Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

В последние месяцы пребывания Чернышевского в родном городе состоялось его знакомство с Ольгой Сократовной Васильевой (15 марта 1833 г. – 11 июля 1918 г.). Её отец, Сократ Евгеньевич Васильев (1796–1860), после окончания Харьковского университета кандидатом медицины (в 1818 г.) служил уездным медиком в городе Камышине Саратовской губернии, где женился на дочери генерала, участника Отечественной войны 1812 г. К. Ф. Казачковского Анне Кирилловне. В Камышине у них родились Ростислав (1830–1885), Евгений (1831–1887), Венедикт (1834–1857), ставший учеником Чернышевского в гимназии, и Ольга.[639]639
  Подробнее см.: Чернышевская В. С. Из истории родственных отношений Н. Г. Чернышевского (материалы к родословной Васильевых и Казачковских) // Чернышевский. Вып. 7. С. 147–149.


[Закрыть] 26 июня 1835 г. С. Е. Васильев «по прошению его перемещён в Саратовскую удельную контору штатным врачом».[640]640
  ГАСО. Ф. 19. Оп. 2. Д. 1151. Л. 4 об.


[Закрыть] В сентябре – октябре 1842 г. и июле – сентябре 1843 г. он совмещал должность лекаря в семинарской больнице в отсутствие А. Покасовского.[641]641
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1497. Л. 61–62 и Д. 1608. Л. 138.


[Закрыть] Таким образом, ещё в семинарии могли произойти первые встречи Николая Чернышевского с его будущим тестем. С другой стороны, имя протоиерея Г. И. Чернышевского стоит на копии свидетельства о рождении Ольги Васильевой. Документ выдан 27 октября 1839 г. «для определения её по оному в казённо-учебное заведение»[642]642
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 119. Л. 1.


[Закрыть] – в какое, установить не удалось. В литературе существует указание, что она «одно время училась в пансионе пастора Конради», но в основном получила домашнее образование, обучаясь, как и её младшие сестры Анна и Ерминия, музыке, рукоделию и французскому языку.[643]643
  Чернышевская В. С. Из истории родственных отношений Н. Г. Чернышевского. С. 150.
  В черновых материалах к очерку Ф. В. Духовникова «Николай Гаврилович Чернышевский, его жизнь в Саратове» содержатся следующие сведения: «Когда отец ее служил врачом в Камышине, О. С. отдана была в учение в Лесной Карамыш к пастору Конради, у которого было нечто вроде пансиона. Там в числе учительниц была его дочь, которая впоследствии, овдовев, занимала должность начальницы Мариинского института. Хотя детей по тогдашнему времени воспитывали в пансионе хорошо, но О. С., привыкшей к домашней свободной независимой жизни, не нравилась стеснительная пансионная жизнь, и она чуть ли не произвела революцию в пансионе, к ужасу и изумлению смиренного пастора. Она написала к отцу и матери, чтобы её взяли от Конради, причем высказав в нём много такого, что бросало тень на самый пансион, и отец исполнил её желание, взяв её, а вместе с нею взяты и другие дети» (ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 2110. Л. 117 об.) – 118 об. Напечатано с неточностями А. А. Лебедевым (Русская старина. 1912. Апрель. С. 64). Определение Ольги Васильевой в пансион Конради могло состояться только после переезда её отца в Саратов.


[Закрыть]

Первая встреча Чернышевского с будущей женой произошла 26 января 1853 г.,[644]644
  Существует указание, что они познакомились через братьев Ольги Ростислава и Венедикта (см.: <Чернышевский> Мих. Ольга Сократовна Чернышевская // Первый женский календарь на 1910 г., изд. П. Н. Ариян. С. 7).


[Закрыть] свадьба – 29 апреля. События трёх этих месяцев нашли отражение в записях, которые он начал вести в особых тетрадях – «Дневнике моих отношений с тою, которая теперь составляет моё счастье» (I, 410–549). Он называл его также «главным дневником», в отличие от обычной своей саратовской хроники (I, 405–410, 549–561).

