Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

Время шло к вечеру, и с каждым часом приближался момент, назначенный для подготовительных работ к переправе. До наступления ночи император еще раз сел на коня и объехал лагери. Места, еще утром пустынные и мертвые, почернели от войск, кишели людьми. Он приказал перенести свои палатки ближе к Неману, и в то время, как его первые приказания приводились в точности в исполнение, предался кратковременному отдыху.

С восьми часов вечера, подкрепившись горячей пищей, войска Даву начали занимать высоты. Они построились в шестнадцать линий по числу полков; каждый полковник стоял во главе 1-го батальона, перед знаменем; генералы – в центре своих бригад или дивизий. Эта шедшая впереди других авангардная армия без шума, не зажигая огней, заняла назначенную ей за ночь позицию, застыла на месте, как бы прижалась к земле и ждала только момента, чтобы разом подняться, подойти к Неману и начать вторжение. Слева от нее выравнивались по обеим сторонам деревни Алексота кавалерийские дивизии Мюрата. Впереди 1-го корпуса инженерные саперы и гвардейские моряки под начальством генерала Эбле начали спускать к реке материалы для устройства переправы. Наступившие сумерки скрывали их от глаз. С наступлением ночи триста стрелков 13-го армейского полка переехали на лодках реку и вышли на противоположном берегу; они нашли его незанятым; после них с соблюдением величайшей тишины были спущены на воду понтонные мосты.

В полночь переправа была готова. По ту сторону реки продолжали двигаться вперед стрелки, которых вскоре нагнало несколько отрядов легкой пехоты и поляков. Перед ними расстилался лес; осмотрев его опушку, они вошли в него. Из чащи леса донеслись до них лошадиный топот и лязг оружия. Они поняли, что вблизи их находится незримый неприятель, что он следит за ними; то тут, то там высовывались пики; виднелись мчавшиеся галопом казаки и даже русские гусары, которых в ночной темноте можно было отличить по их длинным белым султанам. Вдруг раздался оклик: “Кто идет!”… – “Франция!” – ответили наши. Голос, принадлежавший русскому офицеру, продолжал по-французски: “Что вам здесь нужно?” – “F… это вы сейчас увидите!”[608]608
  Soltyk, 21.


[Закрыть] – ответили наши. Опустив карабины, они дали залп, но неприятель успел уже исчезнуть; они стреляли по призраку. По выходе из леса они добрались до лежавшей в кольце реки деревни, которую император приказал занять, укрепить перекопами, баррикадами и превратить в редут. При входе в деревню наши солдаты услышали шум быстрого галопа. Они увидали удиравших казаков, из которых некоторые, повернувшись на седле, открыли по нашим огонь. Одновременно в нескольких местах глухо раздались в ночной тиши одиночные выстрелы, заставившие вздрогнуть отдыхавшего в палатке императора: они рассердили его, ибо он желал, чтобы ни малейший шум не выдал до утра его таинственных операций. Итак, первые выстрелы великой войны были сделаны.

