Текст книги "Людовик XIV, или Комедия жизни"

– Я, кажется, пришла не вовремя. Мое мнение совершенно излишне там, где принимаются советы герцогини Орлеанской.

– Напротив, ваше величество, – возразил Людовик, подавая руку Терезии и подводя ее к креслу у письменного стола. – Мы были бы очень огорчены, если бы в настоящую минуту вы отказали нам в вашем дипломатическом содействии.

– Я не ожидала, сир, что вы удостоите обратиться ко мне за помощью. Но если наши советы могут еще иметь какую-либо цену при всей государственной мудрости герцогини Орлеанской, то я к услугам вашего величества. Соблаговолите сообщить мне, в чем дело?

– Мы желали бы заключить с Испанией продолжительный и прочный мир. Я не сомневаюсь, что ваше величество сочтете за счастье помочь нам в этом деле и возьмете на себя труд вести переговоры с Мадридом.

Королева бросила торжествующий взгляд на свою соперницу.

– Вы можете вполне располагать мною, государь, но должны сознаться, что уступаете поневоле, так как война вам не под силу. Спрашивается только: на каких же это условиях думаете вы заключить мир? Понятно ведь, что на этот раз Испания потребует более прочных гарантий, чем прежде.

– Ваше величество! – холодно начал Людовик. – Вы принимаете тон, вовсе не соответствующий французской королеве, матери наследника престола. Вы все та же испанка, горячо преданная Габсбургскому дому! Вы говорите так, как будто победили не мы, а испанцы, и мирные условия предписываются не мною, а мадридским кабинетом. Советую вам стать на время француженкой и позаботиться о своем собственном благе! Действительно, настоящий мир должен иметь самые прочные гарантии и, надеюсь, что вы сумеете вести, как должно, переговоры по этому случаю, хотя бы только из желания доказать, что все дошедшее до нас о вашем двусмысленном образе действий во время последней войны было пустым злословием.

Королева была в высшей степени взволнована словами Людовика. Гнев и смущение боролись в ней. Прошло несколько минут, прежде чем она заговорила:

– Какие условия угодно будет предписать вашему величеству?

– Я намерен заключить торговый и оборонительный союз с Испанией на следующих условиях: первое – все, завоеванное мною в испанских Нидерландах, остается за Францией и…

– Как, государь! – прервала его, быстро приподнимаясь, Терезия. – Испания должна признать все ваши завоевания, оставив себе лишь надежду, что на время она обеспечена от ваших захватов?! Таких условий я не могу передать в Мадрид!

Она поклонилась и повернулась к дверям, намереваясь удалиться.

Король схватил ее за руку.

– Постойте, мы еще не закончили! – Он прямо и твердо взглянул ей в глаза. – Главным условием продолжительного мира с Испанией будет то, что старшая дочь моего брата, герцога Филиппа Орлеанского, принцесса Мария-Луиза, будет наречена невестой вашего брата дона Карлоса, инфанта испанского и вплоть до исполнения этого условия Франш-Конте остается за нами.

– Ни за что! – вскричала королева, теряя всякую власть над собой. – Пока я живу, пока я дышу, этого не будет! Чтобы я, дочь Марии Австрийской, изменила дому Габсбургов, чтобы я помогла ребенку моего злейшего врага стать королевой в земле моих отцов и сделать Испанию, перед которой некогда трепетал весь мир, вассалом Франции?! Призываю Сант-Яго Компостельского в свидетели: целые реки крови прольются прежде, чем вы принудите меня к этому шагу!

Терезия сильно рванулась из рук короля и снова повернула к двери.

– Останьтесь! – твердо и громко проговорил Людовик. – Или же вы удалитесь навсегда.

– Навсегда?! Что… что вы сказали, сир?!

Бледная, почти теряя сознание, она схватилась за спинку кресла.

– Мы сказали, что предоставляем вам на выбор: быть покорной женой, хорошей матерью нашим детям, верной, достойной любви и уважения королевой Франции или же остаться неисправимой испанкой, но в таком случае удалиться со всей вашей предательской свитой обратно в Мадрид. Куда следом за вами явятся два французских корпуса и, вероятно, заставят мадридцев быть рассудительнее!

