Текст книги "Антимужчина (сборник)"

Как-то поздно-поздно вечером – я уж постель расстелила, приготовила помусолить на сон грядущий книгу и переодеваюсь в ночнушку, – звонит Катя, и голос у нее такой потерянный, трагический даже: не помню, чтобы когда-нибудь еще он у нее был таким, – и умоляет меня:

– Таечка, прости, что в такое время, но приди срочно, а?

– Что случилось? – спрашиваю полуиспуганно-полураздраженно.

– Игорь потерялся! До сих пор дома нет.

– Ну, так напился, поди, да застрял у дружков! Ты уже настолько его затюкала, что он домой идти боится! – пробрюзжала я, ну нисколько не хотелось тащиться посреди ночи на их разборки, а между тем подумала: пилить-то его пилит, а ведь любит, дурища такая, без памяти – экий гвалт подняла: мужик, видите ли, не приполз, как собачка, к ноге вовремя!..

– Я уже всех, кого знаю, обзвонила: нигде нет; никто его вечером не видел! – между тем ныла она.

– Да успокойся ты – кому он нужен? Утром объявится!

– Уже в оба городских вытрезвителя звонила, в морги и во все отделения милиции! – не слушая меня, продолжала она. – Таечка, милая, ну приди, посиди с дочкой: боюсь оставить одну, тоже не спит, канючит… Поеду искать Петровича: может, он знает? А у него телефона дома нет! Ну, пожалуйста, Тая!..

Пришлось одеваться и идти – хотя бы успокоить… Но, когда я пришла, она меня и слушать не стала – успела лишь объяснить: домашнего адреса Петровича у нее нет, в милиции по телефону его не дают: только при личной явке с паспортом, а надежда у нее теперь только на Петровича, – и умчалась…

Оставшись с крестницей, я подумала-подумала: Кате помочь сейчас ничем не смогу, решила, что утром Игорь все равно объявится – почему-то была у меня такая уверенность, – прилегла к Таиске в постель рассказать ей на сон грядущий хорошую добрую сказку, так что под нее мы обе, пригревшись друг возле дружки, прекраснейшим образом вскоре и уснули…

Катюша вернулась только под утро, мрачная, осунувшаяся за ночь, и – без всяких результатов. Петровича она разыскала и вытащила из постели, но он сумел лишь рассказать, что им с Игорем дали очередной аванс, и аванс неплохой; они посидели после работы за столиком уличного кафе, выпили по две бутылки пива и спокойно разошлись, причем Петрович понял, что Игорь направился не куда-нибудь, а домой…

«Господи, – подумала я, но не стала травить Кате душу, – в каком же бездонном одиночестве надо было пребывать Игорю, чтобы промозглым вечером после рабочего дня дуть пиво в уличном кафе со старым Петровичем, из которого, кроме как о фасонах облицовки, слова не вытянешь, а уж в этих фасонах он поэт!..» Но обстоятельства в самом деле принимали скверный оборот: Игорь был с деньгами! – И я тоже начала не на шутку беспокоиться.

Катя, несмотря на усталость, тотчас, как только заявилась, снова села за телефон – еще раз обзвонить все вытрезвители, морги и отделения милиции: нет ли чего нового относительно Игоря?.. Однако от свежих новостей оттуда Бог пока миловал.

– Только бы живой был! – бормотала она в отчаянии. – Готова свечку в церкви поставить… Прощу даже, если у какой-нибудь бабы застрял… Прости меня, Игореша, прости, дуру такую!..

А я слушала ее и думала о том, что и такой вот тоже любовь бывает…

В половине восьмого мы отправили Таиску в школу; Кате нужно было ехать на работу, мне – бежать домой, переодеться, да тоже на работу. Катя взяла с меня обещание, что не брошу ее, пока не найдется Игорь: побуду хотя бы с дочкой… Я ее заверила, что не только побуду, а отпрошусь с работы и тоже тотчас возьмусь за поиски: не может же он исчезнуть бесследно!.. Разумеется, мы говорили о нем только как о живом, хотя нас, кажется, все больше охватывало страшное в этом сомнение…

* * *

Игорь позвонил мне на работу, как только я туда пришла. Я даже заплакала: слушаю его голос, который кажется мне слаще и торжественней ре-минорной фуги Баха, еще не соображая, о чем он толкует, слезы капают – не совладать! – а сама кричу в трубку что есть мочи:

– Какой же ты, Игорь, все-таки гад, какая свинья! Катя чуть с ума ночью не сошла, тебя, дурака, потеряв. Весь город на уши поставила!

