Текст книги "Антимужчина (сборник)"

Есть научная теория о том, как всякая равновесная система в критической ситуации может дойти до такой степени неустойчивости, что от вторжения одной случайной капельки система эта переходит в совершенно новое, часто непредсказуемое состояние… Мне кажется, что Катя в тот период и была такой вот природной системой в критической ситуации и, вероятней всего, сама чувствовала, что ей нужна такая «случайная капелька» – чтобы как-то изменить свою жизнь. Потому что приходит она ко мне однажды, ужасно чем-то озабоченная, и я вижу: ей надо сказать мне нечто важное. Я уж не спрашиваю ни о чем: опять начнет окунать меня в семейные или базарные дрязги, – а потому веду на кухню, завариваю кофе покрепче, чтоб размягчить ей душу, завожу какой-то отвлекающий разговор, и тут она меня огорошивает:

– Скажи ты мне, пожалуйста, такую вещь: с кем в вашем универе надо переспать, чтобы поступить на юрфак?

Я, конечно, шокирована, спрашиваю ее:

– Чего это ты? С какого крюка сорвалась?

– Ой, долго рассказывать, – безнадежно машет она рукой. – Совсем они меня там, на рынке, достали!

– Кто достал? Объяснить толком можешь?

– Ты знаешь, я ведь человек терпеливый… – заявляет она.

– Ну, допустим, – смеюсь я: очень уж меня рассмешила заявка о ее терпеливости.

– Да я ведь только перед тобой да перед Игорем хорохорюсь, а там я ниже травы. Это такое паучье гнездо – наш рынок!.. Некий Рамазан там заправляет со своей сворой; они меня разорят, наконец! Или убьют. А мне это зачем? Возьму вот, выучусь и сама буду их доставать!

– А не проще ли обратиться в милицию?

– Ну ты и наи-ивная! – с выражением полной безнадежности на лице качает она головой. – Неужели ты не понимаешь, что у нас там Азия пышным цветом цветет, и всё у них давно повязано: начальство, налоговики, менты, следователи, судьи, – так что голой рукой их не возьмешь, шапками не закидаешь – скорее, дай им волю, сами всех подомнут и передушат!

– А что ж тебе Светлана не поможет?

– А там каждый за себя! Ей бы самой удержаться… Как я устала, знала бы ты! Чтобы там выжить, надо минимум три палатки иметь – и горбатиться на них, света белого не видеть… Надо на другой уровень выходить.

– Золотые слова.

– Так ведь жизнь научит и пироги есть!.. Хотела сначала в торговый, а потом: нет, думаю, если уж учиться, так на юриста, сменить начисто профиль. Вот, пришла у тебя совета просить.

– Знаешь что? – ответила я ей строго. – Если через «переспать», я тебе ничем не помогу… Ты уже всё меряешь базарными мерками.

– Будешь читать нотацию: что спать с сильными мира сего в вашем храме науки – нехорошо?

– Катя! – взмолилась я. – Прикинь на минутку, что тебя судят, а судья купила диплом передним местом!.. Я бы не хотела, чтоб меня такая судья судила!.. Или врачиха, или учительница… Лучше сдохнуть, сменить отечество, сбежать куда угодно, чем жить в этом, прости меня, сплошном борделе!

– Да-а, у тебя чуть что – сразу обобщения!.. Тайка, давно всем известно, что места на юрфаке продаются и покупаются! Я предлагаю свой товар.

– Катя, ты стала законченной торговкой. Я тебе ничем не могу помочь.

– И не надо! – вспыхнула она. – Но можешь хотя бы разузнать, что там за условия приема?

– Ты это всерьез?

– А почему бы нет?

– Ну, хорошо, – сказала я тогда. – Только уж напрягись, подумай еще раз, да как следует, а я тем временем разузнаю…

В общем, пообещала я, хотя этой ее заявки на учебу всерьез не приняла: опять у нее очередной бзик, – да еще как услышала про «переспать»… И все же почувствовала: не за советом она пришла, за помощью, – и, конечно же побывала в деканате юрфака, поговорила с женщиной-секретарем, которая знала о своем факультете абсолютно все. Побеседовала с руководителем подготовительных курсов, еще кое с кем из хорошо знавших обстановку на юрфаке – и собрала для Кати полную информацию.

