Текст книги "Кодекс звезды"

Послушался совета Панас Григорьевич. Устроился в железнодорожную больницу, дважды в неделю в приёмном покое дежурить. Приём пациентов по основному месту работы пришлось, правда, подсократить, но так и проверки прекратились.

В этот день доставили в приёмный покой странную пациентку. Тело её нашли в вагоне, где перевозили лошадей. Как она туда попала, с этим долго не разбирались. Документов при ней не оказалось, среди разыскиваемых она не числилась, и следователь, ничтоже сумняшеся, сделал самое простое умозаключение. Неизвестная решила незаконным способом проехать по железной дороге. Для чего она на одной из станций забралась в неопломбированный вагон, в котором оказались лошади. Видимо, одна из лошадей ударила неизвестную в лицо копытом, а та потом отползла в угол, где её и завалило сеном. Так, пребывая почти всё время в беспамятстве, она доехала незамеченной до конечной станции, где и была обнаружена лишь при разгрузке вагона.

Панас осматривал тело, и дивился: как она сумела выжить? Видно, организм у девушки оказался удивительно крепким. Впрочем, девушкой пострадавшая не была. «И ранена, и беременна, и сама жива, и плод жив. Вот это да! – присвистнул от удивления Панас. – Везёт так везёт!»

Обрабатывая рану на лице, Панас решил, что если барышня выживет, он предложит ей свои услуги пластического хирурга. С таким лицом это всё одно не жизнь.

Девушка выжила, а когда смогла говорить, то выяснилось, что у неё практически полностью утеряна память. Это обстоятельство заставило Панаса скорректировать свои планы относительно молодой особы. Для начала он показал Евгению – такое имя ей дали в больнице, а она и не возражала – своему приятелю, известному в Киеве психиатру.

– Ты хочешь знать, вернётся к ней память или нет? – спросил психиатр после того, как провёл некоторое время у постели Евгении.

– Очень хочу, – заверил приятеля Панас. – С одной лишь поправкой. Давай продолжим разговор в более подходящем для обстоятельной беседы месте. Столик в «Олимпе» я уже заказал.

– Очень предусмотрительно с твоей стороны, – рассмеялся психиатр. – Едем!

В роскошных интерьерах одного из лучших киевских ресторанов было накурено и шумно. Бродивший меж столиков скрипач и не пытался «зажечь» весь зал одновременно, довольствуясь вниманием трёх-четырёх ближних столиков. Собрав в одном месте причитающуюся его таланту толику успеха, он переходил в другую часть зала, постепенно приближаясь к тому месту, где сидел Панас с приятелем.

… – Точно на этот вопрос тебе не ответит никто, – внушал Панасу слегка охмелевший психиатр. – Может, восстановится память, а может, и нет, или восстановится лишь частично. Видишь ли, насколько я разобрался, амнезия у твоей пациентки развилась не только в результате полученной травмы. Сразу перед этим было что-то ещё, какое-то глубокое потрясение крайне негативного характера, которое мозг девушки теперь рад забыть вместе с её настоящим именем и данными о друзьях и родственниках. Даже если применить самые радикальные методы лечения, на восстановление памяти уйдут месяцы, а то и годы. Это если лечить. А если нет? Смекаешь?..

– Честно говоря, не очень, – признался Панас.

– Брось, – усмехнулся психиатр. – Тут ведь до нас дошли кое-какие слухи о твоей жизни там, в Европе… И не стоит понапрасну хмурить брови. Я вовсе не собираюсь рыться в твоём грязном белье. По какой ты там причине не сумел, хотя и пытался, обзавестись семьёй – пусть останется твоей личной тайной. Поговорим лучше о том шансе, что выпал тебе теперь. Молодая женщина, без лица и без памяти, с дитём в утробе. Что скажешь, «Пигмалион»? Беременная Галатея. Какой прекрасный шанс вылепить разом целое семейство! Ты делаешь ей новое лицо, я делаю ей новую память, такую, какую ты сочтёшь нужным. А через несколько месяцев у вас рождается ребёнок. Живи и радуйся! Кстати, я её немного протестировал. Девушка явно из порядочной семьи и хорошо образована. Говорю тебе, как друг: будешь совершеннейшим дураком, когда такой шанс упустишь!