– Ваше величество, – возразила Терезия разбитым голосом. – Вы позволяли себе много неслыханных вещей, но еще ни один государь в мире не осмеливался до сих пор безвинно оттолкнуть от себя мать своего наследника, отдать ее на посмеяние, не осмеливался быть клятвопреступником и разорвать союз, заключенный между Богом и людьми!

– В этом, королева, я совершенно согласен с вами. Подобный поступок может быть вызван только тем позором, который вы, Терезия, нанесли мне, вашему сыну и Франции! Вы послали д’Эфиа в Нанси побудить к измене Карла Лотарингского, вы помогали собственными вашими деньгами ему, нашему давнишнему врагу, по вашему приказанию де Лорен был в Вене, дон Комарос – в Мадриде, графиня Марсан – в Голландии. Вы, вы восстановили и вооружили весь свет против вашего супруга и короля!

Терезия в ужасе подняла руки:

– Нет, нет, Людовик! Я… я так не поступала! Это все ложь, клевета, это… Анна ненавидит меня, она, она… губит меня!

– Прекрасно, ваше величество! Я предполагал в душе вашей слишком много кастильской гордости и габсбургской отваги, чтобы отказываться от своих собственных поступков! Но и в этом даже я ошибся! Позвольте же сообщить вам, что д’Эфиа и графиня Марсан арестованы в Лотарингии, что все подробности вашей интриги давно известны нам через ваших же клевретов – Монтеспан и Ментенон, и что, наконец, у нас в руках ваши собственные письма! Если все то, что сказано, сделать гласным, то, как вы полагаете, осудит ли свет того, кто раздавил змею, ужалившую грудь, ее отогревшую?! Вот перо и чернила. Садитесь и пишите королеве-матери. Принцесса Анна продиктует вам содержание письма. Если же вы не согласны, то через четверть часа ваш дорожный экипаж будет готов и вы уедете в сопровождении стражи!

– Сжальтесь, простите, государь!

Терезия упала на колени, прижав к рукам Людовика бледное, орошенное слезами лицо.

– Повторите эту просьбу, если Мария-Луиза станет невестой инфанта испанского!

Людовик выдернул свою руку и оставил кабинет.

Как кающаяся Магдалина, закрыв лицо обеими руками, стояла на коленях Терезия Французская. Орлеаны подошли к ней.

– Прочь! Не прикасайтесь ко мне! – гневно повернулась она к Анне Орлеанской. – Я встану и сама, но горе вам!

Она медленно приподнялась, шатаясь, подошла к письменному столу Людовика и проговорила решительно:

– Диктуйте!

Громко, ясно, отчеканивая каждое слово, диктовала Анна Орлеанская это роковое письмо. Перо Терезии быстро летало по бумаге. Принц Филипп, едва сдерживая торжествующую улыбку, следил за королевой. Дело было почти уже кончено, когда Людовик XIV снова появился в кабинете. Он вопросительно взглянул на Анну, она кивнула головой. Терезия встала.

– Кончено! – беззвучно произнесла она.

Король внимательно прочел исписанный лист.

– Хорошо. Герцог Филипп, проводите королеву в ее покои. Весьма сожалею, что вашему величеству необходимо обойтись без вашей придворной испанской камарильи. Можете передавать ваши приказания герцогу де Монбассону, мадам де Гранчини и герцогу де Гишу.

Королева ничего не успела возразить против этого распоряжения. В кабинет поспешно вошел Фейльад.

– Что случилось, маршал?

– Государь, к вам явились из Бастилии де Жеви и молодой Сен-Марсан. Старая графиня имела, с разрешения вашего величества, свидание с сыном наедине. Переговорив с ним и передав ему известный вашему величеству акт, она попросила его сходить за комендантом, так как ей надо было, по ее словам, сообщить ему кое-что. Когда же молодой де Марсан и де Жеви вошли в комнату графини, она лежала мертвая, в луже крови. В отсутствие сына она открыла себе жилы маленьким ножом, который сумела искусно припрятать.

