Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

Действительно, в следующие дни Левенхильм, по некоторым признакам, понял, что его речи – речи искусителя – достигли цели. Он узнал, что император высказался о нем в чрезвычайно милостивых выражениях. Близкие ко двору люди сделались к нему бесконечно предупредительны, а нет более ободряющего симптома, как “любезность и предупредительность этих господ, которые так точно показывают температуру царской милости”[438]438
  Id.


[Закрыть]. 23 февраля Левенхильм получил официальное извещение, что Его Величество в принципе согласен на предъявленные условия и что бывший русский посланник в Швеции, генерал барон Сухтелен, отправится в Стокгольм, чтобы начать переговоры и подписать договор.

Этот шаг, вполне отвечавший высказанным с первых слов желаниям шведского двора, совершенно не отвечал желаниям Левенхильма. Начав так удачно переговоры, он хотел присвоить себе всю часть этого дела и довести его до конца. Кроме того, он боялся медлительности Сухтелена, недостатка в нем энергии. Этот старец, тяжелый на подъем, нерешительный в делах, непредприимчивый, был человеком науки, “собирателем древностей”, случайно забредшим в политику. В его руках заключение договора могло только затянуться[439]439
  Депеши от 21 и 25 февраля.


[Закрыть]. Левенхильм же сознавал, что необходимо ковать железо, пока горячо, не давая остыть Александру. Он позволил себе остаться в Петербурге, попросил прислать ему полномочия, и предложил русским выработать вместе с ним статьи договора, независимо от Сухтелена, который, говорил Левенхильм, позаботится достигнуть той же цели. Царь соблаговолил дать согласие на переговоры одновременно в двух местах. Тогда между обоими уполномоченными, из которых один действовал в Петербурге, а другой в Стокгольме, началось состязание на скорость; но Левенхильм уже опередил своего соперника и хотел сохранить за собой это преимущество.

Однако, он натолкнулся на некоторые затруднения. Главное затруднение состояло во взаимном недоверии, питаемом обеими договаривающимися сторонами. Наказание сообщников, которые берутся за неправедное дело, и состоит в том, что они не могут придти к соглашению с полным доверием, основанным на взаимном уважении. Сговариваясь обобрать кого-нибудь, они всегда боятся, чтобы партнер не провел их самих. С внешней стороны не было тех доказательств привязанности и нежной дружбы, которых не проявляли бы друг к другу Александр и Бернадот. Когда они говорили один о другом в присутствии аккредитованных при них послов, с их уст поминутно срывались эпитеты: благородный, щедрый, великодушный”. Карл-Иоанн восхвалял удивительное благородство русского императора, его рыцарски-открытый характер, его мужественные решения, благодаря которым он сделается спасителем Европы. Что бы он не дал, говорил он, за то, чтобы видеть вблизи предмет своего благоговения! Свидание выполнило бы его самые заветные желания. Со своей стороны и Александр, не связывая себя преждевременно обещанием на свидание, приходил в умиление пред переданным ему Левенхильмом портретом Бернадота, и с восхищением рассматривал его в ожидании момента, когда будет иметь возможность любоваться оригиналом[440]440
  Депеша Левенхильма, 25 февраля.


[Закрыть]. Однако, несмотря на пылкие излияния своих чувств, оба с тайным опасением исподлобья и исподтишка наблюдали друг за другом. Александр постоянно боялся, как бы вчерашний маршал не перешел на сторону Наполеона, как бы не откликнулся на призыв к патриотизму и чести или просто не продал бы себя за хорошую цену. Бернадот же не забывал, что Александр был союзником и другом Наполеона, что это был человек неустойчивый, склонный к резким переменам. А вдруг он, даже накануне войны, вздумает примириться с Наполеоном, вознаградив себя за счет своих соседей? И Бернадот уже воображал себя в положении покинутого принесенного в жертву. Так же, как и царь, он боялся, что ему придется платить за расходы по примирению in extremis[441]441
  В последнюю минуту.


[Закрыть]. Александр старался завладеть Бернадотом, Бернадот – Александром. Каждый старался как можно скорее и возможно крепче забрать в руки своего будущего союзника, но не решался довериться сам. Борьба этих двух чувств вселяла в них с одной стороны желание поскорее заключить союз, с другой задерживала их решения; вследствие чего переговоры то шли ускоренным темпом, то резко замедлялись.