Короткая двухчасовая ночь прошла. Мосты были наведены, и входящая в состав 1-го корпуса дивизия Морана проскользнула на ту сторону реки на поддержку и подкрепление аванпостов. В час с четвертью небо стало светлеть. Мало-помалу темнота спустилась с холмов левого берега, где неясно стали обрисовываться копошившиеся войска. Расстилавшийся над долиной ночной покров стал медленно таять. Внезапно появившееся на горизонте солнце зажглось и начало подниматься на безоблачном небе. Его лучи, достигнув земли, побежали по фронту рядов наших войск и заиграли на штыках, пиках, саблях, касках и кирасах. Все осветилось, все обозначилось, и перед взорами предстала величественная, законченная, как по общему замыслу, так и в мельчайших деталях, картина. На широкой водной пелене, изрытой островами, стоят три наведенных моста; на противоположном берегу, загораживая своими черными рядами вход в кольцо, стоит развернутая в боевом порядке дивизия Морана; на откосе близ мостов занимает позицию артиллерийский резерв 1-го корпуса с направленными на север орудиями; на высоком берегу равняются в линию другие батареи; галопом несутся офицеры и эскадроны польской кавалерии с колыхающимися над головами, переливающимися разноцветными огнями пиками; наконец, на расположенных амфитеатром холмах развертывается и двигается в путь громадное количество войск. Двести тысяч человек снимаются с мест и идут в полном порядке, не торопясь, ровным и бодрым шагом. Всюду картины точно рассчитанной деятельности и дисциплинированной силы, зрелище строго обдуманного и методического вторжения в момент его грозного и быстрого движения. Армия первой линии, вся целиком, с бесчисленными штабами, стоит в парадных боевых формах, в мундирах всех цветов, с длинными рядами красных султанов, с горящими на солнце орлами, с знаменитыми знаменами, покрытыми славными надписями. На этот день армия освобождена от тяжелого обоза. Она легка и подвижна; она полна энергии и одушевления: пропитана преданностью и самопожертвованием. Прежние горести, уныние, лишения и страдания длинных переходов, все это уже забытый сон. Радостное утро рассеяло этот густой туман; оно раскрыло сердца и наполняет их волшебными надеждами. Колонны спускаются с вершин и занимают склоны, в которых вымыты три главных лощины; по ним блестящей сталью лавой спускаются войска; не смешиваясь, они сходятся вплотную у места переправы; втягиваются на мостах длинными узкими лентами, затем снова расширяются, восстанавливают прежние дистанции – затем медленно разливаются по русской земле.

Войска Даву переправились ранним утром. Сперва пехотные дивизии с батареями конной артиллерия и бригадами легкой кавалерии без обозов и экипажей; только железо, люди и лошади. Император разрешил проехать только одному экипажу – с вещами – принца Экмюльского. Но вскоре мосты задрожали и заскрипели под тяжелыми массами. С грохотом прошли дивизии тяжелой кавалерии и кирасиры – воины-гиганты с римскими гребнями и развевающимися конскими хвостами на касках. После 1-го корпуса пошла гвардия, ее молодые и старые полки, блестевшие золотом, украшенные шнурами и нашивками – цвет и краса армии. Тут энтузиазм – безграничен. Во время похода в ее рядах и в штабах постоянно были веселые мысли, говорили только о победах. Один гвардейский майор сказал, что войско будет праздновать день 15 августа в Петербурге, и эта острота имела успех. Хотя приподнятое настроение и не разделяется всеми, хотя несколько недовольных – кое-кто из офицеров специальных родов оружия – указывают на трудности предприятия и сомневаются в успехе кампании, однако, эти грустные нотки теряются среди всеобщего ликования и восторга. Всех этих людей воодушевляет, главным образам, сознание, что они на глазах и в руках привыкшего к победам вождя; их воодушевляет чувство, что он около них, с ними; что он окружает их своим присутствием, ибо до них со всех сторон – с вершин холмов, с реки – доносится “ура!”, указывающее на его прибытие; в разных местах они поминутно видят родной им силуэт человека, руководящего предприятием.

С трех часов утра он уже на лошади, лично наблюдает за всем и всюду вносит жизнь. Чтобы он мог с большими удобствами присутствовать при проходе войск, гвардейские артиллеристы приготовили для него на дороге к мостам незатейливый трон из ветвей и дерна, с балдахином из зелени. Но он недолго пробыл на этом парадном посту. Ему не сиделось на месте: он жаждал деятельности. На рассвете он был уже на враждебном берегу. Когда проходили 9-й уланский и 7-й гусарский полки, офицеры и солдаты узнали в фигуре, стоящей на площадке на другом конце моста, императора. Опьяненный развертывавшейся перед его взорами величественной картиной, охваченный сознанием своего всемогущества, не сомневаясь в своем счастье, он вернул себе прежнюю уверенность, хорошее расположение духа и веселое настроение. Играя хлыстиком, он вполголоса напевал песенку Marlborough s'en xa-l-en guerre. “Эта подходящая к случаю и в то время рассмешившая нас песня вполне оправдалась на деле” , – пишет командир Дюпюи.[609]609
  Souvenirs militaires, 166.


