Текст книги "Гладиатор. Возвращение"

10. Виктория

Комнаты в общаге всегда были маленькими. А эта ещё узкая и длинная, как аппендикс.

Темнота за окном придаёт ей недостающую слепоту, когда я хожу между двумя кроватями по этой кишке от двери к окну и обратно. Сложность траектории моего маниакального движения придают только вытянутые в проход ноги соседки. Но мне не сидится на месте. Не знаю, что делать. От беспокойства даже дышать толком не могу. Время от времени делаю мучительно глубокие вздохи и продолжаю свой бесконечный путь в никуда. И хуже всего, что не могу думать. В голове – пустота да песня, которую слушает, стуча пальцами по клавишам ноутбука моя длинноногая соседка.

– Не ты, не ты, не ты виновата, а я, – передразниваю я ритмичный мотив, не выдержав. – Слушай, Нин, выключи это, а? Пожалуйста! Башка и так раскалывается. Они ещё со своими страданиями.

– Они же на испанском поют, – поднимает на меня свою удивлённую и остренькую, как у белки, мордашку девушка. И чёрные глаза за круглыми стёклами очков только добавляют ей сходства со зверьком. Эдакая учёная белка.

– Не важно. Они поют какую-то банальную чушь, которая мешает мне думать.

– А о чём они поют? – оживляется она, правда, убавляя громкость.

– Я не хочу заставлять тебя страдать, будет лучше забыть и оставить как есть. Вини во всём меня, – перевожу я, только бы она отвязалась.

– А «соламенте тэ фальта ун бесо»?

– Тебе нужен только поцелуй, – и продолжаю, предвидя, что на этом она не успокоится: – Тот поцелуй, который я всегда обещал тебе.

– Кру-у-уто! – смотрит она на меня с восторгом, как на существо другой расы. – А где ты так выучила испанский?

– На корабле. Месяц работала с испаноговорящими детьми, – умалчиваю я про десять предыдущих лет, большую часть которых учила язык вот по таким незамысловатым песенкам да сериалам, ну и, конечно, по бабушкиным учебникам.

И от воспоминаний о своей квартире, о бабулиных книгах становится ещё хуже. Тоскливо. Тоскливо и беспокойно – вот такой гремучий коктейль гнетущих чувств.

– А о чём ты так усилено думаешь? – не унимается эта Белка лет двадцати, бледная, худая, и с такой густой копной рыжих волос до самого пояса, что чёлка, которую она явно стригла сама, кажется неровно подстриженной оттого, что её просто не брали ножницы.

– Где мне найти человека, – присаживаюсь я на край её кровати, – который не берёт трубку, не выходит на работу, продал все квартиры и теперь никто не знает, где он.

– В морге? – равнодушно поправляет она очки.

– Вот спасибо! – подскакиваю как с раскалённой сковороды и, всплеснув руками, ухожу к окну. – Теперь мне значительно легче.

– А он тебе кто?

– Муж, – отворачиваюсь от своего отражения. Его я тоже видеть не могу. Потому что это я во всём виновата. Он, наверняка, ненавидит меня теперь. Но пусть. Пусть, главное, найдётся.

– А у тебя какие есть предположения? – не производит на Белку никакого впечатления моё короткое откровение. И плюсик в её карму за то, что не задаёт мне лишних вопросов, только по существу.

– Что он уехал. Или у какой-нибудь бабы… Или уехал с бабой, – честно не знаю я что и предположить, кроме самого худшего.

– Тогда это проще-простого, – и уверенность в её голосе заставляет меня повернуться. – Как зовут мужа?

– Алекс Берг. Александр.

– Ого! – восклицает она после недолгих манипуляций с клавиатурой. – Да тут на него тысячи ссылок.

– Ищи откровения блондинки, что-то типа «В постели с Бергом».

Мне кажется я говорю медленнее, чем она печатает. И пока возвращаюсь на её кровать, она уже всё нашла.

