Текст книги "Черное колесо"

20. Странное поведение леди Фитц

Она ничего не сказала, просто протянула ко мне руки, и это было гораздо лучше любых слов. Я обнял ее, и завершилось это весьма безумным – с обеих сторон – поцелуем. Мы оба были удивлены, когда поцелуй кончился, и только продолжали сжимать друг друга в объятиях.

– Пен! – прошептал я и повторил: – Пен!

Она вздохнула. Потом отодвинулась от меня и прозаично сказала:

– Я боюсь того, что приближается, Росс. Мне это не нравится. Посмотри, что случилось со старым капитаном! Я хочу быть сильной, и в любви к тебе моя сила. А отец знает все, так что насчет Чеда нам можно не волноваться. Но…

Она беспомощно развела руками.

– Я чувствую себя… как Джульетта. Так, словно люблю того, кого не должна любить. Ты враг моего отца, Росс, и, следовательно, мой враг. Я люблю его, но тебя я тоже люблю. Ты знаешь старое высказывание: «Дом разделенный…»

Ее руки скользнули мне на плечи, и мы снова слились в поцелуе – несомненно, более совершенном по сравнению с первым, если совершенство можно еще совершенствовать.

– Я полна цитат, – тихо сказала она. – «О, сладкая загадка жизни», например. Странно, как эти глупые любовные песни неожиданно становятся правдивыми, когда влюбляешься. Или просто мы тоже становимся такими же глупыми, как они?

Есть еще одна, цитата о любви к врагам, которой я следую буквально!

Она высвободилась.

– Довольно, – решила она, поджав губы, что вовсе не делало их более привлекательными. – Я пришла не для того, чтобы подкупить тебя и заставить признать то, во что ты не веришь. Пришла из чистого эгоизма – побыть с тобой хоть минуту. Когда ваш спор с Джимом – отцом – будет решен, у вас обоих достаточно мужества, чтобы проигравший пожал руку победителю, И тогда я не буду чувствовать, что разрываюсь между вами. «Когда любовь и долг…» Нет, эту цитату не буду заканчивать.

И она опустила ресницы, но вовсе не стыдливо.

– Но к тому времени ты можешь не захотеть меня.

– Не захотеть тебя?

Она оттолкнула меня.

– Нет, Росс, не сейчас. Когда будет доказано, что ты прав… или он. Я веду себя как ребенок. Нет, ты должен верить в то, во что веришь относительно отца, пока сам не убедишься, что ошибаешься. Я не хотела бы, чтобы ты мне лгал, делал бы вид, что веришь мне, не веря на деле. Если солжешь в одном, солжешь и в другом, а ложь убивает любовь, которая основана на правде и доверии. О, я люблю тебя и верю тебе, но все равно боюсь…

Каким бы глубоким ни было мое чувство к ней, она недооценила мое стремление к истине. И я бы сказал ей об этом, если бы нам не помешал Слим Бэнг, явившийся для ежедневного осмотра глаз.

Я шепотом попросил ее остаться, но она прощально улыбнулась – совершенно обычная улыбка, насколько мог видеть негр, но для меня она была как алмаз среди горного хрусталя для ювелира. Пен ушла.

Глаза Слима Бэнга почти излечились. Он приписывал это тому, что с помощью табака изгнал-таки даппи из черного колеса. Он не знал, что Бенсон вскоре обнаружил табак и приказал его вымести. Я промыл ему глаза и отпустил его, а потом поднялся на палубу, надеясь снова встретиться с Пен или по крайней мере порадовать себя этой надеждой.

У руля стоял Мактиг, его оранжевые волосы спадали на лицо – пожелтевшую маску Рафферти. Он с отсутствующим видом кивнул мне. Я помахал рукой, но не подошел к нему. У меня было слишком радужное настроение, чтобы сталкиваться с реальностью – с его внешностью, не говоря уже о разговорах.

Я чуть не наткнулся на Джонсона и Хендерсона. Они меня не видели, когда вышли из капитанской рубки и направились на фордек; при этом они подталкивали друг друга и жестикулировали, обходясь без слов. У них был вид заговорщиков…

И тут я увидел тех, за кем они шпионили, и застыл.

