Текст книги "Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945"

От общественной жизни в Оберзальцберге память моя сохранила ощущение поразительной бессодержательности. К счастью, в первые годы моего тюремного заключения, пока воспоминания еще были свежи, я записал некоторые обрывки бесед, которые теперь могу считать весьма достоверными.

В тех сотнях разговоров за чаем обсуждались мода, дрессировка собак, театр и кино, оперетты и ведущие актеры, а также бесконечные пустяки из семейной жизни разных людей. Гитлер почти ничего не говорил о евреях, своих внутренних врагах и необходимости сооружения концентрационных лагерей. Вероятно, подобные темы не затрагивались не столько преднамеренно, сколько потому, что были бы неуместны среди привычных банальностей. С другой стороны, Гитлер любил посмеяться над ближайшими сподвижниками. Я запомнил эти его замечания не случайно, ибо они касались людей, официально защищенных от любой критики. Ближний круг Гитлера не придерживался этих правил. Гитлер, во всяком случае, полагал, что уж женщин никак невозможно удержать от распространения сплетен. Можно ли считать, что он пренебрежительно отзывался о всех и вся ради собственного возвышения? Или же он просто презирал свое окружение?

Например, Гитлер не поощрял Гиммлера в его попытках мифологизации СС:

«Какая чушь! Мы наконец-то вошли в век, оставивший позади всякий мистицизм, а он хочет начать все сначала. Зачем же тогда мы отринули церковь? Она хотя бы имела традиции. Подумать только, что когда-нибудь я превращусь в эсэсовского святого! Вы можете вообразить это? Да я бы в гробу перевернулся…»

Гиммлер снова назвал в своей речи Карла Великого «палачом саксонцев»: «Убийство всех тех саксонцев вовсе не было историческим преступлением, как полагает Гиммлер. Карл Великий правильно поступил, покорив Видукинда и уничтожив саксонцев. Именно это сделало возможным создание империи франков и проникновение западной культуры на территорию, которая теперь называется Германией».

Гитлер прокомментировал и приказ Гиммлера производить археологические раскопки:

«Почему мы привлекаем внимание всего мира к тому, что якобы не имеем прошлого? Мало того что римляне воздвигали грандиозные здания, когда наши праотцы еще жили в глиняных хижинах, так Гиммлер затевает раскопки этих глиняных поселений и восторгается каждым найденным черепком и каменным топором. А ведь это лишь доказывает, что мы метали каменные топоры и сидели, сгорбившись, вокруг костров, когда Греция и Рим уже достигли высочайшей стадии развития культуры. Нам бы следовало помалкивать о своем историческом прошлом, а Гиммлер вопит о нем во весь голос. Могу представить, как насмехаются над этими разоблачениями современные римляне».

В Берлине, в кругу своих политических единомышленников, Гитлер резко высказывался против церкви, но в присутствии женщин смягчал выражения. Вот один из примеров того, как он приспосабливался в окружающей среде.

«Безусловно, церковь народу необходима. Она является сильной традиционной составляющей общества», – мог сказать он в узком кругу, однако в реальности считал церковь одним из инструментов, который мог бы ему пригодиться. «Вот если бы только Reibi (прозвище епископа рейха Людвига Мюллера) был более значительной личностью. Ну почему на высший пост назначили захудалого армейского капеллана? Я бы с радостью оказал ему полную поддержку. Подумайте обо всем, что он смог бы свершить тогда. Благодаря мне евангелическая (протестантская) церковь смогла бы стать государственной церковью, как в Англии».

Даже после 1942 года Гитлер продолжал утверждать, что считает церковь необходимой частью политической жизни. Как сказал он в одной из застольных бесед в Оберзальцберге, он был бы счастлив, если бы нашелся выдающийся церковный лидер, способный возглавить одну из церквей или даже обе – католическую и протестантскую, – объединив их. Гитлер все еще сожалел о том, что епископ рейха Мюллер не годился для этих далеко идущих планов. При этом он резко осуждал антицерковную кампанию, называя ее преступлением против будущего нации, ибо, по его мнению, никакая «партийная идеология» не в состоянии заменить религию. Без сомнения, продолжал он, церковь со временем адаптируется к политическим целям национал-социализма, как всегда адаптировалась в ходе истории. Новая партийная религия лишь способствовала бы возвращению в средневековый мистицизм, что достаточно ясно демонстрируют и распространявшийся миф СС, и «Миф XX века» Розенберга, который просто невозможно читать.

