Текст книги "Людовик XIV, или Комедия жизни"

Людовик протянул Ментенон руку, мимоходом передал какое-то приказание Фейльаду, и перед глазами удивленной свиты повернул в комнаты восстановленной фаворитки. Скоро блестящий поезд потянулся к Версалю. Людовик XIV вез туда Монтеспан и ее сына, герцога Мэнского, тут же рядом сидела и набожная воспитательница ребенка мадам де Ментенон. Ей суждено было оставить Версаль только по смерти короля-иезуита, с которым под конец она была связана неразрывными узами.

Глава VIII. За маршальским столом

Резкий поворот королевской политики, шедшей положительно вразрез со всеми предыдущими направлениями, поразил всех. Первым последствием нового порядка вещей было возвышение всех противников принцессы Орлеанской. В сущности, эта перемена вполне соответствовала характеру Людовика: стремясь к абсолютному монархизму, он сознавал, что только тогда будет полновластным государем, когда подчинит своей воле и церковь. Такое положение дел было весьма возможно во всякое время в протестантском государстве, но в католической Франции, духовным главой которой был Рим, замысел этот мог быть приведен в исполнение только теперь, благодаря расколу в римской курии, сильнейшая партия которой, ловко пользуясь обстоятельствами, стала под защиту белой лилии и явно признала Людовика своим главой.

Благодаря Тридцатилетней войне, низвержению гугенотов и гражданским распрям времен Фронды сила иезуитов стала уже сильно заметна Риму. Их патер-генерал был вторым папой; частенько контролировал он настоящего наместника святого Петра и имел особенно сильное влияние при выборе преемника. Естественно, что папе и кардиналам весьма не нравилась эта непрошеная опека, и потому едкие нападки на орден Лойолы Блеза Паскаля, янсенистов, особенно же быстрый упадок их влияния в народе, был чрезвычайно приятен Риму. Если папе не удалось справиться с протестантами и сделать покорным вассалом римской церкви гордого Людовика XIV, зато он успел приобрести сильных и верных союзников во всех остальных орденах, с завистью смотревших на возраставшее могущество иезуитов. Таким образом в Риме мало-помалу образовались два враждебных лагеря: главой одного был папа, другого – патер-генерал иезуитов. Взаимная ненависть партий сдерживалась только ради внешних приличий. В это-то время ордену Лойолы пришла смелая мысль совершенно отделиться от Рима, признать своим главой Людовика и, пользуясь его честолюбием и неограниченным самовластием, расширить свое влияние и значение до пределов возможного. Исполнение этой трудной задачи возложили на мадам Ментенон, а она так ловко повела дело, что, несмотря на всю антипатию к святым отцам и на предсмертное предостережение герцогини Орлеанской, Людовик попал в расставленные сети. Поджигая испанскую гордость и габсбургский фанатизм Терезии, постоянно подталкивая ее к интригам и тотчас же выдавая их, Ментенон довела Людовика до того, что он возненавидел Австрию и Испанию, как смертельных врагов Франции, а к супруге своей потерял всякую склонность; влияние же на короля герцогини Орлеанской приобретало между тем все большую и большую силу. Вражда придворных партий кончилась наконец взрывом, несчастной жертвой которого пала Анна. Хотя Людовик был очень непостоянен, но его страсть к Анне не только не ослабела, но приобрела новую силу после страшной катастрофы. И в эти-то минуты он попал в руки Ментенон! Разыграв перед ним полнейшее презрение к жизни и ее благам, она указала королю на религию как на единственное средство прекратить мучительный душевный разлад.

Вступив в Версаль гувернанткой сына Монтеспан, усыновленного Людовиком под именем Людовика Бурбона, герцога Мэнского, Ментенон держала себя чрезвычайно скромно, чем не только поразила короля, но и избежала зависти придворных и опасную подозрительность королевы. В сущности, она подчинила себе Людовика с первого же дня вступления в Версаль. Тут ей помогли не столько набожность и красота, сколько ее креатуры: Монтеспан, Лашез и Летелье, поставленный духовником и шпионом донны Терезии. Признательность и благоразумие заставляли этих господ плясать под дудку Ментенон.