[Закрыть]

Вскоре император проехал за реку и нагнал переправившиеся дивизии. Бодрый, всецело отдаваясь своему делу, он галопом носился между ними и указывал жаждой ее дорогу и направление. На протяжении двух с половиной лье он сопровождал движение авангарда, иногда останавливаясь, чтобы расспросить изредка встречавшихся жителей страны; но сообщаемые ими сведения не имели определенного характера. Из донесений вернувшихся шпионов он узнал, что неприятель выставил против него только завесу из кавалерийских частей. Итак, в течение дня он не будет иметь дела с серьезным сопротивлением. Действительно, наши войска беспрепятственно подвигались вперед, гоня перед собой несколько отрядов казаков, которые, рассеиваясь при их приближении, уносились, как вспугнутая стая птиц. Ковна была занята без боя, и армия, развернувшись по обеим сторонам дороги, идущей в Вильну, могла спокойно расположиться около города и заняться усиленными разведками по всем направлениям.

Слева тотчас же натолкнулись на вторую реку – Вилию, которая, пройдя через Вильну и длинным обходом приблизившись к Неману, вливается в него ниже Ковны. Необходимо было переправиться через этот приток и узнать, что происходит за ним, дабы избежать неожиданного нападения неприятеля на наш фланг в то время, когда главные силы армии пойдут на Вильну. 13-му полку армейской пехоты поручено было найти в присутствии самого императора брод. Так как поиски продолжались довольно долго, то командовавший полком полковник Гюгенек, потеряв терпение, вызвал охотников переплыть реку и произвести рекогносцировку противоположного берега. На этот вызов выступили из рядов триста солдат и горячо взялись за выполнение опасного дела. Их удача родит зависть; смелость делается заразительной. На берегу Вилии стояло несколько французских и польских кавалеристов. Присутствие императора вызывает в них желание отличиться, кружит им головы, доводит до безумной отваги; еще несколько минут – и все всадники с лошадьми, оружием, в полной амуниции бросаются в воду, стараясь добраться до правого берега. Быстрое, стремительное течение увлекает и крутит их. Многие из этих несчастных с трудом борются с бурным потоком; скоро они выбиваются из сил, предаются на волю Божию, и, наконец, потеряв всякую надежду на спасение, но с сознанием исполненного долга, кричат в последний раз: “Да здравствует император!” и погружаются в пучину. При виде этого несчастья полковник Гюгенек поддается велениям своего мужественного сердца. Не снимая блестящего мундира, он дает шпоры коню, направляет его в реку и бросается на помощь всадникам. Ему посчастливилось схватить одного из них и с торжеством доставить на крутой берег. Однако его подвиг не заслуживает одобрения. Император встречает его холодно. Он находит, что его поступок, достойный похвалы в частном человеке, не достоин стоящего перед неприятелем начальника части, который имеет право жертвовать своей жизнью только ради родины. Озаботившись лично о мерах к спасению кавалеристов, из которых погиб только один, он осыпал упреками полковника за его доблестный и человеколюбивый порыв, называя его напрасной тратой геройства.[610]610
  Читатель видит, в чем заключался этот случай, раздутый и искаженный Толстым.


[Закрыть]

Отдав приказание перебросить мост через Вилию и переправить на ту сторону дивизию Леграна с несколькими кавалерийскими полками для выслеживания и наблюдения за неприятельскими отрядами, замеченными в этом направлении, он кончает день в Ковне, остановившись в монастыре, в гостях у монахов. Отсюда он торопит с подвозом провианта, устраивает разведочную службу, увеличивает, меры предосторожности для обеспечения левого крыла, ускоряет общее движение и переправу войск, которые по трем мостам непрерывно идут с левого берега до Немана.