Если в одном из таких монологов Гитлер хоть раз выразил бы более негативную оценку церкви, Борман, без сомнения, вынул бы из кармана пиджака одну из белых карточек, которые всегда носил с собой. Он записывал все замечания Гитлера, казавшиеся ему важными. С превеликим удовольствием записал бы и резкие отзывы о церкви. Мне тогда казалось, что он собирает материал для биографии Гитлера.

Году в 1937-м Гитлер услышал, что, по наущению партии и СС, многие его приверженцы отказались от религии. Несмотря на то что церковь упрямо противодействовала его планам, он приказал ближайшим сподвижникам, и прежде всего Герингу и Геббельсу, вернуться в лоно церкви. По его словам, он также остается католиком, хотя и не чувствует никаких связей с католической церковью. И действительно, он оставался верующим вплоть до самоубийства.

Гитлера глубоко потряс исторический факт, который он узнал от высокопоставленной арабской делегации. Как рассказали гости, когда в VIII веке мусульмане попытались проникнуть через Францию в Центральную Европу, их отбросили, разгромив в битве при Пуатье. Если бы арабы выиграли то сражение, мир теперь был бы мусульманским, ибо, согласно исламу, вера насаждается мечом и покорением всех наций, и германцы стали бы мусульманами, поскольку ислам идеально соотносится с германским характером. Гитлер же считал, что арабы из-за своей расовой неполноценности не смогли бы справиться с суровым климатом и условиями завоеванной страны и покорить более выносливых туземцев, а потому в конце концов во главе мусульманской империи встали бы не арабы, а принявшие ислам германцы.

Гитлер обычно заключал этот исторический экскурс следующим замечанием: «Видите ли, к нашему несчастью, мы исповедуем не ту религию. Почему бы нам не обратиться к религии японцев, которые величайшим подвигом считают самопожертвование во благо отечества? И мусульманство подходит нам больше, чем христианство. Ну почему обязательно христианство с его смирением и слабостью!» Удивительно, что даже перед войной он иногда развивал эту мысль: «Сегодня сибиряки, белорусы и степные народы ведут удивительно здоровую жизнь, а потому лучше приспособлены для развития и в конечном счете достижения биологического превосходства над немцами». Эту же мысль он будет высказывать и в последние месяцы войны, правда, гораздо резче.

Семисотстраничный «Миф ХХ века» Розенберга распродавался сотнями тысяч. Общество считало книгу классическим трудом по партийной идеологии, но Гитлер в «чайных» разговорах открыто называл ее «никому не понятной чепухой», написанной «узколобым прибалтийским немцем с чрезвычайно путаным мышлением». Он удивлялся, что подобный «рецидив средневекового мистицизма» продается такими большими тиражами. Интересно, доходили ли эти высказывания до Розенберга.

По мнению Гитлера, культура греков достигла совершенства во всех сферах; их взгляд на жизнь, выраженный в архитектуре, был «свежим и здоровым». Как-то фотография красивой пловчихи побудила его к восторженному комментарию: «Какие прекрасные тела можно увидеть в наши дни. Только в нашем столетии благодаря спорту молодежь вновь приблизилась к эллинистическим идеалам. В прежние времена красотой тела пренебрегали. Этим наша эпоха отличается от всех культурных эпох после Античности». Лично он, однако, к занятиям спортом склонности не имел. Более того, он ни разу не упомянул, что занимался каким-либо видом спорта в юности.

Под греками Гитлер подразумевал дорийцев. На его мнение безусловно повлияла теория, выдвинутая учеными того времени: дорийцы, мигрировавшие в Грецию с севера, были племенем германского происхождения, а следовательно, их культура не принадлежала средиземноморскому миру.

