Текст книги "Семь ликов Японии и другие рассказы"

– Этот другой план мы не смогли бы оплатить, – сухо заметил продюсер.

Однако и ему не пришло в голову напомнить потрясенной фрау Й. об ее участии в создавшейся накладке. Если актрису приглашают на роль, то во всем мире от нее ждут, что она эту роль сыграет. В Японии, может, и по-другому считается. Как можно наказывать фрау Й. за то, что ей, и только ей одной, выпало на долю представлять и отстаивать японскую действительность в глазах двадцати невежественных приезжих? Кто может счесть факты непостижимыми только потому, что, будучи иностранцем, не в состоянии постичь их, проникнуть в них взглядом, а может, и просто увидеть их?

Исполнительница роли Йоко все еще сидела неподвижно на своем татами. В легких сумерках садового домика, пришедших на смену потушенным прожекторам, ее лицо вновь обрело ангельскую чистоту.

До сих пор это был фильм всего лишь с японским антуражем; теперь же он волей-неволей, поскольку мы довели его до мертвой точки, может, впервые станет японским фильмом.

2

Мы с А. проспали обед, а потом еще и какую-то часть дня. Хозяйка дома снова уехала в Институт. Садовый домик оставался пуст, в нем становилось уже по-летнему жарко. Стрекот цикад перекрывал шум города, набравшая силу зелень приглушала гул соседней улицы.

Один раз меня разбудили голоса с первого этажа, японские, потом звуки швейцарской речи, лязганье металла, шуршание кабельных катушек: техники сворачивали свое хозяйство. Тяжелые шаги громыхали по деревянной террасе, скрипели на галечных дорожках, хлопали двери грузовых фур, взревел мотор, но уже на второй передаче стал неразличим от остального шума.

Второе, что я услышал, была прозрачная мелодия из соседнего зоопарка, приглашавшая посетителей покинуть территорию. Для меня эти короткие звуки были связаны с безграничной покинутостью. Как часто слышал я их, пока ждал А., а она все не шла. Теперь тяжелая копна ее волос разметалась рядом со мной на подушке. Но мелодия звучала точно так же, словно я все еще был в ожидании.

Зоопарк закрывался в пять. Неужели уже так поздно!

Когда А. проснулась, ей захотелось есть. В суши-баре, где обычно собирались киношники, было пусто. Полчаса спустя появился Н. Свое свободное послеполуденное время он использовал, чтоб порыться у букинистов. Там он полистал книжки с эротическими картинками столетней давности, демонстрировавшими сцены слияния тел, так называемые «картинки весны». Совет будущим невестам класть себе под подушку подобные книжицы, чтобы составить представление о том, что их ждет, сильно позабавил его. Потому как картинки про мужчин в этих книжках никак нельзя было назвать безобидными, напротив: со вздыбившимися «дубинками», обряженными всяческими перетяжками из ленточек и бантиков, отчего инструмент любви неимоверно утолщался. В таком виде они вводили его в не менее экзотичный женский орган, не уготавливая женщине, которая, как-никак, участвовала в этом процессе, никакого стыда или смущения, только лишь затруднения гимнастического характера, поскольку «картинки весны» производили впечатление учебного пособия по редкостным видам боевого искусства, в котором речь шла о переплетении рук и ног до их неразличимости, в то время как верхняя часть тела, там, где прижимались друг к другу головы, всегда оставалась скрытой от посторонних глаз.

– Может, она поэтому не захотела снять свитер, – засмеялся Н. – Может, надо было начинать с другого конца.

– А ты купил эти книжки? – поинтересовалась А.

– Я? – усмехнулся Н. – Зачем?

Но, застеснявшись протеста со стороны собственного мужского начала, добавил:

– А вот удивиться – удивился. Знаете что, после сегодняшнего мне хочется увидеть здешнюю ночную жизнь. Или таковой не имеется?