Причем информация была неутешительна: конкурсы огромны, проходной балл высок: именно туда в последние годы устремилась масса медалистов и льготников: сирот, инвалидов с детства, молодых ветеранов всяческих военных конфликтов. Туда же рвалась масса «блатных» деток весьма влиятельных в городе лиц, причем эти влиятельные лица, минуя приемную комиссию, давили прямиком на ректора и проректоров… Лезли туда и дети нуворишей. Правда, для них созданы платные группы, но нувориши раскошеливаться скупились и норовили протолкнуть детей учиться за счет бюджета…

* * *

– Ну вот, узнала я про юрфак, – сказала я Кате, зазвав к себе дня через три. – Во всяком случае, с «переспать» у тебя никак не выйдет – там и декан, и на кафедрах – почти сплошь женщины!

– Но хоть взятки-то берут?

– Не знаю: они про это не докладывают. Но если ты надумала всерьез – помогу подготовиться.

– Да ты что? Сдавать самой? – вытаращила глаза Катерина. – У меня уже мозги высохли!

– Значит, надо размачивать. Как же ты будешь учиться?.. И куда ты собралась: на заочное?

– Нет, хотелось бы на очное: учиться, так уж всерьез.

– А Игорь согласен – это же на его шею садиться?

– Я что, должна спрашивать его согласия? Пусть сочтет за счастье, что я позволю ему меня кормить!

– Ох, Катька, Катька!.. – вздохнула я. – В общем, если хочешь учиться, оставь заморочки насчет «переспать» и взяток и настраивайся на напряг… – и предложила ей программу подготовки и свою помощь (разговор наш состоялся, помнится, в апреле – времени оставалось не так уж и много): – Согласна на такие условия?

– Согласна! – твердо ответила она.

– Хорошо, – сказала я и достала с полки первый том «Истории России» Ключевского. – Вот тебе тест на усидчивость: прочитай за три дня и расскажи мне его содержание: сможешь – поверю… А во-вторых, завтра приходи ко мне на работу – пойдем записывать тебя на подготовительные курсы.

– Да? Ты уверена, что я поступлю? – посмотрела она на меня со смешанным выражением страха, сомнения и радости.

– Почему-то уверена, – ответила я. Затем объяснила план нашей общей работы. Итог ее должен быть однозначным: три пятерки на трех экзаменах. К двум экзаменам: по истории и русскому языку, – я бралась ее подготовить…

И она меня послушалась: поступила на подготовительные курсы и самоотверженно моталась теперь туда вечерами; а, кроме того, в выходные я с ней занималась сама…

Да, нагрузки на ее голову свалились нешуточные. Она ныла и взрывалась: «Ни черта не понимаю! Ничего не могу запомнить!» – но я-то видела: и помнит, и понимает – просто ее душа малодушно готовила лазейку для оправдания на случай, если не выдержит нагрузки или провалится на экзаменах, – поэтому я еще старалась укрепить ее уверенность в себе…

А когда пришла пора экзаменов – тряслась за нее не меньше, чем она сама. Было лето в разгаре, у меня – двухмесячный отпуск по графику, но я никуда не поехала: как же мне было ее бросить? Она и сама боялась, как бы я куда не свалила – и смотрела на меня с мольбой в глазах…

И надо отдать ей должное: она получила все три пятерки.

Что касается пятерок по истории и русскому – заявляю не без похвальбы: в этом были отчасти и мои заслуги, и мои маленькие тайны, умолчу, какие; но что касается пятерки по обществоведению, предмету профилирующему, по которому, кстати, спрашивали на экзамене суровей всего и отсеивали безжалостно, то уж это полностью Катина заслуга. А, может, и ее маленькая тайна? – поскольку экзамен по обществоведению принимал мужчина.