Одной из любимых тем Гитлера была страсть Геринга к охоте:

«Как вообще подобное занятие может волновать человека! Убивать животных, если уж без этого нельзя обойтись, – дело мясника. А еще тратить на охоту столько денег… Я, конечно, понимаю, что необходимы профессиональные охотники для отстрела больных животных. Если бы еще с охотой была связана опасность, как в те времена, когда дичь убивали копьями, но сегодня, когда любой толстяк может, не рискуя, убить животное издалека… Охота и конный спорт – пережитки мертвого феодального мира».

Гитлер также с огромным удовольствием слушал, как посол Хевель, сотрудник Риббентропа, пересказывал содержание телефонных разговоров министра иностранных дел. Он даже поучал Хевеля, как лучше смутить или разволновать Риббентропа. Иногда Гитлер стоял рядом с Хевелем, закрывавшим рукой микрофон телефона и повторявшим слова Риббентропа, и нашептывал, что следует ответить. Обычно это были саркастические замечания с целью раздуть подозрения мнительного министра иностранных дел, который считал, что непрофессионалы вторгаются в сферу его деятельности, влияя на Гитлера в вопросах международной политики.

После самых драматичных переговоров Гитлер склонен был поиздеваться над собеседниками. Однажды он описывал визит Шушнига в Оберзальцберг 12 февраля 1938 года. Изобразив приступ гнева, он заставил австрийского канцлера осознать серьезность ситуации и в конце концов уступить. Многие из его знаменитых истерик, вполне возможно, были тщательно срежиссированы. Несомненно, одной из самых поразительных черт Гитлера было его самообладание. На том раннем этапе он терял контроль над собой очень редко, во всяком случае, в моем присутствии.

Как-то году в 1936-м в гостиную Бергхофа явился с докладом Шахт. Мы, гости, сидели на веранде, а большое окно гостиной было широко распахнуто. Гитлер, чрезвычайно возбужденный, кричал на своего министра финансов. Мы слышали решительный и громкий голос Шахта. Оба собеседника распалялись все больше, и вдруг диалог резко оборвался. Разгневанный Гитлер вышел на веранду и разразился тирадой о непокорном ограниченном министре, тормозящем программу перевооружения. Еще один приступ бешенства я наблюдал в 1937 году, когда Гитлер услышал о мятежной проповеди пастора Нимёллера в Далеме. Тогда же ему предоставили записи телефонных разговоров пастора. Гитлер проорал приказ заключить Нимёллера в концлагерь и, поскольку тот доказал, что неисправим, оставить там до конца его дней.

Другой инцидент связан с его ранней юностью. В 1942 году по дороге из Будвайса в Кремс на одном из домов деревеньки Шпиталь вблизи чешской границы я заметил большую вывеску: «Здесь в годы своей молодости проживал фюрер». Это был прекрасный дом в процветающей деревне. Я рассказал о нем Гитлеру. Он мгновенно впал в ярость и заорал, чтобы вызвали Бормана. Когда взволнованный Борман появился, Гитлер набросился на него: «Сколько раз я должен повторять, чтобы эту деревню никогда не упоминали. Но идиот гауляйтер прилепил там табличку. Немедленно снять». Тогда я не смог объяснить себе его возбуждение, поскольку обычно он с удовлетворением выслушивал доклады Бормана о подновлении других мест, связанных с его юностью, – в районе Линца и Браунау. Очевидно, у него были какие-то мотивы для того, чтобы вычеркнуть эту часть своей молодости. Теперь, конечно, туманные главы семейной истории, затерянные в австрийских лесах, хорошо известны[35]35
  Речь идет о незаконнорожденности отца Гитлера – Алоиса Шикльгрубера.


[Закрыть].

Иногда Гитлер делал набросок одной из башен исторических укреплений Линца: «Вот здесь я больше всего любил играть. В школе я учился плохо, но был заводилой во всех шалостях. Когда-нибудь в память о тех днях я превращу эту башню в молодежную гостиницу».