1939 год

Глеб Абрамов

В подмосковной Кубинке принимали пополнение лётчиков. Командир гвардейского отдельного авиационного полка дальней авиации принимал новичков в своём служебном кабинете. Последним вошёл статный лейтенант в новенькой офицерской форме.

– Товарищ генерал-майор! Лейтенант Абрамов, представляюсь по случаю прибытия к новому месту службы!

– Вольно, лейтенант!

Чкалов вышел из-за стола, протянул руку.

– С прибытием, Глеб Глебович! Поздравляю с вливанием в ряды тех, кто летает выше и дальше всех!

– Спасибо, товарищ генерал-майор!

– Представление окончено. Теперь будет просто беседа, поэтому можете обращаться ко мне Валерий Павлович.

– Слушаюсь!

– Расслабься, лейтенант, – улыбнулся легендарный лётчик, на кителе которого поверх орденских планок блестела звезда Героя Союза, – я же сказал: официоз закончен. Присаживайся, поговорим.

– Обратил внимание, Глеб Глебович, – спросил Чкалов после того, как они уселись по разные стороны командирского стола, – что ты единственный выпускник училища, который стал сегодня лётчиком нашего полка. Остальные новички – бывалые лётчики, которые переведены к нам из других авиационных подразделений. Как думаешь, откуда такая честь?

– А что тут думать, Валерий Павлович? – ответил Абрамов. – Этой чести я был удостоен как первый в выпуске!

– На том и стой! – одобрил Чкалов. – Говорю тебе это потому, что найдутся шептуны, а может, кто и в лицо сказать не побоится, мол, сыну маршала грязь месить не пристало, ему всегда под ноги ковровую дорожку постелют. Что ты на такое ответишь?

– Отвечу: лучше службу нести, чем языком плести!

– Вот это по-нашему! – рассмеялся Чкалов. – Всегда этого правила придерживайся, и тогда никто в тебя пальцем тыкать не станет. Ладно. Будем считать, что официальную версию твоего появления в полку мы согласовали.

Абрамов удивился.

– А что, есть и другая версия, товарищ генерал-майор?

– Есть, Глеб Глебович, – усмехнулся Чкалов. – И она, я тебе скажу, чуть ближе к истине.

Абрамов вскочил.

– Я не понимаю, товарищ генерал-майор, на что вы намекаете!

– Смирно, лейтенант! – прикрикнул Чкалов. – Горячку пороть приказа не было. И вы, кстати, не барышня, чтобы я вам на что-то намекал! Теперь отвечайте, лейтенант: вы знаете, в какой полк попали служить?

– Так точно! В гвардейский отдельный полк дальней авиации!

– Ну, так я вам доложу: ни черта вы, лейтенант, в таком разе не знаете! Так вот, довожу до вашего сведения, что полк, в который вы попали служить, от других подобных полков отличается тем, что к слову «дальней» в его названии есть небольшая приставка «сверх». И эта приставка настолько секретная, что не упоминается ни в одном официальном документе. Вам – запомните это, лейтенант! – произносить эту приставку при упоминании названия полка запрещается категорически в любом месте и при любых обстоятельствах! Уяснили?

– Так точно! – ответил ошарашенный Абрамов, который всё ещё стоял навытяжку.

Чкалов отдал команду:

– Вольно, лейтенант. Садитесь. Продолжим прерванный вашей выходкой разговор. Не надо вскакивать и оправдываться, – сдержал Чкалов порыв молодого лётчика вновь оказаться на ногах. – Будем считать, что вы извинились, а я ваши извинения принял. Итак, мы остановились на том, что я сказал – не намекнул! – о наличии другой версии вашего появления в полку. Теперь скажу: то, что ты, Глеб Глебович, сейчас услышишь, и является вариантом полным и окончательным. Приставка «сверх», о которой я тебе сказал, означает, что помимо истребителей прикрытия и обычных дальних бомбардировщиков, в полку есть аппараты, высота и дальность полёта которых значительно превышает высоту и дальность полёта серийных бомбардировщиков. О существовании таких самолётов, кроме КБ, где их разработали, Генерального Авиаконструктора Сикорского, узкого круга весьма высокопоставленных персон, и офицеров нашего полка, не знает ни одна живая душа. Потому-то в наш полк берут только проверенных лётчиков, прошедших тщательный отбор не только на профпригодность, но и… Ну, ты понимаешь…

– Понимаю, Валерий Павлович, – сглотнул слюну Абрамов.