А. не знала. Тот Киото, где выросла она, не мог отвечать за весь город. В чайные дома с гейшами, выходящие своими цвета красной киновари глухими стенами в переулочки квартала Гион, можно было проникнуть только в качестве приглашенного гостя. Но водитель такси, которое мы поймали на улице, должен был знать и другие места.

Он повез нас из восточной части города далеко на юг, за главный вокзал, и остановился в боковой улочке перед ничем не примечательным зданием. Неоновая афиша возвещала, что тут кое-что предлагают. Поскольку английский в ней не фигурировал, на иностранных посетителей, значит, здесь не рассчитывали. Однако мы не произвели сенсации, не было заметно, чтобы двое гайдзинов[99]99
  Живущие в Японии или путешествующие по стране иностранцы.


[Закрыть], старый и молодой, с их местной сопровождающей привлекли чье-либо внимание у кассы. Нас только удивило, какие крупные купюры передавались через стойку и какие мелкие возвращались в виде сдачи.

Узкое фойе вливалось в неожиданно просторное помещение. Возвышающийся подиум вел через весь театр к открытой сцене, разделяя уже прилично заполненный зрительный зал. По-вечернему одетые господа и немногочисленные дамы сидели группками за столиками и обслуживались обнаженным до пояса женским персоналом. Не без труда нам удалось найти в задней части эстрады свободные места. Подобные кранам конструкции слева и справа от сцены не выглядели как осветительные установки, поскольку были снабжены площадками, над которыми виднелись купола клеток из металлических прутьев. Усилители обеспечивали легкую музыку; монотонно-медленный sound бренчащих ударных инструментов, сквозь который доносились прерывистые вздохи женского голоса, выполнял роль увертюры к представлению. Официантка, грудь которой была покрыта кажущимся запыленным лаком, приняла заказ и немедленно получила с нас за три маленькие бутылочки пива причитающиеся тысячные купюры.

На подиуме и на сцене полутемного театра были вмонтированы округлые платформы – два рыбьих глаза, – нижняя подсветка которых распространяла в помещении слабый аквариумный свет. Одетый в черное мужчина появился на сцене в конусе света, чтобы в странных резких интонациях поприветствовать гостей. Не успел он уйти, как в театре наступило затемнение, только платформы засветились ярче. Женский голос, до сих пор издававший только вздохи, взметнулся к однозначно призывным звукам и, казалось, вынужден был теперь дышать все более сдавленно. При этом вырывались негромкие тягучие ахи и охи или срывающиеся визгливые всхлипы. Две женские тени скользнули на сцену, заняли место на светящихся «рыбьих глазах» и, попирая свои контуры сапожками на высоких каблуках, принялись изображать из себя – одна в голубом, другая в белом платье – телесное олицетворение этого голоса, раскачиваясь в такт ему. С белыми лицами-масками под платиновыми париками они безлично улыбались зрителям, вращали бедрами, выпячивая ляжки из разрезов на платье, выставляя, содрогаясь от дрожи, одно плечико из шелка, который нарочито испуганно придерживали на груди. И в то время, пока они с отсутствующим видом поглаживали свои груди, губы их раскрылись и показался язык, настойчиво заскользивший от правого уголка губ к левому. Потом, подчиняясь голосу из усилителей, они начали высвобождаться из своих покровов, бросая друг другу, для согласованности, контролирующие взгляды.

Вскоре оставалось сбросить лишь тонкий набедренный поясок, на котором натянутые резинки держали черные чулки, но напрасно теребили они подвязки: захлебывающийся в сладострастии женский голос высосал из их пальцев все силы, лишил упругости их бедра, так что оставалось только сдаться, пасть, тщетно попытавшись еще раз собраться с силами. Как бы не сговариваясь, они разошлись в стороны; тогда платформа подхватила обессилевшие тела, и ничто уже не могло их спасти, сколько бы они ни прикрывали одной рукой возникшую наготу.

И никакой деланно улыбающийся ротик не отвлекал больше внимания от других, истинных губ, очертания которых прятались за заслоняющей рукой.

