за другим листки вырывались из рук, как ноты из горла певца, и улетали на север, подобно большим бабочкам.

Пен стояла рядом со мной, лихорадочно тормошила меня, показывала на отца. Любовь и верность заставляли ее пытаться спасти его. Она перепрыгнула через расширяющуюся щель. Я последовал бы за ней – не из желания покончить с собой, а чтобы вернуть ее назад, к безопасности. Пригнулся, собираясь прыгнуть, и – не смог!

Я ударился о ветер, как о стеклянную стену, и был отброшен назад. Пен умоляюще протянула ко мне руки. Я видел, как леди Фитц холодно улыбнулась и покачала головой. Ее длинные белые пальцы погрозили мне – это были заостренные женские пальцы с исчезнувшего колеса!

И сквозь треск раскалывающихся балок ветер донес слова леди Фитц:

– Ты не веришь! Ты не можешь пройти! Экстаз не для тебя! И к Пен:

– Иди к своему возлюбленному, дитя, иди, пока это еще возможно!

Пен закричала:

– Отец! Отец!

Но тут «Сьюзан Энн» в последний раз поднялась, тут же обе половины ее разошлись и грот-мачта обрушилась. И не осталось ничего, кроме холодной воды в глазах и во рту и яростных рывков. Море трепало меня, как терьер крысу.

Я ухватился за поручень. Кормовая часть «Сьюзан Энн» отошла на несколько ярдов и была далека, как звезды. На ней я видел трех мужчин и, двух женщин; они стояли неподвижно, как изваяния. Они были нереальны, словно статуэтки, вырезанные из дерева. Мне показалось, что, несмотря на расстояние, я слышу голос Пен: «Росс… любимый! Однажды… ты узнаешь… и найдешь меня…»

Хендерсон тащил меня к ожидавшему катеру. Я сопротивлялся, и он ударил меня. Удара я не почувствовал, но колени мои подогнулись. Носовая часть «Сьюзан Энн» медленно погружалась. Корма легко, как мыльный пузырь, уплывала на волнах. Я видел ее в темноте благодаря зеленому свечению платья леди Фитц.

Потом мы оказались на катере. Нос «Сьюзан Энн» приподнялся, словно приветствуя нас, и скрылся под водой. Нас потянуло вниз, но тут обрушилась еще одна большая волна и заполнила воронку. Потом потащила нас к куполу острова Рафферти.

Путь нам преградил коралловый уступ, плоский, как вершина большого айсберга. Но он обрушился прежде, чем мы ударились о него. Рифы ломались, огромные куски падали на скалы, высекая искры, разлетаясь на обломки. Я вспомнил про слабое основание острова.

Остров покачнулся и осел, как заходящее солнце, навсегда уходя под поверхность моря. Он раскололся там, где его разрезал фиорд, половинки, распались, как разрезанный арбуз, и волна от этого погружения отбросила нас назад.

От острова Рафферти и его белого племени – то ли потомков Педро, то ли слабоумных детей выживших жертв кораблекрушения – не осталось и следа! Остров прекратил свое существование!

Немыслимо было, чтобы гичка удержалась на плаву, но мне показалось, что я вижу ее, вижу пронзившие ее копья пальмовых стволов.

Крошечная каюта катера была залита водой, Дебора и слепые отчаянно барахтались в ней, махали руками, словно взбивая какой-то дьявольский коктейль. Меня отбросило к борту.

С севера шла еще одна гигантская волна, как бы приветствуя волны с юга. На ней виднелись белые звезды – листки, которые дал мне Сватлов. Волна обрушилась на нас, прижала, стремясь раздавить скорлупу, защищавшую хрупкие человеческие существа. На мгновение я почти потерял сознание, ощутил холодную хватку моря, его неумолимые пальцы сжимали глину плоти, как будто хотели вылепить нас заново…

Я оказался один в углублении между волнами, вцепившись во что-то вроде водорослей или щупалец, и забился в панике, но тут же понял, что это снасти с обломком бруса. Ни катера, ни тех, кто в нем находился, я не видел.