– Анастасия Яновская. Имя что-нибудь тебе говорит? – она даже не поднимает на меня глаза, что-то двигает, перемещает, щёлкает клавишами. – Так, в фейсбуке была пару часов назад. В твиттере пожаловалась на официантку в кафе… в… Ванкувере?! – поворачивается она, словно удостовериться правильно ли меня поняла, и снова утыкается в экран. – Двое детей. В инстаграм одни семейные фотки. Уверена, что это она? – разворачивает ноутбук.

И девица с фотографии вроде и похожа на ту, что откровенничала в статье, а вроде и нет.

– Не знаю, – пожимаю плечами.

– Ясно, – возвращает она себе экран и после ещё пары дюжин пасов, манипуляций руками и моего рассеянного молчания, наконец, поясняет. – Итак. Смотри, – снова поворот экрана. – Статья свежая. Но фотки на ней старые. Баба эта уже лет пять как живёт в Канаде. И вряд ли где-то там между её мужем-очкариком и двумя сопливыми детьми решил втиснуться твой красавец Берг. Ещё варианты есть?

– Но как же тогда статья? Там так… – наверно, я глупо выгляжу, хлопая глазами, но она милосердно пускается в объяснения.

– Это же медиа-технологии. Фотки выудили, а статью написал явно профессионал, по всем канонам, кинково, с ключевыми словами. Так что на счёт вариантов?

Я пожимаю плечами. Славка тоже сказал, что всё это – проплачено и неправда. Так есть ли смысл тогда в этом мусоре искать какие-то зацепки?

– Забей! Только время зря потратим.

«Да все нервы себе вытреплю», – добавляю про себя.

Надо выкинуть это всё из головы. Сходить проветриться, воздухом подышать. Толку бегать по этой комнатушке да слушать попсовые песенки. Стас говорил, что я могу свои книги забрать, когда вернусь, вот до дома и съезжу. Хоть недолго в родных стенах побуду, если повезёт.

Нахожу на дне чемодана ключи, и даже от их вида такое чувство, что меня там ещё ждут. Мои испанские поэты, мои воспоминания, моя уверенность в том, что всё будет хорошо. Именно её мне сейчас больше всего и не хватает.

– Ты куда? – кричит мне в спину Учёная Белка.

– Надо! – кричу я в ответ. И это самое правильное слово и самое ёмкое из моих ощущений.

Бегу вверх по лестнице своего бывшего подъезда, перепрыгивая через две ступеньки, словно меня там ждут. Но перед дверью, знакомой до последнего гвоздика в потрескавшейся обивке, замираю. Сердце стучит как кузнечный молот, заглушая звуки, что я пытаюсь уловить, прижимаясь ухом к дерматину. Тишина. Неуверенно жму на звонок. И когда его трель замолкает, так и не вызвав изнутри никакой реакции, достаю свои ключи.

Ну, давай же! Давай! Открывайся! Трясущимися руками пытаюсь провернуть ключ. И замок щёлкает…

– Вика? – женский голос заставляет меня обернуться.

– Алла Константиновна, – даже забываю я поздороваться с соседкой – так неожиданно её появление.

– Вика! Вернулась? – радостно всплёскивает руками пожилая женщина, которая, кажется, уже не живёт в этом старом доме, а сам дух его. – Ох! А Александра Юрьевича нет.

– Александра Юрьевича?! – озадачиваю я её своими выпученными глазами и своим вопросом, но она игнорирует то, чего не понимает, и продолжает своё.

– Он попросил меня кормить кроликов, а сам, может, уехал, может, по делам, – не реагирует она ни на моё крайнее удивление, ни на ступор, в котором я застыла, пытаясь осознать услышанное. – Вот уже неделю как не появляется. Сейчас.

– Я ничего не… – блею я, когда она вдруг словно забывает про меня и идёт в свою квартиру, шаркая тапками.

– Вот балда старая, – разворачивается она с полпути. – Хотела сходить за ключами. У тебя же свои!

Её узловатый палец показывает мне за спину, когда дверь, подхваченная сквозняком подъезда, сама со скрипом открывается.

Шагаю в свой новый старый дом, начисто забывая про соседку.