Пальцы не могли скрыть их, не прикоснувшись к ним, а прикоснувшись, не могли не разбудить их естества. А то, что творили пальчики, можно было четко видеть в зеркалах, в которые превратились освещенные платформы. Напрасно кидались девушки в разные стороны, словно пытаясь убежать от страстного зова бутона, расцветавшего у них промеж ног. Теперь зеркало начало вращаться, и то, что ускользало от взгляда спереди, еще более торжествующе открывалось сзади. Голос из усилителей вкрадчиво, но неотвратимо подбирался к своему кульминационному моменту, и когда он прорвался – не иначе как на исковерканном английском, словно для всех откровений на свете существовал только этот язык, – девушки одним махом оставили всяческие притязания на стыд. Каждая вытянула одну ногу вверх, отставив другую в сторону. Опираясь на обе руки, они предоставили свой половой орган на всеобщее обозрение. И у всех перед глазами вращалась эта плоть, обрамленная черным набедренным пояском миндалевидной формы, – рыжевато-розовая щель на светлом, слоновой кости, фоне, некий освобожденный от волос экспонат, безграничная простота которого несла в себе что-то беззащитное и вместе с тем трогательное. Сама фигура при нем поворачивалась тоже, словно победительница, демонстрировавшая в оригинале сверхнеобычный переходящий приз, – как уличная герла, подающая немой тайный знак, в котором никто никогда не увидит ничего иного, кроме того единственного, что он и есть на самом деле.

Когда одна из фигур поворачивалась спиной, другая возвращалась, как фигурки в часах на площадях, и головы публики поворачивались то в одну, то в другую сторону. Внезапно девицы опустили поднятую ногу. Они в изнеможении улыбались, глядя на свое лоно, словно оно было исполненное творение их рук. Время от времени они складывали и раскрывали бедра, словно уставшие бабочки свои крылья. Но голос из усилителей, сопровождавший лязг ударных инструментов только лишь слабыми вздохами, набрал теперь силу для новых пыток вожделения, требовавших все возрастающей громкости. Он уже опережал настойчивые звуки музыки, чтобы затем как можно дольше отшлифовывать себя под эту музыку. Тут уж и маленькая крепышка-танцовщица не могла больше довольствоваться только тем, чтобы неподвижно демонстрировать свое лоно. Оно начало двигаться все быстрее, а она, словно в осуждение, показывала на него пальцем снова и снова. Голос неумолимо подстегивал ее, и она попыталась всеми пальцами усмирить свой орган, необузданность которого с каждым вращением платформы все более резко бросалась в глаза.

Более крупная, платиновая блондинка оставалась пока прикрытой розовой вуалью. Но чем интенсивнее вытанцовывала вуаль на срамном месте, тем все меньше оно оправдывало свое название и вскоре решительно не захотело больше терпеть эту помеху на себе – схватило вуаль и принялось жевать ее, втягивая по частям в себя, пока лишь жалкий клочок лоскутка – проглоченной добычи – не начал подрагивать меж прожорливых губ. Исполнительница резко поворачивалась в разные стороны, падала на колени, похлопывая кончиками пальцев по невиданной глотке, не притупляя, однако, ее аппетита: теперь уже и пальцы стали для нее лакомством, она сначала облизывала их, а потом постаралась точно так же проглотить, прежде чем они успели ухватить последний торчащий кончик розовой вуальки и выдернуть ее из беззубой пасти, – некие кокетливые роды, сопровождавшиеся душераздирающими стонами из усилителя.

И на другой платформе зад, совершавший круговые движения, тоже предложил свой спектакль – довольно откровенное зрелище. Обе руки ухватились за ягодицы, а пальцы раздвинули с двух сторон сначала наружные, потом внутренние срамные губы, причем настолько, что стала видна вся глубина трепещущей багряно-кровавой раны, нанесенной самой природой.