В этом месте вторжение идет безостановочно, нескончаемо, корпус за корпусом. После семидесяти пяти тысяч Даву, после двадцати тысяч кавалеристов Мюрата, после гвардии идут двадцать тысяч солдат Удино – третий корпус в полном составе. На смену этих масс : прибывают другие. Сперва три дивизии Нея. Идя из более отдаленных мест, они усиленными переходами догоняют армию. После них подходят еще войска – новые авангарды, новые штабы, новые плотно сомкнутые к ряды колонн. Всюду пестрота мундиров и необычайное разнообразие народностей. Легкая конница баварцев и саксонцев смешалась с нашими кирасирами; поляки распределены по всем кавалерийским корпусам; бригады Гессена и Бадена представляют Германию в составе императорской гвардии; затем развернутый в бригаду голландский полк, пополненный корсиканскими, флорентийскими и римскими рекрутами, вюртембержская пехота, замкнутая между двумя французскими дивизиями. Несмотря на стечение народов и на загромождение местности, операция продолжается в том же порядке, с тем же рвением. Между тем, вслед за великолепным утром, за благодетельной утренней прохладой наступила убийственная жара. Небо начало заволакиваться; по потемневшему горизонту пошли гулять багровые отблески, засверкала молния. Вскоре разразилась гроза, и ураган с проливным дождем обрушился на наши батальоны. Они встретили его, не дрогнув. “Эта бесполезная ярость неба против земли”[611]611
  Boulart, 212.


[Закрыть] представляла чудную картину, – пишет в своих воспоминаниях один гвардейский офицер, фанатичный поклонник императора. Впрочем, гроза скоро прошла; первое испытание было непродолжительно. Переправа ни на минуту не была прервана, и войска всех родов оружия без остановки проходили по прочно наведенным мостам. Она продолжалась в течение сорока восьми часов, 24-е и 25-е, день и ночь. 26-го пришли к реке кирасиры и драгуны Груши, которыми и завершился весь наличный состав войск, переведенный самим императором на правый берег.[612]612
  Corresp, 18863.


[Закрыть]

При вступлении на неприятельскую землю каждый корпус получал свое направление и шел к указанному ему более или менее далекому посту. Начались усиленные, трудные, установленные по воле императора переходы при такой удушливой влажной жаре, которая заставляла наших ветеранов жалеть о знойной Испании. Иногда, чтобы забыть о своей усталости, войска принимались петь. Полковой запевала начинал какую-нибудь народную песню, какой-нибудь популярный куплет, а пехотинцы хором подхватывали припев, ритм которого подбадривал их и облегчал движение. Старинные песни наших провинций – бретонские, провансальские, пикардийские, нормандские, то грустные, то веселые, то восторженные, то заунывные, служили нашим ссыльным солдатам как бы вестью с родины, как бы воспоминанием о семейном очаге, и неслись вместе с ними в эти далекие края, где никогда не видали людей с Запада. Эти люди покорно двигались вперед; они доверчиво шли на Север, к неизвестному будущему, и с удивлением присматривались и к почве, столь не похожей на наши веселые поля, и к бесплодной, немой, холмистой и все-таки однообразной местности, где точь-в-точь повторялись одни и те же рельефы, где с неизменным однообразием следовали одна за другой все те же картины; они с удивлением смотрели на страну, которой нет конца и где все так похоже одно на другое. Люди шли то по топкой грязи, то по пыльным дорогам, проходили по унылым березовым и буковым лесам, карабкались по песчаным холмам. Начался поход, продолжительность которого не поддавалась никакому определению; Россия засасывала наши колонны в свои бездонные пучины.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИБЫТИЕ В ВИЛЬНУ
ПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕГОВОРЫ

Военный совет Александра. – Разноголосица. – Поездки по окрестностям Вильны. – Влияние Александра на женщин. – Праздник 24 июня; дурное предзнаменование. – Известие о вторжении неприятеля приходит к царю во время бала; невозмутимое спокойствие Александра. – Рок и Промысел Божий. – Инстинктивное отступление. – Миссия Балашова. – Предложение примирения in extremis; причины и истинная цель этого шага. – Балашов на аванпостах. – Встреча с неаполитанским королем. – Прием Даву. – Наполеон хочет принять русского посла только на другой день после победы. – Он узнает об отступлении русских. – Его разочарование. – Он ускоренным маршем отправляет свою армию на Вильну. – Первые признаки разложения армии. – Вступление Наполеона в Вильну; ледяной прием; пожар магазинов. – Запоздалые, принудительные овации. – Император упорно хватается за надежду отрезать и захватить в плен часть русских войск. – Непрерывные грозы; стихии ополчаются против нас. – Жертвы грозы. – Неприятель ускользает и испаряется. – Неоправдавшаяся радость. – Колонна Дорохова в большой опасности: ее исчезновение. – Неудачное начало кампании. – Холодное отношение литовцев. – Наполеон решает принять Балашова. – Продолжительный и достопримечательный разговор с Балашовым. Жесткие речи. – Цель императора – заставить Александра дрожать за свою личную безопасность и довести его до быстрой сдачи. – Балашов за императорским столом. – Знаменитые ответы. – Оскорбительные слова Наполеона Коленкуру; решительный отпор. – Отъезд Балашова. – Протест Коленкура; просьба об отставке. – Терпение императора: каким образом прекращает он сцену. – Окончательное прекращение всяких отношений между императорами. – Война наступает непосредственно за разрывом

