Текст книги "Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942"

Патрис и Катрин завтракают на террасе, на самом солнцепеке. Катрин – в купальнике, а мальчик, – так зовут Мерсо приятельницы, – в купальных трусах с салфеткой на груди. Они едят помидоры с солью, картофельный салат, мед и в большом количестве фрукты. Персики кладут сначала на лед, чтобы остудить, а когда берут в руки, прежде всего слизывают капли с их бархатистой кожицы. Из винограда выжимают сок и пьют его, задрав голову к солнцу, чтобы загорело лицо (так, во всяком случае, поступает Мерсо, который знает, что ему идет загар).

– Почувствуй солнце, – говорит Патрис, протянув руку Катрин.

Она лижет ее.

– Да-а, – говорит она, – попробуй и ты.

Он делает то же, после чего ложится, поглаживая себя по бокам. Катрин, лежа на животе, опускает купальник до бедер.

– Ничего, что я так делаю?

– Все в порядке, – отвечает «мальчик», не глядя на нее.

Солнце нещадно жарит. Всеми своими слегка увлажненными порами кожи Мерсо вдыхает этот огонь, который насыщает его и усыпляет.

– Хорошо, – со стоном отзывается Катрин, напившись солнечных лучей.

– Да, – вторит он ей.

Дом прилепился на самой верхушке холма, откуда видно бухту. Местные прозвали его домом трех студенток. Подниматься туда приходилось по каменистой дорожке, которая начиналась среди оливковых деревьев и среди них же заканчивалась. Одолев половину пути, изможденный путник мог перевести дух на своеобразной площадке, обнесенной серой стеной, испещренной непристойными рисунками и политическими воззваниями. Потом снова шли оливковые деревья, голубые лоскутки неба в просветах между ветками и запах мастиковых деревьев, тянущийся вдоль порыжевших лужаек, где сушились ткани лилового, желтого и красного цветов. Когда вконец обессилев, в поту, едва дыша, путник толкал синюю калитку, избегая шипов бугенвиллеи, ему предстояло еще взобраться по крутой лестнице, но уже в тени. Роза, Клер, Катрин и «мальчик» окрестили его «Домом, предстоящим Миру». Этот дом на семи ветрах и впрямь был подобен ладье, подвешенной в ослепительном небе над многоцветным и многообразным миром. Казалось, что какой-то порыв подхватывал у самой бухты идеальной формы все, что попадалось на его пути: напоенные солнцем травы, пинии, кипарисы, оливы и эвкалипты, и взметал их вверх, к подножию дома. В сердце этого дара цвели, в зависимости от времени года, то белый шиповник, то мимоза, то жимолость, увивавшая стены и наполняющая летние вечера своим ароматом. Белое белье на веревках и красные крыши, морская феерия под небом, безукоризненно натянутым от одного края горизонта до другого, – таково было зрелище, представавшее взору из широких окон «Дома, предстоящего Миру». Но вдали линия высоких лиловых гор сходилась с морским заливом своими крайними отрогами и сдерживала эту буйную ярмарку красок и света. И никто не жаловался на крутой подъем и усталость. Радость эта с трудом завоевывалась каждый день.

Четверо обитателей дома, живя вот так, на виду у всего мира, ощущая его как внешнюю силу, с которой нельзя не считаться, видя всякий день, как его лицо то озаряется, то меркнет, чтобы на следующий день возродиться во всей своей юной красе, ясно осознавали его присутствие, он, этот мир, был для них одновременно и судьей, и оправданием. Он превращался в одухотворенное существо, был одним из тех, с кем мы охотно советуемся и в ком бесстрастная соразмерность не убила любви. Они брали его в свидетели.

– Мы с миром порицаем вас, – говаривал Патрис по любому поводу.

Катрин, для которой быть обнаженной означало избавиться от предрассудков, пользовалась отлучками Патриса, чтобы разгуливать по террасе в чем мать родила. Следя за тем, как меняются краски на небе, она с некоторой чувственной гордостью заявляла за столом:

– Я была обнаженной перед миром.

