Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

II

В Дрездене император обставил свое пребывание величественным и строгим этикетом. В девять часов утра у него был утренний прием. Немецкие принцы считали своей обязанностью неукоснительно являться на эти приемы. Затем император шел к императрице и присутствовал при ее туалете. Известно, какое место занимал в придворных обычаях этот блестящий прием, когда государыня, окруженная заканчивавшими ее туалет камеристками, допускала к присутствию немногих избранных лиц. Следовавший за утренним приемом императора туалет Марии-Луизы давал случай собраться во второй раз. Австрийская императрица часто приходила на этот прием, где вид чудных нарядов, приготовленных для ее падчерицы, и зрелище открытых, доверху наполненных бриллиантами и жемчугом ларцов и шкатулок, возбуждали ее зависть. Любуясь этими сокровищами, она страдала при мысли, что у нее не было таких же, ибо, вследствие тяжелых времен, она вынуждена была соблюдать тягостную экономию. Как только Мария-Луиза замечала, что какая-нибудь вещь особенно нравится мачехе, она спешила поднести ее ей, и австрийская императрица с нескрываемым удовольствием и чувством затаенной досады принимала эти подарки. Не будучи в силах побороть своего желания обладать ими, она принимала их с сознанием своего унижения.[516]516
  Mémoires 'de M-me Durand, 140. Cf. письмо герцога Басcано Отто от 27 мая 1812 г.


[Закрыть] Наполеон стоял обыкновенно в двух-трех шагах от императрицы и разговаривал или с вестфальской королевой, или с принцами, это был один из тех моментов дня, когда он и сам говорил, и позволял говорить, нисколько не стесняясь. В глубине залы придворные шепотом давали свои толкования его словам и выводили из них многозначительные заключения. Они втихомолку предсказывали грядущие события и намечали восходящие звезды.

Каждые два-три дня в полдень Наполеон делал визит своему тестю и посвящал ему несколько минут. Но его отъезд, в то время, когда императрицы вместе осматривали дрезденские музеи и прелестные окрестности города, выбитый из колеи, ничем не занятый император Франц изнывал от скуки и с трудом дотягивал до вечера. Государственные дела мало интересовали его; к политике он всегда питал отвращение. Не так давно он сказал своему министру Кобенцлю: “Когда вы входите в мой кабинет, мое сердце сжимается при мысли, что вы будете говорить со мной о делах”. К тому же в Дрездене не было с ним его обычных приближенных – любимцев из низкопробных людей, грубые шутки которых потешали его и которые выдумывали для его развлечения забавы и угождали капризам его ребяческого воображения. Он не мог, как в Вене, целыми часами тщательно класть печати на воск или готовить кушанья.[517]517
  Справочные листки, отправленные Отто, 22 декабря 1811 г.: “Рассказывают, что в Шлосгофе (императорской резиденции в Венгрии) император в костюме повара занимался со Штифтом (своим доктором) приготовлением кленового сахара, когда явилась официальная депутация сейма с просьбой к Его Величеству отправиться в Пресбург.


[Закрыть] Отыскивая редкие и интересные, по его понятиям, вещи, он пешком выходил из дворца, слонялся по улицам, относясь отечески-милостиво к кланявшейся ему с чувством глубокого почтения толпе, и старался заглушить свою скуку, проводя время в лавках и по-мещански делая закупки.[518]518
  Mémoires de M-me Durand, 140.


[Закрыть]

Вечером высочайшие особы встречались за обедом, который всегда бывал у императора французов. Незадолго до обеда все собирались в его покоях. Здесь, если верить преданию, в манере, с какой Наполеон совершал свой выход и приказывал докладывать о себе, он умышленно придерживался величественной простоты, обособлявшей его от всех съехавшихся на его голос великих мира сего и ставившей его выше их всех. При входе в апартаменты каждого приглашенного объявлялось о его прибытии с указанием титула и звания. Сперва по порядку съезда шло бесчисленное количество Превосходительств и Высочеств – Высочества всякого рода и происхождения, древнего и недавнего, королевского и светлейшего; затем Величества: Их Величество король и королева Саксонские, Их Императорские и Королевские Апостолические Величества, Ее Величество Императрица Французов, королева Итальянская. Когда все высокие гости были налицо, когда их громкие титулы уже прозвучали по салонам, мог прибыть и хозяин. Тогда, после небольшой паузы, двери отворялись настежь, и мажордом говорил просто: “Император”.