Настало продолжительное молчание.

– Прикажите войти сюда графу де Сен-Марсану, – выговорил наконец король.

На пороге появился бледный, расстроенный граф де Сен-Марсан. Людовик XIV протянул ему руку.

– Очень сожалею, граф, – сказал он, – что матушка ваша кончила таким образом. Она была нашим постоянным, непримиримым врагом, но мы не желали напоминать вам об этом. Назначаем вас камергером ее величества королевы. Я сам позаботился о том, чтобы и вас не опутали те интриги, жертвой которых пала ваша несчастная мать!

Король почтительно раскланялся с Терезией, она ответила ему глубоким поклоном и вышла, бросив на Анну Орлеанскую взгляд, полный непримиримой вражды и ненависти.

– Клянусь всеми святыми, – прошептала она, затворяя двери, – ты мне дорого заплатишь за этот час!

Глава IV. Золотая решетка

Как ни тяжело было Людовику XIV заключить мир по требованию Европы, но эта горькая необходимость отчасти искупалась надеждой возвести Бурбонов на испанский трон. В исполнении этого плана ему ревностно помогали Орлеаны, Кольбер и граф Сервиен де ла Рош, а королева Терезия была поневоле его послушным орудием. Лишенная своей испанской свиты, находясь под строгим присмотром графа де Сен-Марсана, окруженная людьми, вполне преданными Людовику, Терезия, казалось, желала теперь только одного: заставить короля забыть, что до сих пор она была испанкой больше, нежели следовало. Маркиза де Монтеспан не появлялась при дворе, а имени Ментенон никто и не осмелился бы произнести при Людовике. Безграничная ненависть старой графини де Сен-Марсан принесла свою пользу: она открыла королю глаза на его действительных врагов.

Людовик твердо решил раздавить и уничтожить этих лицемеров, этих римских кротов, когда бы и в каком виде они ни явились, решил создать новую Францию, во главе которой будет стоять он – духовный и светский повелитель своей страны. План, кажется, был хорошо задуман, но, к несчастью, Людовик имел недостаток, погубивший все дело.

Он не умел отличить лицемерие от правды: преследуя Тартюфа, он постоянно боялся оскорбить действительную набожность и, таким образом, нейтрализовал все меры для уничтожения иезуитов во Франции.

Тайный договор, делавший принцессу Марию-Луизу Орлеанскую невестой инфанта дона Карлоса, был наконец заключен, а вместе с ним обнародован политический и торговый союз с Испанией. Переговоры о мире велись в Ахене, и там же второго мая подписан был сам трактат. Испания стала вассалом Франции, Фландрия, Гегенау и Намур – ее провинциями, а Бургундия, Эльзас и Лотарингия только на время избегли этой участи. Скоро началась работа и в Англии: ловкое перо принцессы Анны, интриги Барильона – французского посла в Лондоне, и тайного агента шевалье де Бопрено – нанесли первые чувствительные удары тому, чего с таким трудом достигли лорд Темпл и де Витте: союз против Франции начал колебаться. Расположение народной партии к Карлу II быстро остыло. Его брат и нареченный наследник Иаков Йоркский, женившись на фанатичке Марии Моденской, скоро перешел и сам в католицизм, а реставрированная династия Стюартов начала в Англии самое ненавистное для народа дело: реакцию в пользу Рима.