– О да, для женщин так естественно предпочесть свои мысли ощущениям, – изрекал Патрис пренебрежительно.

Катрин взбрыкивала, потому как не желала слыть интеллектуалкой. Роза и Клер увещевали ее:

– Молчи, Катрин, ты неправа.

Само собой разумелось, что она всегда неправа, поскольку ее все любили. Она обладала налитым соблазнительным телом цвета подрумяненной хлебной корки и животным инстинктом того, что наиболее важно в мире. Никто лучше ее не понимал тайного языка деревьев, моря и ветра.

– Наша маленькая Катрин – просто-таки одна из стихий природы, – утверждала Клер, никогда не перестававшая жевать.

Потом все шли погреться на солнышке и помолчать. Люди лишают друг друга сил. Мир оставляет силы человека нетронутыми. Роза, Клер, Катрин и Патрис у окон дома, открытого на все четыре стороны света, жили, играя образами, доверяя видимости, соглашаясь на своего рода игру, которую затеяли меж собой, радуясь дружбе и нежности, но, обратившись к созерцанию плясок неба и моря, заново осмысляли тайный цвет своих собственных судеб и в конце концов познавали то, что было самого потаенного в каждом из них. Бывало, к хозяевам присоединялись и кошки. На авансцену выходила вечно разобиженная, с черным вопросом в зеленых глазах, тощая и деликатная, внезапно обуреваемая бешенством и сражающаяся с тенями Гюла. «Все дело в железах внутренней секреции», – утверждала Роза и принималась смеяться, тряся кудряшками и прищурив веселые глазки за круглыми очками; успокаивалась она только тогда, когда Гюла прыгала к ней на колени (знак особого расположения), и Роза перебирала пальцами ее блестящую шерстку, ласковыми поглаживаниями усмиряла животное и сама превращалась в кошечку с нежными глазами. Подобно тому, как для Катрин окном в мир была нагота, для Розы таковым были кошки. Клер больше любила кота – Кали. Он был смирный и такой же глупый, как грязно-белый цвет, цвет его шерсти; он позволял мучить себя. Клер с ее флорентийским личиком проявляла великодушие и отпускала его. Молчаливая и замкнутая, подверженная внезапным приступам, она много ела. Видя, как она набирает вес, Патрис корил ее:

– Вы нам неприятны. Прекрасное существо не имеет права дурнеть.

– Когда вы перестанете притеснять дитя! Ешьте, сестричка, – вступалась за нее Роза.

От рассвета до заката длился день, облетая холмы и море. Смеялись, шутили, строили планы. Делали вид, что подчиняются тому, что лежит на поверхности. Взгляд Патриса переходил с лика мира на серьезные или улыбающиеся лица молодых женщин. Он порой удивлялся этому возникшему вокруг него мирозданию. Доверчивость и дружба, солнце и белые дома, едва уловимые нюансы и недосказанность – все это порождало минуты подлинного счастья, чьи отзвуки он старался поймать и измерить. «Дом, предстоящий Миру, – говорили они между собой, – это не тот дом, в котором веселятся, а тот, в котором счастливы». Патрис остро ощущал это, когда, встречая вечер, они с последним легким ветерком позволяли овладеть собой человеческому и опасному искушению быть ни на кого не похожими.

В этот день после солнечной ванны Катрин отправилась в контору.

– Дорогой Патрис, – произнесла, появившись откуда ни возьмись Роза, – у меня для вас хорошая новость.

Он лежал на диване на террасе с детективом в руках.

– Слушаю вас, дорогая.

– Сегодня ваша очередь готовить.

– Хорошо, – ответил Патрис, не двигаясь.

Роза со своим студенческим ранцем, в котором перцы обычно соседствовали с третьим томом «Истории» Лависса, пошла к выходу. Патрису предстояло приготовить чечевицу; до одиннадцати он бродил по дому, рассматривая огромную комнату с охряными стенами, заставленную диванами и этажерками, увешанную зелеными, желтыми и красными масками, затянутую шелковыми обоями в полоску, затем сварил чечевицу, налил в кастрюлю масла, потушил лук, помидоры, добавил приправы, под конец заспешил и проклял Гюлу и Кали, которые заявили о своем голоде. И это притом что Роза разъяснила им накануне:

– Знайте, летом слишком жарко, чтобы хотеть есть.