Дневник начат в четверг 19 февраля в половине двенадцатого ночи после сделанного Ольге Сократовне предложения. Прошло три недели со дня их первого знакомства, а впечатления только-только улеглись, и, привыкший анализировать свои мысли и поступки, Николай Гаврилович смог взять в руки перо и поразмышлять над тем, что же всё-таки произошло.

Его пригласили на именинный вечер к двоюродной тетке. Там было несколько молодых девушек и среди них Ольга Васильева. Она согласилась танцевать с ним третью кадриль. Незадолго до этого один из знакомых рассказывал, что однажды, поднимая бокал, она произнесла тост за демократию. В этом тосте, по-видимому, сказалось отношение к аристократической части саратовского светского общества, в которое она, дочь врача удельной конторы, не была вхожа. Подобная позиция явно импонировала Чернышевскому, и он поначалу принял это «не совсем на шутку», «хотя, – прибавлял он, – может быть, не в моём смысле» (I, 410); иными словами, слова о демократии не были следствием системы взглядов, мировоззрения. Пока ждал третьей кадрили, наблюдал за ней. Увидел, что девушка бойкая и что с ней можно полюбезничать. В перерывах между первыми двумя танцами молодые люди обменялись шутливыми, никого не обязывающими признаниями. Он сказал, что готов воспылать к ней нежной любовью, «но только с условием, если то, что я предполагаю в вас, действительно есть в вас». Она игриво отвечала, что и она, мол, влюблена в него. Подошёл Палимпсестов, подтвердивший, что ему она тоже «назвала себя демократкою», и Чернышевский сказал, когда она проходила мимо: «Моё предположение верно, и теперь я обожаю вас безусловно». Танцуя с ней, просил требовать от него доказательств искренности его слов. Но она вела себя умно и осторожно при всей своей бойкости, и он с удовлетворением отметил это. Потом у них была девятая кадриль. Он много шутил и даже задирался, как бы проверяя её на сообразительность.

Она всё больше нравилась ему, и в следующую встречу он сказал ей более серьёзным тоном, чем говорил до этого обычные любезности: «Вы мне нравитесь, потому что – я не говорю о том, хороши ли вы собою, об этом нечего говорить, – но я теперь могу видеть ваш ум. Я много о вас слышу такого, что заставляет меня смотреть на вас особыми глазами, и, кроме того, в вас есть то, чего нет почти ни у кого из наших девиц – такой образ мыслей, за который я не могу не любить». Для него это было чрезвычайно важно – «образ мыслей», хотя пока говорить об этом определённее оснований не было.

Прийдя к решению, что она та единственная, которой он может предложить стать его женой, он откровенно изложил свои взгляды. Нет, он не должен жениться. «С моей стороны, было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью ещё чью-нибудь и потому, что я не уверен в том, долго ли я буду пользоваться жизнью и свободой. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, повезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, Бог знает на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою, – продолжал он, имея в виду уроки в гимназии, – я такие вещи говорю в классе». Этот «образ мыслей», объяснял он девушке (разговор происходил в её доме 1 февраля), лежит в его характере, «ожесточённом и недовольным ничем», «кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нём». «Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков всё растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь всё это. Вместе с тем растёт и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно – когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее. А если вспыхнет, я, несмотря на свою трусость, не буду в состоянии удержаться. Я приму участие». «Вместе с Костомаровым?» – спросила она. «Едва ли – он слишком благороден, поэтичен; его испугает грязь, резня. Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьём, ни резня». «Не испугает и меня», – произнесла Ольга Сократовна. Но он, видя, что она не отдаёт себе отчета в значении этих слов, что «ей скучно слушать эти рассказы», всё же был настойчив в своих предостережениях и поведал о полной драматизма судьбе Герцена, жена которого много натерпелась, выйдя замуж за человека крайних политических убеждений: «Вот участь тех, которые связывают свою жизнь с жизнью подобных людей» (I, 418–419).