Но – молодец: доказала и мне, и себе, что может напрягаться и, стало быть, учиться тоже… В общем, стала она студенткой университета, по поводу чего ее просто распирало от гордости. Распродала она свои палатки на рынке, задала пиршество друзьям в знак окончания базарного и начала студенческого периода жизни, и первого сентября вышла на занятия.

Учиться она начала просто блестяще – я на нее нарадоваться не могла: первую сессию закончила едва ли не на все пятерки, причем опять – не без моего влияния: я же ее и настроила с первого же дня учебы взять самый высокий уровень, а потом лишь поддерживать его; так и легче, и удобней: на тебя будут работать инерция и авторитет отличницы, к тебе с другими мерками относиться станут… И она, отдаю ей должное, старалась: посещала все до единой лекции, тщательно вела конспекты, в срок выполняла курсовые работы, бегала ко мне за советами – и получала зачеты.

Но уже во втором, кажется, семестре – освоившись и став матерой студенткой, усердие сбавила. Правда, на весенней сессии обошлось без троек, но если так пойдет дальше, – сказала я ей, – то и на тройки скатиться недолго; не хватило ей терпения – неуемный характер брал свое; не пошли впрок, не осели в ее подкорке мои наставления.

И тут она так себя повела, такие выкрутасы стала вытворять, что я вынуждена была предупредить ее со всей строгостью:

– Знаешь что, дорогая моя подруга? Ты, конечно, взрослый человек и вольна поступать как хочешь но меня ты компрометируешь, и потому мы с тобой – во всяком случае, в стенах универа – больше не общаемся…

Конечно, то был крайний способ одернуть ее, но ведь я – за столько-то лет! – изучила ее до кончиков ногтей и знала, что только ультиматумом и можно от нее чего-нибудь добиться. Только толку-то: она, как азартный игрок, пустившийся во все тяжкие, мое предупреждение, естественно, проигнорировала и предпочла на меня просто-напросто обидеться.

Ну что ж, я приняла ее вызов и свой ультиматум твердо выдерживала. Месяца два она со мной не разговаривала, а потом снова стали общаться, но – только уже вне стен универа: она приходила на посиделки ко мне домой, а я иногда бывала у них – главным образом, на ее, Игоревых и Таискиных именинах. Или звонила мне и взахлеб рассказывала о своих похождениях… Поначалу выдерживая амбицию, я, в конце концов, махнула рукой: черного кобеля, видно, не отмоешь добела – не переделать мне моей Катьки…

Так что же с ней сталось и почему она вызвала во мне столь резкий протест?.. Дело в том, что, потихоньку скатываясь в учебе, она пошла, совершенно в ее духе, по самому скользкому пути: принялась соблазнять мужчин-преподавателей. Притом – в отместку мне, что ли, причем отместку изощренную! – непременно пытаясь не просто ставить меня в известность о совращениях наших преподов, а еще и живописать, как это происходило, и если я не желала слушать, она чуть не насильно втискивала свои рассказы в мои уши…

Я, естественно, не собираюсь опускаться до пересказа сих пошлых историй; при этом сама она, рассказывая их мне, видела в них один лишь комизм, тем более что, как я уже упоминала, на всех кафедрах нашего универа большинство преподавателей – женщины, а если их кворум и разбавляют мужчины, остепененные кандидатскими и докторскими званиями, так это, по преимуществу, люди женатые, солидные и весьма пожилые, если не сказать – старенькие, причем многих из них я прекрасно знаю по сию пору…

Мало того, Катя затеивала со мной игру в «угадай-ка», явно предвкушая эффект от своего признания.

– Угадай, с кем я вчера переспала? – и называла кафедру.

– Иди к черту – меня твои сексуальные подвиги не интересуют! – отмахивалась я от нее.

– У черта – своих до черта! – огрызаясь, она все-таки докладывала, с кем переспала: с Павлом Петровичем или Евгением Иванычем. Или спрашивала: как я думаю – сумеет она соблазнить Валериана Аристарховича, у которого, кажется, уже старчески дрожат руки, или – солидного очкарика, играющего в холеного аристократа, Илью Самойловича?.. А потом докладывала об исполнении: «И не дернулся!..» – и давала при этом краткую характеристику: «болтун», «пустышка», «слабак» или «импотент», или «полное ничтожество», а то и «абсолютное дерьмо»… Кажется, лишь однажды она удостоила, уж не помню кого, сексуальной характеристики: «ничего мужик».