– Да знаю уже, – усмехается он. – Видел Петровича.

– Где ты был?

– Подожди, послушай!.. Тая, не в службу, а в дружбу: передай ей, что я, скорей всего, домой не вернусь!

– Нет, ты это сам ей скажи!

– Не хочу я с ней разговаривать и, честно говоря, уже не могу!

– Игорь, да что случилось? Объясни хотя бы!

– А что объяснять? Устал я!

– Но ведь просто так, ни с того ни с сего, не бывает!

– Бывает…

– Нет, не бывает! И что, вообще, за фортель? Не проще ли приехать домой и объясниться по-человечески – ведь вы же оба взрослые люди! Мне кажется, она многое за эту ночь поняла!..

– Не могу я! Не хочу!

– Да объясни ты, что случилось? Я не понимаю! Почему именно вчера вечером? Ведь ты же шел домой?

– Н-ну, хорошо… Старая банальная история: встретил подругу школьных лет. Вот и… решил, в общем, с ней остаться.

– Так вот, случайно, и встретил?

– Представь себе, случайно: шел, шел по городу часа два подряд и встретил. За два часа знаешь сколько можно людей встретить?

– Ну, встретились, поговорили, и – прекрасно!.. Но почему тотчас надо все ломать? Что за абсурд? Мало ли, Игорь, бывает в жизни встреч? – сделала я попытку внести диссонанс в его настрой.

– Настоящих, которые жизнь переворачивают, – мало! Мы вот с ней всю ночь проговорили… Смешно, да? Встретились, и вместо постели – разговоры? Но нам такие небеса открылись!.. Я будто ожил весь!

– Ну и что? Мы вон с тобой тоже говорили!

– Нет, ты меня не понимаешь… Тут встряска нужна, свежесть впечатления – тогда воскресает то, что было когда-то, в семнадцать, под спудом, и становится вдруг стыдно: боже, каким я стал! И когда тебе протягивают руку и предлагают: обопрись! – что ж я, враг самому себе?

– Кто она, Игорь?

– В смысле: чем занимается, что ли? Да неважно!.. Н-ну, предположим, простой бухгалтер.

– Она что, одинока, не замужем?

– Была, да тоже обожглась. Так что мы с ней два сапога – пара!

– И где же вы будете жить?

– Ну, ты прямо как прокурор!.. У нее квартира. Небольшая – но нам пока хватит… Есть у нее дочь.

– Да ведь у тебя своя дочь!

– А я не отрекаюсь! Думаю, пройдет время, и мы с Катей обсудим, в какой форме мне общаться с Таиской…

– Игорь, мне бы хотелось поговорить с тобой не по телефону! Как тебя найти? – Что-то в Игоревых интонациях говорило мне, что не совсем он отказывается от Кати: остались какие-то сожаления, может, даже стыд, что пришлось тайком позорно от нее сбегать, и мне как Катиной подруге положено было использовать шанс, пусть маленький, попробовать вернуть Игоря. Однако он, чувствуя это, от моего предложения уклонился:

– Нет, Тая, незачем – пустая трата времени… А все, что я сказал тебе, можешь слово в слово передать ей, – и положил трубку.

Я тотчас же, отпросившись с работы, помчалась на рынок к Кате – успокоить ее: Игорь жив-здоров. Нашла ее – она была в своей палатке и собиралась уходить – и слово в слово передала мой с ним разговор.

Однако это сообщение нисколько ее не успокоило: она пришла в неописуемое раздражение – даже, я бы сказала, в ярость; казалось, она сейчас разнесет вдребезги свою железную палатку; ей, наверное, легче было перенести Игореву гибель, чем измену: она швыряла с полок на пол дорогие, предназначенные к продаже вещи и пинала их ногами; она рявкала на покупателей так, что те в страхе шарахались, и гневно рычала:

– Сбежал, значит, гад такой? Приятной жизни захотел? Ладно, погоди, дорогой, я тебе устрою приятную жизнь, ты у меня ее получишь!..