Двор долго не замечал ее тихого влияния. Казалось, все шло по желанию короля. Гробовую тишину Версаля, отсутствие блестящих празднеств приписывали как глубокой тоске короля по Анне Орлеанской, так и важности предстоящих военных событий. Конечно, Фейльад, Сен-Марсан, Нуврон, министр Лувуа и мадам Гранчини отлично понимали, откуда дует ветер, но молчали из своих соображений.

Война стала лозунгом королевской политики: страшная война мести и жажда захвата, прикрытая романтическим покровом религиозного рвения. Первый натиск выдержала Лотарингия – гнездо всех антибурбонских замыслов, страна, приютившая шевалье де Лорена, убийцу Анны Орлеанской. Когда Тюренн двинулся во Фландрию, а Вобан – в Нидерланды, маршал Креки с такой силой ударил по Лотарингии, что ее герцог, Карл III, едва успел спастись бегством, чтобы больше не возвращаться. Но Нанси, столица Лотарингии, сильно укрепленная, хорошо снабженная продовольствием, еще держалась. Там распоряжался де Лорен, его дисциплинированные и отлично вооруженные солдаты отчаянно защищали город. Король намеревался уже отправить туда Вобана с его пионерами взорвать Нанси на воздух и повесить Лорена как изменника, но подоспел от Креки курьер с письмами и условиями капитуляции. Военный министр счел нужным, прежде чем явиться с этими бумагами к королю, представить их на рассмотрение Ментенон.

В то время, как король выходил из себя, читая предложенные ему условия, Фейльад подал ему записку. Пробежав ее, Людовик тотчас отправился на половину Монтеспан, или, скорее, в кабинет Ментенон, примыкавший к помещению фаворитки. Кабинет сохранил ту же религиозно-унылую обстановку улицы Тиксерандери, только отделан был с истинно царским великолепием. Людовик застал тут Лувуа и Лашеза.

– Этот бездельник осмеливается писать даже и вам? – спросил раздраженный король. – Знаете ли вы, мадам, на каких условиях он предлагает сдать Нанси?

– Нет, но догадываюсь по его письму.

– Где оно? Посмотрим, как далеко заходит его дерзость, и придумаем соразмерное ей наказание!

– Позвольте, сир, не показывать вам этого письма, пока несколько не уляжется гнев вашего величества. Король не должен решать такого важного государственного дела, поддаваясь внушению личных чувств. Думаю, что вы должны сделать разницу между Лореном, так глубоко оскорбившим ваше величество, и Лореном, комендантом Нанси. Из приложенной здесь записки приора иезуитского конвикта, из донесения одного из братии, посланного туда еще до начала экспедиции, ясно видно, что продовольствия хватит осажденным еще на целых три месяца, а вся окрестность на расстоянии пушечного выстрела может быть затоплена благодаря хорошо устроенным шлюзам и каналам. Было бы позором для славы вашего величества и Вобана, если наши войска бесплодно простоят под этим городком три месяца, в то время как они могут быть с пользой употреблены в Намуре, Люттихе и Лимбурге.

– Совершенно верно, да и слишком много пройдет времени, пока Вобан вернется из Фландрии. Но условия, на которых этот безумец сдает Нанси, пятно для нашей чести, стыд для нашей армии. Он не только требует, чтобы мы его помиловали, отменив декрет об изгнании, но приняли его на службу и наградили маршальским жезлом за то, что он так же бесчестно изменяет Карлу Лотарингскому, как изменил нам!

Мадам де Ментенон взяла условия капитуляции и, внимательно просмотрев их, положила перед собой на стол.

– Да, государь, вы правы, его требования, в той мере, как они здесь выражены, не могут быть исполнены. После всего происшедшего благоволение вашего величества и честь быть маршалом Франции могут быть даны только вследствие особенных заслуг, особенных доказательств верности.