– Для тебя сделали исключение. Скажу точнее: я сделал исключение! Потому как моя подпись под приказом о твоём назначении в полк стоит последней. Что заставило меня так поступить? Отвечу! Авиаторы, поставившие тебя на крыло, уверяют: из Абрамова получится выдающийся лётчик. Поверим! Но, как ты понимаешь, и проверим. Ну и то, что за тебя ходатайствовали такие люди, как командующий ВВС Алехнович и председатель КГБ СССР Ежов, тоже дорогого стоит. Нет, – прочитал Чкалов вопрос в глазах Абрамова, – твои родители за тебя не просили. – Заметив, как тот облегчённо вздохнул, улыбнулся. – Ладно, поговорим о другом. Что пока не женат – знаю, а собираешься ли? Девушка есть? Спрашиваю не из праздного любопытства. При хорошей жене службу вдвое легче нести. Да ты по своим родителям это знаешь.

– Знаю, Валерий Павлович, – кивнул Абрамов. – Девушка на примете есть, но о свадьбе пока гадать не берусь.

– Понятно…

Чкалов поднялся, следом вскочил Абрамов.

– Ладно, Глеб Глебович, будем считать, наше знакомство состоялось. Завтра в числе прочих новичков представлю тебя полку. А теперь иди, обустраивайся…

Лето

Ялта

Боже! Как прекрасен в лучах заходящего солнца её гордый профиль! Как восхитительны покрытые загаром обнажённые плечи и руки! И пусть остальное скрыто длиннополым сарафаном, разве можно сомневаться, что прочие части тела могут не быть под стать тем, что открыты теперь его нескромному взору…

Чья-то ладонь маячит перед глазами, закрывая обзор.

– Ау, папка, ты где?

Жехорский поймал вопросительный взгляд дочери, тщательно скрывая смущение, произнёс:

– Как где? Тут, перед тобой. Сижу на свежем воздухе в кафе, мороженное употребляю.

Машаня скептически качает головой.

– Ой ли? Тело да, вижу, а мысли, кажется, витают где-то за моим плечом. Интересно, чего ты там увидел примечательного, что совершенно перестал меня слушать?

Поворачивается. К счастью, прекрасная незнакомка только что покинула место, на котором стояла, и спешит теперь навстречу мужчине на вид лет пятидесяти с гаком, крайне невыразительной наружности. Отец? Муж? Любовник? Лёгкое соприкосновение губ. Не отец. И не любовник. Слишком страшен. Муж.

 
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.
 

В сладкие грёзы Жехорского бесцеремонно ворвался голос дочери:

– Странно… ничего примечательного.

– Вот видишь, – улыбнулся Жехорский. – Тебе показалось.

– А то, что ты меня не слушаешь, тоже показалось?

– Угу.

– А докажи!

– А легко! Ты говорила о том, что получила письмо от Глеба Абрамова. Сетовала на то, что тот важничает и задаётся, не хочет делиться с тобой подробностями своей службы, ссылаясь на секретность информации. Всё верно?

– Всё верно, – вздохнула Машаня, – и это значит, что я возвела напраслину на родного отца.

Где ей знать, столь юной и неопытной, что отец её умеет делать несколько дел одновременно, а уж думать об одном, при этом слушая и запоминая другое – сущий для него пустяк.

– Папка, – голос Машани стал серьёзным, – а это правда, что служить в полку Чкалова доверяют только самым лучшим лётчикам страны?

– Скажем так: одним из лучших.

– И этот полк, правда, такой засекреченный?

– Как и любое воинское подразделение, входящее в состав ударных сил Союза, – уклонился от прямого ответа Жехорский.

