Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

IV

К счастью для своей славы, Наполеон отклонил этот план. Через несколько дней после того, как он потребовал от Даву, чтобы тот сообщил ему свои мысли, он узнал, что берлинский кабинет снова открыл совещания и готов принять в принципе наши условия; это было лучшей отметкой в его активе. Лефевр, продолжавший свой объезд, посетив после Кольберга Пиллау и Грауденц, доносил, что в работах произошло некоторое замедление и что люди собирались и обучались уже с меньшей энергией; ему даже показалось, что общество устало, что в умах заметна наклонность не идти против неизбежного и допускается идея вполне отдаться на волю Франции.[346]346
  Полное донесение Лефевра из Бреславля от 24 ноября 1811 г. Archives des affaires étrangéres, Russe, 248.


[Закрыть] В первый раз – это собственные слова Наполеона, сказанные князю Шварценбергу – император нашел, что Пруссия, “как будто хочет исправиться” [347]347
  Duncker, 424, по донесению Шварценберга.


[Закрыть], и он написал брату Жерому, “что в случае войны, она, без сомнения, пойдет с нами”.[348]348
  Corresp., 18311.


[Закрыть] Поэтому, он еще раз решил не прибегать к крутым мерам в Германии и пощадить Пруссию, но не спускать с нее глаз. Не отказываясь от решения сломить ее при малейшем подозрительном движении, он снова приложил старания привлечь ее мирным путем на свою сторону и приказал двинуть вперед переговоры о союзе.

15 декабря, в целом ряде новых инструкций Сен-Марзану герцог Бассано точнее определил условия соглашения и форму, какую надлежало им придать. В виду того, что император все еще притворялся, что считает себя в союзе с Александром, и ставил себе в заслугу, что явно не нарушает тильзитского договора, следовало соглашению с Пруссией придать такой вид, будто оно направлено против Англии; будто договору надлежит точнее определить обязанности обеих сторон в морской войне. За этим, подлежащим огласке соглашением должно было скрываться другое секретно заключенное соглашение, временной союзный договор против пограничных с Францией и Пруссией государств; наконец, этот второй акт должен был прикрыть третий, еще более секретный, которым бы устанавливалось содействие Пруссии против России.

В последнем отношении Наполеон допускал известные облегчения. Прусские войска, вместо того, чтобы рассеяться по рядам великой армии, должны были насколько возможно сохранить свою индивидуальность. Весьма слабый гарнизон допускался в Потсдам, так как король мог сделать его местом своего пребывания. На этих основах Сен-Марзану приказано было вести переговоры с прусскими министрами, выслушать их возражения, в случае надобности уступить им по некоторым второстепенным вопросам мало-помалу, не торопясь, установить с ними текст трех актов и затем представить на одобрение императора. Около этого же времени император вызвал Круземарка в Тюльери и торжественным, решительным тоном раскрыл пред ним свою мысль и оборотную сторону медали – свое искреннее желание сговориться с Пруссией и свое решение безжалостно покарать ее, если не добьется от нее безусловной преданности и полнейшего послушания. Он сказал, подчеркивая каждое слово, что никогда не думал разрушать Пруссию и лишать династию престола из принципа. “Я предпочитаю видеть в Берлине короля, а не своего брата”.[349]349
  Duncker, 425, по донесению Круземарка.


[Закрыть] Условия, продолжал он, переданные от его имени, представляют истинное выражение его желаний; но раз Пруссия вступит с ним в обязательство, он не потерпит ни затаенной мысли, ни малодушия, ни нарушения данных обязательств. Он не из тех союзников, которых бросают и к которым снова возвращаются в зависимости от колебаний военного счастья, и король сделает опасную ошибку, если вздумает последовать примеру Фридриха II, который, во время войны за австрийское наследство, переходил из одного лагеря в другой. Горе Пруссии, если она снова за жалкую и нечистую игру, и впадет в те роковые заблуждения, из-за которых гибнут королевства!