Флора Сватлов стояла у левого борта, а леди Фитц с Буриловым – у правого. Между ними возвышалась капитанская рубка, и видеть друг друга они не могли. В сущности, они вообще ничего не видели и не ощущали присутствия других людей. Смотрели они на корму, в сторону Джонсона, Хендерсона и меня. Возможно, что они нас заметили, но никак этого не показывали.

Красота Флоры стала еще более буйной, чем я мог себе представить пышной и какой-то цыганской. В леди Фитц тоже было что-то от этой броскости, какой-то трудноуловимой, воздействующей не только на зрение. Вероятно, это интуиция: знаешь – это красиво, но не понимаешь, как пришел к такому выводу.

Они походили на отражения в двух кривых зеркалах – отражения одной женщины, которая не была ни той, ни другой. Но не их внешность поразила Джонсона, его первого помощника и меня.

Поразило их поведение.

Руки леди Фитц были высоко подняты и дергались, как лапы раненого паука, их движения повторялись. Казалось, она передает жестами послание солнцу.

Вот она опустила руки и тоже застыла неподвижно, как Бурилов. И тут же подняла руки Флора, и жесты ее были точно такими же, как у англичанки. Поскольку леди Фитц она видеть не могла, все выглядело так, словно они заранее отрепетировали все движения.

Леди Фитц наклонилась и кончиками пальцев очертила на палубе круг, затем выпрямилась. Флора проделала то же самое. Леди Фитц подняла руки и начала медленно извиваться – так извивается змея, сбрасывая шкуру, но змея замерзшая и вялая. Вскоре она остановилась и провела рукой по глазам, словно не уверенная в своей хореографии.

И как только она остановилась, Флора подхватила этот медленный ритм и продолжила танец; потом тоже замерла, словно в неуверенности. И леди Фитц с легкой радостной улыбкой подхватила ее движение.

Так эти экзотические конвульсии и переходили от одной женщины к другой – своеобразный танец, похожий на ритуальные танцы Востока, где двигается только верхняя часть тела и руки, но никогда не участвуют ноги. Как будто некий кукловод дергает за ниточки своих марионеток, по очереди испытывая их перед представлением.

Координация движений была безупречна. Даже самые опытные танцоры, действуя в паре, должны внимательно вслушиваться в музыку. Но тут не было никакой музыки, женщины даже не видели друг друга. Они танцевали словно, под неслышную музыку.

Теперь обе двигались синхронно. Я не думаю, что Флора – учитывая ее характер – изучала что-нибудь, кроме бальных танцев. Леди Фитц, возможно, интересовалась ритуальными танцами – хотя бы из простого любопытства. Но достичь такого совершенства, которому позавидовали бы любые профессиональные исполнители, – это, пользуясь выражением самой леди Фитц, «совершенная нелепость».

Теперь за ними собралось уже с полдюжины моряков, которые до того занимались своими обязанностями. Я осторожно потянул Хендерсона за рукав. Он вздрогнул и повернулся.

– Давно это происходит? – прошептал я.

– Начали минут десять назад, – так же тихо ответил он, увидел вновь пришедших и понизил голос до шепота: – Может, наглотались наркотиков? Это не алкоголь: слишком уверенные движения. Более уверенные, чем у самых трезвых.

Он жестом велел своим людям вернуться на места. Кто-то отошел, но большинство остались. Я не стал объяснять Хендерсону, что под гипнозом движения человека могут достигать удивительной согласованности и координации. И единственная понятная мне причина той театральной виртуозности, которую мы наблюдаем, – постгипнотическое внушение.

Вот с какой целью принес Бенсон давешнюю статуэтку!

Я прошептал:

– Вероятно, готовят какое-то представление. Где-то им нужно было порепетировать. Они слишком поглощены, чтобы заметить нас.

Хендерсон пожал плечами, но не возразил.

Бурилов приподнялся. Произнес что-то непонятное, быть может, по-русски. И словно не только леди Фитц, но и Флора услышала его. Обе – Флора направо, леди Фитц налево – указали на море.