Впрочем, все эти признаки будущей бури были заметны только для посвященных. Большинство же было пока вполне удовлетворено результатами Ахенского мира, принудившего Францию сложить оружие: все видели в нем задаток долгого спокойствия. Но когда в августе в Риме, Вене, Лондоне и Стокгольме стал известен проект испанского брака, опрометчивые политики поняли, что Ахенский договор оставил все выгоды на стороне Франции, а мирное положение Европы так же шатко, как и прежде. Габсбургский дом поразительно скоро примирился с потерей своих прав на испанское наследство Карла V. Сам Людовик удивился такой уступчивости. Несмотря на вооружение в Тулонской гавани и на Пиренеях, несмотря на все труды, употребленные Терезией для устройства этого брака, король сознавал, что он рискует, что ставит на карту все – и жизнь и трон! Но у Франции были сильные друзья в Испании. Позднейшие исследования показали королю, что друзья эти были иезуиты. Патер Нейдгард, духовник королевы-матери, Марии Австрийской, деятельно работал в пользу Франции. Успехи были тем удивительнее, что римская курия, через своего нунция в Мадриде, всеми силами противилась этому союзу. Людовик XIV был не скуп: патер Нейдгард получил от него истинно царский подарок за содействие его политике.

Франция и ее повелитель стояли теперь на высшей ступени могущества. Гений Кольбера быстро уничтожил все следы войны в отечестве. Промышленность и богатство Франции быстро восстановились и возрастали с поразительной скоростью. Французская торговля властвовала на всех европейских рынках так же, как ее политика – во всех кабинетах.

Все ненавидели, боялись Людовика XIV, но все удивлялись и подражали ему. Его абсолютизм стал программой всех государей, его придворный этикет, его образ жизни были приняты при всех дворах. Нравственно и физически он был повелителем Европы. Блеск его имени совсем затмил образы его великих предков – Франциска I и Генриха IV. Все, видевшие его двор, Версаль, были ослеплены их блеском. Конде и Тюренн, Кольбер и Лувуа, Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, Бурдалу и Боссюэ, Миньяр, Лебрен, Перро, Молли – все эти знаменитости, смешиваясь с толпой принцев, графов, герцогов и ослепительно прекрасных женщин, спешили в «Бычий глаз» на поклонение человеку, выше которого ничего не было для них на земле.

Ученики Лойолы молчали в немом изумлении. С дурно скрытой яростью, с отчаянием переносили они удар за ударом, наносимые Кольбером привилегиям их ордена. Народные школы были у них отняты, источники богатств почти уничтожены. Людовик, видимо, старался разрушить это духовное государство в государстве и поступал с ними так же, как делал некогда с дворянством Франции, которого теперь не существовало. Ему нужнее был умный, богатый, смелый и покорный народ, чем люди, коленопреклоненные перед монахами, видящие своего владыку в духовенстве, а короля ставящие на второй план.

То было золотое время романически-смелой Франции, Франции, боготворившей в своем короле самую себя и видевшей в остальных народах Европы варваров, годных только к увеличению ее собственной славы и блеска.

С заключением мира и наступлением зимы в Париже снова пробудилась жажда удовольствий, потребность артистических наслаждений. Принц Конде назначил в своем замке Шантильи целый ряд празднеств в честь Орлеанов и, между прочим, приказал Мольеру поставить на сцене своего замка «Тартюфа», находившегося под запретом. На принцессу Анну пьеса эта произвела сильное впечатление. При первой встрече с королем Анна так горячо превозносила достоинства этого произведения Мольера, что Людовик XIV, которому пять лет назад «Тартюф» был просто невыносим, теперь не только разрешил без всяких купюр поставить его на сцене Пале-Рояля, но даже порекомендовал Ламуаньону, архиепископу, не придираться к пьесе. Королевское разрешение подняло на ноги весь Париж и снова обратило всеобщее внимание на писателя, забытого во время войны.

После долговременного молчания «Тартюф» снова заговорил пятого февраля в присутствии короля и всей его свиты. Успех был поразительный. Пьеса выдержала сорок представлений и в марте появилась уже в продаже. Возобновившаяся слава Мольера сильно раздражила его врагов. Все пасквили и старые клеветы против него и его семейной жизни появились снова. Даже честный, добродушный Бурдалу – и тот стал проповедовать против писателя. При дворе не нападали на саму пьесу, так как ей протежировал король, но зато не упускали случая очернить ее автора, тем более что Людовик после первого представления не оказал Мольеру никакого видимого знака своего благоволения, а на все более или менее ясные доносы своих придворных отвечал молчанием. Самыми яростными обвинителями Мольера были: герцог Гиш, мадам Гранчини, граф Нуврон, Локкарт, Сен-Марсан – словом, все бывшие друзья Лорена и иезуитов, никогда ничего не забывавшие и ничего никому не прощавшие.