Когда это беспощадное предостережение раздалось в Берлине, где Сен-Марзан уже двинул вперед переговоры, от Шарнгорста не было еще никаких определенных известий; его миссия в Вене затягивалась, не приводя ни к какому результату. Меттерних начал с возражений по поводу выбора Шарнгорста эмиссаром. Он указал на то, что Шарнгорст слывет членом революционных сект, которые, под видом любви к отечеству, скрывают свои разрушительные стремления. Конечно, австрийская щепетильность ужаснулась при мысли о возможности общения с таким человеком. Только благодаря влиянию британских агентов удалось Шарнгорсту, приехавшему в Вену при таких условиях, войти в сношения с министром иностранных дел. Меттерних, хотя и высказывался против него, тем не менее, на первых порах принял его хорошо, и счел нужным дать ему некоторую надежду. У него были свои причины – вскоре увидят какие – не разрушать слишком рано надежд Пруссии, а держать ее известное время в неопределенном положении. Он пообещал изучить вопрос и в продолжение нескольких недель занимал Шарнгорста сладкими речами. Затем встречи с главою австрийского правительства становились все реже, и на последнем свидании, 26 декабря, просьба Пруссии была окончательно отклонена, что сделало пруссака “невыразимо несчастным”. В оправдание своего отказа Его Императорское Величество сослался на расстройство финансов и на затруднительное положение внутри страны, которые не позволяют ему ставить себя в предосудительное положение ради интересов Пруссии.[350]350
  Duncker, 427. Cf. Lehmann, II, 434.


[Закрыть]

Переписка в условных выражениях прусского правительства с Шарнгорстом уже вызвала в Берлине предчувствие этого ужасного разочарования. События оправдали короля, не оправдав министра; они отняли у Гарденберга последний аргумент против французского союза. Однако, мысль стать под ненавистное знамя, сражаться в угоду притеснителю, вселяла пруссакам такой ужас, что январь месяц подходил уже к концу, а они все еще не могли решиться на этот шаг. Гарденберг все еще смотрел в сторону Вены, и молил о каком-нибудь указании, которое дало бы ему луч надежды. Он то затягивал, то прерывал совещания с Сен-Марзаном, и, боясь вывести из терпения нашего посланника, дрожащей рукой писал ему письма, уверяя его, что в этих проволочках нет злого умысла.

Наконец, когда, по возвращении Шарнгорста, ясно обрисовалось равнодушное отношение Австрии, когда вполне выяснилось, что тщетно стучались и в эту – последнюю дверь, Пруссия покорилась своей участи, склонила голову и позволила надеть на себя ярмо. 29 января 1812 г. Сен-Марзан получил уведомление, что король и его министры отказываются оспаривать наши требования. Они соглашались на все условия, какие императору угодно будет предписать им, выражая при этом надежду, что великодушный монарх, движимый благородными чувствами, по собственному побуждению, милостиво дарует им некоторое облегчение. Король выразил желание, чтобы количество наличного состава его войск не было ограничено сорока двумя тысячами человек; чтобы Франция, по занятии гарнизоном Берлина, не пропускала через него корпуса, которые выступят в поход против России, чтобы она избавила прусскую столицу от этой чересчур большой тяготы; главным же его желанием было получить известное облегчение в уплате невнесенной военной контрибуции. Но ни одно из этих пожеланий не было выставлено, как условие союза, согласие на который давалось во всяком случае. Пруссия уже не вела переговоров, она просила и умоляла.[351]351
  Сен-Марзан Маре, 29 января 1812 г.


[Закрыть] В первых числах февраля Наполеон понял, что она отдается ему, как существо, потерявшее силу и волю; ему оставалось только протянуть руку, чтобы овладеть ею.