Гитлер часто вспоминал о первых важных политических впечатлениях своей молодости. По его словам, почти все его соученики в Линце ясно сознавали, что иммиграцию чехов в немецкую Австрию следует прекратить. Тогда впервые он задумался о национальных проблемах. А потом в Вене его вдруг осенила мысль об опасности иудаизма. Многие рабочие, с которыми ему приходилось общаться, были ярыми антисемитами, и только в одном он не соглашался со строителями: «Я отвергал их социал-демократические взгляды и никогда не вступал в профсоюз, что стало причиной моих первых политических трудностей». Видимо, поэтому он и не сохранил добрых воспоминаний о Вене, в отличие от довоенного мюнхенского периода. Он не уставал нахваливать Мюнхен и особенно часто – вкуснейшую колбасу в его мясных лавках.

С огромным уважением Гитлер говорил о епископе Линца дней его молодости. Несмотря на колоссальное сопротивление австрийского правительства, епископ настоял на строительстве в Линце грандиозного собора, превосходящего своими размерами собор Святого Стефана. Правительство никак не желало допустить, чтобы венский собор был превзойден[36]36
  Неоготический собор в Линце строился с 1862-го по 1924 г. Высоту башни ограничили, сделав ее на метр ниже башни собора Святого Стефана.


[Закрыть].

За подобными замечаниями обычно следовали рассуждения о том, как австрийское правительство подавляло все независимые культурные инициативы таких городов, как Грац, Линц или Инсбрук. При этом Гитлер не сознавал, что сам накладывает подобные же ограничения на целые страны. По его словам, теперь, когда власть в его руках, он поможет родному городу занять достойное место. Его программа преобразования Линца в центр деловой и культурной жизни включала строительство ряда внушительных общественных зданий на обоих берегах Дуная и подвесной мост, соединяющий берега. Вершиной его плана было грандиозное здание окружного управления национал-социалистической партии с просторным залом собраний и колокольней, под которой отводилось место для его гробницы. На берегу Дуная должны были подняться ратуша, величественный театр, штаб армии, стадион, картинная галерея, библиотека, музей оружия и выставочное здание, а также монумент в честь освобождения Австрии в 1938 году и еще один, прославляющий Антона Брукнера. Все эскизы этих сооружений Гитлер сделал собственноручно. Проекты картинной галереи и стадиона были поручены мне. Стадион должен был расположиться на холме, возвышавшемся над городом. Резиденцию Гитлера в старости предполагалось построить рядом, также на возвышении.

Гитлер иногда шумно восторгался застройкой Будапешта, сложившейся за столетия по обоим берегам Дуная. Он лелеял честолюбивую мечту превратить Линц в немецкий Будапешт. В этой связи он заявлял, что Вена сориентирована неправильно, поскольку как бы отвернулась от Дуная. Архитекторы не сумели вписать Дунай в облик города. Именно благодаря этому их упущению Гитлер считал, что когда-нибудь Линц сможет на равных соперничать с Веной. Вряд ли подобные замечания следовало воспринимать всерьез – они порождались его неприязнью к Вене, спонтанно прорывавшейся время от времени. И, несмотря на это, он неоднократно говорил, как умело застройщики включили в венский ландшафт старинные фортификации.

Еще до начала войны Гитлер говорил о том времени, когда осуществит все свои политические цели, отойдет от государственных дел и поселится в Линце. И с политикой он расстанется навсегда, ибо только в этом случае его преемник сможет завоевать авторитет. Он, Гитлер, ни в коем случае не будет ни во что вмешиваться, и народ поверит в нового вождя, увидев, что вся власть сосредоточена в его руках. А его самого быстро забудут и покинут. Не без жалости к себе обыгрывая эту мысль, Гитлер продолжал: «Может, кто-нибудь из бывших соратников и посетит меня как-нибудь, но я на это не рассчитываю. Я никого не возьму с собой, кроме разве что фрейлейн Браун и собаки. Я буду одинок. Ну кто захочет по доброй воле скрасить мое одиночество? Все бросятся за моим преемником. Может, раз в год они приедут на мой день рождения». Разумеется, все начинали бурно возражать и убеждать его в своей вечной преданности, в том, что всегда будут рядом с ним. Каковы бы ни были мотивы тех более чем прозрачных намеков на ранний уход из политики, казалось, что в такие моменты он думает, будто источник его могущества не в магнетизме его личности, а в сосредоточенной в его руках власти.