Запах родного жилья, привычный, любимый и незнакомый одновременно пробивает до слёз. А вещи Алекса, раскиданные по квартире, заставляют закусить губу, чтобы не разрыдаться в голос.

– Ну, ты тут сама тогда. Я потом зайду, – спешит ретироваться Алла Константиновна. Не слышу, как за ней закрывается дверь.

Бреду, ведя рукой по стенам – даже их существование кажется мне сейчас невероятным. Поднимаю брошенную на стул рубашку Алекса. И, зарывшись в неё лицом, опускаюсь на пол. Ноги отказываются меня держать. Мозг отрицает реальность. Эмоции зашкаливают на такую высоту, что мечутся там, как перепуганные чайки в синеве, словно не понимают где низ, а где верх, где бездна моря, а где бесконечность небосвода. Я падаю или лечу? Я с крыльями или это лёгкость безумия?

Алекс! Вдыхаю знакомый запах. И не могу им надышаться. И слёзы сами текут и текут. Алекс!

Ну как я сразу не догадалась, что это он купил мою квартиру? Как? Ведь видела это его подозрительное равнодушие. Чувствовала, что он что-то умалчивает. Понимала, что неспроста Стас отводит глаза и отмахивается на все вопросы о покупателе. Но ведь втемяшила себе в голову, что Берг – жестокая бездушная сволочь. И словно мне в глаз попал осколок кривого зеркала – в таком искажённом облике и видела человека, которого люблю больше жизни.

Хотя он всё же сволочь! Прижимаю руку к животу. К нашему животу. Какая же он сволочь! Вытерев слёзы, несколько раз глубоко вздыхаю и наконец осматриваюсь.

Бабушкин стол переставлен к окну. А у стены теперь стоит огромная клетка.

– Мои пушистики, – достаю бесстрашного Пигмалиона. Галатея всегда была пугливее, но и она высовывает любопытный нос. Зарываюсь носом в мягкую шёрстку. – Мои любимые зайки!

Правда, стойкий запах не позволяет их долго тискать. Надо бы клетку хорошенько почистить. Всё же мужчина и подслеповатая старушка – не самая лучшая забота о беспокойных зверьках. Но это мелочи! Это такие мелочи!

Отпускаю сладкую парочку побегать по квартире. И сама отправляюсь с обходом.

Ну, что ж! Типичное холостяцкое жильё – вот во что превратилась моя бывшая квартира. Продукты из ближайшего супермаркета, грязная посуда, заплесневевший суп. Сумки с моими вещами, мятые рубашки, незастеленная кровать.

«Ай-яй-яй! Кто-то явно ел в постели», – смахиваю сухие хлебные крошки с простыни, а потом падаю ничком на примятое его телом одеяло. Ничто так вкусно не пахнет как туалетная вода Алекса на моей подушке. Только где же он сам? И тревожные мысли не позволяют мне расслабится в хранящей его одиночество квартире.

Мой старый письменный стол завален рабочими бумагами «Гладиатора». Перебираю несколько счетов, какие-то бухгалтерские выкладки, договора. Тёмный лес для меня. К сожалению, его ноутбук сел. Втыкаю его в розетку – там наверняка будет какая-нибудь информация. Купленные билеты, ссылки на сайты, на которые он заходил, переписка в конце концов. Но пока изображение батареи на экране показывает красный уровень заряда, заглядываю в ящики стола. Может, хоть в них что-нибудь сохранилось.

И первая же находка заставляет меня в ужасе сесть на пол. Его паспорт, банковская карта, загранпаспорт. Нервно сглатываю. Военный билет, диплом, свидетельство о браке – всё, все его документы, вся его жизнь. Его телефон. Ещё хранящий отпечатки его пальцев на стекле экрана, потухший, мёртвый.

Алекс!!! Я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать. Нет, нет, нет. Только не паниковать! Я конечно, понимаю, что у человека, вышедшего из дома без денег, телефона и паспорта мало шансов отправиться куда-то путешествовать, но… нет! Нет! Он не мог так быстро сдаться. Он искал меня. Он ждал. Он должен был бороться, чёрт побери! Даже если вся прежняя жизнь покатилась под откос.