Но я видел, как волны с севера и юга столкнулись, взметнувшись призрачным гейзером, видел, как они обнимают друг друга в лихорадочном колоссальном объятии. Мне показалось, что я вижу корму «Сьюзан Энн» и на гребне этого объятия зеленый отблеск.

И тут полоса черного облака устремилась вниз, словно гигантская черная рука опустилась на волны, подбирая что-то, схватила и прижала к своей груди. Облако и вода коснулись друг друга, слились. Море не отдавало свою добычу. Туча и вода тянули в разные стороны, кружились, вращались… водяной смерч!

Меньшие волны замерли, затем, словно вняв призыву, устремились к столбу смерча, влились в него, поднимаясь все выше и выше по дрожащей водяной колонне, вращались, как в карусели. Все больше воды втягивалось в это вращение.

Рядом со мной из воды вынырнула голова, руки отчаянно цеплялись за пустоту. Вторая волна бросила брус и меня вместе с ним к этим рукам. Я поймал их в кипящей пене и удержал. Это была Дебора; волосы облепили ее лицо, в глазах застыл ужас – впервые в жизни она не выглядела спокойной.

Волна поднимала нас все выше и выше, словно по хрустальным склонам синевато-серого Эвереста. Рева я не слышал – уже давно оглох, но чувствовал его всем телом, точно лист на ветру. Вода несла нас все выше по столбу, словно поднимала жрецов в носилках на ступени вавилонского зиккурата. Я посмотрел вниз: море было далеко под нами. И от одного края горизонта до другого не видно было ничего, кроме пены.

Что мне говорил Светлов о вращении? О следовании за ходом солнца, об индусах, которые на своих вращающихся колесах поднимаются к верхнему небу? Столб, на котором мы поднимались, всегда оставался справа от меня… Мы движемся в круге deas soil… Deas Soil.

Столб задрожал и изогнулся, как труба из расплавленного стекла. Я мог заглянуть в его мутную пустую середину. По ней, вращаясь, поднималось все выше и выше зеленое пятно.

И тут облако получило то, что искало. «Рука» поднялась вверх, разорвав связь между морем и небом. Колонна воды обрушилась вниз, как белое тело убитого гиганта, как башни Стеклянного Города, как рухнувшее жидкое небо!

Но прежде чем она ударила нас, маленькая волна протянула мне, чтобы я мог прочесть…

Листок из проповеди Сватлова!

Потом… пустота… безвоздушная и лишенная света, и никаких ощущений, кроме отчаянной бесконечности.

27. Черный рай

Во тьме мелькнул отблеск, но это была не звезда. Он отбрасывал слабое отражение, как будто зеркало из гагата, плыл ко мне. Клок слабо светящегося тумана – туманный корабль. Облачный нос без всякого толчка прошел сквозь меня.

Чередой проходили смутные лица. Лица, которые я знал и любил, лица, которые я почти узнавал, лица незнакомцев. На всех застыло одно и то же выражение, будто рука художника, вылепившего их, вернулась к ним спустя много лет, обновила и отпечатала имя мастера.

Экстаз – в картинах, к которым я слеп, в песнях, недоступных слуху смертного, в нежном тепле, которое, однако, испепелило бы, если бы я обладал телом; в запахе и вкусе, для восприятия которых у меня не было чувств.

Я не мог позвать их – да и услышали бы они меня? Что я для этих существ, чьи нервы настроены в унисон со сверхъестественной гармонией? Пустяк, отвратительное ничтожество – в лучшем случае слабая тень бесполезной памяти!

Но в глазах, которые я любил больше всего, слезы, хотя губы, которые я любил, улыбаются. И я услышал вздох:

– Однажды ты узнаешь… ты найдешь меня, дорогой!

Шепчущее эхо всех поющих звезд!

Я пришел в себя. Буря утихла. Сквозь разрывы в тучах светило солнце. Вода и воздух были теплые, но после сна неприятные, как выдохшееся пиво. Мы с Деборой плыли на брусе, и мне было все равно. Я закрыл глаза, чтобы снова увидеть тьму и исчезнувшее лицо, услышать песнь, но не смог найти их. Всего лишь сон.