Артистки больше не ограничивали себя притворством безудержного вожделения. То, что они представляли теперь, было наглядным обучением в чистом виде. Безмолвная публика сидела в затемненном зале, словно послушные ученики в классе, стремясь ничего не упустить. Кто-то из мужчин даже подался вперед, в то время как дамы скорее откинулись назад, однако без малейших признаков смущения.

Вот зад, развернувшись и расправившись, вновь уступил первенство лону, и теперь публике демонстрировали, как надо с ним обращаться, чтобы довести его путем легких и точечных прикосновений, круговых движений и умелого массирования до оргазма. При этом лица девушек оставались безучастными. Их улыбки бездействовали. Девушки предлагали в качестве пособия другое лицо. Холили и нежили истерзанные половые губы, пока те не превратились в мигающее око, а в нем не выступила капелька слезинки. Сначала этот феномен наблюдался на примере той, что была крупнее и сильнее, и шелковый лоскут пришелся весьма кстати, чтобы стереть следы растроганности. С малышкой-крепышкой пока ничего не происходило, и все ее извращенные усилия выглядели полным отчаянием. И вдруг из ее нутра изверглась отчетливо зримая струя. Служитель в ливрее подал свежий кусок шелка, чтобы исполнительница могла привести себя в порядок после такой обильной секреции. Малышка поспешно исполнила это, нисколько не стыдясь и без лишних церемоний. Музыка утихла до легкого фона, девушки поднялись. Они вежливо улыбались, склонив головы, затем поклонились более выразительно, когда возникли жиденькие аплодисменты, и исчезли за кулисами.

Мы сидели перед машинально опустошенными стаканами, не глядя друг на друга. Один раз Н. пожал плечами, фыркнув, как лошадь, которой в ноздрю попал овес. А. не улыбалась, но не выглядела потрясенной, скорее нервозной, словно мы сидели на экзамене – только в чем же нас экзаменовали?

Театральная публика состояла из солидно выглядевших salarymen (служащих), притом, что мы покинули почтенную часть города. «Здесь начинается район yakuza», – заметила в такси А., когда мы проехали вокзал. Если я правильно понял, то обозначение отношений между такими людьми, как «организованная преступность», словом «якудза», то есть «мафия», было все же слишком сильным. Якудза предназначена для грубой работы. Эти люди занимаются организацией реальной жизни, не выставляя ее напоказ. Азартные игры, спортивный тотализатор, запретные желания и пристрастия, – поскольку все это существует, тоже должно быть упорядочено. Кто избавит квартиросдатчика, когда тот наметил перестройку, от квартиросъемщика, если закон при этом слишком щепетилен? Кто занимается сносом, если новостройка более выгодна? Кто водит грузовики и машины в обход трудового права и тарифных соглашений? Кто создает бригады сдельщиков-почасовиков из слаборазвитых стран и владеет способами облегчить дремоту полицейских из отдела по работе с иностранцами? Перед кулисами якудзе запрещено появляться, а вот раздвигать кулисы – тут без них никак не обойтись. Опухоль, взявшая на себя функции органа, не операбельна. Якудза отвечает за лоно Японии, которого стыдятся, когда оно себя обнажает. Якудза – тень, которую отбрасывает само сформировавшееся общество. Чтобы оно могло выступать в выгодном свете, тени этой дозволено падать везде, но только не затмевать изображение.

В этом театре лоно не есть метафора. Тут тень демонстрирует себя в качестве тела. Респектабельные люди приходят сюда, чтобы ощупать его взглядом, проникнуть в него со своими желаниями. И в кассу они уплатили за то, чтобы не надо было стесняться.

Тут на обозрение выставляется то родовое отверстие, которое однажды исторгло и тебя. Но это не твоя мать раздвигает для тебя ноги и не твоя жена. Этого еще не хватало! Хуже не придумаешь! Но ты прекрасно знаешь, что это было бы и не лучше: первое – привело бы тебя в содрогание, а второе было бы лишь законно. А то, как тебе предлагают в этом театре лоно, есть его сценическая анонимность, равнодушие персоны, демонстрирующей его. Это щекочущая нервы форма тела, открывающаяся перед тобой только на условиях якудзы. Верхушка приличного общества беспрестанно препятствует ей проявиться в полную силу. Чтобы однажды без помех ощутить эту силу, придется поехать за вокзал.