– Нет, пациент с таким именем в нашей больнице не зарегистрирован, – сообщает равнодушный голос и отключается, не оставляя мне ни единого шанса. Я достала свой старенький ноутбук и обзвонила все подряд лечебные учреждения, все больницы, поликлиники, госпитали, все, где только брали трубку.

И я боюсь смотреть на эту страницу, но пальцы всё равно набирают в поисковике слово «морг».

Господи, как их много-то!

«Мамочка, пожалуйста! – вытираю я льющиеся ручьём слёзы. – Пожалуйста, только не морг! Пусть больной, хромой, инвалид, пусть всё что угодно, только не морг! Пусть другая баба, хоть десять, хоть все! Я соглашусь, прощу, забуду и, клянусь, приму любой его выбор, только не смерть».

С третьего раза всё же попадаю в нужные цифры и даже слышу гудок, когда звонок входной двери заставляет меня подпрыгнуть на стуле.

– Танатологический отдел… – отвечают мне в трубку, но я отключаюсь и распахиваю дверь.

– Викуль, тут к тебе, – Алла Константиновна представляет мне пожилую женщину, которую я первый раз в жизни вижу.

– Александр Юрьевич просил взять кое-какие вещи, – переминается она смущённо на пороге.

– Господи, он жив! – хватаюсь я за косяк, но она подхватывает меня быстрее, чем я успеваю сползти вниз.

И гладит меня по спине, пока я рыдаю, не в силах успокоиться. Не в состоянии поверить, что весь этот ужас последних часов для меня закончился.

– Он просил ещё телефон, – маленькая, жилистая и очень бойкая старушка бегает за мной по квартире со списком, пока я собираю вещи.

– Телефон сел, – вырываю из гнезда зарядку. Но пару звонков сделать ему хватит. Бросаю его в сумку, уже засовывая ноги в кроссовки. – Что-то ещё?

– Значит, вот вы какая, Вика, – хмыкает она как-то неопределённо, то ли с разочарованием, то ли с удивлением. – А он вас звал. Все дни, что был без сознания только одно имя и твердил: Вика! Вика!

И пока мы едем в её тарахтящей машинке к частному госпиталю, в который, оказывается, забрали Алекса, она мне рассказывает, что с ним произошло.

– Сотрясение мозга, травма головы, сломаны нос и рёбра, отбиты почки. Думали, не выкарабкается, но он ничего, сдюжил. Сегодня первый раз встал, – поглядывает она на меня мимоходом. И мне всё время кажется, что хочет ещё что-то добавить, но не решается.

– Главное, что он жив, – повторяю я как мантру, уверенная на все сто в своих словах. – А с остальным мы справимся.

И только в дверях его палаты, до которой доводит меня эта добрая женщина, мне становится немного страшно.

В тусклом свете ночника я вижу только его очертания на кровати. Но чем ближе подхожу, тем сильнее убеждаюсь: это он, он. Сердце рвётся из груди. Я не знаю есть ли здесь стул. Это неважно. Я встаю на колени возле кровати. Я беру его за руку.

– Алекс!

– Полина?

11. Алекс

– Нет. Не Полина.

Я слышу этот голос или он мне мерещится?

– Вика?! – От лекарственной сонливости в глазах плывёт, но, чёрт побери, это она! – Девочка моя!

Она бросается мне на шею быстрее, чем я успеваю подскочить.

– Алекс!

И я слышу её дыхание, частое, прерывистое. Чувствую её духи. И словно пахнет весенним городом, и зеленью юной листвы, и клубничным вареньем, и сеном, и домом, и счастьем, и свободой – всем, что я так люблю. И немного жареной капустой. Но это явно из коридора.

– Ну-ну, – глажу её по спине. По такой худенькой спине, с выступающими позвонками, словно её год не кормили. – Не надо плакать, сокровище моё. Всё хорошо. Теперь точно всё хорошо. Ай! – дёргаюсь от ледяных пальцев, которыми она меня ущипнула.