Он входил степенной поступью, когда с веселым, когда с озабоченным лицом; делал общий поклон и бросал, обращаясь то к тому, то к другому, несколько слов. Затем все выстраивались в определенном порядке и шествовали к столу. Французский придворный, комната которого выходила на галерею, по которой проходили высочайшие особы, много раз видел шествие и описывает его так: “Наполеон со шляпой на голове шел первым; несколько шагов позади него шел австрийский император под руку со своей дочерью, императрицей Марией-Луизой – последнее обстоятельство могло служить объяснением, почему австрийский монарх шел с непокрытой головой[519]519
  Подполковник Бодюсь, Etudes sur Napoléon, 338.


[Закрыть]; остальные принимавшие участие в шествии короли и принцы, среди которых находились также королева и принцессы саксонские, следовали за обоими императорами с непокрытой головой”. В этом шествии недоставало только австрийской императрицы. Ссылаясь на свое слабое здоровье, она обыкновенно приказывала везти себя в кресле на колесиках прямо в столовую залу. Такой способ уклоняться от наполеоновского церемониала был очевидным выражением ее протеста.

Гостей за столом было немного. Кроме государей, приглашалось поочередно несколько принцев Конфедерации и французских сановников. Лакеи служили безукоризненно и быстро; “блюда были изысканные”[520]520
  Венский бюллетень, сообщенный Ла-Бланшем 3 июля.


[Закрыть]; на столе красовались горы хрусталя, золотая утварь редкостной работы, произведения искусства из серебра и позолоты, дивный сервиз, поднесенный Марии-Луизе в день ее свадьбы городом Парижем. Император Наполеон, которому служили за обедом его пажи, с изысканной любезностью исполнял обязанности хозяина. В это время лицо его всегда прояснялось. Он становился сердечным и словоохотливым. Прекрасно чувствуя себя со своими гостями, он наслаждался счастьем жить по-семейному с австрийским домом. Этим общением он думал теснее сблизиться с законными династиями, приобщиться к Бурбонам и занять место среди потомков королей, с которыми он теперь отыскал неожиданное родство. Рассказывают, что в бытность в Дрездене, вспоминая однажды о революции, он сказал, что дела приняли бы иное направление, если бы его бедный дядя выказал больше твердости. Бедный дядя – был Людовик XVI. Женившись на Марии-Луизе, Наполеон сделался внучатым племянником Людовика XVI и любил гордиться этим приобретенным родством.

После обеда обыкновенно бывал большой раут. Двери Резиденции открывались для лиц, представленных ко двору, а также для лиц, состоявших на службе высочайших особ. Они съезжались ко двору один за другим и наполняли парадные апартаменты. В высоких залах с массивными орнаментами, с потолками с аллегорической живописью, с потемневшей от времени позолотой, под созвездиями люстр собирались все крупные величины того времени – все, кто пользовался высоким положением в свете. Здесь можно было видеть самые разнообразные костюмы, самые блестящие мундиры, драгоценности и уборы неслыханной роскоши. В главной галерее расставлялись игорные столы для высочайших особ, которые поочередно садились за них и с серьезным видом принимались за игру, приступая к этому удовольствию как к обязанности, возложенной на них их положением. Вокруг них образовывался круг зрителей, которые оставались все время стоя, в почтительных позах, и очень скоро изнемогали от скуки этих торжественных парадных собраний.[521]521
  Mémoires de Senft, 169, Bausset, II, 60.


[Закрыть]

Разговаривали мало, но наблюдали много. Сопровождавшие австрийскую императрицу дамы с любопытством рассматривали наших француженок и присматривались к их манере держать себя; замечали подробности их туалета и завидовали изяществу и роскоши их нарядов, ибо Наполеон выразил желание, чтобы его придворные дамы являлись в вышитых золотом и серебром платьях, в корсажах, залитых драгоценными камнями, усыпанных целыми рядами жемчуга, в горящих бриллиантами диадемах; чтобы они выставляли напоказ богатства, которыми он осыпал их мужей. Знатные вéнки находили, что рядом с нашими дамами, они одеты бедно и сравнивали себя с “Сандрильонами”[522]522
  Венский бюллетень, переданный 6 июля.