– И что, военнослужащие даже с жёнами не делятся этой своей военной тайной? – лукаво улыбнулась Машаня.

– Военной тайной не делятся ни с кем, – ответил Жехорский. – Впрочем, жёнам, я думаю, кое-какое послабление делается. А почему ты об этом спросила. Замуж за военного собралась?

– Никуда я не собралась! – излишне поспешно ответила Машаня, при этом щёки её порозовели. – Давай вдарим ещё по мороженному!

– А давай!

Жехорский жестом привлёк внимание официанта.

* * *

Женя, Женечка, Евгения… Чтобы узнать имя отмеченной им возле кафе на набережной женщины, Жехорскому не пришлось и пальцем пошевелить. Она сама к нему явилась. Правда, не одна, в сопровождении мужа. А если быть уж совсем точным, это её муж, как один из именитых ялтинцев, был приглашён с супругой на торжественный приём, устроенный руководством города в честь высокого гостя. Его (руководство) можно понять. Оставить без внимания прибытие на всесоюзный курорт такого человека, как Секретарь Государственного Совета СССР, было никак невозможно. Сам Жехорский, правда, считал иначе, но его мнения по данному вопросу никто и не спрашивал. Протокол, знаете ли… Оставалось только вздохнуть и начать выбирать, в чём явиться на приём. Дочь настаивала на военном мундире. Выросшая среди военных, Машаня на полном серьёзе считала военную форму единственно правильной одеждой настоящего мужчины.

Жехорский захватил с собой парадный мундир исключительно ради посещения Севастополя, которое намечалось в конце их пребывания на крымской земле, и до которого было ещё ой как много времени. Но Машаня уже подставила китель, и Жехорскому ничего не оставалось, как вдеть руки в рукава. Дочь тут же подтолкнула его к высокому зеркалу. Жехорский сделал шаг вперёд, чтобы отражаться выше того места, где из-под кителя виднелись домашние брюки. Из зеркала на него смотрел моложавый генерал армии. От обилия орденов и иных знаков отличия по обе стороны груди слегка рябило в глазах.

За спиной замаячила тень Куропаткина, и Жехорский ей весело подмигнул. Хороший был старикан, вечная ему память! Помнится, не пожелал носить награды – а их у него было добрых два десятка! – только затем, чтобы не затмевать своим «иконостасом» единственный на то время орден Жехорского. «Теперь могли бы и потягаться», – подумал Жехорский и обратился к дочери:

– Эй, попрыгунья-стрекоза, ты на кой ляд столько железа к кителю прицепила?

– Так ведь оно всё твоё, железо-то, – откликнулась Машаня. – Ни одной чужой медальки я не прицепила.

Жехорский вздохнул.

– Я ж тебе, кажется, объяснял: награда награде рознь. Есть награды выстраданные, а есть…

– …– незаслуженные, – тут же съехидничала Машаня.

Жехорский чуть не поперхнулся. Ишь, мелюзга языкастая, чего удумала: незаслуженные!

– Не незаслуженные, – поспешил он поправить дочь, – а вручённые по случаю, как бы в подарок…

– То есть, заслуженные? – уточнила Машаня.

– Разумеется, – утвердительно кивнул Жехорский.

– В таком случае, что я сделала не так? – спросила Машаня.

– Ладно, – сказал Жехорский, – попробую объяснить по-другому. Есть награды, которые я рассматриваю как награды, а есть награды, которые я рассматриваю, как сувениры. Так понятно?

Машаня ненадолго задумалась, потом спросила:

– А почему ты тогда эти «сувениры» на вицмундире носишь?

– Да потому, что только там им и место! – воскликнул Жехорский. – Вицмундир, знаешь ли, в некотором роде тот же сувенир.

– Который ты надеваешь… когда хочешь перед кем-то предстать в сувенирном исполнении! – сделала вывод Машаня.

Жехорский подивился столь парадоксальному умозаключению, но решил далее не спорить.

– Можно сказать и так!

– Получается, – грустно сказала Машаня, – что твоя неразумная дочь напрасно ограбила сувенирную лавку, что находится в платяном шкафу в нашей московской квартире… Ладно, поворачивайся ко мне. Буду прореживать «иконостас».