Течение прибило нас к группе маленьких островков. Я был заинтересован – и то чуть-чуть – лишь в одном: нужно было высадить Дебору на одном из них. О себе я не беспокоился. Пен умерла, и с ней ушло все.

Мы выбрались на остров. Два дня и две ночи, рассказывала мне впоследствии Дебора, я был без сознания. Она заботилась обо мне. В беспамятстве я много бредил, она соединила обрывки бреда. И когда я пришел в себя, она знала о том, что произошло на борту «Сьюзан Энн», не меньше меня.

Или даже больше!

Я был удивлен и разгневан тем, что мир не исчез со смертью Пен. Он продолжал существовать, и я ненавидел его за это. Я был почти голым и обгорел бы, если бы Дебора не засыпала меня песком и не накрыла обрывками одежды. Поблизости оказался Малый остров Пальм, тот самый, на котором ловцы губок нас впоследствии подобрали. Тогда я не знал, как он называется, но видел на нем рощицы. Я убедил Дебору оседлать большой обломок ствола и поплыл рядом с нею.

Моя зажигалка дала нам возможность развести костер, и какое-то время мы жили на кокосах и воде. Изредка нам удавалось поймать краба.

Я был мрачен и общался с Деборой не больше, чем крабы, которые бегали по песку при свете луны, подняв, как перископы гномов, на тоненьких стебельках свои крошечные черные глаза. Дебора никак не могла привыкнуть и к маленьким крабам, и к большим «пальмовым ворам», которые по ночам шуршали вокруг костра и со стуком сбрасывали с пальм кокосы, как раз когда она засыпала.

Большую часть времени она смотрела на море и подавала дымовые сигналы несуществующим кораблям, а также разглядывала две нитки драгоценностей, которые зашила в пояс. Когда она упрекнула меня в отсутствии интереса к подаче сигналов, я ответил, что это дьявольский мир, в котором нет ни капли справедливости, иначе Пен не отобрали бы у меня, и, что касается меня, то корабли могут вообще не являться за нами. К тому же, мрачно добавил я, если Деборе предназначено спастись, она будет спасена, и, пожалуйста, забудьте о моем существовании.

Но как фиванские монахи вынуждены были общаться с духами, так и я вынужден был разговаривать с ней, когда она пыталась утешить меня тем, что, по ее мнению, превосходило всякую меру щедрости, – она предложила мне половину своих богатств.

Я выпалил.

– Оставьте себе это барахло! Пен умерла! Майк умер. Мир – это сплошной зеленый яд. А на этот хлам, – я оттолкнул ее руку, – нельзя купить противоядие.

Она спокойно ответила, укладывая ценности назад в пояс:

– Противоядие – это тоже яд. От него вас вырвет, и вы будете здоровы.

Я сказал:

– Бенсон был сумасшедший. Он довел Майка и Сватловых, леди Фитц и Бурилова до безумия. Он завел «Сьюзан Энн» в смертельную западню и погубил ее! Он подверг свои жертвы опасности, которая погубила их. Из любви и верности Пен осталась и погибла вместе с ним! Вот что любовь и верность делают с человеком в этом грязном мире! А у меня – ни царапины, как и у вас, – с ненавистью сказал я. – Почему? Какой в этом смысл?

– Нельзя обвинять Всемогущего, не зная всего.

– Но я знаю все!

– Неужели?

– Вероятно, вы хотите сказать, что Бенсон не был безумен, что он не знал о безымянном корабле и черном колесе, пока нас не принес к ним ураган. Что он не подложил сокровища на остров Рафферти. Что Ирсули и ее призрачные спутники использовали его, чтобы разорвать то, что привязывало их к этому миру. Что сейчас все они вместе с Ирсули наслаждаются плодами своей работы. Ведь так?

Она ответила:

– Провидение направляет наши судьбы. Все предопределено. Вы думаете, что можете делать все, что угодно, в любой ситуации, но не вы создаете ситуацию. Бог создает ее. Мы лишь орудия в руках Всемогущего – поэтому вы и были спасены.

– Значит, я – Божье орудие?