Сотрудники, не имевшие личных контактов с Гитлером, почитали его несравнимо больше ближайшего окружения. Свита фамильярно называла его «шефом» вместо уважительного «фюрер» и обходилась без «хайль Гитлер», говоря просто «добрый день». Приближенные даже позволяли себе открыто подсмеиваться над Гитлером, и он не обижался. Например, секретарша фрейлейн Шрёдер при нем и часто по самому банальному поводу использовала его привычное выражение: «Есть две возможности. Или пойдет дождь, или не пойдет». Ева Браун за трапезой в присутствии других гостей могла дерзко обратить внимание Гитлера на то, что его галстук не подходит к костюму, а время от времени весело называла себя «матерью отечества».

Однажды, когда мы сидели за круглым столом в чайном домике, Гитлер вдруг уставился на меня. Я не отвел взгляда и принял вызов. Кто знает, какие примитивные инстинкты вызывают подобные дуэли взглядов. Я обычно выигрывал в гляделки, однако в тот раз мне пришлось приложить почти нечеловеческие и, казалось, бесконечные усилия, чтобы не поддаться все возраставшему желанию отвести взгляд… Но Гитлер вдруг закрыл глаза, а потом повернулся к своей соседке.

Иногда я спрашивал себя: почему я не могу назвать Гитлера своим другом? Чего мне не хватает? Я проводил с ним очень много времени, был практически своим в его ближайшем окружении и, более того, был главным помощником в его любимом деле – архитектуре.

Не хватало всего. Никогда за всю мою жизнь я не встречал другого человека, который так редко проявлял бы свои чувства, а если и раскрывался, то тут же снова замыкался в своей скорлупе. Во время пребывания в Шпандау я разговаривал об этой особенности Гитлера с Гессом. Мы оба сошлись во мнении, что бывали моменты, когда мы чувствовали, будто близки ему, но эта иллюзия неизменно разрушалась. Если кто-то из нас отваживался на более дружеский тон, Гитлер немедленно возводил непрошибаемую стену.

Гесс полагал, что единственным человеком, с которым Гитлера связывало нечто похожее на дружбу, был Дитрих Эккарт, но после обсуждения мы пришли к выводу, что это была скорее не дружба, а восхищение Гитлера старшим и более опытным человеком, который – главным образом в антисемитских кругах – считался признанным писателем. После смерти Эккарта в 1923 году осталось четыре человека, к которым Гитлер обращался на «ты»: Герман Эссер, Кристиан Вебер, Юлиус Штрайхер и Эрнст Рем[37]37
  Герман Эссер, один из самых первых членов партии, впоследствии статс-секретарь по туризму. Кристиан Вебер, также один из старейших партийцев, после 1933 г. не играл заметной роли. Эрнст Рем, глава СА, был убит по приказу Гитлера в 1934 г. Юлиус Штрайхер, самый ревностный антисемит Германии, был редактором «Дер Штюрмер» («Штурмовика») и гауляйтером Франконии.


[Закрыть].

Что касается Эссера, то после 1933 года Гитлер нашел предлог перейти с ним на «вы». Вебера он избегал. К Штрайхеру обращался безлично. С Ремом вообще разделался. Даже с Евой Браун он всегда был сдержанным и бесчувственным, не забывая о пропасти, разделявшей лидера нации и простую девушку. Иногда с едва заметным и все же режущим слух пренебрежением он называл ее Чапперль, уменьшительное имя, используемое баварскими крестьянами.