Без четверти двенадцать в легком платье и открытых сандалиях вернулась Катрин. Ей необходимо было принять душ и солнечную ванну. Потому она последней пришла к столу.

– Катрин, ты невыносима, – строго выговорила ей Роза.

– Чечевица? У меня есть отличный рецепт… – запыхавшись, с места в карьер начала Клер.

– Знаю-знаю. «Берем сметану…» Потом расскажете, дорогая Клер, – оборвал ее Патрис.

И верно, все рецепты от Клер начинались со сметаны.

– Он прав, – поддержала Патриса вошедшая Роза.

– Еще бы, – отвечал «мальчик». – Все за стол.

Кухня напоминала складское помещение. Чего тут только не было, даже блокнот, чтобы записывать удачные шутки Розы.

– Будем шикарны, но просты, – с этими словами Клер взяла руками кружок колбасы.

С опозданием, впрочем, не таким уж страшным, явилась Катрин, вся какая-то жалкая, измученная, с поблекшими и сонными глазами. У нее в душе еще не скопилось достаточно горечи, чтобы проклинать свою контору и те восемь часов, которые она крадет у мира и у себя, проводя их за пишущей машинкой. Ее подруги относились к ней с пониманием и раздумывали над тем, какой стала бы их жизнь без этих восьми часов. Патрис помалкивал.

– Да, – начала Роза, которая не терпела умильных речей, – по сути этим заполнена твоя жизнь. Ты только и говоришь о конторе. Мы лишаем тебя права голоса.

– Но как же… – попыталась протестовать Катрин.

– В таком случае ставим на голосование. Один, два, три, большинство за, ты в меньшинстве.

– Вот видишь, – констатирует Клер.

Чечевица получилась суховатой, ели молча. Клер, когда наступала ее очередь готовить, снимая за столом пробу, всегда с довольным видом замечала: «Просто превосходно!» Патрис, сохраняя достоинство, предпочел молчать; так длилось до тех пор, пока все не покатились со смеху. Катрин была не в настроении и заявила, что коль скоро хочешь добиться сорокачасовой рабочей недели, нужно обращаться в Конфедерацию труда.

– Делай как хочешь, – махнула Роза рукой, – в конце концов работать-то тебе.

Отчаявшись оправдаться, «природная стихия» растянулась на лежаке на террасе. Вскоре все присоединились к ней. Гладя Катрин по волосам, Клер думала о том, что «этому ребенку» не хватает мужчины. Так уж было заведено в «Доме, предстоящем Миру», что все решали судьбу Катрин, определяли, что именно ей требуется, в каких размерах и какого рода. Конечно, время от времени она огрызалась, мол, уже выросла, не нуждается в их опеке, и т. д., но ее не слушали. «Бедняжка, – вздыхала Роза, – ей нужен любовник».

Лежа на солнцепеке, Катрин, обычно не помнящая зла, рассказывала сплетню, которую услышала на работе, о том, как мадемуазель Перес, высокая блондинка, собравшись замуж, обошла все службы, чтобы собрать необходимые сведения относительно брака, поскольку наслушалась жутких историй от посетителей, и как, вернувшись из отпуска, с улыбкой объявила: «Было не так уж страшно». «Ей уже тридцать», – жалостливо пояснила Катрин.

– Послушай, Катрин, мы ведь здесь все девушки, – отозвалась Роза, порицающая рискованные истории.

В это самое время почтовый самолет описал над городом круг, словно хотел похвастаться своим сверкающим металлическим корпусом. Затем, очертив над бухтой дугу, столь же правильную, как и дуга бухты, ухнул вниз, подняв фонтан голубовато-белой воды. Гюла и Кали спали, вздрагивая от сладострастных грез и приоткрыв свои змеиные пасти, позволяющие видеть розоватые нёба. Небеса, казалось, были больше не в силах удерживать раскаленный и отяжелевший солнечный диск. Закрыв глаза, Катрин ощущала, что долго летит куда-то и в результате припадает к истокам самой себя, где тихонько шевелится зверь, который дышит, как божество.