– Вы должны рассказать ждущему миру о том, что видели. Как и предопределено, это вызовет цепь последствий и продвинет вперед непостижимый план Господа.

– Вероятно, вас тоже пощадили из-за незавершенной работы?

– Да! Я должна принести моему Алеку плоды своей добродетели, показать ему, что языческий обычай, из-за которого я пострадала, неправедный.

Я сухо рассмеялся:

– Расскажите все это тем, кто нас подберет, и вас навсегда упрячут в сумасшедший дом.

– Все равно я расскажу.

– Если вам предопределено попасть в психобольницу, – сказал я, – драгоценности у вас отберут, чтобы оплатить лечение. Как же вы тогда что-нибудь докажете Алеку?

Об этом она не подумала. Я продолжал:

– Я врач, и могу подтвердить ваше безумие. Его вызвали шок кораблекрушения, печаль из-за гибели ее милости, трудности на этом острове, и мало ли что еще. И я это сделаю – если вы не будете придерживаться истории, которую я сочиню.

Она спросила:

– Почему?

– Мы не можем рассказать, что произошло. Что Бенсон сошел с ума и погубил свой корабль и всех на нем. Он мертв, и теперь причина его смерти не важна. Правда никому не поможет. Те совпадения, те исключительные события, что произошли на борту «Сьюзан Энн», кажутся невероятными даже мне, а ведь я был их свидетелем! Как же воспримут правду те, кто не видел их? Решат, что мы лжем, чтобы что-то скрыть. Если эти драгоценности подлинные, они стоят очень дорого. Они могли принадлежать леди Фитц, и вполне возможно, что мы вывели из строя все лодки, кроме одной, повредили корабль, а сами уплыли, увозя это богатство.

Нет, Дебора, мы просто расскажем, что «Сьюзан Энн» была отремонтирована после первого урагана и уничтожена вторым. Пен хотела спасти доброе имя своего отца. Давайте же сделаем для нее хотя бы это.

Она сказала упрямо:

– Мы должны сказать правду. Если вы солжете другим, солжете и себе! А пока вы лжете самому себе, вы никогда не узнаете, что произошло на самом деле! Вы хотите мира в душе, но никогда не найдете его, если не скажете правду. Предначертано, чтобы вы сказали правду и тем самым успокоили свою душу. Зачем ждать? Разве в святом писании не сказано, что то, что бросаешь в воду, возвращается к тебе? Бросьте вашу правду.

Но я был не менее упрям, чем она. Потребовалось три дня и три ночи, чтобы сломить эту кальвинистскую скалу. Принять решение Деборе помогла возможная конфискация драгоценностей.

Нас нашли ловцы губок, наши ложные свидетельства были приняты, и мы расстались.

Но я не обрел душевного мира. После смерти Пен я вообще не жил. Трубы воскрешения прозвучали бы для меня, если бы я мог поверить, что она где-то счастлива и ждет.

Правда, одинокими ночами я слышу, как зовет меня любимый голос. Мне часто снится чернильное море, по которому кружит туманный корабль, медлит и выжидает в раю у Ирсули, как я жду в этом земном аду. Но это ничего не доказывает, кроме того, что горе овладело мной, и сны дают мне хоть какое-то облегчение.

Иногда у меня случаются провалы в памяти, как у Флоры, и в эти моменты я веду себя так странно, словно кто-то извне вошел в меня – какой-то дух, который вернулся в мир и подталкивает меня к действиям, чтобы решить свои проблемы, а заодно и мои. После таких приступов я прихожу в себя в незнакомых местах, меня окружают любители метафизики, владельцы толстых загадочных томов. Они могли бы утешить меня, вселить надежды – если бы я мог поверить им.

Но я так много лгал в ущерб остальным, что сейчас ни во что не верю. Моя одержимость привела меня к шизофрении, вот и все.

Пять лет такой жизни тяжело отразились на мне. Наконец Кертсон убедил меня написать правду, сказав, что когда я изложу все на бумаге, то смогу отнестись к этому беспристрастно. Я в этом сомневаюсь. Но нужно смотреть в лицо фактам – факты либо излечат, либо убьют.

И поэтому я все описал.

И… я жду!