Пальцы их трепетали, как крошечные волны, непрерывно поднимаясь, как вершины волн. И в то же время они словно бы ткали какую-то невидимую ткань. И все это делалось так искусно, что я невольно поглядел за борт, на волны, чтобы убедиться в сходстве.

Ветра по-прежнему не было, и кильватерная струя «Сьюзан Энн» была словно продолжением женских пальцев. Далеко, насколько я мог видеть, тянулась она за кораблем, сверкая отблесками солнца.

Две таких сверкающих линии шли от бортов корабля, как кружева с ткацкого станка, как золотые рельсы.

Солнечные лучи, отразившись от воды, освещали полупрозрачную дымку, подобную вуали на лбу средневековых мадонн.

«Сьюзан Энн» двигалась вперед, и поэтому создавалось впечатление, что дымка улетает назад, к горизонту, – письмо, написанное золотыми чернилами, уносимое невидимыми руками сильфид – куда?

Кукольника, дергающего ниточки марионеток, видимо, разочаровала Флора; время от времени он еще держал ее, словно недовольный исполнением. Я хочу сказать, что ее плавный танец начал прерываться судорожными рывками.

Затем кукольник словно забыл о ней, отбросив, как бесполезную игрушку. Флора упала без чувств. Хендерсон подбежал и подхватил ее. Джонсон за ним. Остальные вдруг вспомнили о своих делах и разошлись.

Но леди Фитц продолжала танцевать, еще искуснее, чем раньше. Как будто кукловод, сделав выбор, теперь только на ней совершенствовал свое искусство. Губы ее искривила торжествующая улыбка, словно она знала о соревновании и поняла, что победила.

И это торжество было единственным человеческим чувством, оставшимся у нее. На этот краткий миг она перестала быть женщиной. И она не танцевала. Она достигла такой высоты, на которой неподвижность была идентична движению. Я видел трепет опьяненной солнцем бабочки, величавое раскачивание высокого бамбука, прихотливые переливы ручья.

Не леди Фитц, и даже не часть ее личности была передо мной – сам ветер, когда он колышет траву!

Хендерсон отнес Флору в ее каюту. Прежде чем пойти следом, я бросил последний взгляд на палубу. Леди Фитц и русский исчезли, словно унесенные порывом ветра. От кильватерной струи за кормой больше не поднималась дымка. Последние ее остатки таяли далеко на горизонте.

Придя в себя, Флора ничего не помнила. Она сказала, что гуляла по палубе, глубоко задумавшись, и, должно быть, перегрелась на солнце и потеряла сознание. Я подтвердил, что так и было. То, что я видел, было, конечно, замечательно, но вполне объяснимо – постгипнотическое внушение. Но говорить ей об этом не следовало.

Я сказал:

– Вы, конечно, думали о той статуэтке слоновой кости, которая заставила вас убежать с ленча.

Прическа у нее слегка растрепалась, и неожиданно она принялась приводить ее в порядок. Я заметил, что она оценивающе смотрит на меня. Мне полагалось бы сменить тему, но я педантично ждал.

Наконец она вздохнула и сдалась.

– Все, что я делаю на этой проклятой лохани, выставляет меня дурочкой. Но если я дура, то весь мир населен дураками, и никто не замечает отличий! А если нет – значит, все на корабле сошли с ума. Но это невероятно!

Она схватила меня за руку.

– Доктор… нет, Росс! Вы знаете, как выглядят признаки безумия! Есть они у меня? – Она требовала лжи, требовала не как пациент у врача, а как женщина у мужчины. Запинаясь, она продолжала: – У меня… были… галлюцинации. А если это не галлюцинации… тогда что-то очень страшное бродит по кораблю!

Я промолчал. Она продолжала:

– Вы спрашивали несколько дней тому назад, вижу ли я по-прежнему сны… об Ирсули. Я ответила – нет. Я солгала! Я пыталась думать о них только как о снах. Каждый нормальный человек поступил бы так. Но у меня есть… доказательства… что это – нечто другое, более серьезное.