В следующее воскресенье ожидали гостей. Готовить выпало Клер. Роза почистила овощи, подготовила посуду и стол; Клер следила за тушением овощей, периодически выходя из своей комнаты, где читала. Поскольку Мина из местной мавританской семьи не явилась убирать дом, в третий раз за год сославшись на исчезновение отца, Розе пришлось еще и наводить порядок. И вот гости собрались. Элиан, которую Мерсо зовет идеалисткой. «Почему?» – интересуется Элиан. «Потому что, когда вам рассказывают о чем-то, что было на самом деле, вас это шокирует, и вы говорите: это правда, но дурно». У Элиан доброе сердце, она находит, что схожа с «Юношей с перчаткой», в чем с ней никто не соглашается. Ее комната завешана репродукциями «Юноши с перчаткой». Элиан – студентка. Когда она в первый раз появилась в «Доме, предстоящем Миру», она заявила о том, что очарована «отсутствием предрассудков» у его обитателей. Со временем это стало ей нравиться меньше. Не иметь предрассудков означало без обиняков выпаливать, что история, которой она щегольнула, скучна донельзя, и любезно добавлять при всяком удобном случае: «Элиан, вы – тупица».

Когда Элиан вошла в кухню вместе с Ноэлем, вторым приглашенным, скульптором, она застала Катрин в необычной позе, что было совершенно естественно для нее. Лежа на спине, Катрин одной рукой ела виноград, а второй готовила майонез. Тем временем Роза в большом синем переднике любовалась разумностью Гюлы, которая лакомилась салатом в огороде.

– Только подумайте, до чего умна, – потрясенно повторяла Роза.

– Да, – подхватила Катрин, – сегодня она превзошла самое себя, утром разбила зеленую лампу и цветочную вазу.

Элиан и Ноэль, которым одышка помешала выразить свое недовольство, решились наконец сесть, не дождавшись, когда им это предложат. Тут в кухню заглянула любезная и томная Клер, пожала гостям руки и попробовала буйабес, томящийся на огне. По ее мнению, уже можно было садиться за стол. Как раз подоспел и запоздавший Патрис. Он объяснил Элиан, отчего у него хорошее настроение: оказывается, оттого, что на улицах попадаются хорошенькие женщины. Пора летней жары едва началась, а легкие платья, едва прикрывающие трепетную наготу, уже появились на улицах. У Патриса, по его признанию, от этого пересыхает в горле, стучит в висках и приливает к чреслам. Такие подробности не вызвали у Элиан желания поддержать беседу. Молчание сопровождало и буйабес, которым открылась трапеза. Но только до тех пор, пока Клер не произнесла нарочито четко:

– Буйабес вроде бы отдает горелым луком.

– Вовсе нет, – отозвался Ноэль-добряк.

И вот, чтобы испытать это доброе сердце на прочность, Роза стала просить его купить для них энное количество полезных вещей, таких как горелка, персидский ковер и холодильник. Ноэль посоветовал ей хорошенько помолиться, чтобы он, Ноэль, смог выиграть в лотерею.

– За чем дело стало, мы и за себя можем помолиться, – отвечала практичная Роза.

В воздухе была разлита та густая жара, которая заставляет так ценить ледяное вино и фрукты. За кофе Элиан смело судила о любви. Если бы она полюбила, то вышла бы замуж. Катрин возражала в том смысле, что самое неотложное, что нужно сделать, когда любишь, это переспать с предметом любви; от такого материалистического подхода Элиан передергивает. Прагматичная Роза встала бы на сторону Элиан, если бы «опыт, к несчастью, не доказывал, что брак убивает любовь».

Элиан и Катрин уже схлестнулись в словесном поединке и стали несправедливыми друг к другу, как бывает, когда спорщики наделены темпераментом. Ноэль, привыкший облекать свои мысли в определенные формы, верит в жену, детей и патриархальные истины конкретной семейной жизни. Роза, выведенная из себя криками Элиан и Катрин, воспользовавшись его высказыванием, делает вид, что только теперь поняла причину многочисленных визитов Ноэля.