Должно быть, Гитлер уже тогда осознавал высокие ставки в политической игре, как колоссальную драму своей жизни. В ноябре 1936 года он долго беседовал в Оберзальцберге с кардиналом Фаульхабером, а затем мы с ним сидели одни перед венецианским окном столовой до самых сумерек. Он молча смотрел в окно, а затем сказал задумчиво: «У меня есть две возможности: либо успешно осуществить мои планы, либо проиграть. Если я выиграю, то стану одним из величайших людей в истории. Если проиграю, то буду проклят, презираем и осужден».

8. Новая рейхсканцелярия

Для создания необходимого обрамления имперского величия «одной из величайших исторических личностей» Гитлер решил применить в том числе и архитектурные средства. О рейхсканцелярии, в которую он переехал 30 января 1933 года, он отзывался как о здании, пригодном «для офиса мыловаренной компании», но никак не для сердца могущественного рейха.

В конце января 1938 года Гитлер вызвал меня в свой кабинет и торжественно объявил: «У меня есть для вас очень важный заказ. В ближайшем будущем мне предстоят чрезвычайной значимости переговоры. Для этого мне необходимы величественные залы и гостиные, способные поразить даже высокопоставленных персон. Под строительную площадку я предоставляю в ваше распоряжение всю Фоссштрассе. Расходы меня не волнуют, но все должно быть сделано быстро и основательно. Сколько вам понадобится времени? Даже полтора-два года для меня слишком много. Успеете к 10 января 1939 года? Я хочу провести очередной дипломатический прием уже в новой рейхсканцелярии». На этом аудиенция закончилась.

Позже в речи по поводу подведения рейхсканцелярии под крышу Гитлер вспоминал конец того дня: «Мой генеральный инспектор по строительству попросил у меня несколько часов на размышление, вечером пришел ко мне со списком контрольных сроков и сказал: «Такого-то марта старые здания будут снесены, 1 августа мы подведем рейхсканцелярию под крышу, а 9 января, мой фюрер, я доложу вам об окончании строительства». Я не новичок в строительстве и могу оценить такой график. Ничего подобного прежде не бывало. Это уникальное достижение»[38]38
  9 января 1939 г. в берлинском Дворце спорта Гитлер произнес речь, посвященную завершению строительства новой рейхсканцелярии. В этой неопубликованной речи он снова упомянул скорость, с которой велось строительство. Разработать проект значительного расширения рейхсканцелярии Гитлер поручил мне еще в 1935 г.


[Закрыть].

На самом деле это было самое опрометчивое обещание моей жизни, но Гитлер явно остался доволен.

Я приказал приступить к сносу зданий на Фоссштрассе и одновременно с головой ушел в разработку внешнего вида здания. Еще на стадии черновых набросков предстояло начать строительство подземного бомбоубежища, и даже на самых поздних этапах приходилось заказывать многие материалы, окончательно уточняя детали, как, например, огромные ковры ручной работы для больших гостиных. Я выбрал их цветовую гамму и размеры, еще не представляя себе окончательного вида помещений, для которых они предназначались, и потому в конце концов спроектировал интерьер гостиных, «танцуя» от этих ковров. Я решил отказаться от детального организационного плана и графика, поскольку они лишь доказали бы невозможность осуществления проекта в требуемые сроки. Этот импровизационный подход во многом напоминал методы, которые я применял четыре года спустя, управляя германской военной промышленностью.

Вытянутый прямоугольник строительной площадки стимулировал к проектированию длинной анфилады помещений. По проекту, который я представил Гитлеру, иностранный дипломат въезжал бы с Вильгельмсплац во двор для почетных гостей через величественные ворота, затем по наружной лестнице входил бы в средних размеров приемную, а оттуда через двустворчатые двери высотой почти 5 метров – в большой холл с мозаичным полом. Еще несколько ступеней вверх, и гость попадал бы в круглый зал с купольным потолком и перед ним открывалась бы галерея длиной 146 метров. Самое большое впечатление на Гитлера произвела именно галерея, поскольку она была в два раза длиннее Зеркального зала Версальского дворца. Благодаря глубоким оконным нишам создавалось мягкое освещение. Подобный эффект я видел в Бальном зале дворца в Фонтенбло.