Пришёл день, когда он окончательно сделал выбор: «Теперь нет сомнения – моё чувство любовь, не что-нибудь другое». 19 февраля сделал ей предложение, и оно было принято. Его первым подарком невесте был томик стихов А. В. Кольцова (издание 1846 г. с вступительной статьей В. Г. Белинского). «Это будет мой первый подарок ей и первый мой подарок женщине, – записывает он в дневнике 7 и 8 марта. – <…> Книга любви чистой, как моя любовь, безграничной, как моя любовь; книга, в которой любовь – источник силы и деятельности, как моя любовь к ней, – да будет символом моей любви» (I, 551). Некоторые стихотворения он отметил и особо отчеркнул строки:

 
Как весна хороша
Ты, невеста моя.
 

В его нравственный кодекс входила мысль о единой любви. Ещё будучи студентом, он сознательно заботился о том, чтобы не растерять чувство, чтобы любить однажды и навсегда. И теперь в своём дневнике записывает: «Я хочу любить только одну во всю жизнь, я хочу, чтобы моё сердце не только после брака, но и раньше брака не принадлежало никому, кроме той, которая будет моей женой. <…> Пусть у меня будет одна любовь. Второй я не хочу» (I, 484).

Симпатии Чернышевского возросли, когда он узнал о тяжёлых семейных обстоятельствах своей невесты. Суровая и властная Анна Кирилловна, мать Ольги, придерживалась домостроевских правил воспитания, которыми дети её очень тяготились, особенно дочери. А. К. Васильева, по характеристике Чернышевского, «умная женщина», но ум её «был уж изуродован ханжеством, которое угодно было ей давно носить маскою». «И теперь всё ещё, – писал Чернышевский жене много лет спустя, – ненавижу её, злодейку, терзавшую тебя, ненавижу. Её одну из всех людей на свете, её одну», «твоя мать была злейшим врагом твоим» (XV, 162, 215). Единственной защитой жизнерадостной, свободолюбивой Ольги был отец, «защита не совсем достаточная, – говорила она жениху, – но всё-таки я живу кое-как при нём» (I, 446).

Замужество – средство вырваться из-под обременительной материнской опеки. Но в ту эпоху девушка, освободившись из одного мучительного плена, нередко попадала в другой, ещё более невыносимый – под власть мужа, на стороне которого выступали законы, церковь и установившиеся веками традиции права сильного. Николай Гаврилович хорошо понимал это, и первым его движением было объяснить будущей жене, что свои отношения с ней он построит на иных основаниях. Анне Кирилловне он объяснял в особом письме: «Муж должен гораздо больше заботиться о том, чтоб им была довольна жена, чем жена о том, чтоб ею был доволен муж», потому что у женщины обыкновенно нет других занятий, кроме семейных, и ей «тяжелее переносить». Единственное, чем он не может поступиться – его убеждения, «их я не изменю ни для кого». Что же касается «домашнего образа жизни», то здесь он всегда готов уступить. Жена, по мысли Чернышевского, должна быть свободна в выборе целей в жизни, она может разделять убеждения мужа и участвовать в его деятельности или может погрузиться в мир житейских забот (I, 563–564). В альбоме своей будущей супруги Чернышевский оставляет следующую характерную запись, как бы подытоживающую его размышления о содержании семейной жизни: «Женщина должна быть равна с мужчиной. До сих пор этого не было. Женщина всегда была рабою. Жена должна быть равна мужу. До сих пор этого не было. Жена была просто служанкою мужа, только немного повыше других слуг. Все отношения между мужчиною и женщиною, между мужем и женою были поэтому гнусны. Обязанность каждого честного и порядочного человека – всеми силами души ненавидеть эти гнусные отношения и, сколько зависит от него, содействовать истреблению их» (XIV, 223–224).