Первое доказательство – мои слова об Африке в ту пятницу, когда Майк и ее милость поспорили. Я ничего не знаю об Африке, кроме того что она полна грязи, свирепых дикарей и мух це-це, и что там добывают алмазы. Но Гарольд сказал, что я чуть-чуть не загубила его воскресную службу, начала стонать и издавать звуки, похожие на заклинание дьявола. И у меня был провал в памяти. Я была в обществе Чеда. После он описал все Гарольду, а тот рассказал мне. Мы с Чедом стояли на палубе, смотрели на пальмы на острове, и он что-то сказал насчет ветра. Я с отсутствующим выражением ответила, что знаю о ветрах все, поскольку ветер – это моя душа. Такое высказывание скорее пристало леди Фитц! Я сказала, что могу продемонстрировать, и показала на пальмы. И они закачались, словно их коснулся порыв ветра. Чед был поражен совпадением. Но он не стал об этом говорить. Он не стал подрывать мою, и так гибнущую, репутацию такими рассказами.

– Если это действительно произошло, – со злостью сказал я. Многое, чем занимается Чедвик, вероятно, не стоит разглашать.

– Вы хотите сказать, что он воспользовался моей задумчивостью и выдумал что-то такое, чего не было? Лишь бы упрекнуть меня? Может быть. Он вообще чудак. Но, с другой стороны, он понимал, что Гарольд все расскажет мне, и предупредил его, чтобы я больше не делала таких ошибок, особенно в присутствии, допустим, Пенелопы. Чед всегда очень хорошо ко мне относился. Иногда мне кажется…

Она не закончила.

– Статуэтка слоновой кости – последнее доказательство, – продолжала она, помолчав. – Увидев ее, я утратила контроль над собой. Если Ирсули не сон, то, Боже милостивый, что же это тогда? Галлюцинация, безумие – все, что угодно! Я поняла, что допустила ошибку, сказав, что узнала ее. А если остальные догадались? Я никому не могу доверять!

И я понял, что в глубине души она считает себя слабее остальных.

Она снова заговорила:

– И тогда я подумала о третьей возможности: это не сон и не безумие. Но это совершенно дикая мысль!

Как Ирсули, я слышала голос человека, который потопил корабль Рафферти. Голос звучал в точности как – иногда – голос капитана Бенсона. Почему он так привязан к колесу? Когда мы с Гарольдом пришли к нему в каюту и впервые увидели колесо, поведение капитана было очень эксцентричным. И в тот день, когда мы отплывали, что-то с ним было неладное, когда он так драматично выставил колесо.

Она вздрогнула.

– Со всеми нами неладно, – добавила она. И продолжала:

– Как Ирсули, я отдала эту статуэтку Рафферти, как часть нашей платы за его помощь. Вначале, когда за столом я ее увидела, она для меня ничего не значила. Но когда я ее коснулась… я ее узнала. Ирсули была слепа. Она знала статуэтку не по виду, а на ощупь. И я подумала: откуда капитан взял это? И почему он так любит колесо? Разве только… он тоже знает об Ирсули. Это все объясняет!

Она покраснела и отвела взгляд, в то же время вытянув свои прекрасные ноги и предоставив мне возможность восхищаться ими.

– Но, вероятно, это слишком глупо – считать, что призрак Ирсули одолевает нас обоих?..

Я ничего не ответил, и она продолжала:

– Глупо или нет – я надеялась получить какую-нибудь информацию от Майка, но так, чтобы он этого не понял: бывают ли у капитана такие провалы, как и у меня. Но, как вы заметили, Майк меня избегает. И тогда я спросила у Чеда. Я покажу этому чванливому рыжему, что кое-кто здесь меня ценит!

Она проверила, восхищаюсь ли я ее ногами. Я заметил:

– Ваш брат вышел вслед за вами. Вы говорили с ним? Он разбил статуэтку.

– Неужели? Боже! – ахнула она. – Нас с ним сбросят в море! Зачем он это сделал?

– Может, решил, что она слишком непристойна. Или, – очень осторожно добавил я, – ему тоже могли сниться сны, в которых она фигурирует.

Она распрямилась, губы ее округлились.

– Вы хотите сказать… Но это невозможно!