– Еще бы! Если мы решимся оставить без наказания убийцу герцогини Орлеанской, так потому, что в жилах его течет кровь нашего дяди, и потому, что нам наскучило держать наши войска под Нанси. Право, мы будем чересчур милостивы.

Но призвать его ко двору и дать высший ранг нашей армии, достойно носимый такими героями, как Конде, Тюренн, Креки, будет личным оскорблением нашим офицерам, посрамлением маршалов, среди которых не место убийце, клятвопреступнику, двукратному изменнику родной страны!

– Вы совершенно правы, государь, – кротко возразила Ментенон. – Но письмо шевалье ко мне убедит вас, что он вовсе не рассчитывает на такое великодушие вашего величества, и намерен, прежде чем вы соблаговолите снизойти до исполнения его желаний, дать вашему величеству серьезную гарантию своей верности и особенные доказательства важных услуг, которыми он может быть вам полезен. Ведь он известен как хитрый дипломат и храбрый, опытный офицер!

– Да, этого нельзя у него отнять! Если бы половину своих дипломатических способностей он честно употребил на нашей службе, если он вполовину был так храбр за нас, как против нас, он был бы неоценимым политиком и солдатом.

– Так. Ну а если этот человек, доведенный до крайности, до отчаяния, вместо того, чтобы сдать вам Нанси, обратится к своим старым друзьям голландцам? Ведь он станет для вас на суше тем же, что Рюитер и Тромн на море. У голландцев нет теперь ни Морица Оранского, ни Горна и Симонта. Вильгельм же Третий еще слишком молод, а Лорен легко может заменить их героев! Разве это не значит дать меч в руки врага? Не о Нанси идет тут дело, а о целой Голландии, государь! Согласна, преступление шевалье велико, но как ни возмущается ваше величество, а все-таки де Лорен ваш кузен! Сделать его предводителем голландцев – все равно, что начать снова старинную борьбу Бурбонов с Орлеанами, приобрести нового, опасного врага! А что де Лорен пользуется симпатией в нашей стране, так это не подлежит никакому сомнению, так как ваш родной брат герцог Филипп Орлеанский, человек, у которого де Лорен похитил жену, находится с ним в самой дружеской переписке.

Король вскочил как ужаленный:

– Филипп! Принц Филипп, говорите вы? Это неслыханно, это невозможно! Позвать сюда нашего брата, Фейльад!

Мы его допросим!

– Одну минуту, маршал! – вскричала, вставая, де Ментенон. – Вы передадите его высочеству приказание короля, но попросите его обождать в приемной, пока его сюда не позовут. Королю необходимо сначала узнать все подробности дела! Лувуа, удалитесь на время, а вы, Лашез, останьтесь!

Эти слова, звучавшие почти приказанием, к удивлению всех присутствующих, были совершенно спокойно выслушаны Людовиком XIV. Франсуаза Скаррон была единственной личностью, к авторитету которой он чувствовал такое же уважение, как некогда к Мазарини.

– Соблаговолите взглянуть на эту местность, сир, – начала Ментенон, указывая на карту.

– Что же вы находите тут особенного! Это Пфальц.

– Курфюрст этого Пфальца – такой же верный друг Франции, как и Карл Лотарингский. Мы знаем его еще с Рейнского союза, знаем, что он первый снова прикрылся немецкой императорской мантией. Его владение станет французским, и без малейшего усилия, лишь только пожелает этого ваше величество. За Пфальцем последуют Майнц, Трир – и Рейн наш!

– Вы шутите! Мы много доверяем и вашим смелым идеям, и усердию иезуитов, и нашему победоносному оружию, но наши войска заняты на севере. Франш-Конте и Эльзас пока еще немецкие провинции, а потому я и понять не могу, каким образом вы думаете привести в исполнение так широко задуманные планы.