Тогда он занялся Австрией. Соглашение с нею в общих чертах было намечено около года тому назад. С тех пор и до настоящего времени серьезных разговоров не заводили, а только кокетничали, довольствуясь больше намеками. Теперь, по мнению Наполеона, пришло время упрочить отношения и, не подписывая пока договора, заручиться союзом. 17 декабря он открылся Шварценбергу. Довольно разговоров, сказал он австрийскому посланнику: время начинать переговоры; пора ясно изложить обоюдные обязательства и заменить [352]352
  Донесение Меттерниха своему государю, 15 января 1812 г. Memoires de Metternich, II, 442.


[Закрыть]“болтовню” делами и итогами.

Приглашение императора объясниться не поставило Шварценберга в затруднительное положение, ибо двор его только что снабдил его инструкциями, что дало ему возможность не только ответить на наши предложения, но, в случае необходимости, и предупредить их. В ту минуту, когда император с ясными словами обратился к венскому двору, тот шел уже к нему навстречу. И, нужно прибавить, что это движение, сверх всякого ожидания несчастной Пруссии, было ускорено миссией Шарнгорста.

По призыву на помощь из Берлина, по отчаянному воплю Пруссии, Меттерних мог определить, до какой опасности, до какого ужаса она дошла. Он понял, что Пруссия накануне отчаянных решений; что задерганная двумя оспаривающими ее друг у друга императорами она готова броситься на шею тому или другому. Австрийцам существенно важно было не дать этому событию захватить себя врасплох. Меттерних думал так: если Пруссия заключит союз с Россией, если она обопрется на нее, чтобы дать отпор требованиям Франции, Наполеон непременно нападет на нее. По всей вероятности, он с первого же удара раздавит и разнесет ее вдребезги. В таком случае Австрия проявит к ней теплое участие, прольет слезу по поводу постигшего ее великого бедствия. Но, отдав долг приличиям, не следует ли выступить с претензиями на наследство соседки? В течение целого столетия Пруссия росла и округляла свои владения за счет соседей. В останках этого, созданного грабежами государства все признают и найдут свое добро. Разве нет у Австрии основания напомнить, что Силезия незаконно была отнята у нее Фридрихом II, и что, по праву собственности, она должна вернуться к прежнему владельцу. Но, чтобы с успехом потребовать возврата Силезии, Австрии следует заранее втереться в милость верховного распределителя земель и провинций. Договор о союзе с императором даст ей право явиться на раздел Пруссии. С другой стороны, если Пруссия будет искать спасения в покорности и заключит союз с Францией, прежде чем это сделает Австрия, император Наполеон, заручившись одним из двух немецких государств, будет менее нуждаться в другом и предложит ему не столь выгодные условия. Конкуренция Пруссии понизит цену на союз с Австрией; австрийский двор может остаться позади, так сказать, за флагом. Вот почему, как при первом так и при втором предположении австрийский двор должен как можно скорее войти в соглашение с Наполеоном и занять в Тюльери вполне определенное положение.[353]353
  Донесение Меттерниха опубликовано в его Мемуарах, 422 —435. Этот документ по ошибке был помечен 28 декабря, но Меттерних, говоря позднее о своем труде, относит его на 28 ноября.


[Закрыть] 28 ноября Меттерних пригласил Шварценберга упредить Пруссию, и, явившись к императору, откровенно заговорить о союзе; сам же решил на некоторое время поддерживать несбыточные надежды Шарнгорста и оттянуть решительные шаги Пруссии. Вот благодаря чему Наполеон, приступив с австрийским посланником к обсуждению вопроса о союзе, нашел в нем человека, уже снабженного инструкциями.

На совещании 17 декабря легко пришли к соглашению. Австрия обязалась действовать заодно с нами против России. Она согласилась выставить вспомогательный корпус. За это Наполеон гарантировал ей, если бы она того пожелала, обмен Галиции на Иллирийские провинции в том случае, если результатом войны будет возрождение Польши. Кроме того, он позволял ей надеяться на приобретение на Дунае – в тех румынских княжествах, которые он считал потерянными Турцией, и глухо намекнул на улучшение границ со стороны Германии. Что же касается Силезии, о которой было упомянуто только вскользь, то он не прочь был вернуть ее Австрии при малейшей попытке Пруссии уклониться в сторону и кинуться в пропасть[354]354
  Донесение Меттерниха по отчету, данному Шварценбергом, 15 января 1812 г, Memoires, II, 435 – 440.