Александр охотно соглашался помочь шведам в деле приобретения Норвегии, но желал, чтобы это завоевание последовало за оказанные услуги, не задатком. Бернадот же непременно желал, чтобы ему было уплачено авансом, и Левенхильм должен был твердо отстаивать выставленное положение – положение о предварительном содействии русских в нападении на Копенгаген. Под конец Александр покорился этому требованию; он обещал свое содействие против Дании, но хотел поставить его в известные рамки. Вместо того, говорил он, чтобы напасть врасплох на короля Фридриха и грубым насилием отнять у него провинцию, нельзя ли прежде обратиться к нему с советом, подействовать на него кротостью и убеждением, уговорить несчастного государя позволить обобрать себя для общего блага и для спасения Европы? Ему можно было бы пообещать вознаграждение в Германии, как только она будет освобождена из-под ига Наполеона, и Александр указал на карте государства, которые он предназначил для утешения Дании, между прочим Ольденбург, “которым бы он охотно пожертвовал, несмотря на родственные связи”[442]442
  Депеша Левенхильма от 24 февраля и 3 марта 1812 г.


[Закрыть]. Какое откровение в этих последних словах, и как прав был Наполеон, видя в упорном рвении Александра постоять за дело своего дяди только предлог для ссоры с ним!

Левенхильм вынужден был принять во внимание щепетильность царя и согласился на предложенный шаг. В крайне некрасивых выражениях извинялся он перед своим правительством за данное согласие. Он говорил, что сожалеет об этой ложной стыдливости, но что своего рода платоническая дань уважения к праву и справедливости представляет известную формальность, от которой государи не сумели еще отрешиться. “Несмотря на ничтожнейшую дозу справедливости, всегда старались ссылками на нее скрасить свои планы, и только. император французов, более смелый в своих убеждениях, стал выше этого обычая”[443]443
  Депеша от 3 марта.


[Закрыть].

Была еще одна причина замедления. Румянцев, не высказывая этого, был против подготовлявшегося соглашения со Швецией, и тормозил заключение договора, исключавшего всякую возможность сближения с Францией. Канцлер осыпал ласками шведского посла; говорил, что совершенно излечился от своих иллюзий, что всем сердцем присоединяется к теперешней политической системе своего государя; что, подобно ему, он враг Наполеона и мирного соглашения. Но Левенхильм не особенно доверял “этому новообращенному, возвращения которого к прежней ереси нужно ждать ежеминутно”.[444]444
  Депеша от 24 февраля.


[Закрыть] Вскоре он увидел, что недавнее ревностное отношение к делу, которым кичился Румянцев, не было искренним, и что министр втайне придерживается своей прежней политики. Назначенный, в силу своей должности, официально обсуждать статьи договора, Румянцев по каждой из них находил, что возразить, и изыскивал средства отвечать на всякое требование какой-нибудь неопределенной и “крайне запутанной”[445]445
  Id.


[Закрыть] фразой. К счастью Бернадота, его дипломатический сотрудник сумел заручиться свободным доступом к императору с правом обращаться непосредственно к нему, и нужно сказать, что каждое его обращение к царю, хотя незначительно, но подвигало вперед полное терниев дело.[446]446
  Id.


[Закрыть] Видя, как наши армии покрывают Германию, следя за тем, как они непрерывно подвигаются вперед, переправляются через Эльбу, затем через Одер и подходят к Висле, Александр I с каждым днем все более сознавал неотложную потребность помощи, необходимость схватить руку, которую ему протягивал Бернадот, и избрать его кормчим и “буссолью”[447]447
  Буссоль – прибор для управления артиллерийским огнем – соединение компаса с угломерным кругом и оптическим прибором.


[Закрыть] на время бури[448]448
  Депеша Левенхильма от 11 марта.


[Закрыть]. Он подгонял престарелого министра и отдавал одно за другим “точные и ясные”[449]449
  Id.


[Закрыть] приказания, так что к середине марта переговоры были закончены.

Как раз в это время Чернышев привез высказанное Наполеоном 25 февраля предложение. Это послание произвело сенсацию и очень встревожило Левенхильма, который усматривал в том, как отнесется Александр к этому посланию, решительное испытание твердости его намерений. По его мнению, этот непостоянный государь, несомненно, выработал в себе новую душу, полную энергии и твердости. Тем не менее, порученная Чернышеву миссия могла воскресить в нем желание начать переговоры. Устоят ли решения царя пред определенным, довольно умеренным по форме, предложением, поднесенным ему противником на острие шпаги и поддержанным вступлением в Германию четырехсот тысяч человек?