– Благодарю вас, – говорит она, – я не в силах выразить словами, насколько это открытие меня потрясает. Завтра же поговорю с отцом о нашем с вами «намерении», а вы сможете через несколько дней обсудить его с ним.

– Но… – в замешательстве лепечет Ноэль.

– О, я знаю… – в порыве чувств продолжает Роза. – Но понимаю вас, вам даже не нужно ничего объяснять. Вы из тех, что молчат и ждут, чтобы их поняли. Впрочем, я довольна, что вы объяснились, ибо частота ваших посещений начинала сказываться на моей репутации.

Ноэль заинтригован и слегка встревожен, он заявляет о том, что рад узнать, что его надежды увенчались успехом.

– Не считая того, – вставляет свое слово и Патрис, закуривая, – что вам стоит поторопить события. Состояние Розы принуждает вас к тому.

– Как вы сказали? – переспрашивает Ноэль.

– Бог мой, всего-то второй месяц, – бросает Клер.

– Кроме того, – с нежностью вступает в разговор Катрин, – вы достигли того возраста, в котором бывают счастливы узнать себя в ребенке другого.

Чело Ноэля слегка омрачается, а Клер добродушно прибавляет:

– Это шутка. Отнеситесь к ней с юмором. Перейдем в гостиную.

Разговор на принципиальные темы внезапно иссяк. Однако Роза, которая творит добрые дела тайком, продолжает что-то тихонько внушать Элиан. Патрис подошел к окну, Клер стоит у стола, Катрин легла на циновку. Прочие устроились на диване. Город и порт заволокла густая дымка. Но буксирные суда возобновили свою работу, их протяжные гудки долетают до окон «Дома…» вместе с запахами гудрона и рыбы, не давая забыть о мире красно-черных посудин, ржавых вертикальных шпилей и клейких гирлянд водорослей. Как всегда, это братский и мужественный зов жизни с привкусом силы, чьи прямой призыв и искушение всем внятны.

– Вы в сущности такая же, как я, – с грустью говорит Элиан Розе.

– Нет, – отнекивается Роза, – я просто стараюсь быть счастливой, и, по возможности, как можно больше.

– Но путь к счастью необязательно лежит через любовь, – по-прежнему глядя в окно, изрекает Патрис.

Он по-доброму относится к Элиан и боится, что огорчил ее. Но понимает и Розу в ее стремлении быть счастливой.

– Так себе идеал, – отзывается Элиан.

– Не знаю, может быть, но здоровый. А это, видите ли… – Патрис оставляет свою мысль незаконченной.

Роза прикрыла глаза, Гюла прыгнула к ней на колени, свернулась клубочком и мурлычет, уютно устроившись у нее на коленях. Та гладит ее по голове, и кажется, что этот понятный только двоим союз кошки с полузакрытыми глазами и неподвижно сидящей женщины приводит к тому, что они одними и теми же глазами смотрят на один и тот же мир. Все замолчали, слышны лишь натужные гудки буксиров. Роза закрыла глаза и погрузилась в тишину, наполненную ударами сердца. Кошки днем спят, а с первой звезды и до восхода солнца у них напряженная любовная жизнь. Их сладострастие велико, их сон глух. Им также известно, что у тела есть душа, которая не имеет ничего общего с тем, что обычно подразумевается под этим.

– Да, быть счастливой, и как можно больше, – изрекает Роза, открыв глаза.