[Закрыть]. Получив уведомление об этом совещании и его результатах, Меттерних предоставил Шварценбергу полную свободу заключить союз и снабдил его полномочиями. Наполеон вскоре убедился, что венский двор, подобно берлинскому, ждет для заключения договора только его соизволения и готов дать свою подпись, когда ему будет угодно.

Таким образом, на громадной шахматной доске Центральной Европы, где завязалась игра различных сил, все устроилось, благодаря целому ряду шагов, приведших к результатам, как раз обратным тем, каких желали достигнуть Россия и Пруссия. Так как русский император, движимый политическими и стратегическими соображениями, не решился взять на себя защиту Пруссии в том виде, как она того желала, и не согласился слишком далеко забираться в Германию, Пруссия, с отчаяния, кинулась к Австрии с просьбой о совете и помощи, ища у нее точки опоры. В свою очередь и Австрия испугалась, как бы ее соседка не выкинула какого-нибудь безрассудного поступка, который мог и ее поставить в нежелательное положение. Видя, как с поразительной быстротой надвигаются важные события, и желая их использовать, она не нашла иного способа, как сговориться с тем, кому, по-видимому, суждено было управлять ими. Она помчалась к императору и смиренно предложила ему свои услуги.

V

Не получая обратно из Берлина конвенции от 17 октября с королевской ратификацией, Александр понял, что у Фридриха-Вильгельма не хватило мужества довести до конца свой проект – восстать против Наполеона и попытать счастье в войне. Не допуская еще полной измены Пруссии, царь сравнительно легко примирялся с решением слабовольного короля, которое позволяло ему вернуться к избранному им плану, т. е. к плану оборонительной войны, на который он возлагал столько надежд. Поэтому он ничего не сделал, чтобы оказать давление на решения Пруссии. Он снова застыл в неподвижной позе; он спокойно выслушивал подозрительные просьбы Наполеона и отвечал на них пренебрежительным молчанием. Но окружающие его не так-то легко мирились с мыслью о войне, в которой России приходилось ставить на карту свою судьбу, и мы сейчас увидим, что страшные тревоги Пруссии совпали с достойной внимания попыткой наладить возобновление переговоров между императорами и создать благоприятные условия для соглашения. Это было личным делом одного русского; честь эта принадлежит тому самому графу Нессельроде, первые выдающиеся шаги которого предвещали блестящую карьеру.

23 октября Нессельроде прибыл из Парижа в Петербург. Ему дано было разрешение оставить на несколько недель свой пост секретаря при посольстве и приехать в отпуск. Секретная миссия, которую он выполнял во Франции наряду со своими официальными обязанностями, переписка с любимцем царя и воплощенное ничтожество его непосредственного начальника – создали ему авторитет и значение гораздо выше его служебного положения. Император Александр уже смотрел на него, как на человека, которого следует иметь в виду: как на будущего министра. Со своей стороны и Наполеон публично – на аудиенции 15 августа – осыпал его похвалами. Такое единомыслие императоров в оценке его талантов внушило ему честолюбивую мысль разыграть крупную роль; возбудило в нем вполне законное желание выделиться из общего уровня, избавив свое отечество от испытаний ужасной войны.