Александр начал с того, что, в знак доверия, сообщил Левенхильму предложения Франции. Он дал ему прочесть длинное донесение Чернышева с собственноручными пометками, в котором тот слово в слово передавал разговор в Елисейском дворце. При этом он прибавил, в виде пояснения, что не верит высказанным Бонапартом чувствам. “Я смотрю на все это, – справедливо сказал он, – как на желание выиграть время, так как у них не все еще готово к войне; но я не дам обмануть себя”.[450]450
  Депеша Левенхильма от 25 марта.


[Закрыть]

Как ни были драгоценны эти слова, они не обладали даром успокоить Левенхильма. Он верил в человеческую слабость вообще и, в частности, в слабость Александра; его тревожили прежние поступки русского государя. Кроме того, ему было известно, что сторонники мира не упустили благоприятного случая и начали действовать. В разных кругах общества во многих салонах обнаружилась необычайно деятельная работа. В них изыскивались всевозможные средства найти доступ к императору и подействовать на его добрые чувства. Этому делу посвятили себя прелестные дамы; они старались заманить в свои сети рыцарски-любезного монарха и смягчить его сердце. “Императора – с душевной тревогой писал Левенхильм – осаждают со всех сторон”[451]451
  Депеша от 5 апреля.


[Закрыть]. Лористон, оставаясь с виду спокойным, с улыбкой, невозмутимо говорил о мире, и по секрету руководил осадными работами. Баварский посланник граф Брей сделался его главным союзником и помощником. Румянцев, не выдавая своего сочувствия, оказывал им скрытую поддержку и искусно подготавливал единомышленников в самой крепости. С каждым днем нападающие делались смелее, а их усилия настойчивее.

Наблюдая за этим кризисом и “за положением империи, стоявшей как бы на вулкане”, Левенхильм счел нужным подбодрить усердие воинствующей партии и поднять на ноги “всю здравомыслящую часть общества”.[452]452
  Депеша от 20 февраля и 3 марта.


[Закрыть] Не заботясь уже о дипломатическом характере своего поручения, он, очертя голову, бросился в интриги; не долго думая, он взял себе в союзники Армфельта с его шайкой – этих вечных сеятелей смуты. Он писал шведскому королю, что, поступая таким образом, он только сообразуется с политическими обычаями и нравами России. “В стране, где, как и здесь царят интриги, и где поле для интриг так же обширно, как велики честолюбивые стремления действующих в ней лиц, трудно выполнить свою задачу, не следя за ходом дела во всех его извилинах, и, если бы я посмел употребить народную пословицу, я сказал бы, что здесь, более чем где-либо приходится выть с волками”.[453]453
  Депеша от 23 марта.


[Закрыть]

Согласно этому принципу посол Бернадота сделался двигателем и звеном всех антифранцузских происков “главным деятелем воинствующей партии”.[454]454
  Id.


[Закрыть]

Усилия этой партии были направлены на государя, далеко не столь нерешительного, как это думали; она увещевала убежденного. Александр не только отвергал идею о самоотверженном повиновении воле императора, но, как известно, давным-давно не допускал уже мирного соглашения. Если Наполеон хотел всего добиться, то Александр, как он сам неоднократно признавался в этом, твердо решил ни в чем не уступать. Однако, царь, со свойственной ему проницательностью, понял, какую выгоду может извлечь из французских предложений, и что он может воспользоваться ими, чтобы по более дешевой цене приобрести союз со Швецией. Не переставая рассыпаться пред Левенхильмом в энергичных уверениях, он вскользь заметил, что намерен на несколько дней отложить ответ на послание Наполеона. Непринужденным тоном он сказал: “Меня торопят с ответом на письмо Наполеона, но мне ни к чему спешить, и, я думаю, нет ничего дурного в том, если я заставляю его подождать” . Этого замедления достаточно было, чтобы заронить в уме Левенхильма выгодное царю беспокойство, ибо пока отказ не будет объявлен официально, царь мог одуматься, смягчиться и уступить. Держа Левенхильма под угрозой соглашения с Францией, царь думал, что такая угроза, без сомнения, заставит его понизить свои требования.

Действительно, у шведа была только одна мысль: ускорить подпись договора. Он уступил по нескольким довольно важным спорным пунктам, и 28 марта состоялось соглашение. Когда занялись окончательной редакцией статей, Румянцев крайне несвоевременно выступил с непредвиденным замечанием. Приличие требует, сказал он, чтобы заготовленный документ был отослан в Стокгольм и в этом городе подписан Сухтеленом, назначенным с самого начала для этой цели. Это было для канцлера предлогом выиграть несколько дней, а, между тем, такая проволочка могла испортить все дело. Какое горькое разочарование, какая-неприятность для Левенхильма, который думал, что договор уже в его руках, а, вместо того, увидел, что пред ним открывается тревожное будущее!.[455]455
  Депеша от 28 марта.