А мысли Мерсо, тем временем, сосредоточены на Люсьене Рэналь. Когда чуть раньше он признался, что уж очень хороши женщины на улицах, он имел в виду ее. Он свел с ней знакомство у друзей. Неделю назад они впервые вдвоем отправились на прогулку и от нечего делать бродили по бульварам, вдоль набережных. Было жаркое утро. Она не обронила ни слова, и, проводив ее домой, Мерсо с удивлением для самого себя долго жал ей руку и улыбался. Она была довольно высокой, шляпу не носила, обута была в открытые сандалии и одета в платье из белой холстинки. Когда они гуляли, им в лицо дул легкий ветерок. Люсьена твердо наступала на горячие плиты мостовой, как бы опираясь на них, чтобы преодолевать сопротивление ветра. При этом движении платье обтягивало ее, обрисовывая плоский мускулистый живот. Светлые волосы, зачесанные назад, маленький прямой нос и неподражаемое движение ее устремленной вперед груди – все это делало ее воплощением тайного согласия, существующего между нею и землей и упорядочивающего мир вокруг нее. Когда она, держа сумочку в правой руке, украшенной серебряным браслетом с позвякивающей застежкой, поднимала левую руку над головой, чтобы защититься от солнца, и готова была вот-вот оторвать мысок правой ноги от земли, Патрису казалось, что спутница согласовывает свои движения с целым миром.

Именно тогда он подметил загадочное единодушие своих шагов с шагами Люсьены. Ему не составляло труда подстроиться под нее. Безусловно, этому способствовала плоская подошва сандалий Люсьены. Но в то же время в их согласованной поступи было что-то, наводящее на мысли об общих особенностях – гибкость, высокий рост. Мерсо обратил внимание на ее молчаливость и замкнутость в выражении лица. Ему пришло в голову, что возможно, она не умна, и это только обрадовало его. Есть что-то божественное в красоте, лишенной ума, и Мерсо лучше любого другого был способен это прочувствовать. Все это привело к тому, что однажды он задержал ее пальцы в своей руке, а потом стал часто с нею видеться; они подолгу гуляли, все так же молча, подставив свои загорелые лица солнцу и звездам, но ничего более не требуя друг от друга. Так все и шло до вчерашнего вечера, когда Патрис заново обрел обычное, но потрясшее его до самых основ чудо – чудо ее губ. До сих пор его волновали ее манера цепляться за его одежду, идти рядом, взяв его под руку, беззаботное доверие, затрагивавшее его чувство мужского достоинства. А еще молчаливость, сводившая ее манеру выражать себя к тем движениям, которые она совершала в данный момент и увеличивавшая ее сходство с семейством кошачьих, а им она и без того была уже обязана серьезностью, которую вкладывала во все, что делала. Вчера после ужина он гулял с ней по набережным. В какой-то миг они остановились у парапета, и Люсьена прильнула к нему. Он ощутил в ночи под своими пальцами ледяные выдающиеся скулы и губы, полные внутреннего жара, в который хотелось погрузиться. И тогда в недрах его существа родилось нечто вроде вопля, бескорыстного и пылкого. Перед ликом сверкающей звездным пологом ночи, перед ликом города, похожего на опрокинутое небо, полное огней, перед мощным горячим дыханием, поднимающимся от порта, им овладели неодолимое желание приникнуть к этому жаркому источнику, безудержная тяга сорвать с этих живых губ весь смысл такого же отрешенного и сонного, как ее молчаливые уста, мира. Мерсо наклонился, было ощущение, что он коснулся устами птицы. Люсьена застонала. Он куснул ее губы, и несколько секунд пил, припав к ее устам, этот жар, который приводил его в полный восторг, словно он сжимал в объятиях целый мир. Она же цеплялась за него, как утопающий, то показываясь на поверхности бездонного омута и отталкивая его губы, то вновь хватаясь за них, идя ко дну, погружаясь в ледяные и черные воды, палящие ее, как способно сделать лишь скопище богов.

…Элиан собралась уходить. Мерсо провел долгие послеобеденные часы в своей комнате, предаваясь размышлениям. За ужином все обитатели «Дома…» хранили молчание. После дружно перешли на террасу. Один день, в конечном итоге, непременно догонит другой. Утро займется над бухтой в дымке и непременно закончится мягким вечером в той же бухте. День движется от моря к горам, потому как небо указывает лишь один путь – от моря к горам. Мир всегда изрекает одно и то же, вначале это вызывает интерес, потом утомляет. Но непременно наступает время, когда он завоевывает нас именно этим своим повторением и удостаивается награды за свою настойчивость. Так дни «Дома, предстоящего Миру», выделанные из роскошной ткани смеха и самых обычных жестов, заканчиваются полными звезд ночами на террасе. К услугам обитателей дома шезлонги, но Катрин предпочитает место на ограде.