Что касается возраста этих «мужиков», то, как я поняла, уложить с собой преподавателя лет до сорока для нее вообще не составляло труда: сдавались «влёт», как, уподобляясь охотнику-профессионалу, выражалась она. Соблазняемые преподы от сорока до шестидесяти робели, чесали плеши и сомневались в своих возможностях. Более всего приходилось возиться ей с совращением самых ветхих:

– А у Алексея Степановича, оказывается, принципы – никак не хотел сдаваться! – хохотала она над очередным старичком. – Но ничего, принципы на время отложили…

– Слушай, а где ты с ними хоть встречаешься-то? – пробилось однажды любопытство сквозь мое возмущение.

– Как где? У себя дома! – простодушно отвечала она. – Имеет право препод индивидуально позаниматься со студенткой?

– А дочь? А Игорь?

– Каждый занят своим делом: Таиска в школе, Игорь на работе.

– А если он придет раньше?

– Ой, да было уже однажды! – расхохоталась она. – Дверь у меня, естественно, заперта: барабанит! Ну всё, думаю, попалась! Мужика, естественно – в шкаф: ничего больше в голову не приходит; набрасываю халат, бегу, открываю, и с порога – Игорю: «Чего так рано приперся?» – «Да вот, – начинает он объяснять, – работы нет, материалы не привезли». – «Ах, работы нет? – говорю. – Тогда давай, шуруй в магазин – в доме ни крошки хлеба! Да купи заодно колбасы, сыру, сосисок – мне некогда, я к зачету готовлюсь!»

– А он?

– Повернулся и пошел, а я тем временем гостя наладила.

– И тебе, Катя, не стыдно?

– Мне? – удивлялась она. – Это пусть им будет стыдно – пользоваться тем, что я от них от всех завишу и кручусь, как белка в колесе!

– Смотри, выпрут тебя из универа за аморалку! – предупреждала я ее.

– Пусть попробуют!.. Я про них всё теперь знаю! Я пресс-конференцию устрою: журналюгам только кинь косточку – тут такое начнется!.. И почему – аморалка? Я же тихо себя веду!..

У человеческой души есть странное свойство: непременно украшать и расцвечивать все, что любишь. Вот и я: ведь Катино поведение по отношению к мужчинам следовало бы назвать одним-единственным словом, но не могу я это слово из себя выдавить, нет сил, душа противится и ищет Кате оправданий. И я пытаюсь ее оправдать, называя всего лишь дон-жуаном в юбке…

Почему это, интересно, – рассуждаю я дальше, – Дон Жуан прославлен писателями, поэтами, композиторами этаким несчастным сверхгероем, который ищет, бедолага, по свету свой идеал и никак не может найти? Забавный, между прочим, способ искать идеал – под юбками!.. А для моей Катьки, значит, – одно-единственное словцо, которым ее готов припечатать любой вшивый дон жуанишко? Так ведь она, по крайней мере, хоть пошлой бухгалтерии своих жертв не ведет, как этот важный носитель мужских гениталий – с помощью своего слуги!.. Еще чего, много чести для моей Кати – помнить их: уронила навзничь, перешагнула, причислила к своему, Цирцеиному, стаду, и – забыла: гуляй, свободен!..

Между прочим, до той поры я не сталкивалась со столь откровенным ее цинизмом по отношению к мужчинам и просто-напросто недоумевала: отчего это в ней проявилось именно теперь, да еще с таким, я бы сказала, насмешливым презрением? То ли возрастной, то ли другой какой кризис в Кате тому виной? – ломала я голову. – Или образование на нее так странно действует?..