В тот день, когда Наполеон во главе двухсот тысяч человек переходил Неман, граф Ростопчин, назначенный губернатором Москвы, писал царю: “У вашего государства два могучих защитника – пространство и климат. Русский император грозен в Москве, страшен в Казани, непобедим в Тобольске”.[613]613
  Schildner, 245.


[Закрыть]

Не все лица, входившие в состав военного совета Александра, держались такого мнения. В недели, непосредственно предшествовавшие вторжению, имели место горячие споры. Сторонники нападения ожесточенно, яростно отстаивали свои идеи. Другие советники настаивали, чтобы, по крайней мере, перед Вильной дано было сражение, чтобы Польша не была уступлена без боя. Почти все осуждали официально принятый план Фуля, но никто не мог сказать положительно, чем его заменить. Заседания совета лихорадочно следовали одно за другим, не приводя ни к каким результатам. В дело вмешались интриги; Армфельт бесновался, “из кожи лез”.[614]614
  Tegner, III 397.


[Закрыть] Он называл Фуля злосчастным человеком, исчадием ада; говорил, что проклятый немец, обезьянничающий с Веллингтона, был помесью “рака с зайцем”.[615]615
  Id., 396.


[Закрыть] Вольцоген – тень и отражение Фуля – в свою очередь, называл Армфельта “интриганом, пользующимся дурной славой”[616]616
  Id., 394.


[Закрыть]; Паулуччи критиковал все вкривь и вкось; Беннигсен поминутно менял мнения и противоречия самому себе; главный интендант Канкрин считался образцом бездарности; умевший хорошо сражаться, но плохо говоривший Барклай мог бы сказать много замечательного, но ему не удалось ничего высказать. Старик Румянцев, едва оправившийся от апоплексического удара, с сокрушительным сердцем, с искривленным гемиплегией[617]617
  Гемиплегия – паралич, полная потеря произвольных движений одной половины тела.


[Закрыть] ртом, гримасничая, присутствовал при крушении своей системы, своих надежд на мир.[618]618
  Tegner, III, 390 – 397; Shildner, 246 – 247. Бюллетени, посланные Лористоном с его последними депешами, май 1812 г.


[Закрыть]

Постоянный прилив иностранцев, стекавшихся со всех сторон в главную квартиру, усиливал и без того невообразимые беспорядок и смятение этой Вавилонской башни. Один за другим явились прусский ex-министр Штейн, швед Таваст, английский агент Бентинк; все они вмешивались в прения и усиливали разлад. Армия была прекрасная, хорошо налаженная; администрация– разнуздана; командный состав ненадежен, не дружен, плохо осведомлен о намерениях и силах противника. Как будто война, предусмотренная, предрешенная восемнадцать месяцев тому назад, застала врасплох весь штаб. Что же касается императора, то, не видя в плане Фуля какого-нибудь чуда, он все-таки остановился на нем, ибо нужно же было иметь какой-нибудь план, тем более, что для замены его не было найдено лучшего. Собственно говоря, царь надеялся победить независимо от талантов и операций своих генералов. Он основывал свои надежды на силе своей воли, на решении сопротивляться без конца, упорно, до последней крайности; на том, что борьба будет в стране, которая как бы самой природой была создана и приспособлена для бесконечного сопротивления.