Именно там и устроили этот театр, посвятив его лону.

Беглый взгляд, который ты еще ребенком бросал украдкой в купальне, здесь застыл, прочно прикованный к интересующей тебя цели: она не прячется и не избегает тебя, и тебе не надо этого делать. Рисунки в книге по анатомии, сколь схематичными они бы ни были, можно было только тайно и быстро полистать. Тут каждая «таблица» обрела плоть. Ты можешь сидеть тут сколько хочешь и так долго, пока платишь. «Мое лоно необъятно», – шептала тебе твоя первая подруга – незабываемая фраза, при которой то, о чем тебе и думать было нельзя, впервые пришло в голову. Здесь же ты имеешь это перед собой, и смотри: ты не ошибся. Так необъятно было ее лоно, когда ты целовал его в уста – достаточно долго, но все еще беспомощно, – пока они не уступили и не раскрылись, впустив твой язык до самого основания. То, что ты принимал за самые отвратительные твои фантазии – смотри-ка, оказалось самым правильным.

Конечно же, урок – едва он закончился – так ничего и не достиг. «А было ли что?» – скажешь ты, если когда-нибудь вернешься к этой теме. «Ведь ничего и не было, во всяком случае, ничего нового!» Ты будешь рассказывать об этом спектакле – если вообще станешь – как об экзотическом шоу, приходя к выводу, что едва ли оно стоило того, чтобы его смотреть. И каждое слово тут – правда! И каждое твое слово будет значить: верхушка общества вновь держит тебя в своем плену! Она находит слова для того, что на самом деле не стоит слов, и ни слова для того, с чем ты столкнулся. Для этого существует только язык дна, но он не складывается в связную речь.

Публика от нас по соседству, в костюмах и при галстуках, внимательно следила за исполнением, но не особенно возбудилась от этого. Скорее над столиками царило нечто вроде торжественного напряжения. При этом не раздавалось ни одного громкого слова и уж конечно ни одного насмешливого, – ни улыбки, ни смешка, ничто не выдавало присутствия верхушки общества. Господа сохраняли свое лицо и не обнаруживали особого состояния чувств. Относительно того, что выставлялось напоказ в этом помещении, соблюдалась своего рода ровная индифферентность. Не дозволялось проявиться напряженности другого плана, двойной морали, что лишало остроты возбуждение, которое делает сравнимые с этим места на Западе слишком шумными, демонстративными, сомнительного свойства. Это было пространство, лишенное остроты, без акцента, и меньше всего нарушавшее границы дозволенности. У меня создалось впечатление, что публика, номер за номером, уважительно позволяла преподать себе некий курс обучения, приглушив его остроту и приняв в таком виде, как получалось.

Пауза затянулась, и А. рассказала Н. историю о кассетах с шумами и звуками аэропорта. Бизнесмены проигрывали их своим женам по телефону, чтобы изобразить вылет в деловую поездку в Гонконг. Так они чувствовали себя уютнее, проводя уик-энд со своими любовницами. Другие прощались, уезжая для игры в гольф на Филиппины. Только снаряжение для гольфа, которое явно помешало бы тому, чем предполагалось заняться на Филиппинах, они сдавали на хранение в Locker Room[100]100
  Раздевалка в спортклубе с запирающимися шкафчиками (англ.).


[Закрыть], придуманный как раз для подобных целей, и снова получали клюшку в руки только перед встречей с семьей.

– И жены так ничего и не знают? – спросил Н.

– А они тогда тоже свободнее себя чувствуют, – объявила А. с нервозным задором.