Приближалось двадцать пятое апреля, день святого Людовика, патрона фамилии Бурбонов. Он обыкновенно праздновался в Версале с чрезвычайной торжественностью, так как в Людовике святом Людовик XIV чтил самого себя. Версаль и весь Париж нетерпеливо ждали этого дня: первый мечтал об исполнении разных давно лелеянных надежд о получении наград и повышений. Париж же ждал своего короля, Великого Людовика, имевшего обыкновение в этот день показываться своему народу.

Наступил наконец давно ожидаемый праздник. Он начался утренним приемом в покоях его величества, во время которого король принимал поздравления своих придворных и называл лиц, удостоенных приглашения к столу. Обыкновенно же Людовик XIV обедал один. Королева Терезия рассчитывала сегодня на этот знак его благоволения, но ошиблась. Король назвал Орлеанов, Конде, Тюренна, ла Роша, Омона и Кольбера. После приема их величества спустились с большого крыльца и пешком отправились в церковь Святого Антуана, сопровождаемые массой народа. По окончании литургии Людовик XIV принял тут же в церкви поздравления дворянства, парламента и духовенства и вместе с ними отправился обратно по парку, к главному порталу. Как только он вступил в свои покои и раскланялся с королевой, народ хлынул к высокому порталу, нетерпеливо ожидая, когда откроют большие двери королевской залы, выходившие в сад, а высшее дворянство, прелаты, президенты парламента и суда, словом все, имевшие доступ ко двору, устремились через «Бычий глаз» к золотой решетке – смотреть, как кушает его величество Людовик XIV, поймать его взгляд, его слово, или, может быть, удостоиться невыразимой чести быть его гостем. Подобные приглашения были, впрочем, чрезвычайно редким отличием, граф Шамбертен, например, двадцать лет кряду изо дня в день появлялся у золотой решетки и только раз удостоился услышать от его величества десять слов.

Стрелки часов в Версале показывали без десяти два. Время королевского обеда приближалось. Громадная зала сияла в лучах весеннего солнца, у ее высоких стеклянных дверей стояли шесть лейб-мушкетеров, едва сдерживая напор толпы. Вдоль стен теснились пажи, камергеры, дежурные лакеи, обер-гофмейстер Мараметт держался около накрытого королевского стола, обер-гофмаршал де Брезе с жезлом в руках прислонился к золотой решетке, отделившей короля от дворянства.

Общее внимание и неудовольствие дворян привлекал теперь человек, стоявший почти впереди всех: это был Мольер. Его черный, совершенно гладкий костюм парижского буржуа резко выделялся между пестро расшитыми, разукрашенными кафтанами парижской знати. Дежурные камергеры давно уже делали различные замечания на его счет, и только уважение к месту удерживало дворян от проявлений неудовольствия против дерзости этого плебея.

Герцог Лианкур, стоявший рядом с Мольером, потерял наконец всякое терпение.

– Вы Мольер, если не ошибаюсь? – повернулся он к писателю.

– Он самый, к услугам вашей милости.

– Сделайте одолжение, объясните нам, как вы сюда попали?

– Совершенно так же, как и вы: через «Бычий глаз».

– Черт возьми! – вмешался кто-то. – Да как же вас впустили? Кто вас впустил?

– Ведь это оскорбление для дворян! Ваше место не здесь, а на крыльце, между чернью.

– Да, там вы и получили бы от Мараме королевские объедки! – раздался еще чей-то голос сзади Мольера.

– Вы слишком милостивы ко мне, шевалье Локкарт, но я не имею обычая утолять мой голод версальскими объедками. Позволю себе заметить графу Нуврону, что у меня есть особое разрешение быть здесь, хотя здесь мне и не место! – насмешливо отозвался Мольер.