[Закрыть]. Иногда какое-нибудь шепотом сказанное слово или ядовитое замечание выдавали их досаду. Однако, француженки были тут не при чем; они не позволяли себе ни одной надменной выходки, ни разу не дали почувствовать своего превосходства. Привезенный Наполеоном персонал двора отличался церемонной вежливостью, корректными манерами и сдержанностью в словах; чувствовалось, что он был вышколен и выдрессирован рукою мастера. В нем не было уже изысканной грации старого режима, того обворожительного легкомыслия, к которому часто примешивалось немного тщеславия и самонадеянности. Наполеон не допускал, чтобы непосредственность и живость обращения вносили диссонанс в величавую монотонность его приближенных и нарушали установленный им строй.

Немецкие вельможи подражали этой сдержанности; даже принцы старались смешаться с толпой и желали быть только царедворцами. Тем не менее, некоторые лица привлекали общее внимание. Великий герцог Вюрцбургский, удостоенный особой дружбы императора, обращал на себя внимание своим ухаживанием за герцогиней Монтебелло; прошел даже слух, что он не счел бы унизительным жениться на этой прелестной француженке. Барон Зенфт шумно выставлял на вид свое увлечение Наполеоном, а жена его своим, доходившим до безумия, восторгом еще более подчеркивала это чувство. Эта дама приобрела известность своей бестактностью. Пожив в Париже, где ее муж продолжительное время занимал пост посланника Саксонии, она приобрела особую любовь к нашим обычаям, к складу нашего ума, к нашим модам и, по возвращении в Дрезден, приводила в отчаяние немцев, делая при всяком удобном и неудобном случае невыгодные для них сравнения. Принимая портфель министра иностранных дел, барон поставил условием, что король “не поставит его супруге в вину ее выходки, часто очень неосторожные, которые она привыкла позволять себе”[523]523
  Бургуэнь Шампаньи, 11 августа 1810 г.


[Закрыть]. Баронесса Зенфт широко злоупотребляла “этим видом предварительного отпущения грехов”.[524]524
  Id.


[Закрыть] Впрочем, в настоящее время муж и жена как будто сговорились изобретать всевозможные виды лести и разнообразить их до бесконечности. Они доходили до ребячества. Рассказывали, что они выучили свою маленькую дочку, восьмилетнего ребенка, “страстно” целовать портрет императора и говорить: “Я так его люблю!”.[525]525
  Journal de Castellane, I, 94.


[Закрыть] Это было то, что Наполеон, которому была противна эта пошлость, с давних нор называл “немецкой глупостью”.

Его министры и высшие чины тоже были засыпаны почестями, хоть в строгой пропорции с благосклонностью, которой они, по заключению немцев, пользовались у своего повелителя. При герцоге Бассано образовался настоящий двор. Все наперерыв превозносили его выдающийся ум, его неиссякаемую предупредительность. Действительно, французский министр, любезный от природы, старался нравиться – тем более, когда ему достаточно было только показаться, чтобы заслужить всеобщие похвалы. Коленкур, герцог Виченцы, обращал на себя внимание своим высоким ростом, красивой осанкой, открытой и симпатичной наружностью. Но ему не расточали похвал, а только присматривались к нему с почтительным вниманием. Не было секретом, что он был против войны. Поэтому все смотрели на этого бесстрашного человека, который не боялся противоречить владыке мира, как на редкий, любопытный, немного опасный феномен, от которого следует держаться подальше. Тем не менее, когда он однажды вечером разговаривал в амбразуре окна с герцогом Истрии, к нему подошел австрийский император и тоном дружеского увещания начал объяснять ему, что император Александр, безусловно, стремился к войне, так как отклонил посредничество Австрии.[526]526
  Неизданные документы.


[Закрыть]

Но вот сдержанный шепот разговоров смолкает: Наполеон поднимается и начинает свой обход. При его приближении чувство мучительного ожидания, чувство необъяснимого любопытства и страха заставляет усиленно биться сердца и, в особенности, охватывает дам. Их переходящее все пределы волнение сказывается внешними признаками. Стоящие позади них мужчины видят, как их обнаженные плечи сразу становятся пурпуровыми, и линия плеч, блиставшая доселе белизной, вдруг превращается в красную.