С неба, сверкающего и таинственного, смотрит вниз темная ночь. Где-то далеко, в порту, передвигаются огоньки, редеют гудки паровозов. Звезды становятся ярче, меркнут, исчезают и возрождаются, образуя быстро сменяющие друг друга рисунки, как в калейдоскопе. Ночь обретает в тиши плоть и плотность. Полная звездных скольжений, она представляет свои световые затеи обращенным к ней взорам, которые порой заволакивает слезами. И каждый, ныряя в глубины неба, находит в этом крайнем пределе, где сходится все, тайную и задушевную мысль, неповторимую, как неповторима каждая отдельная человеческая жизнь.

Катрин, на которую накатила волна любви, только и может что вздохнуть.

– Вам не холодно? – спрашивает, чувствуя, как изменился ее голос, Патрис.

– Нет, – отвечает вместо нее Роза, – так красиво.

Клер встала, оперлась руками о стену и подняла лицо к небу. Перед тем, что есть в мире наипростейшего, исполненного высшего благородства, она путает жизнь с желанием жить и вписывает надежду в игру звезд.

– В такие дни, когда с доверием относишься к жизни, и от нее получаешь соответствующий ответ, – внезапно обернувшись к Патрису, произносит она.

– Верно, – не глядя на нее, отвечает он.

Вот заскользила по небу падающая звезда. А за ней уже в полной непроглядности ночи вспыхнул и стал все увереннее светить огонек далекого маяка. Послышались шаги поднимающихся в гору людей и их натужное дыхание. Чуть позже донесся аромат цветов.

Мысль, изрекаемая миром, всегда одна и та же. И на этом терпеливом повторении истины, которая летит от звезды к звезде, основывается свобода, вызволяющая нас из тенет самих себя и других; точно так же основывается она и на другой, не менее терпеливо повторяемой миром истины, которая тянется от смерти к смерти. Патрис, Катрин, Роза и Клер проникаются счастьем, рождающимся тогда, когда они с доверием полагаются на мир. Если эта ночь и есть явленное им лицо их судьбы, им остается только любоваться тем, что оно в одно и то же время и вполне конкретное, и загадочное и что на нем есть место всему – и слезам, и улыбкам, и ненастью и солнечному свету. Сердце, в котором всему есть место: и радости, и боли, умеет услышать двойной урок, ведущий к счастливой смерти.

Поздно. Уже полночь. На челе этой ночи, которая не что иное, как само отдохновение и мысль мира, глухо ропщут звезды, предвещая скорое пробуждение. В небесах с их мириадами небесных тел забрезжило. Патрис оглядывает своих подруг: Катрин сидит с ногами на ограде, запрокинув голову; Роза утонула в шезлонге, положив руки на спину Гюлы; Клер стоит не шелохнувшись, на ее выпуклом лбу пятно от лунного света. Юные существа, способные испытать счастье, чьи молодые годы проходят в тесном соседстве друг с другом, при том что у каждого есть свое заветное. Он подошел к Катрин и поверх ее плеча – плоти, пропитавшейся солнцем, – устремил взор в свой кусочек неба. Роза тоже придвинулась к ним, и вот уже они вчетвером предстоят Миру. Кажется, будто прохладная ночная роса смывает с их лиц отметки, сделанные одиночеством, и этим несмелым и беглым крещением освобождает их от самих себя, возвращая Вселенной. Когда на небесную поляну высыпали все звезды разом, необъятный немой лик небес запечатлел обитателей «Дома…» такими, какими они были в эту минуту. Патрис поднимает руку и захватывает сноп светящихся точек из потревоженной небесной купели; Алжир раскинулся у его ног, а вокруг них повсюду, куда хватает глаз, погруженный во мрак и поблескивающий плащ, усыпанный каменьями и раковинами.