Дело спорилось. Жехорский руководил процессом, Машаня отцепляла ордена и медали. Вскоре половина от их общего количества оказалась на туалетном столике. Жехорский вновь повернулся к зеркалу. Другое дело! Три союзных, четыре российских ордена и несколько медалей. А над ними знак высшей степени отличия: звезда Героя Союза.

– Теперь твоя душенька довольна? – спросила Машаня.

– А твоя, золотая рыбка? – вопросом на вопрос ответил Жехорский.

– А моей душеньке прежний вариант нравился гораздо больше, – вздохнула Машаня.

* * *

Несмотря на протесты дочери, на приём Жехорский пришёл в чёрном фраке, на котором из наград была лишь звезда Героя. На Анне-Марии было надето вечернее платье, достаточно закрытое, как и приличествует молодой девушке.

В очереди на представление эта пара находилась чуть дальше середины. Когда пришло время, Жехорский узнал имя: Евгения. Евгения Владимировна. Счастливый обладатель «черноморской жемчужины» был представлен как Панас Григорьевич Яковенко, владелец и главный врач модной ялтинской клиники.

– Вы занимаетесь в своей клинике пластической хирургией? – удивился Жехорский. – Очень любопытно…

– Если так, то милости прошу, – поспешил с приглашением Яковенко. – С удовольствием покажу вам клинику. Хотя, – он профессиональным взглядом окинул Жехорского и Анну-Марию, – ни вы, ни ваша дочь, в моих услугах, кажется, не нуждаетесь…

Жехорского взяла досада. То ли его пригласили, то ли нет, поди, пойми! Он совсем было собрался ограничиться неопределённым кивком и проследовать к следующей паре, как Евгения произнесла:

– Муж хотел сказать: приходите просто так, мы будем очень рады!

Жехорский повернул голову, взгляды их пересеклись. «Я буду рада тебя видеть!» – говорили её глаза. Это было столь неожиданно, что Жехорскому стоило большого труда сохранить спокойствие.

– Благодарю, сударыня, – сказал он. – Мы с дочерью непременно воспользуемся вашим любезным приглашением! – После этого он отвёл взгляд и перешёл к другой паре.

* * *

Последняя любовь – мёд с привкусом полыни. Она приходит в тот момент, когда ты пребываешь в твёрдой уверенности, что своё в этой жизни давно отлюбил. Ты ещё способен получать удовольствие от близости с женщиной, и она не испытывает разочарования от близости с тобой. Вот только запала тебе хватает ровно на то, чтобы всё это случилось. После выхлопа ты стремительно остываешь. Гладишь прильнувшую к тебе партнёршу по волосам и обнажённой спине, а сам уже не испытываешь к ней никаких чувств, кроме, разве что, благодарности. А потом лишь изредка вспоминаешь о ней, вплоть до дня следующего свидания. И то, что мимолётные романы становятся всё непродолжительнее, а интервалы между ними увеличиваются до многих месяцев, ты воспринимаешь как данность, как дальние посылы приближающейся старости. И вдруг всё для тебя разом меняется. В сердце возвращается позабытое томление, которое в отличие от того, юношеского, грозит немалыми бедами твоему здоровью. А её замужество? Ты ведь не ветреный юнец, и не прожжённый ловелас, чтобы не придавать этому значение. А за первым бастионом возвышается второй – её молодость. Ты ведь забыл уже, каково быть с молодой женщиной, когда привык выбирать партнёрш хотя и моложе себя, но и не таких, что могли бы тебя сравнивать с молодыми жеребцами.

И что тебе, Жехорский, остаётся? Поиграть в платоническую любовь, в тайной надежде, что всё либо образуется, либо рассосётся? Мм-да… Право, жалкий жребий…

* * *

Мужчина и женщина шли вдоль кромки прибоя. Они не держались за руки, хотя этого им хотелось больше всего на свете. Они не смотрели друг на друга, потому что их шеи словно одеревенели, не давая головам сделать даже попытку. Они говорили о многом и ни слова о любви, потому могли только догадываться про другого: любит – не любит?