– Это тебе за Полину! – отстраняется она, вытирая слёзы.

– Это медсе… – Чёрт, да зачем я вру-то! – Она…

Но тонкий пальчик накрывает мои губы.

– Тс-с-с! Всё потом.

«Ну, потом так потом», – целую я этот любимый пальчик. И этому миру словно добавили красок. Белоснежная белизна потолков. Слепящая яркость ночника. И этот вечер за окном или ночь… господи, какая разница, когда она рядом. Рядом!

– Ты вернулась? – перехватываю её руку и прижимаю к щеке. Но моя девочка морщится от колючей щетины, поэтому спускаю её пальцы ниже, к горячей шее.

– Я не могу без тебя.

– Я тоже, – тяну её за руку к себе, укладываю на груди, целую в макушку, но она поднимает голову и тянется к губам.

«Девочка моя! В этом мире есть что-нибудь слаще твоего поцелуя?»

Они нежные, мягкие, такие желанные, её губы. Я так по ним скучал! По их влажности, податливости, сочности. Они как живой источник. Я прижимаю её к себе и растворяюсь в ней… Но она снова отстраняется.

– Кстати, давно хочу тебе сказать: ты не умеешь целоваться, Алекс Берг.

– Что?! Я не умею целоваться? – я отодвигаю её от себя, чтобы посмотреть в эти бесстыжие глаза. – Да, я… Да у меня…

– Ну, видимо, просто ни одной из твоих Полин не хватило смелости сказать тебе правду, – нагло лыбится она и не думая извиняться.

– Ах так? Ну-ка иди-ка сюда, – я пытаюсь её поймать, но момент упущен. Дёргаюсь, но боль в едва заживших рёбрах заставляет только что не взвыть. Хватаюсь руками за живот, а эта зараза и не думает меня жалеть. Нет, ну надо же! Я, оказывается, не умею целоваться! Ладно, я поправлюсь и покажу ей, как я это не умею!

– А уютно тут у тебя, – обходит она палату, заглядывает в ванную, поправляет одеяло у меня в ногах. – Я привезла телефон и одежду. Но зачем они тебе?

– Ты была в своей квартире?

– Да, Алекс. Сволочь ты всё-таки, – садится она мне на ногу.

– Я сделал всё, что мог, – развожу руками и едва сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться и не сморщиться. Больно, костями-то, сколько бы бараньего веса в ней ни было. И понимаю, за что я её так люблю. Вот за эту независимость. За упрямство. За непокорность. За адский адреналин, на который я подсел однажды и, видимо, навсегда.

– И скрыл. И промолчал, – ёрзает она и явно специально, зараза.

– Я люблю тебя, дурочка! Я бы никогда не позволил потерять то, что тебе так дорого.

– Но если ты думаешь, что я сейчас растекусь лужицей, или надеешься получить снисхождение, потому что болен, – она всё же сползает на кровать с моих ног и наклоняется, всматриваясь в моё лицо. – То сильно ошибаешься.

– Если бы я хоть на секунду поверил, что имею на это право, на твою пощаду. На жалость. На помилование, – сжимаю я её плечи двумя руками и тяну к себе за тонкие косточки.

Боже, как я по ней скучал! Я это понимаю только сейчас, когда она рядом. Когда так взлохмачены её длинные каштановые волосы. Так невыносимо пронзителен её взгляд. Дикая. Сумасшедшая. Моя.

– Поехали домой, а? – я умираю от её близости. И первый раз за последние два месяца чувствую свои яйца. Их словно оторвали, когда она уехала. И вот они снова здесь – болят, сжимаются, мечтают разрядиться не просто где-нибудь под душем, а в её теле. В её долгожданном теле.

– Хитрец, – замирает она в нескольких сантиметрах от моих губ. Так близко, что я чувствую её дыхание. – Ну уж нет. Я хочу насладиться этим зрелищем сполна: как ты лежишь под капельницей. Обработать твои раны каким-нибудь едким раствором. Поставить тебе утку. Покормить с ложечки.

– Жестокая. Нравится видеть меня страдающим?