Наполеон, сдерживая порывистость своей походки, проходит перед группами, останавливается то тут, то там: кого хвалит, кого порицает и обходится с каждым по его заслугам. Однажды он побеседовал с Екатериной Вестфальской, и после этого разговора бедная королева удалилась с красными от слез глазами. Император сказал ей по адресу Жерома несколько жестких слов, упрекнув вестфальского короля, командующего корпусом, в нерадивости по службе[527]527
  См. об этом разговоре Journal de la reine Catherine, опубликованный Du Casse, Revue historique, XXXVI, 330 – 332.


[Закрыть]. С австрийскими высокопоставленными лицами, антифранцузские чувства которых были стойки, он не скупился на едкие слова и хлесткие ответы. Но как старался он обольстить и очаровать тех, которые, по полученным им сведениям, или желали, или даже только подумывали сделаться друзьями Франции и которых он считал нужным покорить! Как быстро потухало зловещее пламя в его глазах! Какой ласкающий оттенок приобретал его голос, как обворожительно умел он льстить! С каким искусством умел находить подходящее, проникающее в душу, лестное слово, которое узами удовлетворенного тщеславия прикрепляло к нему души людей! Когда ему была представлена графиня Лазанска, руководившая воспитанием Марии-Луизы, он поблагодарил ее за то, что она воспитала ему супругу – образец совершенства. С австрийскими военными он обращался по-товарищески, с дружески-грубой манерой, которая приводила тех в восторг. “Он похлопал меня по плечу”, – говорил генерал Кленау, вне себя от радости и признательности.[528]528
  Венский бюллетень, переданный 3 июля.


[Закрыть]

Обойдя присутствующих, Наполеон овладевал своим тестем и увлекал его в глубь галереи. Там – на глазах державшихся на почтительном расстоянии гостей, между тем, как гнетущий своим блеском, изводящий скукой раут продолжался своим порядком, под звуки жиденького оркестра, которым дирижировал маэстро Паер, – он, неутомимый говорун, ходил взад и вперед по галерее, таская за собой, заставляя выслушивать свои монологи и подавляя силой своего ума и гения того, кого некогда, в минуты гнева, называл “жалким Францем”.[529]529
  Corresp., 15500.


[Закрыть]

Первое время его пылкое воображение, горячность, резкие и тривиальные остроты ошеломляли императора Франца, вызывали в нем чувство страха и недоверия. Но мало-помалу вниманием и кажущейся откровенностью Наполеону удалось рассеять эти неприятные чувства. Касаясь в разговоре всевозможных предметов, говоря о внешней и внутренней политике, он давал указания своему тестю, делая вид, что желает знать его мнение и воспользоваться его советами; что посвящает его в свои самые сокровенные планы, что намерен придти с ним к соглашению по важным, секретным вопросам; что хочет связать себя с ним узами общей тайны. Австрийский монарх был благодарен великому человеку за доверие, которое возвышало его в его собственных глазах и давало ему некоторую веру в самого себя. “Мы сошлись по некоторым вопросам, о которых даже Меттерних ничего не знает”[530]530
  Венский бюллетень, переданный 18 июля.


[Закрыть], – с гордостью говорил он после этих бесед. Не отрекаясь ни от своих опасений, ни от затаенных мыслей, он стал беседовать со своим грозным зятем с меньшим смущением, даже с некоторой сердечностью, что создало между ними некоторое подобие истинной дружбы.