Этому своему обету он остался верен всю жизнь. Семейные отношения Чернышевских были построены на равноправных началах. Государство не способно было провозгласить независимость и самостоятельность женщины – демократ Чернышевский в своей личной жизни осуществил это равноправие на деле, реализовав на практике теоретические рассуждения об эмансипации женщины. Это было своеобразным вызовом привычному, освящённому государственным авторитетом и домостроем взгляду на роль женщины в обществе, в семье. Впоследствии на страницах романа «Что делать?» он будет пропагандировать свои воззрения на семейные отношения, изображая «новых» людей с новой моралью, взрывающей официальные нравственные устои. «Где нет уважения к женщине, там нет меня», – скажет Светлая Красавица (символический образ свободы), и нравственной основой поведения «новых» и «особенных» людей будет безусловное подчинение мысли (и в теории и на практике) о свободе и равноправии женщины.

Объясняя Ольге Сократовне основы их предстоящих семейных отношений, Чернышевский предусмотрел и варианты, связанные с её возможными в будущем увлечениями. Она с самого начала не скрыла от Николая Гавриловича, что не любит его и согласна выйти за него, потому что «домашние отношения тяжелы» (I, 417). «Вы мне нравитесь, – говорила она, – я не влюблена в вас, да разве любовь необходима? Разве её не может заменить привязанность?» (I, 432). А тут Палимпсестов, как бы чувствуя его сомнения, настойчиво повторял о его неосмотрительности. «Это, кажется, лежит в её характере: ей непременно хочется вскружить голову всякому, – говорил он, – кто только бывает в одном обществе с нею, – вышедши замуж, она будет продолжать делать то же самое» (I, 451). В тяжкие минуты сомнений Чернышевский записывает 6 марта: «Но положим, что, наконец, и не найдётся другого жениха. Она выйдет за меня. Что тогда будет? Она будет вести себя так, как ей вздумается. Окружит себя в Петербурге самою блестящею молодёжью, какая только будет доступна ей по моему положению и по её знакомствам, и будет себе с ними любезничать, кокетничать; наконец, найдутся и такие люди, которые заставят её перейти границы простого кокетства. Сначала она будет остерегаться меня, не доверять мне, но потом, когда увидит мой характер, будет делать всё не скрываясь. Сначала я сильно погорюю о том, что она любит не меня, потом привыкну к этому положению, у меня явится resignation,[645]645
  Покорность судьбе (франц.).


[Закрыть] и я буду жалеть только о том, что моя привязанность пропадает неоценённая, т. е. знать её она будет, но будет считать её не следствием нежности и привязанности и моих убеждений о праве сердца быть всегда свободным, а следствием моей глупости, моей ослиной влюблённости. И у меня общего с ней будет только то, что мы будем жить в одной квартире и она будет располагать моими доходами.

Я перестану на это время любить её. У меня будет самое грустное расположение духа. Но быть совершенно в распоряжении её я не перестану. Только в одном стану я тогда независим от неё: некоторою частью денег я буду располагать сам, не передавая их ей – буду употреблять её на посылки и подарки своим родным. Что будет после? Может быть ей надоест волокитство, и она возвратится к соблюдению того, что называется супружескими обязанностями, и мы будем жить без взаимной холодности, может быть даже, когда ей надоедят легкомысленные привязанности, она почувствует некоторую привязанность ко мне, и тогда я снова буду любить её, как люблю теперь» (I, 488–489).

Силою своего писательского воображения, опирающегося на точное знание характеров, Чернышевский изобразил жизненную ситуацию, модель, вполне реальную, возможную в действительности. И ему придётся пережить именно такую ситуацию. Его «убеждения о праве сердца быть всегда свободным» оказались воспринятыми Ольгой Сократовной односторонне, упрощённо, и она явно злоупотребляла предоставленной ей свободой. В петербургские годы совместной жизни ему не раз пришлось пережить горькие минуты в связи с её легкомысленными увлечениями.[646]646
  Об этом подробнее в кн.: Пыпина. С. 105; Богданович Т. А. Любовь людей шестидесятых годов. Л., 1929. С. 33. В рукописных материалах Ф. В. Духовникова сообщается такая, к примеру, подробность: «Будучи уже невестою Ч., О. С. раз уехала в Покровскую слободу с одним молодым человеком Соколовским и каталась там долго. Когда ей заметили на неприличие её поведения, как уже невесты, то она ответила: „Я еду, а Соколовский привязался ко мне, встал на запятки и начал разговаривать со мною. Не прогнать же мне его? Да мне весело было с ним”» (ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 2110. Л. 192 об.).