[Закрыть]

На этот опасный выпад швед ответил крайне смелым ходом. Зная дорогу в кабинет императора, он на другой же день отправился туда. С первых же слов государя страхи его рассеялись. “Раз вам даны необходимые полномочия для заключения и подписи договора – сказал Александр, – я подпишу здесь; наибольшее мое желание – установить на прочных основах наш союз”.[456]456
  Id.


[Закрыть] Он дал понять, что придуманное канцлером средство оттянуть дело ему не по душе. Но при этом, крайне тактично дал заметить, что не сомневается в добрых намерениях министра. Если Румянцев – сказал он – возбуждает при составлении протокола договора затруднения, то он делает это ради простой формальности и в силу привычки, выработанной за время его служебной карьеры. “Что вы хотите? У него свои старые дипломатические приемы, которые часто надоедают мне. Человек всегда остается тем, что он есть. Сапожник – сапожником, дипломат – дипломатом. Но мы – люди военные; мы любим делать дело быстро и прямодушно. Левенхильм тотчас же отправился к Румянцеву и передал ему с знаками глубочайшего почтения высочайшую волю. “Император волен делать, как ему угодно”, с досадой в голосе сказал министр; но тотчас же спохватился, принял свой обычный официальный вид и, скрывая под приятной улыбкой свое неудовольствие, рассыпался в уверениях, что и его “желание возможно скорее покончить это дело”. 5 апреля договор был окончательно составлен и подписан.

Левенхильм ликовал и думал, что развязался и покончил со всеми хлопотами; он не принял в соображение одного обстоятельства, благодаря которому пришлось начать все дело сызнова. В то время, когда он торопился достигнуть своей цели, старик Сухтелен, приехав в Стокгольм и милостиво принятый наследным принцем, сверх всякого ожидания, тотчас же взялся за дело. Он отрешился от своей привычки – не торопиться, и проявил такую прыть, какой от него совершенно не ожидали. Ему тоже удалось быстро повернуть дело, и 9 апреля договор был подписан в Стокгольме, почти в то же время, когда Левенхильм покончил со своим договором, с промежутком всего в четыре дня. В пылу схватки и из боязни промахнуться, Александр и Бернадот опутали друг друга двойными обязательствами. Но не повредили ли делу такая спешка и такой избыток обязательств? Может быть, благодаря этим обстоятельствам, текст обоих договоров оказался не одинаковым, и самое странное в этой разнице было то, что договор, заключенный в Стокгольме русским послом, согласно полномочиям и инструкциям царя, был гораздо менее благоприятен России, чем договор, заключенный в Петербурге с чрезвычайным послом Швеции. Тогда как по заключенному в Швеции договору царь обязывался не только содержать, но и перевести на свой счет русские дивизии, назначенные действовать против Копенгагена, – по договору, заключенному в России, расходы по перевозке войск лежали на Швеции.

Несмотря на всю странность этой разницы, она объясняется весьма просто. Левенхильм отступился от своих требований под впечатлением, которое произвели на него предложения Наполеона России. Сухтелен уступил под тем же впечатлением. Он был в Стокгольме как раз в то время, когда и Бернадот получил из Парижа, переданные ему через наследную принцессу, предложения. Бернадот в переговорах с Сухтеленом воспользовался этими предложениями с таким же искусством, с каким Александр использовал послание из Елисейского дворца в переговорах со шведским агентом, и добился такого же результата. Боясь, чтобы Бернадот не попал в сети Франции, Сухтелен отказался от тех требований, на которые согласился Левенхильм из боязни сближения между императорами, и это пикантное единодушие в побуждениях обоих уполномоченных дает истинное понятие о доверии, какое питали друг к другу новые союзники. Но как примирить требования, которые с той и другой стороны опирались на формальный текст договора? Который из двух договоров следует выбрать? Который должен считаться правильным и действительным? Могло бы создаться серьезное затруднение, если бы Бернадот не понял, что верхом дипломатического искусства было закрепить за собой признательность Александра, показав пример щедрости. Он нашел, что кстати будет выставить себя не мелочным, а щедрым и великодушным. Он добровольно отказался от представленных ему стокгольмским договором выгод и принял петербургский.[457]457
  Сообщение Левенхильма имперскому канцлеру, 14 мая.