И я вспомнил про «негабаритный груз». Так жены называют своих мужей, вышедших досрочно на пенсию и усевшихся дома в кресле перед телевизором, чтобы уже совершенно спокойно, не торопясь, превратиться в развалин. Вот тут-то и наступает самое время разорвать соглашение с таким «негабаритом», убаюкивавшим себя все годы, в течение которых ему позволялось вкалывать до умопомрачения, иллюзией покоя. Ведь едва нашлось время, чтобы зачать детей, которых жена воспитывала практически одна. Но хватит, довольно! И немолодая уже женщина позволяет себе развестись со своим малознакомым, ставшим скучным и неинтересным «постояльцем», чтобы начать наконец-то в жизни что-то свое. А этот «негабарит» пусть теперь поищет, кто станет стирать его грязное белье. А. ни в коей мере не проявила негодования по поводу этой жестокой истории. Развеселившись, я отметил неверие в глазах Н., спросив себя, однако, что, собственно (если мы с А. останемся вместе), дает мне повод для подобного веселья. Хотя в моей профессии, конечно, и думать нечего о преждевременной пенсии.

Пиво дорогое выпито, можно и уходить, и мы уже собрались сделать это, но тут вновь зазвучали усилители. Теперь это был голос чернокожей женщины, завлекавшей своего baby, и, судя по тембру, им должен был стать только самый сильный мужчина.

Под этот голос, покачивающейся походкой, в сапожках, вновь появилась платиновая блондинка – та, что покрупнее, – подхваченная световым кругом, который следовал за ней по сцене. Появилась она – за исключением стринга с подвязками – такая же обнаженная, как и ушла, только кожа у нее больше не блестела от пота. Кончиками пальцев она держит теперь у своего лона кусок красного шелка, заставляя его взлетать при каждом покачивании бедер, как делает это кокетливый тореро со своим плащом. Вот она взмахнула им над головами зрителей, среди которых вышагивает по подиуму до первой платформы, и та начинает светиться, когда она на нее опускается, чтобы вернуться к уроку в том месте, где он был прерван до антракта. Потому что безо всяких затей она раздвигает перед ближайшим к ней мужским лицом рывком свои натренированные ноги, заманивая его куском шелка, проводя им то по своему половому органу, то по его лицу. Она хватает мужчину за запястье, так что тот вынужден выпустить стакан, вкладывает ему вместо этого в руку шелк и прижимает его руку с платком к своему лону, затем выдергивает шелк из-под растерянной руки, окутывает ее им, чтобы в укрытии она стала смелее. Ее рука похлопывает его руку, которая все еще остается неподвижной; тогда ей приходится действовать самой – судорожно сжимая своей рукой его руку, прикрытую шелком, она провоцирует атаку на собственную неприкосновенность. Вдруг она отбрасывает платок прочь, словно срывая покров с памятника. И действительно: мужская рука ожила и сама по себе перебирает раскрывшуюся плоть.

Стол, за которым все еще сидит мужчина, забеспокоился. Вся группа уставилась на пожилого, серьезного вида господина – прокуриста или начальника отдела кадров, – пока он не подал знак. Тут молодые люди вскакивают, руки их отбивают стаккато, голоса издают лающие звуки, похожие на считалку, складывающиеся в конце концов в дружное «эй!». Множество рук хватают некоего юнца в очках, с копной густых волос, и поднимают его на край подиума. И вот он уже стоит, смущенный, перед танцовщицей, которая оставляет в покое первого участника и, откинувшись назад, распахивает объятия навстречу новому игроку.

DO IT BABY COME ON SOCK IT TO ME[101]101
  Сделай это, детка, давай, смелей (англ.).


[Закрыть].