Поскольку Сватлов рано или поздно все равно признается ей, я пустил в ход пригодное для обоих объяснение, не связанное с Бенсоном:

– Ваш сон отталкивается от колеса, одного-двух случайных упоминаний об Африке и святой Урсуле – это все вы обсуждали с братом. Если они попали в сон одного из вас, то могли попасть и в сон другого. А что касается остального – ваш брат честолюбиво привел вас в круг людей, социальный статус которых выше, чем у тех, с кем вы обычно общаетесь. Вы безжалостно подгоняли себя, чтобы сравняться с ними, и ваше новое мироощущение вступило в умственный и физический конфликт со старым. Слишком много противоречивых мыслей и тревог вторглось в ваше сознание, отрицая друг друга, в результате чего возникли провалы.

В такие моменты верх берет подсознание, которое обычно контролирует непроизвольные действия. Оно упрямо пытается выразить ваши врожденные желания. Вы связываете эти провалы со снами об Африке в попытках объяснить их. Но объяснение вас не удовлетворяет, и поэтому вы пытаетесь подкрепить его, хватаясь за все, связанное с Африкой. Например, эта статуэтка африканского происхождения привлекла вас, и вы убедили себя, что узнаете ее.

Вероятно, вы были слишком смущены, чтобы прийти ко мне, попросить объяснений и получить простой ответ. Ваше состояние подтолкнуло вас к вере в одержимость. Вы ставите телегу перед лошадью, считая, что провалы вызваны вашими снами. Подумайте, постарайтесь вспомнить. Вы увидите, что разговоры об Африке предшествовали снам. Ведь так?

Лицо ее прояснилось:

– Вы правы…

– Поскольку для вас Ирсули стала символом подавления личности, вероятно, она будет вам сниться, пока вы находитесь среди людей, которые вас подавляют. Прошу вас, не забивайте себе голову беспочвенными догадками. А если еще раз усомнитесь в собственном здравом смысле, сразу приходите ко мне. И вы, и, – добавил я небрежно, – ваш брат.

Она прикрыла ноги, словно ее успокоили мои взгляды на них, и она решила приберечь их на будущее.

– Что ж, вы сняли тяжесть с моих плеч. Спасибо, доктор.

Я ненавидел себя за то, что пришлось ей солгать, даже ради ее собственного блага, но был уверен, что ослабил власть Бенсона над ней, при этом сохранив его репутацию. Оставив ее в приятном обществе зеркала, я отправился в каюту ее милости. Если даже леди Фитц не помнила о своем танце, то скоро узнает о нем от свидетелей. Поговорив с ней сейчас, можно развеять сомнения, которые неизбежно охватят ее.

Дебора впустила меня и удалилась после небрежного жеста леди Фитц. Англичанка и ее кавалер пили чай с таким видом, словно это отрава: леди Фитц из чашки, Бурилов – из высокого стакана, который он обернул носовым платком. Чай его, судя по бутылке, был приправлен коньяком.

– Ах, доктор, я вас ждала, – сказала леди Фитц и пояснила: – Вы всегда так внимательны!

Я поклонился и осведомился о ее мигрени.

– Послушайте, вы не столь наивны. Я боюсь капитана Бенсона с того момента, как поняла, что он – орудие злого духа. Возможно, сны об Ирсули, как вы объяснили, вызваны тем, что в его каюте я видела черное колесо. Но мне снилась и статуэтка слоновой кости, которую наяву я никогда не видела! И мне кажется очень странным, что она тоже оказалась у него.

Я взглянул на Бурилова. Он знал, о чем она говорит, и добавил:

– Да. Мне тоже снились сны о жрице.

Я заранее подготовил объяснение, почему этим двоим могли сниться одинаковые сны.

И еще добавил:

– Вы оба занимаетесь дизайном помещений, это связано с африканской скульптурой, а через это – и со снами об Африке. Несомненно, такие же статуэтки, как у Бенсона, хранятся во многих музеях, вы и мистер Бурилов их видели, и воспоминание об этом вошло в ваш сон.

Леди Фитц сказала:

– Да, но я узнала статуэтку не по внешнему виду, а прикоснувшись к ней! – И возмущенно: – А я не из тех дебилов, кто при посещении музеев трогает статуи.

– Но у вас чуткий взгляд художника, – возразил я. – Он ощущает линию и текстуру не хуже осязания.