– Катька! – пробовала я воззвать к ее разуму. – Смотри, не делай глупостей! Это тебе хороший урок: нельзя жить вот так, напролом – будь умнее, гибче, добрее!.. Да его еще найти нужно!

– Найду-у! – заверила она с мрачной решимостью. – Ладно, что живой, а уж найти – дело второе! Город перетрясу, землю перерою, но найду своего драгоценного!.. Ишь, чего захотел!

– Катька-Катька, когда тебя укатают крутые горки? – с горчайшим упреком качала я головой.

– Меня? Еще не родился тот, кто меня укатает! – рычала она трагически-театрально, грозя пространству пальцем. А мне хотелось самой найти Игоря и предупредить, чтоб был поосторожней: с разъяренной Катькой шутки плохи!.. Да только где же мне его найти?

* * *

Видно, ей и самой не так-то просто было его разыскать. Проходил день за днем, а Игорь не объявлялся: видно, и в самом деле всерьез решил оставить Катю и ушел в глубокое подполье.

Я старалась не оставлять ее одну. Но, проводя вечера у нее дома, бывала лишь в обществе Таиски – Катя являлась поздно: все искала своего ненаглядного и, как я поняла, принимала самые разные меры: мобилизовала всех его друзей, милицию…кажется, даже частного сыщика нанимала. Была она все это время немногословной и сосредоточенной; да я уж знала ее характер: когда она на чем-то сосредоточена – ждать от нее излияний бесполезно.

Правда, узнав, что Игорь жив, она все же стала спокойнее. Но при этом на лице ее появилась не то недобрая усмешка, не то гримаса обиды. Ну да ладно, думалось мне: все проходит; время – лекарь идеальный.

И вот кануло недели три, не меньше. Я, как обычно, сидела вечером с малой и ждала Катю – заявляются оба: Игорь с виноватой улыбкой на лице и Катя, неузнаваемо кроткая – хоть к ране прикладывай! – и источающая нежнейший лепет:

– Проходи, милый, раздевайся – все в доме тебя ждет!.. Доченька, вот и папа наш вернулся!.. – и, снова обращаясь к Игорю: – Знал бы ты, что мы тут без тебя пережили!.. Ну да ладно, что уж; теперь все у нас позади…

Я, расцеловав Игоря в знак его подвига примирения с судьбой и возвращения под родную кровлю, вознамерилась тотчас улизнуть, чтоб не мешать им миловаться, но они оба запротестовали и оставили меня на ужин.

И ужин этот, прекрасный, обильный, явился, словно по щучьему веленью, из Катиных ловко снующих рук на удивление быстро; было даже винцо за столом – всё Катя предусмотрела, всё приготовила заранее, сама почти не притрагиваясь к еде, лишь суетясь вокруг Игоря и воркуя:

– Как я, милый, тебя люблю, знал бы ты! Ты не представляешь, что я пережила, как много поняла! Спасибо тебе, единственный ты мой! – И в глазах ее стояли слезы, готовые вот-вот брызнуть, а Игорь из благодарности к ней все глядел, не уставая, в ее глаза и гладил ей руки.

Мне осталось только незаметно ретироваться, чтобы не мешать семейной идиллии, причем они моей ретирады, кажется, на этот раз даже не заметили, и я на них за это не была в обиде. И месяца, наверное, два потом не мешала им своим появлением: воркуйте, милые, наслаждайтесь друг дружкой, вживайтесь в обновленные образы влюбленных супругов!.. – только изредка перезванивались с Катюшей, и на мой вопрос: «Как дела?» – она неизменно отвечала сдержанно, но вполне удовлетворенно:

– Все у нас теперь хорошо, все нормально…

И слава Богу! Но все же… Зная Катю не меньше, чем себя, я никак не могла понять такой колоссальной метаморфозы в них обоих, ее загадки. Что-то в этой метаморфозе было для меня непостижимо; за нею пряталась какая-то тайная пружина: логическая линия метаморфозы прерывалась; я никак не могла нащупать ее и, видно, чисто по-женски мучилась от любопытства…

А когда через два месяца появилась у них – страшно поразилась новой метаморфозе, еще более удивительной: когда мы с Катей сидели на диване и разговаривали, а Игорь возился на кухне, готовя ужин, чтобы нас покормить, и пришел что-то доложить, Катя, даже не выслушав, грубо его одернула:

– Что ты хотел сказать? Лучше молчи, и пусть все думают, что ты умный! Иди на кухню, там от тебя больше проку – да давай быстрее, я голодна!