И все же, кажется, я догадалась, в чем тут дело. Я ведь зло смеюсь над «бедненьким» Дон Жуаном с его потерянным идеалом. Ну, допустим, был у него идеал, и он его искал. Так ведь и у Кати тоже были свои идеалы! Знаю, как жгуче она завидовала, когда я училась в университете, а теперь работаю там, в каком-то заоблачном, страшно далеком от ее житейских забот, чисто духовном, высшем мире. Знаю, с какой охотой она забегала ко мне на работу, с какой жадностью подглядывала, будто в щелку, за крохами университетской жизни – и вот сама стала пусть маленькой, но частичкой этой жизни! И чуть только освоилась в ней, тотчас же принялась испытывать нашу университетскую интеллигенцию мужского пола «на зуб», как пробовали когда-то на зуб золото: настоящее – или фальшивое? И получалось, что наша интеллигенция не выдерживала Катиного испытания: такими же точно «мужиками» оказывалась, с какими Катя столько лет общалась: с торгашами, шоферами, грузчиками, ворами, рэкетирами… То есть настоящим, неподдельным «дерьмом», по Катиной классификации, оказались наши университетские интеллигенты.

Да, конечно, «дерьмо» и грязь всюду были и есть – никуда от них не денешься, сама знаю; но ведь есть же в нашей жизни и другое, то, чего Катин профанный взгляд не в состоянии увидеть! Как уравновесить эти две стороны жизни? И существовала ли когда-нибудь жизнь без «дерьма»? И возможна ли жизнь без него в принципе? Вот в чем вопрос!

И что еще интересно: насколько я поняла, судя по ее насмешкам над этими горе-любовниками, отношений с ними она и не принимала всерьез, и никакого сексуального удовлетворения не получала – не для этого она их соблазняла, и не очень-то убедительно, что она занималась этим из желания иметь пятерки. Сомневаюсь, что ей это было очень нужно: ведь у женщин-преподов она их получала без всякой халтуры и заискивания – скорей, наоборот, в Катином поведении всегда было что-то такое, что злило и раздражало женщин: женственность ли – или некий дух соперничества и беспокойства, который она вносила своим присутствием?.. Катин подспудный опыт невольно учитывал поправку на это при контактах с женщинами.

Для чего ж ей тогда было соблазнять наших ученых козлищ? Не получала ли она некоего удовольствия от соперничества с ними в своеобразных поединках, от победы и торжества над ними? Где-то в глубине души ей вопрос разрешить надо было относительно их, твердую обетованную землю найти, стать на нее и опереться, чтобы эта земля не уходила из-под ног, как болотная жижа, а нашим ученым простакам казалось, наверное, что они наивную студентку, как глупую рыбешку, на крохотный крючочек ловят? Вот еще в чем вопрос…

* * *

Так что с успеваемостью, во всяком случае, у нее было все в порядке. Но разве бывает так, чтобы человек был абсолютно всем доволен, чтобы – совсем никаких проблем? Конечно, были они и у нее. Может, и не ахти какие значительные, но доставлявшие ей уйму переживаний.

Поступая в университет, она, видно, мечтала о том, что у нее появятся теперь «элитные» друзья и подруги – судя по тому, что примерно в то же самое время, когда она поступила, в ее лексикон затесались эти выражения: элитный мужик, элитная девица и особенно – элитная компания, в которой, по ее разумению, должны непременно тусоваться самые образованные и интеллигентные люди; ей, выросшей среди матерщины и подзатыльников, очень уж хотелось прорваться в эту самую «элиту». Я подтрунивала над нею и пыталась объяснить ей, что, кроме элиты чинуш и воришек, никакой другой элиты у нас нет и быть не может, потому что настоящая элитарность формируется столетиями отбора и что ничье присутствие тебя, кроме тебя самой, элитарной не сделает, поэтому озвучивать это свое желание тусоваться в элитарной среде она при мне стеснялась; однако я прекрасно знала, что оно весьма заботит ее и занимает ее воображение.

Дело в том, что в ее группе учились несколько сынков и дочек высокопоставленных чиновников и директоров предприятий и богатых предпринимателей. Выглядели эти детки холеными, успели побывать за границей, что в то время было редкостью, и держались по отношению к остальным обособленно и высокомерно; некоторые из них имели собственные машины, в которых ездили на занятия, а одна приезжала в служебном папином автомобиле, и возле нее постоянно терся телохранитель. Остальных студентов все это, разумеется, раздражало.