[Закрыть] А пока в искреннем горячем воодушевлении он пишет в дневнике, что готов всё выдержать – «с горечью, но перенесу, буду страдать, но любить и молчать» (I, 451).

Размышления Чернышевского о будущей семейной жизни «всегда окрашивались жертвенным порывом».[647]647
  Скафтымов А. П. Примечания (XI. С. 716).


[Закрыть]

Мучимый сомнениями, он всё же уверял себя, что она непременно полюбит его, если ещё не любит сейчас (I, 453). «Ты слишком добра, слишком проницательна, чтоб не оценить моей привязанности к тебе, моей полной преданности тебе», – с надеждой писал он (I, 456).

Ольга Сократовна не могла не видеть, что Чернышевский принадлежал к людям незаурядным, совсем не похожим на её обожателей! О молодом учителе, покорившем многих гимназистов, она постоянно слышала от брата Венедикта и его товарищей. Возможно, она знала также о рассказанных впоследствии Ф. В. Духовниковым событиях из «светской» жизни Чернышевского, сделавших его имя особенно популярным. Однажды у Кобылиных во время игры приехавшей из Петербурга пианистки Чернышевский, отвечая на чьи-то вопросы, разговорился и «мало-помалу все слушавшие барышню сгруппировались около него, так что барышня, сконфуженная, прекратила игру. Когда он кончил, то кто-то захлопал в ладоши, и все подхватили. «Послушать таких учёных полезно», – сказал кто-то из гостей». В другой раз на даче у Кобылиных в лунную ночь он один не испугался внезапно появившегося «привидения» и привёл закутанного в простыню швейцарца-гувернера, вздумавшего подшутить над молодёжью.[648]648
  Воспоминания (1982). С. 76.


[Закрыть]

Из дневника Чернышевского видно, что он предоставил Ольге Сократовне единственную возможность вырваться из плена матери. Другие её поклонники (Палимпсестов, Шапошников, например), не собирались покидать Саратова. Заявленное Чернышевским во всеуслышание обещание быть во всём послушным будущей жене понравилось ей. Она увидела, что он не шутит и слов на ветер не бросает, и она решительно и как бы незаметно стала направлять Чернышевского к свадьбе. Уже 4 марта он записывает в дневнике, что она держит его «совершенно в руках» (I, 476).

Важно учитывать еще одну сторону его взаимоотношений с будущей женой. Размышления о женитьбе вовлекались им в круг раздумий о предстоящей работе. «Если я явлюсь в Петербург не женихом, я буду увлекаем в женское общество своею потребностью. <…> И любовь помешает работе. <…> Да и какие девицы в Петербурге? Вялые, бледные, как петербургский климат, как петербургское небо. <…> Моя невеста должна быть не из Петербурга» (I, 482–483). Слова «хочу жениться» и «должен жениться» соседствовали и сплетались в сознании Чернышевского в одно желание, результатом которого была мысль о Петербурге и учёно-литературной деятельности.