– Что! Да это невозможно! – снова начал Лианкур. – Де Брезе, неизвестно ли вам чего-нибудь по этому поводу?

– Ничего, милейший герцог, ровно ничего! Но полагаю – право на его стороне, ведь пропустил-то его сюда граф Таранн. Для какой цели велено явиться вам сюда, любезный Мольер?

– Об этом я знаю столько же, как и вы. Маршал Фейльад передал мне приказание быть к двум часам у золотой решетки.

Мольер подал обер-гофмаршалу свой билет. Пробежав листок, поданный ему, де Брезе в недоумении повел плечами:

– Рука маршала?! Странно! Но, по всей вероятности, ошибка, не тот адрес!

Обер-гофмаршал перешел на другой конец решетки.

– Так вы желаете видеть, как обедает его величество король? – снова начал герцог Лианкур.

– Вздумается, чего доброго, и самому там закусить! – добавил де Марсан.

Дружный хохот ответил на эти слова молодого графа.

– Напротив, – спокойно возразил Мольер. – Я знаю, как дурно есть в присутствии такой важной особы, и удивляюсь, право, из-за чего столь многие добиваются этой чести!

– Дерзкий! – сквозь зубы процедил Нуврон.

– Если вы так равнодушно относитесь к этой чести, то хорошо бы сделали, любезнейший, уступив место тем, кто более вас ее достоин и сумеет ее оценить. Уж если вам необходимо быть здесь, то, полагаю, могли бы остаться и в задних рядах, что вовсе не противоречило бы приказанию маршала.

– Несомненно, что я поступил бы именно таким образом, но в данном мне приказании значится: быть у золотой решетки! А в Версале требуется точнейшее исполнение приказаний! Впрочем, если вы, господа, возьмете на себя ответственность и прикажете мне удалиться, то я ведь отлично понимаю, с каким глубоким уважением должен я относиться к вашему положению и титулам.

– Хорошо. Мы берем на себя ответственность!

– Ваше имя, милостивый государь?

– Всякий в Париже знает герцога Лианкура.

– Хотя я и не из всяких, но исполню ваше приказание, герцог. – Мольер подвинулся назад и скоро исчез в толпе.

Как действует закон тяжести на падение тел, так подействовал здесь закон высокомерия, благодаря которому Мольер скоро был вытеснен совершенно из королевской залы и очутился на портале, около Таранна. Дальнейшее отступление его было остановлено начальником лейб-мушкетеров:

– Куда, мой милейший Мольер, куда?! Останьтесь тут, возле меня!

Все места у золотой решетки были заняты. Спокойствие, нарушенное маленьким происшествием с актером, снова восстановилось, каждый был занят своими надеждами и мечтами.

– А ведь на столе-то всего девять приборов! – шепнул Ли-анкур Локкарту. – Плохая примета!

– Уж верно, его величество обойдется без нас! – возразил тот.

– А любопытно бы знать, кто удостоится сегодня чести обедать за королевским столом? – вмешался граф Нуврон.

– Двое Орлеанов, Тюренн, Конде, Кольбер, Сервиен, Омон и его величество король – итого восемь, – заметил Сен-Марсан.

– Но кто же займет девятое местечко на этом Олимпе? – обратился к нему Локкарт.

– Да, кто-то будет этот счастливчик девятый? – вздохнул Гиш.

– Трудно ответить на такой вопрос! – покорным тоном заметил герцог де Лианкур. – Сегодня стол гораздо меньше прошлогоднего, и место, следовательно, может занять только тот, к которому особенно благоволит его величество!

– Ну если так, то положиться готов, что избранником будет Фейльад! – вмешался в разговор герцог Гиш, насмешливо улыбаясь.

Часы пробили два. Де Брезе поднял свой жезл, королевская зала замерла в немом ожидании. Обер-гофмаршал подошел к боковой двери налево и прислушался.

– Его величество король! – вдруг крикнул он, быстро распахнул высокие двери и исчез за ними.