Она была польщена и поэтому согласилась. Я поспешил развить успех:

– Следовательно, статуэтка капитана возбудила в вас сенсорную память о других африканских статуях, и эти воспоминания вошли в сон об Ирсули.

Она положила в мою чашку пять кусочков сахара.

– Но если это так, почему эта девчонка, Флора, вела себя так странно и убежала? Можно подумать, что она тоже видела сны об Ирсули! Именно это вызвало у меня дурные предчувствия.

Я ответил:

– Мы все знаем, что колесо африканское. И его воздействие могло вызвать у многих сны о Черном континенте. Возможно, и другие на корабле видели сны, аналогичные вашим, леди Фитц. Но я бы не советовал вам расспрашивать. У вас тогда может сложиться убеждение, что Ирсули существует реально, а вы – в когтях злого духа. А для этого вы слишком умны.

Она постаралась выглядеть умной и поблагодарила меня.

21. Корабль душ

Меня заинтриговало следующее совпадение: туманная дымка возникала только во время танца женщин. Конечно, нелепо думать, что человек может управлять природными стихиями, но я был встревожен. Весь день я то и дело выходил и смотрел на воду, близкую и далекую; сам того не желая, гадал, не связан ли этот туман с исчезнувшим островом, на котором мы нашли колесо.

На закате Мактиг застал меня за этим занятием. Растущее сходство с мумией свидетельствовало о разладе в его умственном состоянии, и я поругал его за то, что он не следит за собой – и телесно, и духовно.

Он пожал плечами.

– Вините Рыжего, а не меня! Бедняга так давно лишился своего тела., что не обращает внимания на мое – торопится, пытается наверстать упущенное. Особенно потому, что это все-таки не его тело, и он не знает, как с ним обращаться. Как шофер, привыкший к «форду-Т» и неожиданно пересаживающийся на «мерседес».

– Перестаньте, Майк!

– Вы и сами это знаете, – сказал он как будто с жалостью.

Джонсон рассказал ему о танце леди Фитц. Я описал свой разговор с нею и Флорой.

– Жаль, что вы верите словам капитана, а не мне. Но, пожалуйста, ради Джима, удерживайте его от таких трюков, как этот со статуэткой! Иначе Флора и леди Фитц поймут, что он с ними делает, и возмутятся. Я делаю все, что в моих силах, чтобы положение оставалось нормальным, пока мы не вернемся в порт, и наши пути не разойдутся.

– Конечно, и скрепляете свою работу портландским цементом. Успех предприятия капитана зависит от того, насколько леди Фитц и остальные отождествят себя с Ирсули. Ваше вмешательство заставляет их считать это вздором. Если бы я по опыту не знал, что одним разговорами духов не прогонишь, я бы на вас рассердился.

– Майк, если бы я считал, что розыгрыш Бенсона подошел к концу, я бы отступил. Но, по моему мнению, он только начался. То, что он до сих пор делал со всеми вами, было всего лишь игрой, он просто пробовал свои силы. Но теперь он знает, что его возможности почти безграничны. Я не питаю к нему ненависти, нет, просто считаю его безответственным и стараюсь защитить его так же, как вас всех.

Он с отвращением покачал головой:

– Когда капитан через Большого Джима организовал это небольшое плавание, он ошибся в своих расчетах, и в результате может пострадать сам. В его время врачи были скорее фельдшерами. Они перевязывали физические раны, но ничего не знали о душевных. Когда капитан пригласил вас, он считал, что вы – просто медбрат для оказания первой помощи, как было раньше. Он не рассчитывал получить психоаналитика.

Если бы вы были простым врачом, Фитц и остальные сразу бы поняли, что Ирсули существует. Они бы выдали все о ней, не успев занять оборонительную позицию. А теперь из-за вашего проклятого вмешательства все это скрывают.

Капитан должен был показать им статуэтку! Он должен был застать их врасплох, чтобы те открыли, что знают об Ирсули. И если бы они так поступили, он мог бы действовать дальше. А так они придут к вашему же выводу – гипноз. Позже они могут пожалеть об этом, но до этого помешают мне и Большому Джиму найти сокровище.