Катя называла этих деток «богатенькими Буратино», однако очень бы хотела приткнуться к какой-нибудь «приличной компании», на которые немедленно разбилась их группа, но у нее ничего с этим не получалось: во-первых, семнадцатилетняя ребятня в группе прозвала ее «старухой»; а во-вторых, хоть она и одевалась не только не хуже, а даже получше многих, они быстренько учуяли своими носишками, что она – «в бичарне родилась, а – туда же», и брезгливо ее сторонились, так что она вынуждена была поначалу пребывать там в горьком одиночестве, хотя и числилась едва ли не самой яркой и красивой на курсе; так ведь ей мало этого: ей подавай всеобщее уважение, авторитет, любовь, поклонение – все разом!..

Но была еще одна досадная для Кати закавыка; она считала почему-то, что несправедливо обойдена в группе должностью: по ее мнению, именно она должна была быть старостой группы – за ней и возраст, и жизненный опыт, и успешная учеба, в то время как на первом же собрании группы старостой избрали парня, совсем юного, зато болтливого и пронырливого.

Однако Катя не была бы Катей, если бы смирилась со своим status quo среднестатистической студентки. Она повела борьбу за лидерство в группе, борьбу по всем правилам стратегии и борьбу эту на годы вперед сделала чуть ли не главной целью своей жизни…

– Ну, я им задам, нашим холеным сявкам! Я их заставлю себя уважать – они у меня еще попляшут! – кипела она от возмущения, приходя ко мне. Я ужасалась злости, все более пропитывавшей ее, и пробовала ее увещевать:

– Катя, да зачем тебе эта непомерная гордыня? Почему – сявки, и почему они должны плясать перед тобой? Ты же в юристы готовишься – тебе чужую личность учиться уважать надо, тебе элементарной культуры не хватает!

– Мы культурологию проходим!

– Да не проходить надо, а побольше впитывать культуры!

– Ну, так давай, обтесывай меня – буду хавать вашу культуру!

– Она не «наша» и не «ваша», она – всеобщая! – не давала я ей спуску. – И лучше себя самой тебя никто не обтешет!

– Так говори, что делать!..

Я ничего не могла придумать, кроме легкого и приятного средства: доставала с полки и всучивала ей поочередно тома Чехова, Достоевского, Толстого… Она брала их. Иногда говорила:

– Это я уже читала.

– Читай снова! – требовала я. – И думай, думай!..

Через несколько дней она книгу возвращала. Я сомневалась, что она дочитала ее до конца, и, пробуя уличить ее, устраивала негласный экзамен не слабей, чем нашим студентам-филологам, но она этот экзамен выдерживала! Я удивлялась: да, прочла всё до строчки, и всё адекватно поняла и оценила. Приходилось констатировать: острый ум, светлая голова – только какими долгими, какими кривыми путями восходит моя Катька к знанию и культуре!.. И все не проходило сомнение: а помогут ли они ей, в коня ли корм?..

* * *

Ее стратегия завоевания группы была такова: первым делом она завязала знакомства в деканате и на кафедрах с секретаршами, лаборантками и ассистентками. Они, эти секретарши, лаборантки и ассистентки, легко находили с ней общий язык; она разузнавала их маленькие семейные тайны и даты рождений и дарила им открытки, цветы и коробки конфет, на что не жалела денег, и вечно шепталась с ними, консультируя их по поводу фирменных дамских вещичек, недорогой, но добротной парфюмерии и прочей мелочи (в коих она, после нескольких лет торгового опыта, стала хорошо разбираться), и все это, благодаря своим широким базарным связям, доставала, приносила в сумках и всем этим по весьма сходным ценам приторговывала.