В почтительных позах, с наклоненными головами ждали придворные своего повелителя. На хорах залы грянул торжественный марш Люлли и, предшествуемый де Брезе, в залу вошел Людовик XIV, ведя под руку Анну Орлеанскую. На короле был белый атласный кафтан, шитый золотыми лилиями, на голове шляпа с пером. Герцог Филипп, пять остальных гостей короля и Фейльад с офицерами следовали за Людовиком.

– Да здравствует Людовик! Да здравствует король! – раздалось за решеткой.

– Да здравствует его величество! – гудела толпа у дверей залы.

Сняв шляпу, король любезно раскланялся на все стороны. Приблизились два пажа и, преклонив колена, поднесли королю подушки. Он опустил на них шляпу и перчатки, медленным взглядом обвел знать, стоявшую у решетки, и вдруг тень неудовольствия пробежала по его лицу. По данному знаку пажи удалились. Людовик, отделившись от свиты, подошел один к накрытому столу. Музыка умолкла.

– Фейльад!

Маршал приблизился.

– Я здесь, ваше величество!

– Позаботились ли вы отправить наше приглашение в Париже?

– Все исполнено по приказанию вашему, государь!

– Обер-гофмаршал де Брезе, был здесь господин Мольер?

Зрители прислушивались с напряженным вниманием.

– Он… я видел его несколько минут назад здесь, государь.

– Да, ну так он должен быть недалеко. Объявите во всеуслышание, что мы приглашаем господина Мольера к нашему столу!

Как электрический удар подействовали эти слова на придворных, послышался сдержанный шепот неудовольствия. Людовик XIV гордо выпрямился, взгляд его сверкнул непреклонной решимостью.

– Именем его величества, – раздался звучный голос де Брезе, – господин Мольер призывается к высочайшему столу!

И он распахнул дверь, отделявшую знать Парижа от короля: она расступилась, как по мановению волшебного жезла, и в проходе, между двумя рядами блестящей аристократии Франции, показалась скромная, вся в черном фигура Мольера. Лицо его слегка вспыхнуло, он казался удивленным, сконфуженным, ему неловко было в этом святилище, порог которого не переступал еще никто из его сословия.

Людовик XIV, улыбаясь, протянул ему руку:

– Как вы долго заставляете просить себя, мой милый! Или не хотите удостоить нас чести быть нашим гостем?

Мольер почтительно поцеловал протянутую руку.

– Ваше величество лучше меня знает, как мало истины в таком предположении! Я точно исполнил приказание, хотя, конечно, и мечтать не смел об ожидавшей меня сегодня милости. Но знатные господа, стоящие там, заметили, что мне не место у золотой решетки, и взяли на себя всю ответственность за мое отсутствие. Я удалился.

– Вот как! Мы знаем ваших врагов и понимаем, как унизительно для нашей знати стоять наравне с актером. Mort de ma via! Берегитесь! Мы – король, мы можем возвысить и унизить! Вы, господа, наши слуги, Мольер же наш друг. Нападающий на него оскорбляет нас! Его дворянство – гений, а этот аристократический род будет всегда первым. Чтобы сказанное лучше осталось у вас в памяти, господа де Лианкур, Марсан, Гиш и Локкарт будут прислуживать за столом. Идем, мой друг!

Людовик XIV взял под руку Мольера и, окинув повелительным взглядом бледные лица всей знати, медленно прошелся с ним вдоль всей золотой решетки до самых стеклянных дверей, за которыми стояла удивленная толпа. Потом, повернувшись к своим гостям, сказал:

– Друзья мои, я убежден, что вы вполне сочувствуете мне! Блестящие имена, мишурные почести проходят, но великие дела всех времен остаются в памяти потомства. Надеюсь, оно некогда вспомнит и наш сегодняшний поступок, и с этих пор к нашему столу в день святого Людовика будут приглашаться только те лица, имена которых наравне с нашим перейдут на страницы истории! Ваше место направо, около нас, Мольер, ваше, принцесса, – налево, вы, дорогой Филипп, сядете возле поэта. Ахилл и Аякс Франции – рядом с ее Полуксом, наши верные советники против нас.