Самые тяжелые переживания Чернышевского на его пути к женитьбе связаны были, дак это видно из его дневника, с отношением его родителей к Ольге Сократовне и к его понятиям о супружеской жизни. «Эти понятия никак не могут быть осуществимы здесь <…> по моим семейным отношениям» (I, 414). Он скрывал от родителей свои чувства к Ольге Сократовне до последней минуты. Предвидя сложность предстоящих семейных объяснений, он решил не уступать, «их несогласие не удержит меня. Я могу действовать самостоятельно, когда того потребуют обстоятельства» (I, 458). Он даже приходит к мысли о самоубийстве, если родители воспрепятствуют браку (I, 479). «Я человек совершенно другого мира, чем они, – рассуждал он, – и как странно было бы слушаться их относительно, напр., политики и религии, так странно было бы спрашивать их совета о женитьбе» (I, 492). Поставив вопрос о женитьбе в один ряд с дорогими ему убеждениями мировоззренческого плана, он ещё более утвердился в необходимости быть решительным и бескомпромиссным со своими родителями. Собственно, особых сложностей он ждал в основном со стороны матери, потому что «на папеньку угодить гораздо легче, он гораздо мягче, нежнее, чем маменька», «в характере маменьки лежит непременно вмешиваться» (I, 496, 535).

Случилось так, как он и предвидел. Гаврила Иванович сказал, что «не будет мешать». С Евгенией Егоровной разговор продолжался «весьма долго» и закончился «безусловным согласием». Однако из сообщённых подробностей видно, как нелегко досталась ему эта безусловность. «Она стала говорить, что раньше хочет видеть её», и он прибегнул к последнему аргументу: намекнул отцу и матери об «ужасных последствиях», каких они не ожидают.

3 апреля состоялось обручение, а на следующий день – встреча его родителей с невестой в доме Васильевых. «Чопорное», по его словам, поведение его матери показалось Ольге Сократовне «строгостью и недовольством», а на его вопрос, как понравилась невеста, Гаврила Иванович «сказал, что она слишком резва». На это он твёрдо ответил: «Кто не любит её, тот и не может вмешиваться в наши отношения» (I, 544). В последующие дни он пытался смягчить неудовольствие родителей и снова просил мать быть «ласковее» с Ольгой «и наконец, начал с горя плакать» (I, 546). 6 апреля он записал: Евгения Егоровна «была несколько ласковее». 7 апреля Ольга Сократовна «велела мне надеть кольцо, и я надел и ношу его» (I, 547). Дело шло к свадьбе, назначенной на 29 апреля (I, 543).

Записью от 7 и 8 апреля, в дни, когда заболела Евгения Егоровна, обрываются дневники, и мы, к сожалению, не знаем об отношении самого Чернышевского к трагическим событиям последующих дней. 19 апреля Евгения Егоровна умерла,[649]649
  Колокол. С. 1559. Приводим рассказ, записанный Ф. В. Духовниковым от саратовца В. А. Никольского: «Через три дня происходили её похороны. Народу провожало много. Н. Г. почти до самого кладбища нёс с прочими родственниками гроб дорогой усопшей. В числе провожавших была и его невеста. Чернышевский не проронил ни одной слезинки над трупом любимой матери. Напротив, когда гроб опустили в могилу и зарыли землей, он, будто ни в чём ни бывало, закурил папиросу, взял под руку О. С., и оба пешком отправились домой. Многим такой поступок показался странным. К ещё большему прискорбию, он, как нарочно, опоздал на поминальный обед» (Юдин П. Л. Н. Г. Чернышевский в Саратове // Исторический вестник. 1905. № 12. С. 884).


[Закрыть] но свадьба всё-таки состоялась в назначенный ранее день.

По этому поводу автор биографической статьи о Чернышевском в «Колоколе» писал: «Во время сватовства случилось так, что его мать простудилась и умерла. Чернышевский был глубоко поражён этой смертью; без слёз и с бледным лицом провожал он тело матери. Но так как он осмелился не выждать положенного этикетом срока траура, женился недели две спустя после похорон и тотчас уехал в Петербург с женой, и так как, кроме того, он не рыдал в церкви, не падал в обморок, не кидался с воем на гроб, то саратовское бонтонное общество, разные кликуши обоих полов, привилегированные заступники и заступницы общественного блага – не замедлили провозгласить Николая Гавриловича бесчувственным, безжалостным, неприличным сыном, который до того равнодушен был к своей матери, что женился, не доносивши траура и покинул отца „в такие минуты”. Но старик думал не так; он отпустил сына в Петербург, где ему должно было быть лучше, а сам, как человек серьёзный и умный, охотно даже остался один с своей глубокой грустью. Впрочем, старика окружали и холили родные покойной жены. <…> Надо было слышать, с каким глубоким, выстраданным чувством говаривал он <Н. Г. Чернышевский> тогда о своей покойной матери, какое сердечное значение придавал её умершей любви».[650]650
  Пыпина. С. 20.