– Никогда. И только от моих рук. Я люблю тебя, Алекс. Больше жизни люблю. Но унизительной жалости от меня ты не дождёшься. Одевайся, если хочешь домой!

Она не вырывается. Я просто её отпускаю, и она встаёт, чтобы подать мне одежду. Чтобы поцеловать меня в плечо, когда я снимаю больничную тряпку. И во второе, когда я перевожу дыхание, так как любые движения, а особенно взмахи руками, пока даются мне непросто. Я сделаю всё, что она скажет, я пойду за ней как крыс за волшебной дудочкой Нильса, не спрашивая зачем, не думая о том, куда мы идём. Она – смысл моей жизни. Её соль, её свет. Без неё темно и невкусно. Без неё – смерть. Но с ней… я хочу жить.

12. Виктория

Утро, когда всё самое любимое рядом, стоит того, чтобы проснуться.

Открыть глаза и почувствовать счастье – стоит того, чтобы встать.

И я тихонько сползаю с дивана и иду на цыпочках мимо комнаты, где моё счастье ещё спит. Так хочется разбудить его поцелуем или пощекотать пёрышком голую пятку, что торчит из-под одеяла, уткнуться носом в ямочку между шеей и плечом, вдохнуть его запах.

И лучше всего было бы проснуться с ним рядом, но кровать слишком узкая для двоих. Могучая фигура Алекса и так едва помещается на этом скромном ложе. И он ещё слишком слаб и болен, чтобы мучить его сном в неудобной позе или недосыпом.

Хоть он и возражал, что я буду спать на диване, дорога на такси уже далась ему непросто, и подъём по бесконечной лестнице вымотал. Он устал. И я полежала рядом брёвнышком, пока он, обколотый лекарствами, не уснул, а потом сбежала. Пусть отдыхает. У меня и так есть, чем его порадовать. Например, завтраком.

Овсяная каша на воде выглядит серенько и невзрачно. Но приношу её со всем подобающим этому блюду уважением.

– Овсянка, сэр! – снимаю перекинутое через руку полотенце жестом профессионального дворецкого, пока Алекс трёт глаза и улыбается спросонья. Какой он необычный с этим коротким ёжиком волос. И с этими сходящими синяками и ссадинами вид у него определённо бандитский. – На всякий случай: я не Полина. Меня зовут Вика, и я твоя жена. Сразу пугаться не надо. Когда я сытая, я не опасна.

– А когда голодная? – всё же ловит он меня одной рукой за ноги и подтягивает к себе. Задирает кверху голову.

– Исключительно агрессивна. Но голых мужиков на завтрак не ем, – балансирую с полотенцем и тарелкой в кольце его руки.

– А поцеловать?

– А горячую кашу на грудь?

На самом деле она тёплая, но ему это знать не обязательно.

– Злыдня, – отпускает он меня и садится повыше к низкому изголовью кровати, пока я устраиваюсь на краешек рядом с ним. – Как там, ты сказала, тебя зовут? Полина?

– Упс! – набранная в ложку каша падает ровно в ложбинку на груди, и мы оба смотрим, как медленно она стекает вниз, а потом встречаемся глазами. – Извини, но это всё равно была ложка за Полину. А вот эта – за меня. И попробуй только не открыть рот.

– Я вроде как и сам есть могу. И вообще, кажется, не голоден.

– Упс! – рядом с первой падает вторая лепёшка. Алекс гневно выдыхает и всё же открывает рот. И стискивает зубы, не отдавая мне обратно ложку. – Ай-яй-яй! Плохая собака!

Всё же отбираю ложку, но в отместку ставлю ему бабушкин фарфор на грудь. А донышко всё же нагрелось.

– Чёрт! – подхватывает он тарелку, и шумно выдыхает, пока я с невинным видом слизываю кашу. – Да что же ты делаешь-то!

– Прости, прости, – вытираю остатки полотенцем. – Больше не буду. Ты всё же старенький, больной, тебе нельзя так волноваться, – глажу там, где уже так уверенно твёрдо, и пытаюсь выровнять своё моментально сбившееся дыхание. Я соскучилась по нему невыносимо, но вернулась не для того, чтобы его добить. – Кушай кашку, счастье моё!