В целом предстояло создать ряд помещений почти 220 метров длиной с разнообразным по материалам и цветовой гамме интерьером. И, только пройдя по ним, гость попадал в зал приемов Гитлера. Это было пиршество показной роскоши, но ведь подобное существовало и в эпоху барокко и во все другие времена.

Гитлер был в восторге: «По дороге от входа к залу приемов гости прочувствуют могущество и величие германского рейха!» В следующие несколько месяцев он постоянно просил показать ему планы, но, несмотря на личную заинтересованность, почти не вмешивался в строительство, предоставляя мне свободу действий.

Спешка Гитлера имела более глубокую причину, чем тревога о собственном здоровье. Он всерьез опасался, что жить ему осталось недолго. Начиная с 1935 года его сильно тревожили боли в желудке, от которых он пытался избавиться с помощью лично изобретенной диеты. Он полагал, что лучше врачей знает, какие продукты ему не годятся, и в результате разве что не голодал. Немного супа, салаты, крохотные порции самой легкой пищи – ничего существенного. Он порой с отчаянием указывал на свою тарелку: «И вот это должно поддерживать человеческую жизнь! Взгляните только! Врачам легко советовать питаться только тем, что хочется[39]39
  Этот совет дал ему доктор Гравиц, генерал-майор (группенфюрер) СС и шеф военно-медицинской службы СС.


[Закрыть]. А я уже почти ничего не могу есть. От всего начинаются боли. Еще что-то исключить? И как же тогда жить?»

Из-за болей в желудке он часто прерывал совещания и удалялся на полчаса или больше, а то и вовсе не возвращался. Он также говорил, что страдает от чрезмерного образования газов, болей в сердце и бессонницы. Ева Браун как– то по секрету поделилась со мной, что он сказал ей, когда ему еще не было пятидесяти: «Скоро мне придется тебя отпустить. Ну зачем тебе старик?»

Личный врач, молодой хирург Брандт, пытался уговорить Гитлера на всестороннее обследование у первоклассного терапевта, и все мы его поддерживали. Мы перечисляли имена знаменитых врачей, выдвигали планы обследования без привлечения внимания общественности, например, в военном госпитале, где легче всего можно сохранить секретность. Однако каждый раз Гитлер отвергал все подобные предложения. Он полагал, что не может позволить себе, чтобы к нему относились как к больному. Это ослабило бы его политическую позицию, особенно за пределами страны. Он даже не соглашался пригласить специалиста домой для предварительного обследования. Насколько я знаю, в тот период он так серьезно и не обследовался, однако пытался справиться с симптомами болезни, следуя собственным теориям, что, кстати, соответствовало его давней склонности к дилетантизму.

С другой стороны, когда его хрипота стала усиливаться, он проконсультировался у известного берлинского отоларинголога профессора фон Айкена, прошел тщательное обследование в своей квартире в рейхсканцелярии и вздохнул с облегчением, узнав, что рака у него нет. Хирург удалил безобидный нарост, и эту операцию также провели в его квартире. А до того он несколько месяцев вспоминал судьбу императора Фридриха III, скончавшегося от рака горла.

В 1935 году серьезно заболел Генрих Хоффман. Лечил его старый знакомый, доктор Теодор Морелль, и вылечил сульфаниламидами (ультрасептилом), которые приобретал в Венгрии. Хоффман не переставал рассказывать Гитлеру о чудесном враче, спасшем его жизнь. Безусловно, Хоффман желал лишь добра, хотя главным талантом Морелля была способность непомерно преувеличивать опасность любой исцеленной им болезни, чтобы наивыгоднейшим образом преподнести свое мастерство.