Их путь подошёл к концу. Дальше песчаный пляж упирался в скалы, на которые взбирались отважные люди. Евгения помахала рукой и один из скалолазов, что стояли теперь у подножья, ей ответил. Панас подошёл к ним, с улыбкой протянул руку Жехорскому, поцеловал в подставившую щёку Евгению. Поинтересовался:

– Посмотреть пришли? Или, – он посмотрел на Жехорского, – желаете попробовать?

– Нет, – улыбнулся Жехорский, – увольте!

– Как знаете, – не стал настаивать Яковенко. – А я ещё разочек, с вашего позволения, поднимусь. Потом пойдём ужинать, хорошо?

– Если Михаил Макарович не против, – посмотрела на Жехорского Евгения.

– Не против, – ответил Жехорский, – с удовольствием понаблюдаю за подъёмом!

Вереницей пролетали дни. Всякая неловкость в общении прошла. Им было хорошо без слов любви и томных взглядов. Благо, никто им не мешал. Анна-Мария нашла себе компанию и пропадала со сверстниками, Панас Григорьевич, когда не лазил по скалам, проводил время в клинике.

В городе, конечно, заметили, что московский гость уделяет молодой докторше много внимания. Но и то, что делает он это очень элегантно, не выходя за рамки приличий, отмечали тоже.

Этот день не мог не прийти, и он пришёл…

Как ни старался Жехорский вести себя, как обычно, у него это получилось не очень хорошо, потому что Евгения, перед тем как им расстаться, спросила:

– Вас целый день что-то тревожит. Скажите мне, что?

Жехорский потупил взор.

– Я не хотел… но раз вы всё равно заметили…

Он поднял глаза.

– Завтра утром за нами, за мной и дочерью, придёт катер из Севастополя. Так что сегодняшняя наша встреча была последней, Евгения Владимировна.

– И вы хотели уехать, не попрощавшись?! – воскликнула Евгения, глаза которой тут же наполнились слезами.

– Я думал, так будет лучше для нас обоих.

Жехорский понимал, что произносит банальность, тогда как сейчас требовались совсем другие слова, но он их не находил.

Евгения бросилась ему на шею и прильнула к губам губами в затяжном поцелуе. Потом так же резко отстранилась. Когда Жехорский сделал попытку её удержать, воскликнула:

– Не делай этого! И ничего не говори, только слушай. Ты был совершенно прав, когда решил уехать, не попрощавшись. Это я всё испортила своим глупым любопытством! А затем я поступила и вовсе дурно, не надо тебе повторять моей ошибки. Да, теперь для нас обоих очевидно: мы любим друг друга. Но вместе нам не быть, ты это понял раньше меня, а я… я такая дура! – Она с трудом сдерживала рвущиеся из груди рыдания. – Прости меня за эту слабость, и… прощай!

Евгения повернулась и побежала к дому, а Жехорский остался стоять на месте, не делая больше попыток её остановить.

Севастополь

Генерал армии Жехорский стоял на Графской пристани в компании старших офицеров Черноморского флота, когда ему вручили бланк телеграммы. На приклеенных к бланку полосках Жехорский прочёл:

ПАНАС РАЗБИЛСЯ СКАЛАХ ТЧК

ОЧЕНЬ ПЛОХ ТЧК ХОЧЕТ ВАС ВИДЕТЬ ТЧК

УМОЛЯЮ ЗПТ ПРИЕЗЖАЙТЕ ВСКЛ ЕВГЕНИЯ

Жехорский сложил бланк и обратился к комфлота:

– Мне срочно нужно попасть в Ялту!

– Посыльный катер в вашем распоряжении, – без колебаний ответил моряк, – можете выйти в море немедленно!

– Спасибо! – поблагодарил Жехорский. – Я так и поступлю.

– Когда вас ждать обратно? – спросил адмирал.

– Пока не знаю. Через день, может, через два. Да, передайте это дочери, – Жехорский протянул бланк телеграммы. – Так она скорей поймёт причину моего отъезда.

Анна-Мария стояла в раздумье над разложенными на кровати гостиничного номера нарядами, прикидывая, какой наденет сегодня вечером на бал в Морском собрании, когда в дверь постучали.