[Закрыть]

Принимая во внимание правильное истолкование корреспондентом «Колокола» пересудов «саратовского бонтонного общества», всё же считаем необходимым прокорректировать отдельные суждения, биографически не совсем точные и верные. Инициатива проведения свадьбы в траурные дни принадлежала не Чернышевскому и оставалась за Ольгой Сократовной. Пересуды пересудами, а известная неловкость положения всё же оставалась. Вот что об этом сообщает Екатерина Николаевна Пыпина – свидетельство, идущее с ближайшей Чернышевским родственной стороны: «О женитьбе Николая Гавриловича я слышала следующее: все сокрушались о том, что Николай Гаврилович не пощадил отцовского горя и не отложил свадьбы хотя бы на месяц, а венчался через неделю после смерти матери. Во вторник на Святой хоронили мать, а в четверг – бабушку Анну Ивановну. Похоронили бабушку, вернулись с похорон, и в этот же день пришли обойщики украшать дом к свадьбе: перебивали мебель, повесили занавески – всё по вкусу Ольги Сократовны. Свадьба была парадная, только без музыки и танцев, а с парадным ужином. После свадьбы молодые разъезжали по городу». Приведя этот отрывок, В. А. Пыпина писала: «Самая обстановка его женитьбы, последовавшей, вопреки семейному укладу, так скоро за смертью матери и бабушки, и проявленная им в те дни подчинённость Ольге Сократовне, а также ещё не улёгшееся впечатление от неблагоприятных о ней отзывах, – всё это не могло не удивить близких. Через пять дней молодые уехали в Петербург».[651]651
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 495. Л. 8.


[Закрыть]

Приведём еще одно свидетельство, принадлежащее Г. И. Чернышевскому. Вскоре после отъезда молодых А. К. Васильева подала на имя одного духовного лица в Саратове жалобу на дочь и зятя. Содержание этого письма остаётся неизвестным, но вот что писал Гаврила Иванович сыну в Петербург 17 июля 1853 г.: «Не скрою от вас, мои милые, на днях доставлено тем лицом, кому адресовано было для прочтения в большом секрете письмо, писанное 5 июля А. К. к духовному отцу; но я не хочу и не люблю и не буду писать сего секрета тяжёлого, а передаю его на ваше обсуждение; письмо всё – жалоба на О. С., но есть жалоба тут же и на тебя, Николенька! Неуместно-дерзостный поступок твой к писавшей особе оскорбил меня: верно, ты со времени помолвки был в совершенном разладе с благоразумием, если это так или и похоже было на то».[652]652
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 492. Л. 103. Требуемое «Свидетельство» получено Чернышевским в тот же день (там же. Л. 104). Тексты обоих документов опубликованы (Чернышевский. Вып. 5. С. 172).


[Закрыть] Здесь не место строить догадки о содержании жалобы Анны Кирилловны. В данном случае нас больше интересуют последние слова всегда предельно сдержанного Гаврилы Ивановича – прорвавшийся упрёк, в котором позволительно видеть не только связь с непосредственным поводом (поступок с А. К. Васильевой), но и отзвук имевших место в недавнем прошлом («со времени помолвки») событий.

Чернышевскому, видимо, было нелегко согласиться на проведение свадьбы 29 апреля. Можно себе представить, что испытывал он, когда, например, подавал 27 апреля необходимое в те времена прошение на имя директора гимназии «о выдаче позволения на вступление в брак»:[653]653
  Воспоминания (1982). С. 146.