Несмотря на глубокую преданность царю, он не мог не скорбеть и не осуждать поведения Александра. Он понимал, что государь, сперва не желавший объясняться иначе, как загадками и перифразами, а затем уклонившийся от переговоров, во многом способствовал созданию теперешнего положения вещей и в значительной степени нес за это ответственность. Упорно придерживаться этой системы – значило наверняка навлечь на себя войну. Нессельроде боялся за ее исход. Менее смелый, чем его государь, он думал, что ни одно государство не в состоянии самостоятельно, без союзников, померяться силами с колоссом. В то время как Александр, озаренный пророческим ясновидением, видел спасение России именно в ее обособленности, в то время, как он прекрасно распознал своих истинных и всесильных союзников – время, климат, природу и бесконечные степи, – Нессельроде верил только в силу европейских коалиций и стремился к этому избитому средству. Хотя в это время ни Пруссия, ни Австрия не отдались еще в руки Франции, однако, молодой дипломат прекрасно понимал, что в настоящее время России неоткуда ждать помощи; следовательно, думал он, необходимо во что бы то ни стало избегнуть войны. По его мнению, так как Наполеон в продолжение восьми месяцев просил, и при том с неутомимой настойчивостью, об открытии переговоров, то следовало поймать его на слове, хотя бы ради того, чтобы проверить его намерения, и высказать ему все, что было на сердце. Следовало начать переговоры, пока не поздно; следовало приступить к ним дружелюбно, с добрыми намерениями и немедленно же послать в Париж агента, уполномоченного положить конец распре. Нессельроде намекал, что готов выполнить эту роль – начать переговоры о восстановлении прежней близости и о примирении на основах, которые оба императора могли бы принять не роняя своего достоинства.

Каковы же были эти основы? На этот предмет Нессельроде на словах развил императору Александру свои мысли и затем запечатлел их в крайне интересной докладной записке, где в честолюбивом секретаре уже проглядывает государственный человек с широким кругозором.[355]355
  Мы сообщаем эту докладную записку в Приложении, под цифрой II. Все следующие ссылки до стр. 296 взяты из этого документа, в котором Нессельроде постоянно ссылается на предыдущий разговор с царем.


[Закрыть] Рассмотрев распрю со всех сторон, он указал, в чем, по его мнению, можно было бы поступиться и каких гарантий следовало добиться.

По вопросу о нейтральных судах он не допускал никаких уступок. И честь, и интересы России, говорил он, одинаково обязывают ее сохранить за собой свободу в делах торговли. Уже это одно должно отличить ее “от толпы слабых союзников, слепо повинующихся произволу и капризам Франции”. Зато он находил, что в деле Ольденбурга Россия должна признать себя виновной и в определенных выражениях отказаться от принципа территориального вознаграждения. Что же касается Польши, то можно бы было, опираясь на предложения самого Наполеона, включить в договор, в любой форме, известную уже статью о ее невосстановлении. Но Нессельроде, обладавший положительным умом, не придавал большего, чем следует, значения этому платоническому удовлетворению. По его мнению, Россия должна иным путем искать обеспечения своей безопасности. Следовало потребовать от Наполеона, чтобы, независимо от договора, он ограничил свои наступательные силы, чтобы дал обязательство: сократить до точной цифры армию Понятовского и гарнизон Данцига, не посылать французских войск в герцогство Варшавское, постепенно вывести войска из крепостей на Одере, и освободить Пруссию, которая впредь должна служить буфером между обеими империями. В возмещение за это отступление французских сил, Россия может согласиться на некоторые меры к разоружению. Она с полным удобством может отвести свои войска на небольшое расстояние от границы, и Нессельроде советовал не делать по этому поводу слишком много затруднений. Но вот, наконец, выступает его главная мысль. “Есть еще, пишет он, один капитальный пункт, который следует рассматривать почти как краеугольный камень”: следует, чтобы, по соглашению между обоими императорами, Австрия была приглашена принять участие в их сделке и поручилась за статьи договора.