После дня, проведенного среди вздорных интриг и вечно спорящих советников, он посещал по вечерам соседние замки, где приводил в восторг хозяев своей знаменитой любезностью, своей чарующей простотой, своим полными обаяния разговорами, в которых блистал его живой и тонкий ум. Он был любезен со всеми, внимателен к старикам и женщинам. После обеда он просил дам сесть за фортепьяно, внимательно слушал их любимые романсы и любезно переворачивал страницы нот. Он любил ездить по деревням, где охотно присаживался у домашнего очага простолюдинов, и вызывал их на разговоры, разоблачая себя только при отъезде каким-нибудь щедрым подарком, какой-нибудь милостью, которые делали людей счастливыми. В этом внимании к своим литовским подданным, в этой отеческой заботливости он видел средство сделать их глухими к предложениям грабителя.[619]619
  Memoires la comtesse de Choiseul-Couffier, 55 – 77.


[Закрыть]

В Вильне он часто приглашал знать; привлекал к себе женщин, окружал их утонченной любезностью и, действуя на их тщеславие, отличая своим вниманием то ту, то другую обольстительную красавицу, поддерживал среди них соперничество и соревнование в искусстве нравиться ему. Близость военных действий не остановила в кругах, близких к императору, пышной и полной удовольствий жизни, считавшейся в те времена необходимым спутником двора, при каких бы условиях он ни находился. Блестящие собрания, приемы следовали одни за другими. На 24 июня гарнизонные и штабные офицеры получили разрешение устроить в честь Его Величества загородный бал. На этот праздник, который должен был начаться днем и продолжаться до глубокой ночи, имелось в виду пригласить все высшее общество города и окрестностей. Местом для бала было избрано поместье графини Беннигсен Закреты, которое она предоставила на этот случай офицерству. Закреты были летним местопребыванием в польском духе, т. е. простой архитектуры дом, вокруг которого был разбит великолепный парк. Не было упущено ничего, что могло придать красоту природе. Тут были убранные цветами террасы, изумрудные лужайки с проточной водой, насыпной остров, искусственный водопад, с большим художественным вкусом сделанные просеки, через которые открывался вид на окрестные поля и на покрытые свежей зеленью холмы. Какая чудная обстановка для нарядного летнего собрания! На газоне против виллы соорудили бальную залу с галереями. За два дня до праздника на ней рухнула крыша, и все содрогнулись при мысли, что подобный инцидент – случись он двумя днями позднее – превратился бы в катастрофу. Некоторые увидали в этом зловещее предзнаменование. “Мы покончим с ним наши счеты танцами под открытым небом”[620]620
  Schildher, 217.


[Закрыть], – спокойно сказал Александр.

И, действительно, бал начался на лугу между рощами, в которых были спрятаны оркестры и хоры; под вечер перешли в апартаменты, и длинный ряд пар, принимавших участие в полонезе – национальном польском танце, пройдя по саду в такт музыке, поднялся по лестнице и, извиваясь длинной лентой, обошел галереи. Император Александр приехал рано. С его появлением всюду явились красота и оживление. Вдруг в разгаре вечера к нему подошел министр полиции, генерал Балашов, и с страшным волнением в голосе прошептал ему на ухо несколько слов: присланный из Ковно гонец привез донесение, что французы громадными массами переправляются через реку и что началось вторжение.[621]621
  Bogdanovitch, I, 113.


[Закрыть]

При этом известии Александр не растерялся и проявил полное самообладание; на его лице не дрогнул ни один мускул. Чтобы не расстраивать собрания, он приказал Балашову в тайне держать это известие, а сам так же любезно и приветливо продолжал переходить от одной группы к другой. Он восторгался ночным праздником, освещением рощ, игрой света на водопаде и, обратив внимание на луну, которая, сияя на небе, вливала свои бледные лучи в сияние расставленных по земле огней, назвал ее “самой красивой частью иллюминации”.[622]622
  Memoires de la comtesse de cholseul Couffier, 90.


[Закрыть] Пробыв еще около часа, он удалился. Тотчас же по его отъезде среди присутствующих распространилась ужасная весть; ураган ужаса пронесся над праздником и разогнал общество.