Давно известно, что многое в нашей жизни зависит от «маленького человечка»: от того же секретаря, лаборанта и ассистента, а поскольку Катя стала среди них «своя», то постоянно владела весьма ценной для студентов информацией о преподах, о занятиях, зачетах и экзаменах, о летних практиках, денежных поборах, отработках и повинностях, коих по обычаю наваливают на студента множество, могла похлопотать за слабого и отстающего одногруппника или одногруппницу; те, минуя старосту, постепенно стали обращаться за посредничеством и помощью напрямую к ней, и она изо всех сил старалась любую просьбу их исполнить, так что к концу второго курса в своей группе для всех тоже стала «своя». Особенно ценили ее за умение «организовать мероприятие» с поздравлением именинника или именинницы, «мальчиков» – перед 23 февраля и «девочек» – перед 8 Марта, за умение «отметить» Татьянин или Валентинов день.

Поначалу парень-староста приветствовал ее добровольную помощь, потом, спохватившись, стал ревновать, сердиться, не подпускать к общественным делам, стараясь все делать сам, но куда ж ему было против пробивной вездесущей Катьки! В конце концов, он сдался, тем более что общественные хлопоты не приносят ни гроша, а лишь потерю времени и нервной энергии и недовольство то одногруппников, то деканата, и после очередного разноса в деканате, на первом же осеннем собрании на третьем курсе сам предложил переизбрать старостой Катю, и группа проголосовала за нее единогласно.

Тут уж она развернулась со своими неуемными хлопотами.

Что касается обязанностей старосты, так она их уже знала наизусть и исполняла ретиво и педантично. Но ей хотелось большего, чем простые и скучные обязанности, и тут у нее появилось широкое поле деятельности. На общественные мероприятия, повинности и авралы она умела обеспечить выход группы почти в полном составе (никто в группе уже не хотел, даже боялся с ней ссориться), за что ее ставили в пример всем остальным старостам.

Кроме того, она опекала каждого одногруппника и одногруппницу: собирала деньги на подарки им ко дню рождения и организовывала пусть маленькое, пятиминутное, но обязательное летучее собрание с поздравлениями; она договаривалась на кафедрах о досдаче и пересдаче курсовых работ, зачетов и экзаменов нерадивыми студентами, за что те были ей несказанно благодарны; она умела достать дефицитные билеты на молодежные сборища и концерты, и за это тоже ей были благодарны. Она вечно составляла какие-то списки, в которых было важно, под каким номером стоит студент, и, стало быть, хоть самую малость, но зависит от ее воли и пристрастий.

Однако самым коронным номером ее деятельности стало наносить домашние визиты больным студентам и студенткам: рассказать новости, передать домашние практические задания, ну и конечно же вселить в хворого бодрость и хорошее настроение. Не мелочась, на собственные деньги она покупала больным «девочкам» цветы или коробку конфет, а «мальчикам» – пакет фруктов, и бесстрашно перлась к ним домой, пренебрегая опасностью заразиться, особенно если бушевала эпидемия гриппа; правда, слава Богу, никакой грипп свалить ее не мог… И поди докажи, что это не подвиг милосердия! Хотя я-то знаю, что это, мягко говоря, не совсем так, что в этом деянии конечно же точный практический расчет: во-первых, она стала для них всех хлопотливой «мамочкой» и снискала почти непререкаемый авторитет среди студентов, а во-вторых (и в главных, наверное), стала вхожа во все без исключения дома студентов – в том числе и туда, где родители – люди социально значимые, и, как человек взрослый, бывалый, общительный и толковый, легко с ними – в первую очередь, конечно же, с мамами студентов – перезнакомилась и стала в тех домах чуть ли не «своей»: звонила туда, уже минуя самих студентов, интересовалась здоровьем, давала какие-то советы, что-то доставала и вообще развила кипучую деятельность; а через этих мам сводила знакомства со всем кругом их общения, становясь для всех нужной и потихоньку завоевывая авторитет и среди них тоже. Это было уже кое-что!

Этой своей незаметной терпеливой деятельностью она, самоутверждаясь таким образом, еще и подводила мощный фундамент под свою предстоящую юридическую практику; она завоевывала, прибирала к рукам, брала в тиски своей будущей деятельности целый город – вот что она делала, став всего лишь старостой студенческой группы!