Но куда уж мне выстоять даже против одной его руки, когда он сгребает меня в охапку, за шею, как котёнка.

– Как я по тебе скучал, – всматривается он пристально в мои глаза, посылая к чёрту все и свои, и мои шуточки. – Я больше ни за что тебя не отпущу. Никогда. Запомни это!

И я утыкаюсь в его грудь, потому что несмотря на всю эту браваду больше всего сейчас хочу плакать. Может потому, что он наконец рядом. Может потому, что он – мой, и все самые смелые из моих надежд оправдались. А может потому, что с ним так жестоко обошлись. Но в том, что у меня сердце разрывается, глядя, как он измучен, я ему, конечно, ни за что не признаюсь.

– Прости меня! – мой голос звучит тихо и жалко, но он только крепче прижимает меня к себе.

– Я простил. Ты всё правильно сделала, – прикасается он губами к моим волосам, шумно вдыхая их запах. – Я только не сразу это понял. Но это уже не важно. Главное, что ты вернулась. Или ты ненадолго?

– Как получится, – пожимаю плечами. – Надеюсь, навсегда.

– И я надеюсь, – он всё же принимается меня поцеловать. Но никак не могу позволить ему большего, чем влажно припавшие к моим его губы, требовательно заставляющие мои расступиться, открывающиеся, тянущиеся ему на встречу. Чёрт! Я почти теряю сознание, как всегда, в его руках. Плыву, теку, таю, теряю всяческое самообладание. Но ещё могу сопротивляться его сумасшедшему притяжению.

– Расскажи мне, как этой мерзкой Наденьке удалось всё провернуть? – разрываю поцелуй к нашему общему огорчению, но всё же благу.

– Очень просто, – возвращает он на грудь тарелку, которую всё это время так и держит в руке. – Как всё же легко, оказывается, убить человека, если задаться такой целью. А уж страдающего таким недугом, как аллергия, в разы легче.

– Она подсунула ему чеснок? – подкладываю под тарелку полотенце. И мягко, но настойчиво всё же заставляю Алекса глотать кашу.

Медсестра сказала, что у него совсем нет аппетита, но ему очень нужны силы. Пока ждали такси, эта мудрая женщина и рекомендации по его уходу мне дала, и даже курс медикаментов расписала. Ещё и дала в дорогу и эти самые лекарства, и складной штатив, чтобы ставить капельницы. Благо, что после ухода за больной мамой для меня с четырнадцати лет это не проблема: уколы, капельницы внутривенно. Маме не на кого было надеяться, кроме меня. И, судя по рассказам медсестры, Алексу тоже.

– Этого я точно не знаю, – напоминает Алекс о нашем разговоре. – Я в это время бегал за тобой.

– Или от меня, – улыбаюсь я, награждая его ещё ложкой каши.

– Возможно, она предварительно подменила и его таблетки, которые он постоянно пил. И не дала ему возможность сделать инъекцию лекарства, которое он тоже всегда имел под рукой. Не знаю. Приступ случился во время разговора с Громиловым.

– Со старшим? Я даже не запомнила его на свадьбе. Или не знала, что это он.

– Уверен, ты бы его узнала, – улыбается Алекс. – Они с сыном как две горошины из одного стручка. Но они приехали позже. Можно сказать, только ради этого разговора. Вот пока говорили, Ефремычу и стало плохо. Потом пока приехала скорая, пока суть да дело. Но, – Алекс открывает рот, жуёт, глотает и потом только продолжает: – Мне кажется, она и не хотела его убивать. Брачный контракт составлен так, что ей ничего не достанется в случае его смерти в течение первых лет брака. Плюс ей даже по завещанию, скорее всего, ничего не достанется.

– Так, может, это тогда был несчастный случай, – знаю, что выдвигаю сумасшедшую версию, но вдруг. – И как тогда она стала распоряжаться его имуществом как собственным?