[Закрыть] со дня смерти матери прошло девять дней, и в тот же день 27 апреля по обязательному религиозному правилу были устроены поминки. «Я посетил его на другой день её смерти, он провёл меня в его комнату наверх, – вспоминал Е. А. Белов. – «Вот, – сказал он, – бывают в жизни минуты, когда завидуешь людям, глубоко верующим, для меня такая минута – смерть моей матери. Знаешь, что всё кончено между нами, загробных свиданий не ждёшь, объяснений никаких не будет, а между тем осталось много недоговорённого, остался разлад».[654]654
  Пыпина. С. 36, 82, 84 и др.


[Закрыть] Дневники Чернышевского свидетельствуют, что другой причины для «разлада», помимо Ольги Сократовны, между сыном и матерью не было (не о расхождениях в вопросах религии говорил Чернышевский). Нет сомнения, что Евгении Егоровне выбор сына казался неудачным. По всей вероятности, не только широко распространившиеся в Саратове приправленные несправедливыми наговорами слухи о любившей повеселиться Ольге Сократовне сыграли роль при встречах с невесткой. Евгения Егоровна материнским чутьем проницательно угадала те черты характера Ольги Сократовны, на которые влюблённый Чернышевский старался не обращать внимания и которые вполне проявятся значительно позже, особенно после его ареста («избалованная, самолюбивая и властная», «умела думать только о себе», «взбалмошная»).[655]655
  Там же. С. 21.


[Закрыть] Ссылаясь на мнение тётки Чернышевского, Александры Егоровны, В. А. Пыпина писала: «В немногие дни, которые провели в Саратове молодые, отсутствие у Ольги Сократовны сердца стало несомненным для Александры Егоровны, и в душе её зашевелился никогда для неё не разрешившийся вопрос: как мог Николя полюбить такую не подходящую для него женщину?»[656]656
  См.: О. С. Чернышевская // Краткая литературная энциклопедия. М., 1975. Т. 8. С. 465.


[Закрыть]

Между тем дневник Чернышевского позволяет многое понять в особенностях внезапно вспыхнувшего чувства к Ольге Сократовне. Кроме внешней привлекательности, послужившей, естественно, немаловажной причиной для сближения, Чернышевскому особенно импонировали «живость, бойкость, инициатива её характера и обращения», «не из неё надобно выспрашивать, она сама требует – это решительно необходимо при моём характере, который необходимо должен всегда дожидаться, чтоб им управляли» (I, 473). Мнение Чернышевского о своём характере, будто бы лишённом «всякой инициативы», конечно, несправедливо и оправдывало себя, вероятно, только в одной бытовой сфере жизни: «У меня должна быть жена, которая была бы главою дома. А она именно такова» (I, 474). Привлекала также и роль спасителя своей будущей жены от её семейной обстановки, роль воспитателя и просветителя. Чернышевский всерьёз предполагал заняться её образованием, мечтал «развить этот ум, этот такт серьёзными учёными беседами», и тогда она, как ему казалось, станет женщиной, «равной которой нет в истории!» (I, 475–476). Этим мечтам не суждено будет сбыться. Лишь однажды (в 1857 г.) она выполнит под его руководством указатель к «Современнику»,[657]657
  Подробнее: Пыпина. С. 24–25, 32–35.


[Закрыть] все другие попытки привлечь её к своей работе окажутся тщетными.[658]658
  Там же. С. 98–99.


[Закрыть] Но тогда, в 1853 г., многое представлялось Чернышевскому в ином свете. Неизменным останется лишь одно – его любовь к ней, всепоглощающая любовь, перед которой отступило несходство характеров, различие жизненных идеалов, разность умственных запросов и интересов. «Она, – писала В. А. Пыпина, – увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой, и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали, тем нервом протеста, который он ощущал и в себе – совершенно в иную область направленного, но родственного по интенсивности порыва и самозабвения».