Я сказал:

– Сомневаюсь, что оно существует. А если и есть, скорее всего, Бенсон заранее его там спрятал, чтобы потом «найти» в нашем присутствии. В противном случае мы охотимся за химерой, тратим зря время, и может произойти что-нибудь непоправимое. А если леди Фитц и другие поймут, что я лгал, чтобы защитить капитана Бенсона, я навсегда получу репутацию некомпетентного специалиста или даже его сообщника.

– Если бы Иисус сотворил перед вами чудо, вы бы и в нем усомнились! Росс, ради Бога, всего несколько дней – и мы найдем остров Рафферти!

На горизонте я что-то увидел. Словно стеклянный корабль короля Артура, корабль мертвецов из культа Озириса, солнечная ладья, корабль душ.

И тут же понял, что это рваный клок освещенного солнцем тумана.

Руки Мактига опустились.

– На мгновение мне показалось, доктор… да вы испуганы! – Он дружески потрепал меня по руке. – Простите, если я вас испугал. Но мне показалось…

Ему не нужно было объяснять мне, что ему показалось. На мгновение меня посетила та же мысль: старый корабль Рафферти вырвался из дюны. Мактиг разочарованно сказал:

– Черт, всего лишь игра света на воде. – Он вздохнул. – Дымка, туман при хорошей погоде. Берег Рыжего – это лабиринт рифов. Если нас застигнет там буря, у нас не будет ни одного шанса.

Это снова вернуло его к Рафферти и Бриджит, и он закончил:

– Когда Рыжий покинул эту обитель горести, я утратил контакт с любимой девушкой. Интересно, воссоединюсь ли я с нею потом, когда Харон перевезет меня через Стикс?

Он пожал широкими плечами, невесело усмехнулся и ушел. Туман подполз ближе, хотя ветра по-прежнему не было. Он приближался осторожно, крался за «Сьюзан Энн», как кошка, огромная, холодная серая кошка. Ужасный сфинкс с загадкой наготове.

И как бы в ответ, появился другой туман – у меня в голове. Мысли мои смешались. Меня охватила апатия. Я был слишком вял, чтобы правильно оценить это состояние. Несколько раз я пытался это сделать, но возвращался к начальному пункту. Возможно, этот умственный барьер возник из-за перенапряжения – как уход от усталости и раздражений. Все вдруг стало нереальным, но не тревожным. Скорее даже приятным, успокаивающим. И, возможно, породило иллюзию, которую мне вскоре предстояло увидеть.

По совету Мактига я под предлогом болезни избегал Бенсона.

Приближалась ночь, но я не мог уснуть. Апатия сама по себе была призрачным отдыхом. Я смотрел на крадущийся туман, теперь совсем близкий от нас, и чувствовал себя, как маленькая птица, завороженная василиском: она видит, как сжимаются кольца, но ее это почему-то не пугает.

Как иногда это бывает с туманом, он отступал при звуках корабельного колокола, сопровождавшихся эхом. Словно звуками колокола засыпанного корабля.

Луны не было, но туман светился, как будто каждая его молекула излучала пламя. Он расстилался над нами, как большая сеть, словно какой-то гигант хотел поймать бабочку. Потом опускался, как холодная и влажная простыня на плывущий в море матрац.

Я был беспомощен, как куколка в коконе. Просто смотрел на прозрачную серость, и с меня этого было достаточно.

На корме темными пятнами сгущался ясный ночной воздух, как тень, как щели в серой стене. Постепенно их глубина и высота увеличивались, как будто они стремились к «Сьюзан Энн», становясь все заметнее. Эти тени были не просто воздухом, они казались материальными, словно туман превращался в них. Какие-то фигуры рассекали его, и он делал их видимыми.

Что-то похожее на корабль…

Остов с острова!

Сердце мое сильно забилось, но я тут же успокоился. Тот корабль погребен под тоннами песка. Даже если он не раздавлен, на острове нет никого, кто мог бы его откопать, спустить на воду и плыть на нем. Мой усталый мозг меня обманывает, только и всего. Подсознание заставляет меня видеть сны наяву.