Все заняли указанные им места. По знаку короля де Брезе еще раз отворил дверь золотой решетки и ввел бледных от злобы и волнения герцогов де Лианкура и Гиша, графов Нуврона, Марсана и Локкарта. Пажи внесли первую перемену, и враги Мольера под руководством Мараметта должны были прислуживать за высочайшим столом.

Герцог Лианкур, дрожа, подал блюдо королю.

– Господину Мольеру прежде всех, любезный герцог! Нам, как хозяину, дадите последнему!

Аристократические зрители за решеткой, дежурные камергеры в зале выходили из себя от злости, но молчали. Толпа черни, у дверей и окон, дивилась чести, оказанной простому буржуа. Король и его гости тешились этой комедией, а Мольер всеми силами сдерживал волнение, охватывавшее его при мысли, что Людовик Великий, в виду целой массы народа, назвал его своим другом, и внутренне обещал себе быть достойным этой великой чести.

Подали вторую перемену. Оркестр умолк по знаку де Брезе. Король милостиво чокнулся со своими гостями.

– Как-то, вскоре после представления «Тартюфа», – обернулся он к Мольеру, – вы ходатайствовали у нас о назначении на вакантное место при венсенской капелле сына вашего доктора. Он займет это место, но разъясните нам, пожалуйста, каким образом вы, враги всех докторов на свете, уживаетесь с вашим собственным?

– Отлично уживаемся, сир. Он все прописывает, я ничего не принимаю, но всегда чувствую себя лучше.

– Следовательно, – улыбнулась принцесса Анна, – вы ждете помощи от привычки, но не от врача?

– Естественно, ваше высочество! Простая вера в то, что он мог бы мне помочь, действует лучше всяких медикаментов, точно так же, как страх перед законом – действеннее самого закона.

– Совершенно верно! – весело вмешался Кольбер. – Недостаток страха перед законом – начало и основание всякого преступления. Нападки и клеветы на вас опять усилились в последнее время, а виновато в этом ваше собственное великодушие!

– Это, пожалуй, и верно, ваше сиятельство, но удержало-то меня в то время вовсе не великодушие, а просто житейская мудрость.

– Каким образом, почему? – вмешался король. – Неужели исход процесса страшил вас?

– Нет, государь! Мне пока еще не приходилось слышать, чтобы проигравший процесс чувствовал себя в чем-нибудь виновным. Вред, нанесенный клеветой, неисправим, я же и ненавижу процессы потому, что они ровно ни к чему не ведут. В суд надо тащить за собой три мешка: один с актами, другой с деньгами, а третий – полный терпения! Я небогат, да и не настолько терпелив, чтобы дожидаться у судебных дверей окончания процесса.

– А ведь казалось бы, – заметил герцог Филипп, – что постоянные нападки врагов должны наконец вывести вас из терпения и принудить взяться за оружие.

– Оружие писателя – его перо! Прежде эти острые уколы действительно раздражали меня, так как я считал свет лучше, чем он есть на самом деле. Но как только убедился, что виноват всегда тот, кто сердится, я предоставил это право моим врагам!

– Недурно, враги вылечили вас по крайней мере от мизантропии, – вмешался Тюренн.

– Не совсем, но теперь я беру жизнь такой, как она есть, и с каждым днем все больше убеждаюсь, что в жизни все серьезное имеет свою комическую сторону, а во всем том, что веселит и смешит нас, лежит глубоко серьезная завязка. Я невольно люблю то, над чем издеваюсь, и горько оплакиваю все то, над чем, по-видимому, смеюсь. Жизнь – та же трагикомедия, и в большинстве случаев лишь после падения занавеса понимаем мы настоящий смысл ее.

В глазах короля, устремленных на Анну, мелькнуло выражение глубокой скорби.

– Веселая трагикомедия! – задумчиво повторил он. – Но так ли должно быть? Зачем вызываем мы сами и притворство и лицемерие, причины всех ваших скорбей? Почему и мы и все, стоящие ниже нас, не могут быть одинаково хороши, благородны?