– Войдите!

Девушка повернулась лицом к двери. Вошёл моряк в форме капитан-лейтенанта, доложил:

– Полчаса назад генерал армии Жехорский отбыл на посыльном катере в Ялту!

– Как это, отбыл… – не поняла Анна-Мария, – зачем?

– Не могу знать! – ответил моряк, потом протянул девушке бланк телеграммы. – Вот. Товарищ генерал армии приказал передать вам.

Анна-Мария развернула бланк, прочла и с досадой ударила кулачком по столу.

– Вот чёрт!

Посмотрела на ошарашенного моряка.

– Извините, товарищ капитан-лейтенант, если мои слова резанули вам по ушам. Просто здесь, – она помахала бланком, – содержится крайне неприятная для меня информация. Кстати, что там бал?

– Состоится в намеченное время! – ответил моряк.

Ялта

Всё-таки пришлось Жехорскому покрасоваться пред жителями Ялты в парадном мундире. Правда, полюбоваться этим зрелищем выпало немногим. Прямо у причала ждал закрытый автомобиль, который и отвёз его в больницу.

Около палаты ждала Евгения. Выглядела она неважно, насколько неважно подобает выглядеть почти вдове, муж которой одной ногой стоит в могиле. Жехорский взял её руки. Слегка сжал холодные пальцы. Негромко осведомился:

– Как он?

Евгения горестно покачала головой и кивнула на дверь палаты.

– Идите. Он вас ждёт.

Не жилец, понял Жехорский, взглянув на лежащего на кровати Яковенко. Тот был в сознании и сделал слабый жест рукой, приглашая Жехорского приблизиться. Тот присел на стул, что стоял в изголовье, и наклонился к умирающему. Голос Яковенко был еле слышен, говорил он с большими паузами между фраз, было видно, что разговор даётся ему с трудом.

– Я попросил вас прийти… чтобы просить… Не оставляйте Евгению и… моего сына.

Растерянность Жехорского вызвала на лице Яковенко лёгкую усмешку.

– Я всё знаю… про вас и жену.

Попытку Жехорского он остановил покачиванием головы.

– Не надо. … Нет времени. … Я никого ни в чём не виню. … Просто пообещайте, … что исполните мою просьбу.

Глаза умирающего неотрывно смотрели на Жехорского. Тот сглотнул и хрипло произнёс:

– Обещаю!

Яковенко прикрыл глаза.

– Спасибо. … Прощайте. … Позовите Женю…

Похоронили Яковенко на следующий день до обеда. После поминок посыльный катер с Жехорским, Евгенией, годовалым Павликом и его нянькой взял курс на Севастополь.

Севастополь

– Надеюсь, ты не собираешься жениться на ней сразу по приезду в Москву? – голос Анны-Марии звучал раздражённо.

– Да с чего ты, собственно, взяла, что я вообще собираюсь на ней жениться? – возмутился Жехорский.

– То есть жениться ты не собираешься? – не меняя тона, уточнила Машаня.

Жехорскому было трудно. Он никогда не врал дочери. Просто иногда чего-то не договаривал. Вот и теперь он пытался уйти от прямой лжи.

– Пойми, – сказал он, обнимая дочь за плечи, – я обещал умирающему, что позабочусь о его семье. Оставь я их в Ялте, и исполнить обещанное было бы для меня весьма затруднительно. Я не прав?

– Наверное, прав, – неохотно согласилась Машаня.

– Я точно прав, – Жехорский вздохнул с облегчением. – Квартира у нас большая, все поместимся! И обещаю, в течение ближайшего года никаких свадеб не будет!

– А потом? – взглянула на него Машаня.

– А потом будет суп с котом! – поцеловал дочь во вздёрнутый нос Жехорский. – И вообще, мне казалось, что Евгения тебе нравится.

– В качестве твоей временной подруги, да, – согласилась Машаня. – Но не в качестве моей мачехи!

В таких выражениях дочь отцу не перечила ещё ни разу. Жехорский только головой покачал.

– И как давно ты у меня стала настолько взрослой?

– Давно, папка, – вздохнула Машаня, – ты просто не заметил…

Конец третей книги