Но не все так просто. Молодой человек теребит свой ремень, медлит, женщине приходится опять подняться и помочь ему, хотя тот, настойчиво защищаясь, отвергает ее помощь. В какой-то момент брюки сползают сами, но их нужно стащить еще ниже, до колен. Он стоит, наклонившись вперед, все еще в пиджаке, и галстук болтается на фоне светло-голубых трусов. Женщина проводит по ним пальцами, словно пробуя на ощупь ткань, прежде чем рывком стащить их вниз. При этом она заслоняет внезапно обнажившееся тело мужчины, сидит, прижавшись к нему, в то время как снизу на черном подносе ей подают кондом. Она натягивает его на член мужчины, не выпускает его из рук, незаметно массируя, затем привлекает к себе мужчину, опрокидывается вместе с ним навзничь и устраивает поудобнее его тело на своем; другой рукой она опирается о пол, поддерживая этот двойной груз. Мимоходом – никто не видит как – она отправляет мужской орган в свой. Во всяком случае, мужчина начинает совершать толчкообразные движения, при этом она натягивает рубашку на его обнаженный зад, обхватывает свободной рукой за плечи, а другой, как бы пружиня, смягчает его толчки – плексиглас далеко не самая мягкая подстилка. Мужчина раскачивается с осторожностью, в то время как женский голос умоляет его перестать осторожничать: YOU’RE SO GOOD СOМЕ ON DO IT HARDER[102]102
  Ты такой классный, давай, сильнее (англ.).


[Закрыть].

Молодой человек в очках работает честно, не меняя выражения лица, а женщина улыбается куда-то в потолок. Весь акт длится полминуты. Затем молодой человек вытягивает голову, как черепаха, выгибается, слегка вздрагивая, и часто моргает, глядя поверх очков: он выглядит освобожденным. Стоя на коленях, он прикрывает ладонями свой член, но должен пройти еще через одно испытание – женщина стягивает с него резинку и с апломбом операционной медсестры бросает ее на поднос.

Поданную салфетку мужчина хочет взять в руки, но нет: даже тому, как правильно вытереться, он должен еще научиться. Она делает это быстро и ловко, не компрометируя его. И вот он уже опять в своих небесно-голубых трусах, натягивает брюки и отвешивает, сутулый, как он есть, неуклюжий поклон. Но не успел он нырнуть в свою группу, вновь взметнулись руки и затараторили свою считалку для следующей жертвы. И этот следующий уже встал на изготовку.

Но вскочить на подиум он не успевает – трещит по швам благопристойность, и вся компания вскакивает на ноги.

Какое-то время голос из усилителей больше не солирует со своими стонами. Второй голос отвечает первому, и вновь женский, с теми же вариациями. Переливы страсти так же точно узнаваемы, как они только что слышались, до учащенного дыхания, до последнего крика изнеможения. То был тот же самый голос, только на пару тактов в другой тональности; потом он аккомпанирует как третий, как четвертый голос. Вот снова взметнулись всхлипывания, мы уже слышали их и услышим еще не раз.

При этом на сцене как бы мгновенно размножилось и женское тело. Четыре, пять девушек с волосами любых оттенков выпорхнули на сцену, ступая своими сапожками по световым кругам на полу, вспыхивающим, как в игровых автоматах. Воцарилась невообразимая суета, которая стихает только на тот момент, когда каждая из девушек опускается на свою вращающуюся платформу, чтобы с одинаковым выражением восторженного экстаза начать третировать свое лоно. И краны по обе стороны сцены вдруг тоже осветились. Стеклянные платформы, на каждой по женщине, занимающейся недвусмысленным делом, опустились над головами зрителей и причалили с распахнутыми дверцами клеток к подиуму.

Предложение было столь сокрушительным, что всяческие считалочки стали излишними. Худощавому молодому человеку, первым вытащившему жребий, все-таки предоставили преимущество. Он медлит, а затем бежит по подиуму к платиновой блондинке, которая по-детски, не отрывая зада, отодвинулась немного назад: ее он уже как-никак знает, она проделала все это с его приятелем очень деликатно. И вот, практически в непосредственной близи от нас, ему расстегивают брюки. Капельки пота блестят у него на лбу, однако волнение не нанесло вреда его эрекции: осталось только пережить натягивание резинки, и тогда уже можно погрузиться в ожидающее его лоно. И он так настойчиво протискивается все дальше вглубь, что локтя женщины едва хватает для опоры им обоим. Но даже при таком натиске она не упускает возможности обвить свободной рукой его плечи в пиджаке, они движутся так плавно и мягко, словно плывут в медленном вальсе. Полусерьезный взгляд ее устремлен в потолок, все остальное обеспечивают вместо нее вздохи и всхлипы из усилителей. Кроме того, сейчас никто уже не разглядывает долго ни одну из пар, потому как разразилась такая вакханалия, и пошло-поехало!