* * *

Надо сказать, что она не просто честно отсиживала часы занятий, а активно занималась: записывала лекции, задавала вопросы, выступала на практических занятиях и семинарах. Но после занятий она еще и подрабатывала, причем на первых курсах продолжала приторговывать, поэтому вечно куда-то торопилась: то сбывала в универе какие-то вещички, то подменяла продавщицу в каком-то ларьке, то – барменшу где-то, то – администратора в ночном клубе: куда ее только ни заносило!.. Я ее пилила за это:

– Катя, брось эти торговые замашки – лучше занимайся как следует, читай, приучайся к усидчивости, к работе за письменным столом!

– Но я же не могу жить без денег! – оправдывалась она.

– Вы ж договорились с Игорем, что он будет тебя содержать!

– Не хочу я брать у него – я привыкла иметь свои деньги!..

Но дело, как я понимала, еще и в том, что ее моторный темперамент не выдерживал терпеливого сидения на месте, долгих кабинетных и библиотечных занятий, длительного умственного напряжения; он постоянно требовал от нее беготни, движения, суеты; слишком она привыкла быть среди людей: чтобы непременно кругом стоял галдеж, толчея, торг… Как ей будет трудно вживаться в юридическую работу! – беспокоилась я и тихонько капала ей на мозги: «Завязывай с базарными делами! Хочешь подрабатывать – ищи приработок в юридических конторах!..»

И, в конце концов, она вняла мне – или сама поняла, что пора приобщаться к практической юриспруденции? А потому на время летних каникул после третьего курса устроилась делопроизводителем в райсуд. Из всех видов юридической деятельности ее больше всего влекло судопроизводство: ей казалось, что именно оно и есть самое живое дело, с головой в него окунулась и – столкнулась с неприятным открытием…

Пока она изучала историю и теорию права на лекциях и семинарах, ей казалось, что судопроизводство – это увлекательное знакомство со сложнейшими, запутаннейшими делами, которые надо блестяще распутывать, и юрист, берясь за них и вступая в интеллектуальную схватку с преступным миром, с помощью собственного ума и знания законов должен выйти из схватки победителем, срывая аплодисменты, беря на себя приятный груз популярности и внимания журналистов… А на практике оказалось, что судопроизводство – это, в первую очередь, однообразная, бесконечная, изо дня в день возня с пыльными прошнурованными папками, с сотнями, с тысячами страниц, каждую из которых надо беречь и внимательнейше изучать; это, кроме того, бесконечное писание бумаг; это подобный бухгалтерскому педантизм, которого сама Катя терпеть не могла (именно поэтому она, по-моему, и прогорала на рынке); это точное знание статей, параграфов, пунктов и подпунктов постоянно меняющихся законов, указов, постановлений, уголовного и прочих кодексов; это скучные, унылые кляузные дела бабушек против внуков и внуков против бабушек, сестер против сестер и братьев, мужей против сбежавших жен и жен против бросивших их мужей, это бесконечные дела из-за двух-трех квадратных метров жилья, десятка квадратных метров земли, из-за неподеленных ковров, диванов, столов и стульев, дела, обличающие жадную, скаредную, завистливую – подлую и убогую, одним словом, – душу человека, его духовную нищету и серость. У Катерины иногда так и чесался язык сказать каждому из этих злобных мужиков, жадных теток, беспардонных, циничных юношей – всем этим жлобам, зачастую хорошо одетым, с золотом на пальцах, приехавшим в дорогих машинах, готовым разжиться лишней тысчонкой за счет родственника или родственницы, товарища, любовника или любовницы, делового партнера, безжалостно и бесстыдно обманывающих, подсиживающих, обирающих один другого: да отдайте вы, – чесался у нее язык сказать, – этот пыльный ковер или диван, отдайте это несчастное золото или эти деньги, подарите два или три квадратных метра или комнату бедному родственнику или родственнице, которой некуда деться, оставьте в покое вашу несчастную жертву – сберегите свою совесть и душевное здоровье!.. Однако ничего такого сказать было нельзя, раз ты взялась тянуть лямку юриста, тем более что лямка эта сулит безбедное существование и статус солидного члена общества – юрист да будет бесстрастен: судить должен не человек, а закон, а ты – лишь послушное его орудие!..