По возвращении в Вильну Александр провел за работой остаток ночи. Отправив в Петербург основу дипломатической ноты, которая должна была служить ответом на французский манифест и опровергнуть его по всем пунктам, он в благородных и полных достоинства выражениях составил дневной приказ по армиям. В воззвании к войскам Наполеон сказал: “Россия увлечена злым роком; да свершится предназначенное ей”. Против слепого божества, которое призывал его соперник, Александр указал на Промысел Божий. “На нападающего Бог”, – сказал он.[623]623
  Bogdanovitch, I, 1,13.


[Закрыть]

Генеральный штаб, находящийся при его квартире, принимал необходимые меры для выполнения знаменитого плана. Было решено, что главная армия Барклая отступит от Вильны на Свенцяны, затем на Дриссу, а Багратион во главе второй армии бросится на фланг французов, тщательно избегая вступать в бой с превосходящими его силами. Спустя некоторое время, когда были получены более точные сведения о численном превосходстве французов, Багратиону было приказано отступить и, когда будет возможно, присоединиться к главной армии[624]624
  Bogdanovitch, I. 113 ef suiv.


[Закрыть]. Изложенные на бумаге кабинетные правила тотчас же уступили место внутреннему чувству, которое подсказывало, что спасение и победа не в собственных силах, а в необъятности пространств, и которое заставило все корпуса отступать и сплачиваться в одну массу. Счастье русских, что в эту кампанию они подчинились не плану, а инстинкту.

27 июня Александр собирался покинуть Вильну. Но предварительно он приступил к выполнению одной чрезвычайно важной формальности, которая должна была оправдать его, если не перед его совестью, то, по крайней мере, в глазах общественного мнения. 26-го он приказал позвать Балашова, который, исполняя должность министра полиции, в то же время состоял в числе его флигель-адъютантов и, обращаясь к нему на “ты”, что часто употребляется русскими государями в разговорах с подданными, сказал ему: “Ты, конечно, не знаешь, зачем я позвал тебя, – я хочу послать тебя к императору Наполеону”.[625]625
  Эти слова приведены Балашовым в его чрезвычайно подробном собственноручном докладе о своей миссии. Тьер был знаком с этим документом; Богданович пользовался им; он был почти целиком напечатан в Recueil de 1'Académie des sciences de Saint-Pétesrbourg, 1882. Татищев поместил крайне важные выдержки из него в своем сочинении об Александре I и Наполеоне, 590 – 609.


[Закрыть] Затем он объяснил ему, что его миссия будет состоять в том, чтобы отвезти последнее предложение о переговорах о мире.

Конечно, у Александра не было ни надежды, ни желания остановить войну. Он знал, что вопрос о войне был решен столь же бесповоротно его противником, как и им самим. В расточаемых ему Наполеоном предложениях о примирении ему не трудно было разгадать: простую хитрость, которая имела задачей обмануть и парализовать Россию на то время, пока завоеватель подготовлял свои средства. Правда, если принять во внимание только показную сторону дела, то Наполеон несколько раз обращался к России с предложениями о примирении, на которые не получал ответа. Эти настойчивые усилия были истолкованы европейской публикой в пользу и в оправдание французского императора; из них сделали вывод, что, раз Россия систематически отказывается от последних шансов на мир, значит она желает войны. Чтобы рассеять это впечатление, Александру необходимо было не оставаться в долгу и ответить такими же благовидными попытками, восстановить в этом отношении равновесие и даже склонить весы на свою сторону. Наполеон отправил к нему флигель-адъютанта Нарбонна и он с своей стороны решил отправить флигель-адъютанта. В своем письме Наполеон выразил желание, прежде чем прибегнуть к оружию, исчерпать все пути к примирению. Не дав тогда ответа, Александр хочет составить его теперь в подобном же духе. В дни, предшествовавшие переправе через Неман, он подготовил проект письма к Наполеону. Он тоже сделал предложение вести переговоры, беря за исходную точку ультиматум, и, обнаруживая, наконец, свою затаенную мысль, прибавил, “что намерен открыть свои гавани судам всех наций, если Наполеон будет затягивать теперешнее неопределенное положение”.[626]626
  Schildner, 247.