Мужчины ринулись, словно на ярмарке в базарный день торопясь занять место на каруселях. И платформы, которые сразу поднимали их вверх, тоже брались штурмом. Двое мужчин, столкнувшись перед одной и той же клеткой, на какой-то момент остановились друг перед другом в смущении, пока второй – поскольку первый уже успел спустить штаны – не пришел к решению поклониться и отправиться назад к своему столику. Женский хор фальшивыми голосами ликующе призывает мужчин выйти на старт, занять свои места в клетках на спутницах, где все начинают заниматься одним и тем же делом. Только дело это, после того как их подняли, благодаря прозрачному дну рассматривается в необычной перспективе их показывают публике со всех сторон, как людей, занимающихся классным спортом.

Картина силовой тренировки некоторых впечатляет. Многие мужчины работают в позиции лежа с упором на локти, чтобы не напрягать своих партнерш. Ощущение группового участия в деле явно устраняет всяческое стеснение, делает атмосферу более непринужденной.

Но вот на сцену, где вдруг наступило затемнение, обрушился световой дождь вспышек стробоскопа. Это дробит движения, пары на какую-то долю секунды замирают. Затем на них обрушивается град, импульсы света падают согласованно с ритмическими ударами из усилителей. Тяжелые удары лениво исходят в конвульсиях, так что каскад крикливых женских голосов кажется истеричным. Да и размножившиеся мужчины наносят свои удары явно не в такт. Они хоть и действуют заодно, но при этом каждый за себя, как неуклюжие ученики в школе танцев. Через мультипликативное множество актов растворяется их реальность. Даже если еще и осознаешь то, что видишь, воздействие все более ослабевает, видимая картинка череды абсурдных сцен только потому и продолжается, что некий рассеянный оператор не подумал ее остановить. Само же действо предполагает, очевидно, всеобщее участие. Есть ли это испытание, заставляющее А. ощущать беспокойство? На чужаков правила игры едва ли распространяются, они платят за то, что остаются наблюдателями.

С уменьшением возбуждения растет непонимание, просыпается подозрение: вместо ночной жизни мы попали на совершенно другое представление. Оно обслуживает человеческое спаривание с целью его обесценивания, девальвации. Мы сидим в шуме и гаме цеха, где роботы, замаскированные под голых женщин, в полностью автоматизированном процессе обрабатывают части мужских тел, изнашивают их, используют, переделывают и восстанавливают, достигают, наконец, передышки и отправляют отработанные детали со станка назад по своим местам.

Н. подался вперед, я воспринимаю только «караоке», но А., по-видимому, ощущает все как конец света и строит жуткую гримасу. Ничто в ее Японии, кроме еще игры в гольф, не вызывает в ней такой безудержной ненависти, как караоке – радостно-питейная веселость, на которую так падки глупые мужики или тщеславные петухи, воображающие себя Фрэнком или Нэнси Синатра, в сопровождении биг-бэнда на компакт-диске, снабженном звуковыми эффектами, в то время как их ничтожная физиономия раздувается от важности на большом экране. В сценарии не было предусмотрено, что действие фильма, едва переместившись в Японию, должно происходить в караоке-барах, но Б. вдруг не стал проявлять щепетильность. Наивный акт взятой взаймы важности произвел на него обезоруживающее впечатление. Но что есть копия чужого голоса против какого угодно воспроизведения сексуальности с использованием оригинальных тел! Бестелесный голос, настраивающий мужчин на трудовые подвиги, есть идеальная акустическая фальшивка женской похоти, а мужская плоть как часть тела работает на иллюзию, что ее обладатели и есть настоящие мужчины.