Такого безобразного тона по отношению к Игорю я от нее еще не слышала. И когда Игорь, понурив голову, поплелся на кухню, я накинулась на нее с жесточайшим упреком:

– Катя, что за тон? Ты меня извини, но это не лезет ни в какие ворота!

– А что? – удивилась она. – Нормальный тон! Он мне муж – или кто?

– Неужели ты не можешь говорить с ним ласковей?

– Ха-ха, «ласковей»! – передразнила она меня. – Он что, ребенок? Со своим блядством, пьянством да с рабочим окружением он совсем отупел – мне с ним не о чем говорить!

– Катя, что случилось? Ведь вы так мило встретились…

– А-а! – досадливо махнула она рукой. – Потом!..

И, действительно, потом она пришла ко мне, потому что я демонстративно отказалась навещать их и продолжать общаться, и рассказала мне все как есть. Собственные свои реплики – а они, конечно, были – опускаю: даю лишь ее монолог. Господи, какую дремучую дичь она мне тогда порола!

* * *

В те страшные ночи и дни, когда он меня бросил и я, как сумасшедшая, носилась по вытрезвителям, моргам, по больницам скорой помощи, по отделениям милиции, – только тогда я поняла: насколько же я к нему прилипла, как от него зависима! Меня это просто унизило и растоптало! «Ах ты, милый мой, – думала я, когда носилась по городу сломя голову, – ну найдись ты только, попадись в руки – уж я тебе отплачу за тот кайф, который ты мне устроил; я тебе такой кайф в ответ устрою, что ты его на всю жизнь запомнишь! Или в могилу вместе, или я сяду за тебя и буду срок тянуть – но больше я тебе такого не позволю!..»

В конце концов, нашла я его, подкараулила: не век же ему сидеть в подполье и миловаться со своей стервой. Вышел на работу мой голубчик! А как только увидел меня – понял, что дал промашку, и хотел улизнуть – наверное, уже навсегда; но я его – цап за рукав, да так, что меня от него уже не оторвать, и – задала ему образцового бабьего ревака:

– Миленький ты мой, ненаглядный, не исчезай больше, я все поняла, я люблю тебя, не могу без тебя, пожалей меня, дуру, вернись, любить буду, как никакая другая, ты же знаешь, милый, я всякая могу быть: и ведьмой, и ангелом, и такой, что жарче и слаще меня не найдешь – вспомни, милый! Ты думаешь, лучше нашел? Ты ж не знаешь, на что это бабьё способно! У меня что на сердце, то и на языке, я – вот она, вся перед тобой, и думаешь, другие такие же, а другие таиться умеют, там сплошная ложь, лесть, хитрость, там – море притворства, там такое таится – не приведи Господь: так опутают – во всю жизнь не выпутаешься; спохватишься – да поздно!.. А если тебе меня не жалко – пожалей хоть дочь свою: как же она без отца теперь, без папочки? Знаешь, как нынче девочки без отцов остаются и что с ними бывает? Ты этого хочешь?.. – В общем, все краны своей души открыла навстречу ему: тащу за руку, а сама говорю без умолку, чтоб не дать ни секунды одуматься. Так и привела домой, как телка на поводу, а тут ты сидишь… И в ту ночь уж я действительно была в ударе – так не любила и не ублажала его никогда: измотала его своей любовью до полного изнеможения…

Скажу честно: когда я вела его домой, то собиралась выместить на нем всю свою обиду и боль, но он такой ласковый был, такой нежный, добрый, что я сказала себе: ладно, оставим, как есть, – известно, бабье сердце отходчиво, – буду благодарить судьбу хотя бы за то, что вернулся цел-невредим: руки, ноги, голова на месте; может, хоть осознает свою подлость, изменщик такой, умнее станет, серьезнее?..