– Курфюрст Карл-Людовик стар, его сын и единственный наследник Карл, слабый, вечно больной человек, но его дочь Шарлотта-Елизавета достигла совершеннолетия! – Медленно вынула и развернула Ментенон бумагу, спрятанную на груди. – Лорен, хорошо знающий положение дел при Гейдельбергском дворе, давно предлагает вашему брату эту партию, и монсеньор не прочь: не век же оставаться ему, в самом деле, вдовцом. Будущая принцесса Орлеанская, а с нею и Бурбоны, могут впоследствии притязать на эту прекрасную страну, а не захотят отдать нам Пфальц, мы займем его сами во имя Бога и церкви! Как только де Лорен сдаст Нанси, ваше величество дадите ему это секретное поручение. Если же план удастся и брачный союз будет заключен, то, смею думать, маршальский жезл не будет слишком великой наградой за такой политический успех!

Она протянула королю письмо.

– Я позволю себе заметить, государь, – прибавил Лашез, – что ни маршальский жезл, ни всевозможные в мире отличия не спасут преступника от наказания. Если де Лорен совершит преступление, подходящее под обыкновенные гражданские и церковные законы, и при этом не будет задета честь королевской фамилии, то мы везде разыщем и накажем его!

Людовик пристально посмотрел на священника.

– Вы что-то имеете против него? Какой-нибудь новый, или, скорее, старый, прикрытый на время грех? Вероятно…

– Государь, пока де Лорен полезен вам и церкви, он невинен! Но придет время, он станет не нужен, и тогда-то вспомнятся ему все старые грехи!

Ментенон подала королю перо.

– Соблаговолите, ваше величество, подписать под этим письмом одно короткое решение: «Быть по сему». Мы пока вычеркнем из условий капитуляции звание маршала. По сдаче Нанси пошлем Лорена тайным агентом в Гейдельберг, а там посмотрим!

– Да, вы всегда были и будете нашим преданным, бескорыстным другом! – Король, смеясь, написал на письме шевалье де Лорена продиктованные ему слова.

В эту самую минуту в комнату почти вбежал встревоженный Филипп.

– Ваше величество требовали меня?

– Единственно для того, чтобы поздравить вас с предстоящим браком с принцессой Шарлоттой Пфальцской. Прочтите это письмо и благодарите мадам де Ментенон.

Нанси был сдан маршалу Креки. Лотарингия вполне покорена, следом за нею пали Эльзас и Франш-Конте. Танцмейстеры, фризеры, сельские учителя были везде шпионами Людовика XIV, а иезуиты, как застрельщики, еще до появления неприятеля наводняли предназначенную к завоеванию местность и заранее прославляли мудрое правление великого Людовика. Посольство де Лорена в Гейдельберге увенчалось полным успехом. Его красноречие, французское золото, близость войны, а главное – надежда усилиться благодаря родству с могущественными Бурбонами, заставили слабого и старого Карла Пфальцского согласиться на брак своей дочери с Филиппом Орлеанским. Он поступил в этом случае как пастух, жертвующий волку одного ягненка для безопасности целого стада. Устроив дело тут, шевалье отправился в Мюнстер, чтобы подвигнуть тамошнего епископа на союз с Англией, Францией и Швецией против Голландии, что понудило Генеральные штаты заключить договор с Испанией и Бранденбургом. К общему ужасу, император германский, прямой защитник всех мелких государств, не мог сделать ни шагу: не было у него ни денег, ни солдат. Венский министр Лобковиц и все тамошние иезуиты были щедро подкуплены. Бавария, прирейнские князья, увлеченные Фюрстенбергом, все были за Людовика. И всем этим политическим успехом французский король был обязан именно де Лорену. Пришлось поневоле забыть все прежние его проделки и милостиво призвать ко двору.

Принцесса Шарлотта Пфальцская отличалась полнейшим отсутствием красоты и женской грации, но зато обладала большим умом, говорила остро и колко и при случае умела отлично пользоваться этим преимуществом. Ее первое появление в Версале осталось надолго памятно французскому двору.

Король, привыкший видеть красавиц или по крайней мере грациозных французских женщин, не забывший еще и Анны Орлеанской, просто ужаснулся при виде супруги своего брата.