Все еще веря в силу коалиций и не зная, что Австрия уже решила предоставить себя в распоряжение императора Наполеона, Нессельроде видел безопасность и будущее России единственно в сближении с этим государством. По его мнению, вступление Австрии в франко-русское соглашение даст, по всей вероятности, следующий результат: оно установит между обоими дворами общность обязательств, интересов и прав, вследствие чего наверное воскреснет прежнее доверие, – они вновь приобретут привычку думать и действовать сообща. В недрах тройственного соглашения может образоваться тайный двойственный союз, и в предлагаемой комбинации выгода Росси будет состоять в том, что в настоящее время она избегнет войны, а на будущее подготовит новую коалицию, которая, смотря но обстоятельствам, будет или скрытой, или проявит себя нa деле. Если же Наполеон нарушит соглашение, Австрия, поручившаяся за соблюдение такового, без сомнения, не оставит без протеста свою подпись. Она сочтет долгом чести действовать заодно с Россией, и, быть может, достаточно будет одного вида тесно связанных между собой дворов, чтоб заставить победоносного императора подумать и относиться с уважением. “Тот день, когда оба государства в первый раз дерзнут высказать одни и те же принципы и заговорят с французским правительством одним и тем же языком, будет днем, в который возродится из пепла свобода Европы. Этот день будет предвестником воскрешения политического равновесия, без которого, что бы ни делали, достоинство государей, самостоятельность государств и благосостояние народов будут только грустным воспоминанием. Таким образом, от одной хорошо рассчитанной меры получится целый ряд выгод, и Ваше Величество, отвратив грозу, увидит плоды своей мудрой политики – зачатки истинного мира, которого, – если он только совместим с существованием императора Наполеона, – при том жалком положении, в каком находятся все государства, как в моральном отношении, так и в отношении их материальных средств, можно добиться только этим путем”.

При чтении этой части докладной записки, трудно отрешиться от одного воспоминания: само собой напрашивается известное сопоставление. Высказанные в ней мысли представляют точное воспроизведение тех мыслей, которые не так давно – во время ночных свиданий в Эрфурте излагал императору Александру Талейран и которое вскоре после свидания в Эрфурте он старался внушить и Меттерниху. С тех пор, как Талейран вступил с иноземным государем в заговор против властолюбивых стремлений Наполеона, он видел только один способ обуздать великого разрушителя: это создать союз двух империй, могущество которых более или менее сохранилось и пережило крушение Европы. Чем больше старался его повелитель разъединить их, тем больше прилагал он усилий их сблизить. Как Наполеон, так и Талейран, с одинаковой проницательностью усматривали в сближении, если бы таковое установилось между Петербургом и Веной, узел всякой серьезной коалиции. Наполеон старался его рассечь, Талейран втихомолку работал над тем, чтобы завязать его, и, нет сомнения, что Нессельроде был орудием, избранным Талейраном для этой чрезвычайно важной задачи. Если припомнить, что, по приказанию Александра, Нессельроде поддерживал близкие отношения с князем Беневентским, что он получал от него советы, выслушивал дружеские признания и наставления, то предположение о случайном совпадении мыслей этих двух людей падает само собой. Мысли, изложенные Нессельроде в его записке, доказывают, что он сумел воспользоваться уроками своего наставника и что за спиной Нессельроде скрывался Талейран.

Александр горячо оспаривал эти мысли и не хотел согласиться со своим собеседником. Видно было, что он чувствовал величайшее отвращение к переговорам. Нессельроде стоял на своем. Со смелостью глубоко убежденного человека, он напомнил Александру, что его молчание ставит его в ложное и невыгодное положение; что Европа истолкует в дурную сторону причины такого молчания; что Россия упорствуя в своем нежелании вести переговоры, доставляет Наполеону прекрасный случай объявить ей войну. “Отказываться и далее от переговоров, сказал он, значит явно принять на себя вину и признать за ним право готовиться к войне с нами”.

Александр не мог не признать силы этих доводов, но только в последнюю минуту высказал свое главное возражение, ту затаенную мысль, которая уже в течение года руководила его поведением. “Если кончить теперешнюю распрю соглашением, – сказал он, – то исчезнет и та обида, которую Франция нанесла нам, присоединив к себе Ольденбург”. Следовательно, он желал сохранить за собой обиду против Франции; он хотел приберечь таковую с целью воспользоваться ею для открытия своих гаваней в тот момент, когда император Наполеон не будет в состоянии вести с нами войну только из-за этой причины”.