А на следующий день – для надежности, чтобы уж, как говорится, успех закрепить – пошла я на наш центральный рынок, в ряды, где разные травы продают; прошла по рядам, послушала разговоры, поспрошала, какие средства от присухи есть, а ответы всё одни и те же, те, что в любой книжке вычитать можно; но я-то знаю: есть какие-то особенные средства! Тогда я высмотрела самую древнюю бабку, лет, наверное, восьмидесяти, не меньше: согнулась чуть не пополам, личико темненькое, морщинистое, рот без единого зубочка, нос крючковатый чуть не до подбородка висит, так что и разобрать трудно, что она там себе шамкает – ведьма и ведьма. И притом у нее – самый большой набор трав и кореньев. Но и покупателей больше всех – нюхом чуют бабкину колдовскую силу… И вот улучила я минутку, пока около нее никого нет, подошла и закинула удочку:

– Здравствуй, бабулька!

– Здра-авствуй, голубушка! – шамкает добренько, а сама так меня глазками и обшмыгивает с головы до пят.

– Сколько у тебя травок разных! – умасливаю ее.

– А чего тебе надоть из травок-ти? – спрашивает.

– Мне, бабушка, – отвечаю, – надо муженька своего чем-то попотчевать, чтоб крепче любил!

– О, этого сколько угодно! – разводит ручками бабка и показывает на сушеные связки. – Вот любисток, вот золотой, вот маралий, вот алтай-корень. А это вот мужик-корень. Как заваришь да попотчуешь – зна-атко любить будет!

– Да нет, бабушка, – говорю, – все не то. Знаю, знаю про эти корни, но мне не это надобно. Я, – говорю, – бабушка, человек занятой, у меня работы много, а он напьется этих корешков да к другой побежит! Мне-то надо, чтобы он на сторону не бегал!

– А-а, есть, есть и такие, – говорит бабка. – Но ведь ему от таких и на тебя сил не хватит – вон экая ты справная да ядреная!

– Да и пусть не хватает, – говорю. – Лучше уж я соседа на помощь позову. Мне таких корешков надо, чтобы уж он никуда не бегал.

– А-а, тебе успокоить его надыть? Мяту вот бери, душичку полевую. Чабрец, божью травку, хорошо тоже – вот у меня тут цельный набор!

– Хорошо, бабушка, я возьму эти травки, – говорю и наклоняюсь к самому ее уху, а сама вынимаю сотенную купюру и верчу ею перед ее глазками. – Но скажи ты мне: вот чем раньше в деревнях бабы своих мужиков неверных поили, чтобы уж наверняка к себе присушить?

– Есть, есть одно средствие! – закивала бабка, а сама смотрит на купюру зачарованно – как удав на кролика, которого сейчас заглотит, и глазки ее в облезлых веках так весело, так по-озорному блеснули: явно молодость свою вспомнила, не иначе.

– Возьми, бабушка, возьми денежку, и сдачи не надо, – почти силком сую я купюру в бабкину сушеную ручку.

Старушка мгновенно спрятала ее в глубоченном кармане на своем подоле, поманила меня пальцем, чтобы я нагнулась пониже, и когда я нагнулась – зашептала в ухо:

– Когда у тебя будут лунные-ти дни, ты возьми да собери свою черную кровушку и попои ею своего муженька, да не раз. Как рукой сымет – твой будет, точно говорю!

– Да как же ее собрать-то? И как же он ее пить-то будет?

– Так уж ты сама придумай, если шибко надо.

– Большое тебе спасибо, бабулька!

– С Богом, голубушка! Чего ж не научить хорошему-ти?..

И – как словом, так и делом – дождалась я своих лунных дней, купила несколько бутылок массандровского красненького марочного портвейна, раскупорила, приготовила его по бабкиному рецепту, и каждый вечер после ужина Игорьку моему на десерт – по хрустальному бокалу…

Сначала он его с недоверием принял:

– Чего это ты, мать, мне тут подсовываешь?

– Да вот, – говорю, – специально для тебя хорошего винца купила за примерное поведение.

– Так что же я один-то? Давай вместе.

– Не-ет, – говорю, – мне это – не в коня корм.