Доктор Морелль уверял, что учился у знаменитого бактериолога Ильи Мечникова (1845–1916), лауреата Нобелевской премии 1908 года и профессора Пастеровского института. Мечников, по его словам, научил его искусству борьбы с болезнями, вызванными бактериями. Затем Морелль служил судовым врачом на пассажирских лайнерах. Полагаю, он не был абсолютным шарлатаном – скорее сумасбродом, помешанным на зарабатывании денег.

Хоффману удалось убедить Гитлера пройти обследование у Морелля. Результат поразил нас всех, ибо впервые Гитлер абсолютно доверился врачу: «Никто прежде не говорил мне так ясно и точно, что со мной происходит. Его метод лечения столь логичен, что я проникся к нему величайшим доверием. Я буду пунктуально выполнять все его предписания». По словам Гитлера, самым главным открытием Морелля было полное уничтожение у пациента кишечной флоры, причиной которого явились, считал он, нервные перегрузки, и если это вылечить, то неприятные симптомы исчезнут. Однако Морелль решил ускорить восстановительный процесс инъекциями витаминов, гормонов, фосфора и глюкозы. Лечение, по его мнению, займет год, а до того следовало рассчитывать лишь на частичное улучшение.

С тех пор самым обсуждаемым лекарством Гитлера стали капсулы с кишечными бактериями мультифлор, по уверению Морелля, «выведенными из лучшего сырья одного болгарского крестьянина». Другие инъекции и пилюли, которыми Морелль потчевал Гитлера, не были столь общеизвестны – на них лишь намекали. Мы никогда не относились к этим методам с доверием. Доктор Брандт проконсультировался с друзьями-специалистами, и все они объявили методы Морелля рискованными, непроверенными и предупреждали об опасности привыкания. И действительно, инъекции приходилось делать все чаще, и вытяжки из семенников и внутренностей скота, а также химические и растительные препараты непрерывным потоком вливались в кровеносную систему Гитлера. Однажды Геринг глубоко оскорбил Морелля, обратившись к нему «герр рейхсшприцмастер».

Как ни странно, вскоре после начала лечения сыпь на ноге, давно беспокоившая Гитлера, исчезла. Через несколько недель пропали боли в желудке. Гитлер стал есть заметно больше и более тяжелую пищу, улучшилось общее самочувствие, и он не уставал восторгаться: «Какое счастье, что я встретил Морелля! Он спас мне жизнь. Это чудо, как он помог мне!»

Если Гитлер обладал даром очаровывать других, то в этом случае произошло обратное: Гитлер полностью уверился в гениальности своего личного врача и вскоре запретил любую критику в его адрес. Морелль вошел в ближний круг и – разумеется, в отсутствие Гитлера – стал предметом насмешек, ибо говорил лишь о стрепто– и прочих кокках, бычьих семенниках и новейших витаминах.

Гитлер настоятельно советовал всем своим помощникам при малейшем недомогании обращаться к Мореллю. В 1936 году, когда мое кровообращение и желудок восстали против сумасшедшего рабочего ритма и необходимости приспосабливаться к ненормальному режиму Гитлера, я явился в кабинет Морелля. Табличка на двери гласила: «Д-р Теодор Морелль. Кожные и венерические болезни». Дом и приемная Морелля располагались в самой фешенебельной части Курфюрстендам около церкви Поминовения. Стены были увешаны фотографиями с автографами известных театральных артистов и кинозвезд. В приемной вместе со мной сидел кронпринц. После поверхностного осмотра Морелль выписал мне свои кишечные бактерии, глюкозу, витамины и гормональные таблетки. Для подстраховки я прошел тщательное обследование у профессора фон Бергмана, терапевта Берлинского университета. Он не нашел у меня никаких органических изменений, лишь нервное расстройство, вызванное переутомлением. Я насколько мог сбавил темп, и все наладилось. Чтобы не раздражать Гитлера, я притворялся, будто пунктуально выполняю назначения Морелля, а поскольку состояние моего здоровья действительно улучшилось, я стал его экспонатом. Гитлер заставил и Еву Браун пройти обследование у Морелля. После этого она мне сказала, что Морелль отвратительно грязен, и поклялась никогда больше к нему не обращаться.