– Боже, как она безобразна! – невольно вырвалось у него.

– Государь, полно, – возразил Филипп. – Горький опыт убедил меня, что безобразие не вредит законным женам французов!

– И особенно тогда, – сухо добавила Шарлотта, – когда они французскому шоколаду предпочитают немецкое пиво!

– Вижу, что природа к вам милостива, принцесса, и вознаградила вас остроумием за недостаток физической красоты.

– Да, им можно в крайнем случае защищаться от тех, кто в женщинах видит только игрушку!

Его величество кивнул головой и повернулся спиной к новой герцогине, не умевшей и не хотевшей ценить его милостей.

Шарлотта редко показывалась при дворе, пренебрегала маркизой Монтеспан и, что еще хуже, ни малейшего внимания не обращала на Ментенон. Филипп не любил жену, но, к счастью, она принадлежала к тем спокойным, выносливым, сильным натурам, которые умеют находить опору в самих себе. Холодно и трезво смотрела Шарлотта в глаза жизни и поняла, что сама должна создать себе положение в свете.

Ее спокойная рассудительность, колкие и ядовитые отзывы приобрели ей не только уважение мужа и короля, но заставили серьезно беспокоиться Ментенон. Мало-помалу весь двор стал побаиваться ее злого языка, а это было чуть ли не единственным спасительным орудием в то время.

В марте тысяча шестьсот семьдесят второго года три старых друга сидели в маленьком домике на улице Ришелье, против театра Пале-Рояль: Мольер, богатый, всеми уважаемый писатель, эпикуреец Лашапель и семидесятилетний маршал Вивон, граф Пизани. У них шел оживленный разговор; но не о прошедшем, а о настоящем говорили они, удивляясь всему происходящему во Франции.

Да, поражали их настоящие порядки, но в их глазах они были не лучше, а несравненно хуже прежних. Семейная жизнь Мольера шла теперь ровнее, его Арманда была вполне удовлетворена славой и богатством мужа, что же касается разнообразных жизненных удовольствий, то поневоле она стала сдержанней. Со времен де Ментенон полиция строго наблюдала за общественной благопристойностью, цензура – за театром. В Версале блестящие празднества, мифологические маскарады сменились строгой набожностью, а легкомысленный тон парижан волей-неволей принял более серьезный оттенок. Да, времена были не те; большинство молодежи было в действующих войсках, и если кто и грешил, то грешил втихомолку. Мадлена Бежар, свекровь Мольера, умерла, а он привык к ее воркотне, как привыкают к старой болезни. Со времени ее смерти и ему, и всему дому чего-то недоставало. Все стало точно тише.

Жизнь маршала Вивона шла тоже иначе. Его дочь, красавица Катерина, или Артениса, умерла; дом Рамбулье давно потерял свое значение. Кто имел имя – не нуждался в его покровительстве, у кого его не было, тот не ждал уже оттуда помощи. Иезуиты-победители вовсе не нуждались в этом эстетическом клубе. Зять маршала, маркиз, уехал в действующие войска, старик остался один с внуками. Он жил роскошно, вращался в высшем кругу, знал о ходе всех политических и военных дел, но уже не находил нужным принимать что-либо близко к сердцу, терять из-за чего бы то ни было свое стоическое хладнокровие.

Но сегодня он был сильно взволнован, видно было, что он пережил нечто, поразившее его до глубины души. Жаркой речью облегчал он свое сердце у Мольера.

С мрачным удивлением выслушал его писатель.

– Он – маршал! Лорен вновь при дворе и маршал Франции! Не скажи этого вы, маршал, – я принял бы такое известие за бред сумасшедшего!

– Не называй меня маршалом, старый друг, мне стыдно носить этот титул! Я Вивон, просто Вивон!

– Изменник, изгнанный из отечества, человек, заподозренный в отравлении герцогини Орлеанской, сделан маршалом! Да так, пожалуй, сам черт попадет в папы!