[Закрыть] Это значило под личиной желания мира сделать его совершенно невозможным. Так как теперь это письмо уже не годилось, Александр заменил его другим, которое и решил доверить Балашову. Во втором письме он порицал Куракина за просьбу о паспортах, которая послужила предлогом для нападения. “Если вы, Ваше Величество, – говорил он, – не намерены проливать кровь ваших подданных из-за подобного недоразумения и если согласны удалить ваши войска с русской территории, я сочту все, что произошло, не имевшим места, и примирение между нами всегда возможно”.[627]627
  Tatischef, 588.


[Закрыть]

Подобный шаг со стороны Александра, который должен был получить самую широкую огласку, покажется тем более достойным похвалы, что был сделан в ту минуту, когда его территория была уже нарушена, когда нападающие нахлынули на его границы. Заговорив о мире после того, как ему было нанесено грубое оскорбление – можно ли лучше показать искренность своих намерений, желание щадить человечество и избежать пролития крови? Превосходно изучив своего соперника, он не боялся, что тот поймает его на слове, а, между тем, облекаясь в тогу умеренности и кротости, он надеялся вернуть к себе колеблющиеся умы и окончательно привлечь на свою сторону сочувствие Европы.

В ночь с 27 на 28 он опять велел позвать к себе Балашова, передал ему письмо и в торжественных выражениях подробно истолковал его. Балашов должен был сказать, что переговоры могут начаться тотчас же, если Наполеон того желает; но при одном обязательном, “непременном” условии, чтобы французская армия предварительно переправилась обратно через Неман. “До тех пор, пока хотя бы один вооруженный солдат останется на русской территории, император Александр не произнесет и не выслушает ни одного слова о мире – в этом он клянется своей честью”.[628]628
  Эта и следующие цитаты до стр. 507 взяты из донесения Балашова.


[Закрыть]

Балашов уехал тотчас же. Когда взошло солнце, он был уже в нескольких лье, в деревне Рыконты, занятой еще русскими, где ему сообщили, что в недалеком расстоянии находятся французские аванпосты. Тогда он взял с собой унтер-офицера из гвардейских казаков, рядового казака и трубача, и продолжал путь. Приблизительно час спустя вдали обрисовались силуэты двух стоявших на карауле французских гусар с поднятыми пистолетами. Заметив маленькую группу русских, гусары прицелились и хотели выстрелить; звук трубы остановил их. Они узнали сигнал, которым обыкновенно возвещалось по прибытии парламентеров. Один из гусаров галопом подъехал к Балашову, приставил к его груди пистолет и потребовал, чтобы он остановился. Другой отправился предупредить полкового командира, который доложил об этом неаполитанскому королю, находившемуся по близости аванпостов. Через несколько минут явился адъютант короля, которому поручено было проводить Балашова в главную квартиру принца Экмюльского, расположенную немного дальше, поближе к императору.

Продолжая путь с конвоем французских офицеров, Балашов вскоре столкнулся с блестящей группой свитских, во главе которой ему не трудно было узнать по “немного театральному” костюму самого Мюрата. Вот из чего состоял в высшей степени фантастичный наряд неаполитанского короля: большая шляпа полукруглой формы с развевающимися по ветру перьями, среди которых выделялся высоко и победоносно стоящий султан; зеленого бархата доломан, на манер гусарского, обшитый золотыми жгутами; наброшенный на плечо ментик; вышитые золотыми жгутами ярко-малинового цвета рейтузы; сапоги из желтой кожи; множество драгоценных украшений, и, в довершение эффекта серьги, драгоценные камни которых горели разноцветными огнями по обеим сторонам его лица. Когда Мюрат проезжал в таком наряде мимо наших лагерей, солдаты улыбались и находили, что он одет, “как тамбурмажор”. В бою же, когда покрывавшее его золото чернело от пороховой копоти, когда вихрь сражения трепал перья на его шляпе, когда стрельба из ружей и пушек окружала его молниями, он походил на сияющего золотом, неуязвимого бога войны. Увидав Балашова, он сошел с коня; Балашов последовал его примеру. Затем, сняв шляпу широким жестом, он, подобно изящному романтическому рыцарю, с улыбкой на устах, подошел к послу неприятеля. “Я счастлив видеть вас, генерал, – сказал он, – но сперва наденем шляпы”.