Устоит ли австрийская императрица против чар Наполеона? С момента приезда она поддерживала свою репутацию – репутацию государыни умной, честолюбивой, с более возвышенными вкусами и более тонким умом, чем у ее супруга. Страстно любя искусство и литературу, она с удовольствием говорила о них и охотно высказывала свое мнение о серьезных сочинениях по метафизике, издававшихся в то время в Германии; но не пренебрегала и политикой. Маленькая, хорошенькая, вечно больная, живущая исключительно нервами, она всем интересовалась и во все вмешивалась с такой энергией, на какую нельзя было считать ее способной. Смотря на нее, можно было думать, что малейшее напряжение истощит ее силы. А между тем, как только какой-нибудь предмет возбуждал ее страсть или просто любопытство, она делалась неутомимой.[531]531
  По случаю посещения еще одного музея, по которому ее возили в ее кресле на колесиках, наш представитель в Дрездене рассказывает о ней следующее: “Несколько времени спустя она встала и прошлась по обеим сторонам галереи, тщательно рассматривая находившиеся в ней замечательные произведения искусства, и, видимо, не чувствовала усталости ни от стояния, ни от длинных объяснений болтливого старца, заведующего галереей”, Бургуэн Маре, 12 июля 1811 г.


[Закрыть] За год до этого, проездом на воды в Карлсбад, она посетила Дрезден, где приобрела большие симпатии. На собравшемся теперь блестящем съезде она вызвала те же чувства почтительного внимания. Почти все восхищались ее разнообразными знаниями, ее веселым характером; ей были благодарны за то, что, несмотря на свое болезненное состояние, она умела быть любезной; сожалели, что она постоянно страдает и когда, во время разговора, в минуты увлечения горячим спором или лихорадочной веселостью, сухой кашель вдруг обрывал ее голос, многие с болью в сердце думали о ее судьбе и боялись потерять ее.[532]532
  См. переписку Отто и Бургуэна, 1810 и 1811 гг.


[Закрыть] Император Франц очень любил ее; иногда выслушивал ее советы и всегда немного побаивался, ибо находил, “что его жена слишком умна для него”[533]533
  Отто Маре, 20 октября 1811 г.


[Закрыть]. Словом, эта милая императрица, эта общая любимица была силой, которую Наполеону нужно было или примирить с собой или, по крайней мере, обезоружить. Помимо всего этого упорное предубеждение против него, сказавшееся в ее манере держать себя, подстрекали его к борьбе. Он поклялся завоевать ее симпатии. Для него это было вопросом политического значения, а, главное, вопросом самолюбия.

Он окружает Марию-Луизу д'Эсте вниманием, неустанными заботами, изысканной предупредительностью. В ее присутствии он не походил на самого себя. Когда она соглашалась идти с ним под руку к столу, он стушевывался перед ней и в этих случаях иногда уступал первое место императору Францу. Когда он сидел, рядом с ней, он придвигал к ней свое кресло, чтобы во время разговора она не напрягала голоса. Ее присутствие, ее разговоры доставляли ему видимое удовольствие. Он искал случаев встретиться с нею, становился на ее пути, и иногда в дрезденском замке происходили следующие любопытные сцены: где-нибудь на повороте галереи стоит портшез, в котором императрица приказывала возить себя по огромному дворцу; она сама стоит, прислонясь к портьере, а перед ней император, опираясь на палку по моде XVIII столетия, округляя жесты, подражая манерам старой аристократии Версаля, которую он незадолго до этого привлек к своему двору, изощряется в любезностях и старается изобразить из себя, по его собственному выражению, “маленького Нарбонна”.[534]534
  Abbé de Pradt, Histoire de 1'ambassade dans le grandduchè de Varsovie, p. 57.
  Но напрасно расточал он перед императрицей свои любезности: они не увенчались успехом. Воспоминания, отдалявшие от него Марию-Луизу-Беатриче, были слишком тягостны, чтобы она могла с легким сердцем отречься от чувства вражды и сдаться. Могла ли дщерь дома д'Эстё забыть свою лишенную трона родню, свою родину – ту, перешедшую в руки узурпатора, теплую Италию, куда ей иногда так хотелось вернуться, чтобы поправить свое расстроенное здоровье? Позднее, когда она была уже в Австрии, во время кампании 1809 г., она познала все лишения и унижения, следующие за поражением – поспешное бегство, жизнь изгнанницы в провинциальном городе, и эти несчастья нанесли новую рану ее мстительной и пылкой душе. Помимо всего этого, окружив себя в Вене нашими явными врагами, она считала долгом чести не отрекаться от своих привязанностей. В Дрездене, вынужденная применяться к требованиям и условиям положения, она никогда не переходила намеченной себе границы. На любезности императора она часто отвечала то словами, полными достоинства с оттенком высокомерия, то едва заметными движениями нетерпения, а для этого требовалось своего рода геройство. После свидания с ним нельзя было уловить в ее разговорах ни одного слова одобрения французской системе. Когда с ней заговаривали о политике, она сводила разговор на литературу.[Отто Маре, 5 июня 1812 г.