– Ну, частенько случалось это, Батист! – смеясь, проговорил Лашапель.

– Сказано, видите ли, что на войне на Рейне и в Лотарингии, при заключении Пфальцского союза он оказал важные государственные услуги, – процедил нехотя Вивон. – Может статься, у Ментенон и принца Филиппа есть и другие причины тянуть его за уши. Этот бездельник знает слишком много тайных дел за разными высокопоставленными лицами, ну и следует купить его дружбу! Да, все идет лучше и лучше во Франции!

– Когда четыре месяца назад во всех газетах было объявлено об оправдании шевалье, о возвращении ему его титулов, положения и призвания его ко двору, я, конечно, был поражен странной моралью нашего набожного Версаля; но назначить его маршалом, граф, – да это просто непостижимо! Расскажите, пожалуйста, как все произошло. Вам, конечно, известны все подробности.

– Слишком хорошо известны, к несчастью! Конечно, прокламация возбудила общее внимание, но она была только началом. Ею хотели понемногу приучить дворянство и офицеров к мысли, что этот бездельник – достойный уважения человек. Он между тем тайно пробрался в Версаль и пристроился там у старого своего приятеля де Гиша. Лорен, Сен-Марсан, д’Эфиа, Гранчини и принц Орлеанский – все это ведь давнишние друзья, а с тех пор, как Ментенон прибрала короля к рукам, они вполне блаженствуют, ведь недаром же они были ревностными помощниками этой женщины и попов, воцарившихся в Версале. Герцог Филипп предан бездельнику душой и телом, Ментенон приняла его, а затем и король, перед которым он разыграл трогательную комедию раскаивающегося грешника. Чтобы приучить двор к его презренной личности, его назначили в штат Монтеспан, вслед за тем Лувуа предложил ему бригаду в действующих войсках, а восемь дней назад король потребовал к себе всех маршалов и без долгих слов у нас на глазах надел ему маршальскую мантию, дал жезл, украшенный лилиями, и представил как Людвига Гастона де Бурбона, маршала Лотарингского! А чтобы сделать невозможными противоречия с нашей стороны, король упирал на родство. Мы молчали, как громом пораженные! Можете себе представить, что делалось с Тюренном и Конде! На следующий же день мы на общем собрании порешили послать королю верноподданническое, но тем не менее серьезное представление, что мы не можем ни заседать в совете, ни быть на поле сражения рядом с де Лореном, не покрыв вечным позором французское дворянство и честь Франции!

– Ну а что же дальше? Результаты этого представления! Думаю, что при нынешних серьезных военных обстоятельствах король не захочет оскорблять своих полководцев!

– Да, отличные результаты получили мы, и плохо знает короля тот, кто думает, что он согласится отступить, хоть на волос, от раз принятого решения! Мы должны были выслушать его вчера да еще в присутствии Лувуа! И знаете ли, что нам сказал король? Наше дело молчать, повиноваться и служить! Что изменником, достойным Бастилии, будет тот из нас, кто осмелится не стать под его королевским знаменем рядом с де Лореном, вполне оправдавшимся пред его величеством! Конечно, прошлое де Лорена не без пятен, но если бы вовремя стало известно, что он сын Гастона, племянник короля, если бы де Лорен вовремя осмелился заявить о своем происхождении, то, вероятно, не произошло бы ничего такого, что теперь возбуждает негодование маршалов. Свое прошлое де Лорен загладил важными государственными заслугами, а маршальский жезл – лишь ничтожное вознаграждение за то, что от всех своих прав и преимуществ он отказался в пользу герцога Филиппа: «Оставляю вам на выбор, – добавил король, – признать де Лорена маршалом или принцем крови, то есть поставить его там, где он должен быть по рождению». Так-то, милейший мой, мы и должны были покориться во избежание удовольствия величать этого бездельника королевским высочеством. Единственная уступка, которую соблаговолил сделать нам король, состоит в том, что де Лорен отправится к действующим войскам не как полководец, а просто как комиссар его величества, да еще он не будет пока иметь голоса в нашем совете. Оба условия формально внесены в его патент. За несколько дней до выступления в поход маршалы должны будут дать ему торжественный банкет с присутствием самого короля!