– Добрая ты у меня, – вздыхает Алекс. – Помнишь наш брачный контракт?

– Фиктивный и подписанный фиктивным нотариусом?

– Вот нотариус как раз был настоящим, только не самым чистоплотным. И я, когда увидел его подпись на доверенностях Надежды, сразу всё и понял.

– Но как она заставила эти доверенности Демьянова подписать?

– А вот для этого у неё как раз было время между первым и вторым приступом, пока он был в её руках дома. Возможно, шантажировала его или заставила насильно. Честно, я понятия не имею. Но то, что она основательно подготовилась – бесспорно. И то, что переиграла нас с Демьяном, – однозначно.

– Почему же ты ничего не делаешь? – чуть не подпрыгиваю я на кровати.

– Вик, пусть оно идёт, как идёт. Сейчас это даже к лучшему. Она же сама роет себе яму. Там всё слишком сложно и тонко связано. Целая финансовая пирамида, которую она неумело и бестолково ради мести разрушила. Благодаря аренде, списывались налоги и расходы на содержание зданий. Кредиты платились со счетов Демьянова, но деньги приходили с дохода клубов. И если сейчас ничего не трогать, то деньги иссякнут так быстро, что она и опомниться не успеет. А уж как их подъедают судебные издержки! Она же целую армию адвокатов наняла, чтобы отсудить у меня «Айсберги».

– А ты уверен, что не отсудит? – я даже забываю, что его надо кормить, и Алекс забирает у меня тарелку и доедает сам.

– Не уверен. Но у моих юристов за расторгнутые договора больше претензий. И я не напрасно всё продал, чтобы закрыть долги, и мои клубы не ушли с молотка.

– То есть всё под контролем?

– То есть мне плевать, что там будет дальше, – выскабливает он остатки каши, и, облизав ложку, возвращает мне грязную посуду. – И на квартиры эти плевать. Это было просто вложение денег. И я их как вложил, так и снял.

– А на «Идиллию»? – ставлю я на стол тарелку.

– Иди сюда, – возвращает он меня на кровать и сжимает в своих ладонях мою. – Честно говоря, на всё плевать. На клубы, на бизнес, на большие деньги, – он обнимает меня двумя руками. – Я устал им соответствовать. Устал переживать. Устал постоянно бороться, что-то преодолевать, сражаться с системой, оправдываться, доказывать, что не идиот. Мне всё до чёртиков, до зубовного скрежета надоело. Я просто хочу просыпаться с тобой рядом, ходить на какую-нибудь обычную работу, а вечерами возвращаться домой к ужину и телевизору. И ни о чём, ни о чём сложнее, чем матч «Спартак-Динамо», больше не думать.

– Нет, – вырываюсь я. – Нет, Алекс. Я, конечно, приму любое твоё решение. Потому что и в богатстве, и в бедности. И в горе, и в радости. Я тебя ни за что больше не брошу. Но ты так жить не сможешь.

– Смогу, – набирает он в грудь воздуха. Вижу, что устал, что даже завтрак дался ему непросто, но он не показывает вида. – Если ты будешь рядом, я всё смогу.

– Ты просто болен, просто устал, – помогаю ему снова лечь. – Но поверь, тебе есть ради чего бороться за свою империю.

Не знаю готов ли он услышать про беременность, но в мои планы признаться вмешивается телефон.

– Привет, Слав! Да, всё хорошо, – отвечаю на вопрос Каланчи про свои дела. – Я на Алеутской. Нет, вещи остались в общаге. Заедешь?

И когда, получив согласие друга, поднимаю глаза на мужа, уже знаю, что зря затеяла этот разговор в его присутствии.

– И кто у нас, Слава? – не знаю, что холоднее: его ледяной голос или стальной взгляд.

– А кто у нас плохо кушал кашу? – возвращаю его обвинительный тон. И если он думает, что собираюсь оправдываться, то сильно ошибается. А если надеется, что буду послушной ласковой жёнушкой, то ошибается дважды.

Легко не будет, Берг! И хрен ты угадал, что я позволю тебе жиреть перед телевизором.