Нессельроде ответил ему следующее: “Я думаю, что в этом отношении Ваше Величество может положиться на всем известный характер императора; ибо, наверное, император не замедлит дать вам новые поводы к жалобам и упрекам. К тому же, ваши обязательства с ним не вечны, и если в течение еще некоторого времени они не окажут на Англию воздействия, которого он тщетно надеется при помощи их добиться, Ваше Величество всегда будет вправе заявить Франции, что не может долее жертвовать интересами своей империи ради идеи, нелепость которой доказал шестилетний опыт. Никто не усмотрит в этом заявлении нарушения договоров, и если к тому времени удастся упрочить нашу оборону и довести ее до тех размеров и усовершенствований, которые она должна иметь при жизни Наполеона, я даже сомневаюсь, чтобы ваше заявление могло вызвать войну”.

В конце концов Александр дал убедить себя или сделал вид, что его убедили. В это время у него была особая, крайне серьезная причина к тому, чтобы, подавив свои чувства, сделать шаг к примирению и начать переговоры или просто подобие переговоров, и, нужно признать, что Нессельроде искусно сумел придать особую цену этой случайной причине.

Победа, одержанная русскими на Дунае, дала предвиденный Наполеоном результат. Спасшийся бегством в Рущук великий визирь тотчас же приказал передать Кутузову предложение о мире и, вместе с тем, обратился в Константинополь с просьбой прислать ему инструкции и полномочия, а в ожидании их открыл переговоры. Таким образом, мир, который русские надеялись выманить втихомолку, при посредничестве Англии, был предложен им во всеуслышание. Он был почти что обеспечен за ними. Но, думал Александр, не создаст ли очевидность такого завершения войны препятствий к заключению мира? Царь знал, с каким вниманием, с какой тревогой следил Наполеон за всеми перипетиями кампании, какую цену придавал он продолжению войны, отвлекавшей боевые силы России. Теперь, думал царь, когда турки, обезумев от поражения, бросились сломя голову, в переговоры, Наполеон может решиться на самые ужасные деяния, только бы убедить турок отказаться от переговоров, только бы придать им мужество и помешать близкому миру, столь невыгодному для его политики! Нет ничего невозможного в том, что он решится двинуть в Германию главную часть своих войск, займет Пруссию, нападет на Россию или открыто будет угрожать ей, и этой косвенной помощью туркам расстроит дело русской дипломатии на Дунае. Можно думать, что именно с целью остановить Наполеона, предупредить с его стороны “нежелательные демонстрации”[356]356
  Донесение Чернышева от 10 – 22 октября, вышеупомянутый том, 260.


[Закрыть], не дать в настоящее время законного повода и возможности сделать еще шаг вперед по направлению к Северу, император Александр и счел нужным сделать попытку к примирению и возобновлению переговоров. Каков бы ни был результат, царь мог надеяться выиграть время для завершения миром войны с турками и укрепления своего левого фланга.

Нессельроде был предупрежден, что в скором времени государь пошлет его в Париж со специальным поручением. Чтобы он мог более достойным образом явиться в Тюльери, его повысили в чине. Ему нашили “еще один галун на мундире”[357]357
  Слова Александра Лористону, по письму Лористона от 10 января 1812 г.


[Закрыть] и произвели в статс-секретари, что давало ему право на звание полномочного министра. Приблизительно в это же время Александр сказал Лористону, что, желая положить конец раздорам и отбросив ложный стыд, он решился заговорить; что хочет объясниться устами Нессельроде ясно, откровенно, собираясь быть слишком требовательным, точно и искренно изложить свои желания. “Я хочу покончить и не буду делать затруднений”[358]358
  Лористон Маре, 18 и 27 ноября 1811 г.


[Закрыть] , – таковы были его слова. Он сказал, что Нессельроде будет уполномочен вести переговоры о всех вопросах вообще и о каждом в отдельности. Ему будет известен мой взгляд, его инструкции будут очень подробны, разработка их уже в ходу”[359]359
  Id, 16 и 22 ноября 1811 г.