[Закрыть]

Но напрасно расточал он перед императрицей свои любезности: они не увенчались успехом. Воспоминания, отдалявшие от него Марию-Луизу-Беатриче, были слишком тягостны, чтобы она могла с легким сердцем отречься от чувства вражды и сдаться. Могла ли дщерь дома д'Эстё забыть свою лишенную трона родню, свою родину – ту, перешедшую в руки узурпатора, теплую Италию, куда ей иногда так хотелось вернуться, чтобы поправить свое расстроенное здоровье? Позднее, когда она была уже в Австрии, во время кампании 1809 г., она познала все лишения и унижения, следующие за поражением – поспешное бегство, жизнь изгнанницы в провинциальном городе, и эти несчастья нанесли новую рану ее мстительной и пылкой душе. Помимо всего этого, окружив себя в Вене нашими явными врагами, она считала долгом чести не отрекаться от своих привязанностей. В Дрездене, вынужденная применяться к требованиям и условиям положения, она никогда не переходила намеченной себе границы. На любезности императора она часто отвечала то словами, полными достоинства с оттенком высокомерия, то едва заметными движениями нетерпения, а для этого требовалось своего рода геройство. После свидания с ним нельзя было уловить в ее разговорах ни одного слова одобрения французской системе. Когда с ней заговаривали о политике, она сводила разговор на литературу[535]535
  Отто Маре, 5 июня 1812 г.


[Закрыть].

Эта глухая борьба была заметна только людям, изощрившимся различать малейшие оттенки чувств под той бесстрастной маской, какую налагает на лица придворная жизнь. Многим казалось, что дружба обеих высочайших фамилий установилась на прочных началах. Министры обоих дворов пользовались всяким удобным случаем, чтобы громко заявить об этом. Герцог Бассано и граф Меттерних одновременно сообщали в Вену, что их государи близко ознакомились друг с другом и, следовательно, научились уважать и ценить друг друга; что их взаимное доверие не оставляет желать ничего лучшего.[536]536
  Маре Отто, 27 мая; Меттерних Отто, 23 мая. Archives des а affaires étrangéres. Газеты отметили на своих столбцах это трогательное единение и с умилением указывали на единичные факты. Когда же оба двора, появившись в театре, вместе показались публике, весьма распространенная газета прославляла “величественное и трогательное” зрелище, какое представляло “собрание стольких коронованных особ, составлявших одну семью”. [Journal de 1'Empire, n° du 7 juin.


[Закрыть]

По случаю спектакля все общество высочайших особ было в полном сборе, подобно тому, как это было в Эрфурте, с той только разницей, что австрийская чета поделила место Александра. Ряд кресел позади оркестра предназначался государям. В центре сидели обе Императрицы, по правую руку Марии-Луизы д'Эстё сел император Наполеон, Франц I – по левую своей дочери. Далее в обе стороны разместились по старшинству короли и принцы; позади них на скамьях – придворные дамы. Остальные придворные и городские дамы в сопровождении сановников, камергеров и офицеров заняли первые ложи и, выделяясь своими светлыми туалетами на фоне блестящих мундиров, дополняли изящество и красоту картины. 20-го состоялся спектакль-гала, на который было приглашено шесть тысяч человек. Давалось несколько сцен из модной оперы Паера Surdines, мода на которую пережила счастье победителя. Спектакль, который должен был окончиться кантатой в честь Наполеона, начался чем-то вроде апофеоза. Главную фигуру в нем изображало солнце. Это оперное солнце, которое при поднятии занавеса засияло и завертелось в глубине сцены, было окаймлено следующей надписью: менее велико и менее прекрасно, чем он. “Должно быть, эти господа думают, что я очень глуп”, – сказал, пожимая плечами, Наполеон, тогда как австрийский император добродушно кивал головой, одобряя аллегорию и выражая сочувствие оказанному Наполеону вниманию.