Достала между тем сама себе из холодильника початую бутылку простенького столового винца, налила себе тоже в хрустальный бокал, поставила коробку шоколадных конфет, подняла свой бокал и говорю:

– Ну, давай, милый, за нашу с тобой крепкую любовь! – чокнулись, я пью глоточками и смотрю, как он воспримет свой портвейн. А он, дуролом такой, как всегда, хватанул залпом, посидел молча и говорит:

– Вкус какой-то странный.

А у меня сердце замирает: вдруг смекнет, учует что?

– Так ведь у каждого марочного вина свой вкус, свой аромат, – заговариваю ему зубы. – А уж это такое необыкновенное, что по особому знакомству достала – для тебя, милый, старалась!

– А ну, дай еще – распробовать, – требует Игорь.

– Ну, ты все сразу-то не выпивай! Да с конфетой, с конфетой вприкуску.

Говорю ему, наливаю еще бокал, а у самой – душа в пятки: а ну как чего смикитит? Он саданул снова, посидел, поприслушивался к себе и говорит:

– А что, неплохое винцо! Спасибо, мать, уважила. Плесни еще, а?

Слава Богу, отлегло, и уж я ему тогда – строго:

– Хватит! Завтра, если будешь себя хорошо вести, еще получишь!..

И все пошло как по маслу: приходит вовремя, кормлю его ужином, бокал винца ему – за примерное поведение. С месяц так душа в душу жили, а потом – пятница как раз была – приходит с работы поздненько и – опять сильно выпивши. Извиняется, оправдывается, ужом вьется: встретился, видишь ли, с товарищами, посидели, а я вот чувствую каким-то шестым чувством: врет, от стервы опять пришел!.. Но ни словечка в упрек; а сама голову ломаю: что же делать-то, что же делать? А между тем раздела его сама, в ванную отвела, полотенце чистое подала, накормила после ванны, постель постелила; а он завалился после ужина в постель, я и оглянуться не успела, как храпака задал. Смотрю на него, раскоряченного, сонного, а самое аж колотит от злости, и в голове моментально план рождается: ну, дождался ты у меня – ох, задам я тебе взбучку: пора проучить тебя, как шкодливого котенка, натыкать носом в собственное дерьмо!.. Спи пока, набирайся силушки!..

На следующее утро, в субботу, мне надо на работу ехать, а у него выходной; он выспался и дома оставался. Говорю ему за завтраком:

– Давай-ка, Игореша, вечерком праздник любви устроим, а? Давненько что-то у нас с тобой праздников не было. Ты постарайся, приготовь обед, да получше, а я отвезу дочь после школы, подкину матери на все выходные, ну и чего-нибудь вкусненького прикуплю по дороге – гулять так гулять!..

Он и обрадовался: мясо как-то по-особенному натушил – с черносливом, с чесночком, с яблоками, – салатов разных наделал. А я прибежала пораньше, Таиску прямо из школы забрала и отвезла к бабке; кое-каких деликатесов накупила к столу на обратном пути, приезжаю – а у Игоря уже стол накрыт. Оба приводим себя в порядок – стараемся в предвкушении праздника, но каждый – своего. Я вино ставлю, для себя сухое, беленькое; ему – его любимый портвейн: сегодня он будет пить его у меня досыта!..

И вот сидим за столом, пьем за нашу любовь и тихонько пьянеем; глаза его смотрят все ласковей, все мягче, все добрее.

– Ты знаешь, – говорит он доверительно и гладит мне руку, – вот только сейчас полностью поверил в нашу любовь. Честно скажу: когда вернулся – еще не верил. Прости меня за залеты, но, наверное, они тоже нужны, чтобы снова вернулось первозданное чувство…

– Да, милый, да, дорогой, – киваю ласково, но не верю: он это уже говорил мне когда-то. – Ты еще не знаешь, – говорю, – как я умею тебя любить! То все были цветочки; только сейчас я чувствую в себе страстную жажду, только сейчас готова по-настоящему доказать тебе свои чувства!

Он берет мою руку, целует запястье и тянет от стола:

– Так пойдем скорее в постель!