[Закрыть], – прибавил Александр. Действительно, Нессельроде получил приказание подготовить для самого себя вступление к инструкциям в духе своей докладной записки.[360]360
  Archives de Safnt-Petersbourg.


[Закрыть]

Хотя план примирения был составлен весьма талантливо, но от этого он не сделался более осуществимым. Наполеон никогда не подписал бы соглашения, которое не давало ему возможности вернуть к себе Россию и вновь заточить ее в континентальную систему. Сверх того, с его стороны было бы большой наивностью, если бы он, имея на своей стороне Австрию, сам толкнул бы ее в объятия Александра. Впрочем, ему и не пришлось отклонять предложений Нессельроде. Если и допустить, что одно время царь действительно желал вступить в переговоры, то это желание было очень кратковременно. Вдобавок влияния самых противоположных лагерей состязались в том, чтобы рассеять таковое. С одной стороны, Армфельт и его партия увидели в этом желании признак слабохарактерности, с другой, Румянцев, всем сердцем желая мира, не допускал мысли, чтобы примирение состоялось через другого посредника, а не через него. Ревнуя царя к Нессельроде, в котором чуял будущего министра – своего заместителя, он – по всей вероятности, и отсоветовал послать его. Александр легко позволил отвлечь себя от шага, на который согласился, скрепя сердце. Очень скоро выяснилось, что заявление о переговорах было только приманкой, пустой выдумкой, которой имелось в виду не допускать французской диверсии в пользу Турции. В ноябре и декабре с Лористоном постоянно заводили разговор о предполагаемой командировке Нессельроде, ему говорили о ней, как о деле бесповоротно решенном; а между тем задерживали и откладывали ее под разными предлогами до бесконечности. Каждый день Нессельроде был накануне отъезда и все-таки не поехал.[361]361
  Переписка Лористона, ноябрь и декабрь 1811 г., январь 1812 г., passim.


[Закрыть]

В продолжение слишком двух месяцев Александр водил за нос нашего посланника, ожидая с минуты на минуту успешного результата своей уловки, т. е. известия о заключении мира на Дунае. Но мир не состоялся. Султан Махмуд и Диван выказали неожиданную стойкость и отказались уступить восточную часть княжеств. Дело провалилось; игра, задуманная с целью предупредить вмешательство Наполеона, потеряла смысл. Царь постарался найти и скоро нашел предлог взять обратно обещание начать переговоры.

В разговоре с пруссаком Круземарком, который имел место в Тюльери 16 декабря[362]362
  См. донесение Чернышева от 31 декабря – 12 января, вышеупомянутый том, стр. 280 – 287. Cf. Thiers, XIII, 396 и Ernouf, 307 – 308. Каждый из этих авторов истолковывает слова императора по предвзятой системе.


[Закрыть]и слухи о котором дошли до России, Наполеон сказал, что он был бы очень рад приезду Нессельроде, но, при этом добавил, что, по его мнению, было бы ошибкой придавать этому поручению торжественный характер. Эта фраза вполне выражала его мысль. Его желанием было, чтобы Нессельроде вернулся к нему не в качестве снабженного полномочиями парламентера, а в качестве простого собеседника; он хотел начать через него длительные переговоры, которые дали бы ему возможность пережить эту зиму и облегчили бы отсрочку враждебных действий до намеченного времени. Он не хотел, чтобы торжественное посольство вручило ему нечто вроде ультиматума, отказ от которого ускорил бы войну. Его оговорка относилась только к внешней стороне поручения. Александр притворился, будто понял, что она относится к сути дела. Опираясь на это ложное толкование, он тотчас же заявил, что его достоинство не позволяет ему отправить вестника мира к государю, мало склонному принять его. Затем, он добавил, – говоря уже правду, – что русские агенты доносят ему о наших усиленных приготовлениях, о скором выступлении наших войск, вследствие чего он не может унизиться до просьбы о мире под давлением надвигающейся угрозы и отказывается отправить Нессельроде.