Воцарилось глубокое, тяжелое молчание, его прервал наконец Лашапель:

– Да, видишь ли, мой старый мизантроп, как все идет на свете. Быть добрым, честным, умным человеком – да это прямой путь к погибели. Каждый ненавидит, презирает тебя, каждый издевается над тобой! Клянусь Богом, в настоящее время только мы одни, философы-космополиты, всемирные граждане, к которым ты так презрительно относишься, только мы одни есть истинные мудрецы! Поддакиваем мы и королю, и попу, и судье, и ученому, соглашаемся на словах со всеми, но делаем… О, делаем мы только то, что нам самим угодно. Во времена Анны мы ходили в модных нарядах, были веселы, влюбчивы; теперь мы носим темное одеяние, молимся вместе с Ментенон и не взглянем ни на одну женщину; в сущности, мы все те же старые, никуда не годные повесы; но мы ловко плывем по течению, тогда как вы, рыцари правды, цепляетесь за каждый подводный камешек!

Медленно приподнялся Мольер, его большие блестящие глаза остановились на старом Лашапеле:

– Я не стану отвечать тебе, мы давно знаем друг друга, Лашапель, и нам уже не измениться. Благодарю Бога, как за то, что лучшая половина моей жизни лежит позади меня, так и за то, что он удостоил поставить меня служителем правды! Да, мне ясен смысл твоих насмешек: конечно, мне больше не написать «Тартюфа», так как вся Франция – «Тартюф»; не высказывать больше моему мизантропу всего, что накипело в его честной душе, если нет охоты попасть в Шатле или Лафорс… но кое-что я еще могу, господа, и добьюсь того, чего не добились маршалы!

Мольер направился к своему почерневшему от дыма пюпитру и, вынув из ящика сверток бумаги, сильно дернул колокольчик, проведенный в соседнюю комнату. Вслед за звонком на пороге показался Лагранж.

– Что тебе надо, Мольер?..

– Постарайся, чтобы вся труппа была в сборе через час. У меня есть к вам просьба, старые товарищи, важная и, может быть, последняя просьба!

– О боже мой! Да в чем же дело? – спросил сильно удивленный режиссер. – Я заранее тебе ручаюсь за общее согласие.

– Я был вполне уверен в вас. Вот «Дон Жуан». Он должен быть дан на сцене через сорок восемь часов. Тотчас отпечатай афиши. Для разъяснения этой странной загадки скажу тебе только одну коротенькую фразу: со вчерашнего дня Дон Жуан стал маршалом Франции! Я не более как презренный комедиант в сравнении с вами, граф, но сил моих еще хватит на дело отмщения за несчастную, невинно погубленную принцессу Орлеанскую, благороднейшую, прекраснейшую из женщин Франции! А там пусть будет, что будет! Жизнь ли, смерть ли, мне все равно! – И, раскланявшись с удивленными слушателями, медленно вошел Мольер в режиссерскую комнату.

Волнение охватило весь Париж. Давали опять «Дон Жуана», отвратительного «Дон Жуана»! Смысл этой, вставшей из прошлого драмы, стал ясен всем. Никакие насилия не могли заглушить в народе чувства справедливости. Мольеру снова мелькнули золотые дни; старый дом едва мог вмещать зрителей. Изо дня в день давалась пьеса; Мольера и де Круасси, исполнявшего роль Дон Жуана в маске Лорена, осыпали овациями. Не только буржуазия, вся аристократия Парижа перебывала в театре Пале-Рояля.