– Потерпи, милый, – говорю, – какой ты у меня торопыга! Давай выпьем еще по одной и пойдем! Не знаю, как ты, а уж я сумею тебе доказать свою любовь! – Наливаю ему еще, да пополней, и пьем с ним, а сама продолжаю: – Знаешь, милый, я читала недавно в одной из этих, как их, из бульварных газет: больше всего мужчина получает наслаждение, когда связан по рукам и ногам и женщина может делать с ним все, что хочет – любые сексуальные фантазии! Я ужасно хочу, милый, попробовать!

– Хм-м! – усмехается Игорь недоверчиво.

– Я давно хотела сказать тебе это, да стыдно – еще подумаешь что-нибудь нехорошее! Но я так, милый, по тебе наскучалась, что у меня уже всякий стыд пропал, – тороплюсь успокоить его. – Ты бы хотел такого бесстыдства?

– А что? Давай! – разгорается он.

– Так идем скорей!

Хватаю его за руку, тащу в спальню, сама нетерпеливо раздеваю его, достаю бельевую веревку, благо припасла ее, крепко вяжу ему руки-ноги, опутываю всего да приговариваю: «Вот так мы тебя и вот этак – как тебе будет сейчас хорошо со мной, какой праздник я тебе сейчас устрою!» А как обмотала всего – толкаю его тут же прямо на коврик возле кровати; он плюхнулся неловко на бок, улыбается, смотрит с недоумением: что это у меня за фантазия такая странная? – А я как садану ему в пах ногой! Правда, нога босая, но била взаправду. Он скорчился, воет от боли, кричит что есть мочи – ничего еще не понял:

– Ты что? Ты что?

А я его снова – и в пах, и по ногам, и по морде, и приговариваю:

– Вот тебе сексуальная фантазия! Получи удовольствие! Это вот – за то, что я мучилась, а это – за сучку, с которой ты спутался!

– Ах ты, дрянь такая, ах ты, садистка! Сволочь! Тварь! – вопит он, корчится, пытается защититься, а я все пинаю его и приговариваю:

– А это тебе – за «дрянь», а это – за «тварь», а это – за «сволочь»!

– Не буду я с тобой жить! Проклинаю день, когда тебя узнал!.. – орет.

– Ах, не будешь? – говорю. – Да я тебя просто убью сейчас – лучше молчи! Пусть отсижу – но я тебя забью, задушу! Я у тебя сейчас член отрежу и собакам кину! И подружке твоей глаза кислотой выжгу! Сдохнуть не сдохнет, но всю жизнь мучиться будет и помнить, как чужих мужей отбивать!

Била-била, устала бить; и он уже не в силах ни выть, ни орать, ни защищаться – только скулит тихонько, в крови весь: я ему в запале нос расквасила…Поднатужилась я, подняла его, завалила на постель, а он тяжеленный, и уже как кисель весь. Оттерла кое-как мокрым полотенцем от крови, сама легла рядом, глажу его нежно по волосикам, по лицу, по прочим, избитым, частям тела и приговариваю:

– Вот, милый мой, как я любить умею! Прости меня, злую дуру, но не могла я иначе! И не уйдешь ты от меня никуда, потому что судьба у нас с тобой такая – вместе быть и мучиться до конца! Потому что я и в самом деле тебя тогда убью! Ни тебе без меня, ни мне без тебя уже не жить! Потерпи, милый – боль пройдет, и снова мы с тобой будем вместе…

И вот гладила я его так, гладила – он утих, пригрелся, как малый щеночек, а потом и желание у него возникло; и когда распалила я его до такой степени, что его уже трясло и корчило – тогда только развязала, распутала: радуйся, милый, что не убила, не извела до конца, пользуйся моей добротой, пей мою кровь! – и уж он меня так потом терзал всю ноченьку, вбивая в меня всю свою злость и обиду, – что утром был не в силах ни головы поднять, ни пальцем шевельнуть; да и сама я только и могла, что гладить ему волосики да шептать на ухо:

– Вот, миленький мой, и вправду пишут в газетах про эти фантазии чертовы! Какой ты у меня выносливый, какой терпеливый – настоящий мужчина!.. Бедный мой мальчик! Спи, милый, отдыхай теперь, набирайся сил – мне теперь так хорошо, так спокойно рядом с тобой!..