[Закрыть] Тронутый этим благородным порывом, Александр не захотел отстать в деле великодушия и благородства от столь утонченно-любезного союзника. Он отказался от подношения Бернадота, заявив, что Россия и Швеция, каждая в отдельности, будут содержать свой контингент, и результатом соревнования в проявлении благородных чувств было то, что условились ограбить Данию на общих издержках[458]458
  Сообщение имперского канцлера Левенхильму, 31 мая. Archives de Stockholm.


[Закрыть].

С этих пор Александр не чувствовал себя пред лицом Наполеона одиноким. Договор со Швецией дал ему смелость гордо отвергнуть наши требования и изложить, наконец, свои. 8 апреля он ответил на послание из Елисейского дворца. Его ответ составил предмет ноты, которая была отправлена посланнику Куракину с предписанием передать ее французскому кабинету. К ноте было приложено вежливое и короткое письмо императору французов.[459]459
  Этот документ хранится в архивах министерства иностранных Дел. Russie, 154.


[Закрыть] В ноте излагались условия, на которых царь, после столь долгого уклонения от всякого рода объяснений, соглашался приступить к переговорам. В ней определенно говорилось, что только безусловное принятие этих основ может “сделать возможным соглашение”. Если Россия решила заговорить после пятнадцати месяцев молчания, то само собой разумеется, что ее первое слово было и последним. Ее послание представляло ультиматум в полном значении этого слова.

В ноте от 8 апреля Александр, все еще желая скрыть свои планы насчет герцогства Варшавского, не касался вопроса о Польше. Перенося в иную сферу и расширяя предмет распри, он заменил свою личную обиду общеевропейской, которая в одинаковой степени касалась и его, и его соседей, и ссылался на занятие французами северной Германии. Как необходимого и предварительного условия соглашения, ультиматум требовал полной эвакуации Пруссии, эвакуации шведской Померании, сокращения гарнизона в Данциге, очищения всех остальных крепостей и всех стратегических пунктов, занятых нашими войсками к востоку от Эльбы. Требовалось, чтобы великая армия очистила Германию, чтобы перестала оказывать давление на Север и держать Россию под угрозой вторжения. Это требование было бы вполне законным, если бы император Александр одновременно с ним предложил покончить и споры, которые вынудили Францию и Россию вооружаться в течение целого года и двинуть к границам свои войска. Требуя, чтобы Наполеон покинул все позиции, откуда он мог начать войну с известной выгодой, Россия требовала от него настоящего разоружения. Но, когда государства, приготовившись к войне, все-таки желают избежать кровопролития, они разоружаются только после того, как установили условия к соглашению и связали друг друга формальными обязательствами. Предлагала ли нам Россия взамен требуемой эвакуации покончить теперь же и навсегда с приведшими к войне вопросами, и, следовательно, обеспечить мир? – Ничего подобного. Что же предлагала она? – Она предлагала: после того, как Наполеон “бесповоротно, и как предварительную меру” отведет свои военные силы на запад от Эльбы, вступить в переговоры по торговому договору, обсудить средства вредить английской торговле и признать присоединение Ольденбурга за территориальное вознаграждение для лишенного своих владений герцога. Но в чем будет состоять вознаграждение? Где оно будет? Какие уступки будут сделаны нашей торговле? Какие строгие меры будут приняты против Англии? – Все эти вопросы, составлявшие суть распри, оставались под сомнением. Они должны были составить предмет последующих переговоров, в которых петербургский кабинет оставлял за собой полную свободу мнения. Он говорил: пусть Франция прежде всего выведет войска, а затем можно будет и поговорить. По одному только вопросу Россия высказывалась теперь же и всецело не в нашу пользу. Она заявила, что ни в коем случае не может смотреть на так называемую нейтральную торговлю, как на отрасль английскую, и не может закрыть ей свои гавани.

Итак, от Наполеона требовалось одностороннее обязательство, унизительное отступление, не зависящее, от какой бы то ни было уступки с другой стороны. Взамен этого предлагались весьма туманные надежды, обставленные точными оговорками. – Вот к чему сводились примирительные предложения Александра. Было совершенно ясно, что русский государь, требуя – на этот раз в крайне властных выражениях – залога в обеспечение своей безопасности, ничего не желал обещать взамен. Он ставил свои условия с полной уверенностью, что они не будут приняты и что, скорее всего, Наполеон ответит на них пушечными выстрелами. Но устав и изнервничавшись от ожидания, считая, что его приготовления к войне достигли полного развития, царь считал бесполезным задерживать вспышку кризиса. Отказываясь от бездеятельного и пассивного сопротивления, он решился на громкий шаг. Под видом мирных встречных предложений он заявил о несовместимости обоюдных требований и вызвал открытый разрыв.