О необычайном успехе «Дон Жуана» шептались и в Версале, но только шептались, боясь короля. Впрочем, Гиш не замедлил разъяснить де Лорену действительный смысл этого успеха. Взбешенный маршал бросился к Ментенон. С улыбкой выслушала она его жалобы и ответила насмешливым тоном:

– Нам-то что за дело до всего этого, маршал? Или, может быть, вам хочется убедить меня и его величество короля, что «Дон Жуан» прямой намек на вас? Берегитесь, не поднимайте сами себя на смех! Недели через две вы отправитесь в армию, победными лаврами ответите на эту проделку комедианта, и все будет забыто!

Едва затворилась дверь за де Лореном, Ментенон потребовала к себе патера Лашеза.

– Одно слово, аббат! Известно ли в Монпелье и Севеннах оправдание де Лорена, и позаботились ли вы о том, чтобы жителям Монт-Авре были доставлены по этому предмету самые точнейшие сведения?

– Все, касающееся де Лорена, до такой степени известно в Монт-Авре, что те люди, которых это особенно интересует, находятся уже на пути к Парижу!

– Вам это известно наверное?

– Мне даже известны приметы старика, мужа, жены и мальчика.

– Отлично! Позаботьтесь же, чтобы путешественники прибыли сюда как раз вовремя! Да, кстати, будьте добры, напишите Мольеру, что мне хотелось бы на этих днях видеть «Дон Жуана». Что там ни говорят против комедий вообще, но «Дон Жуан» – такая вещь, которую должен видеть всякий, и особенно провинциал!

– Полагаю, и протеже ваших следует направить в Пале-Рояль: надо же им развлечься?

– Конечно, но осторожно, осторожно, чтобы не было ни малейших следов нашего влияния.

Десять дней спустя после этого разговора в театре на представлении «Дон Жуана» произошла странная, поразительная сцена. Как только де Круасси в маске де Лорена вышел на сцену, в партере, между зрителями, поднялась бледная, серьезная женщина лет тридцати пяти и, протянув руки к сцене, произнесла глухим, прерывающимся голосом: «Да, это он, он!» Вслед за этими словами с ней началась сильнейшая истерика. В театре произошло общее смятение. Сострадание, удивление и, главное, смутное сознание, что в этом внезапном появлении женщины ясно выказывается Перст Божий и что оно состоит в прямой связи с прошлым Дон Жуана – Лорена, поразили присутствующих. «Унесите ее! Кто она? Что ее так потрясло?» – кричали со всех сторон. Представление было прервано. Мольер, игравший Лепорелло, крикнул доктора и попросил зрителей, сидевших ближе к сцене, перенести больную в фойе. При помощи Мовилена, театрального доктора, бесчувственную женщину вынесли из театра. Ее сопровождали двое мужчин: старик, вероятно, отец, и молодой сильный мужчина. С виду они принадлежали к провинциальному дворянству. Оба ухаживали заботливо за больной, благодарили присутствующих за внимание, но упрямо молчали о причинах этого происшествия. Полицейский комиссар сопровождал их в фойе. Мало-помалу публика успокоилась, заняла свои места, и представление пошло своим порядком. К совершенному удовольствию незнакомцев, в фойе никого не было. Больная пришла в себя и, закрыв лицо обеими руками, тихо плакала, старик успокаивал ее, и младший спутник, обернувшись к доктору и комиссару, угрюмо проговорил:

– Благодарю вас, господа, и сожалею, что мы подали повод к такому беспорядку, но потрясение было слишком сильно даже для моих нервов, и пробудило в нас слишком тяжелое воспоминание. Кстати, позвольте заявить вам, что я Николь де Бонфлер, некогда драгунский ротмистр в Монпелье, теперь же собственник небольшого поместья Авре, в Севеннах. Позвольте покорнейше просить вас доставить мне как можно скорее возможность переговорить с Мольером. Скажите ему, что мне необходим его совет в деле, близко касающемся «Дон Жуана», – в деле, не терпящем отлагательства.

– Не примешались ли к нему криминальные обстоятельства? – быстро спросил полицейский комиссар.

– Очень может быть, все зависит от сообщения, которое сделает мне Мольер…

– Николь, Николь, – прервала его дама, – прошу тебя, только не здесь, не так явно!