Я услышал крик Мактига, звонкий радостный возглас, словно горн, возвещающий начало охоты. Черный призрак приблизился, и теперь его сходство с кораблем меня забавляло. Какое извращенное совпадение!

Нос призрачного корабля безо всякого толчка коснулся кормы «Сьюзан Энн», но корабль продолжал наплывать – действительно призрачный, он проходил сквозь «Сьюзан Эрн».

Проходил сквозь?

Или – сливался с нею?

Призрачный нос приближался ко мне, раздвигая туман. Я чувствовал странное, но не тревожащее возбуждение, словно сейчас неожиданно исполнится мое сокровенное желание.

И в то же время мне стало грустно, как будто наползающая тень – это серп Ангела Смерти.

Корабль коснулся меня волшебной палочкой и прошел сквозь меня. Внутри призрака воздух оказался сухим и теплым, щекочущим, как электричество. У меня закололо кожу. В ушах зашумело, словно загудело множество пчел.

Пространство чистого воздуха слилось с «Сьюзан Энн». Движение призрака замедлилось, он уравнял скорость и плыл теперь вместе с нашим кораблем.

Я, затаив дыхание, ждал.

Снизу донесся резкий крик.

Как ножом, разрезал он пелену тумана. Ему ответили другие крики, более высокие, они кололи меня, побуждали к действиям. Первый голос я не узнал, но высокие крики могла издавать только леди Фитц.

Я побежал к трапу и услышал, как Мактиг на полуюте приказывает вахтенному принять штурвал. Вахтенный резко ответил, что не прикоснется к этому дьявольскому колесу. Когда я приблизился к каюте леди Фитц, в коридоре появилась Дебора.

– С ее милостью все в порядке, – сказала она. – Она услышала крик, и мистер Бурилов перепугал ее до полусмерти, сказав, что началась революция.

Я побежал дальше, обгоняя взволнованных людей, в том числе Пен. Бенсона мы застали в помещении экипажа. Только что проснувшиеся мрачные люди прижали его к переборке. Одни были в пижамах и белье, другие совсем голые, только в носках.

Бенсон побледнел от сознания вины, но старался скрыть свое смятение. По угрожающему поведению матросов, их комментариям и угрозам я увидел, что назревает первоклассная драка.

Очевидно, Бенсон, по обычаю старого капитана, решил навестить спящих членов экипажа, чтобы проникнуть в их мысли. Не знаю, пытался ли он отыскать среди них свиту Ирсули или стремился разгадать причину их враждебности. Но если старый капитан таким подглядыванием когда-то предотвратил мятеж, нынешний мог вызвать его.

Ни я, ни Пен не обратили внимания на одежду матросов. Пен подтолкнула меня к моряку по имени Даррел. Кричал он. Он сидел на койке, бледный, и все время повторял, что Бенсон пытался задушить его во сне. Он всех настраивал против Бенсона. Я отругал его как следует, чтобы привести в себя.

Пен пробилась сквозь группу, окружившую Бенсона, и, услышав женский голос, моряки вспомнили о скромности. Раздетые спрятались за спинами остальных.

В кубрик вбежал Джонсон, следом появилась Дебора. Пока Джонсон распекал своих людей, Дебора вторила ему резкой шотландской бранью, крича, что они испугали ее милость.

Даррел погрузился в мрачное молчание. Пен и Хендерсон отвели Бенсона в его каюту. Я пошел к Мактигу рассказать о причине шума, пока он не бросил штурвал и не оставил «Сьюзан Энн» блуждать вслепую.

Я проходил мимо каюты Флоры. Дверь была приоткрыта, и оттуда показалась голова. Я подумал, что девушка начнет расспрашивать меня о причине шума, и приготовился успокоить ее, – но голова принадлежала Чедвику. Он мгновенно спрятался, как черепаха в панцирь. Дверь негромко защелкнулась.

Пройдя мимо, я подумал – что мог бы делать Чедвик в каюте Флоры в такой час, – и пошел к Мактигу. Рулевое колесо так четко виднелось на фоне тумана, что сам ирландец казался бледным и нематериальным. Запавшие глаза, ввалившиеся щеки, напряженный взгляд, которым он меня встретил, не смягчили первого впечатления.