Текст книги "Антимужчина (сборник)"

И вот сидим вечером с мамой, ужинаем не спеша, и тут – заливистый, нетерпеливый звонок в дверь. Так звонит только Катя – никак невозможно ее от этих сумасшедших звонков отучить, и чем длиннее трель, тем, значит, больше Катя нагружена впечатлениями и нетерпеливее жаждет общения.

– Иди, встречай подопечную, – усмехается мама.

Иду открыть… На пороге – Катя в своих пышных мехах, запорошенная снегом, румяная с холода; в полумраке прихожей возбужденно блестят ее глаза:

– Можно, Таечка, на минутку? Не помешала?

– Хватит глупых вопросов! Раздевайся!

Дважды ее просить не надо: сумку – на пол, шапку, шубу и сапоги – долой, и прямиком на знакомую ей с детства кухню; чмок маму в щеку:

– Здравствуйте, милая Варвара Никитична!

– Ой, Катюша, какая ты ледяная! Будешь ужинать?

– Честно говоря, буду! – признается Катя, бесцеремонно плюхаясь на стул, точно зная, что ее здесь накормят и напоят чаем и что ее здесь любят, независимо от того, злая она или печальная, веселая или колючая.

Мама, зная ее аппетит, накладывает ей полную тарелку того, чего нам с ней обеим хватает утром на целый завтрак.

– Ладно, девочки, я пошла, у меня дела, – говорит мама, догадываясь, что Катя – с ворохом горячих новостей, и деликатно оставляя нас вдвоем.

Катя сидит, полуприкрыв глаза и тихо улыбаясь, внутренне оттаивая в тепле и тишине кухни, и я не мешаю ей – знаю, как ей всегда, с детства, нравится сидеть здесь, даже на том же стуле… А странная улыбка так и не сходит с ее лица. Машинально она берет вилку и начинает торопливо есть, но вдруг отшвыривает ее и разряжается:

– Слушай, а ведь я влюбилась!.. Втрескалась вдрабадан!

– В кого опять?

– Да почему «опять»-то? – возмущается она. – Я, между прочим, в последний раз была влюблена… та-ак, – она на секунду задумалась, – да, тринадцать лет назад! И знаешь, в кого?

– В Игоря, наверное? – сообразила я, судя по арифметике.

– Конечно!.. О-ох, что-то будет! Что-то, чувствую, будет!

– Да в кого хоть – объясни толком?

– В Воронцова – в кого же еще!

– М-да-а, – произнесла я нечто бессмысленное и усмехнулась: эка невидаль – да в него влюблены в городе сто тысяч женщин, не меньше, и добавила, чтобы охладить ее: – Ну что ж, будешь сто тысяч первой.

– И пусть буду! Плевать! – запальчиво отрезала она.

– Но ведь ему, по-моему, далеко за пятьдесят?

– Он мужчина без возраста!.. У него такой товарный вид! – выразилась она в полном соответствии со своим рыночным лексиконом.

– И когда успела? – спросила я, понимая, что не миновать сегодня истории ее страсти, и готовая слушать – мне спешить некуда.

– Представь себе: не далее как сегодня утром даже не были знакомы! – Выплеснув главное, Катя вспомнила, наконец, о своей тарелке и взялась снова работать вилкой, продолжая отрешенно улыбаться, а затем продолжила, уже спокойнее: – Так пафосно всё было, когда встретились: «Слышал, слышал о вас, Екатерина Васильевна! Очень приятно, весьма признателен!» – А как всмотрелся в меня – глазки заблестели, расчирикался и чуть ли ножкой не шаркнул: «О, да вы хороши! Вы прелестны!» Потом давай бумаги смотреть, которые я составила, а я постаралась: подготовила так, что комар носа не подточит. Прочитал их внимательно, и – ни одного замечания! Даже удивился – решил, видно, что раз я «прелестна», значит, у меня мякина в голове!.. Потом поехали в управление юстиции – утверждать документы; он берет меня с собой: вдруг замечания будут? И там – ни одного замечания! На вопросы отвечала только я – ему и пикнуть не дала. Он не ожидал такого, даже уважением ко мне проникся!.. Потом пошли пешком по городу. И всё говорили, говорили…

– О чем же вы говорили?

– Да обо всем… Спрашивал, какое у меня образование, где работала, какие планы… Слушай, Тайка, у тебя японская поэзия есть?

– Зачем?

– Прикинь: он японскую поэзию любит – стихи мне читал! Он столько знает!.. Босой, или Басёй – есть такой?

– Басё. Ну, есть.

– Ой, дай почитать!.. И всё-всё мне про них расскажешь, а то я дура-дурой рядом с ним!.. У меня такое ощущение, что я всю жизнь его любила!

– Поздравляю! – рассмеялась я, а сама подумала: ну что ж, и на старуху бывает проруха – так отчего ж этакая любовь не может навалиться на Катю? Да если при этом еще гипноз имени, как у Воронцова!.. Правда, у Кати на этот счет закавыка: столько выдано деклараций о несостоятельности мужского пола – а тут нате вам! Потому я и позволила себе чуточку посмеяться:

– Думаю, у тебя это пройдет легче, чем насморк. Но рада, что ты втюрилась: оказывается, твое презрение к мужчинам – миф?

– Я не перестала их презирать! – яростно возразила она. – Как были, так и остались козлами, но Вячеслав Аркадьич – другое дело: это такая лапочка! Мне даже неважно, мужчина он или уже нет?.. – И она принялась описывать мне все его прелести: какая благородная седина у него в волосах да какие печальные и одновременно внимательные, всё понимающие глаза, какое усталое лицо с ямочками на щеках, которые хочется гладить ладонями и целовать, да какой у него бархатный, с необыкновенной гибкостью интонаций хрипловатый голос усталого человека, которому приходится много говорить и убеждать – и в то же время какая в этом человеке твердость, какая страстность; такого можно слушать и слушать, не перебивая, не возражая… Катя не просто рассказывала о нем – она пела гимн человеку, и он у нее оказывался отнюдь не «козлом», не «шлаком», не «дерьмом», а существом иного, небесного порядка. И – только по имени-отчеству, которые звучали в ее устах музыкальным рефреном…

– Уж не силишься ли ты убедить себя, что влюблена? – смеюсь я.

– Мне доставляет удовольствие говорить о нем! – возмутилась она мною. – Я его люблю, и вот увидишь – он будет моим!

– Знаешь что, дорогуша? – говорю ей тогда, уже серьезно. – У тебя муж есть – катись-ка к нему! И у Воронцова, между прочим, есть жена и дети.

– Не собираюсь я его отбивать – просто затащу в постель и побуду!

– Да он, поди, уж и не мужчина вовсе…что ты с ним делать будешь?

– Как что? Отогрею и отпущу: беги к женушке!.. А, может, и способен на что-то – так расшевелю!

Тут уж я совсем рассердилась:

– Ох, и пустая ты голова! У самой скоро седина полезет, юрфак надо заканчивать, карьеру делать, муж дома ждет, дочка тебя догоняет – а ты!.. Неужели не понимаешь, что и себе, и Воронцову жизнь испортишь – это же скандал на весь город: слишком он заметная личность! Я думала, ты поумнела…

Но эту влюбленную дуру разубедить было не в силах:

– Нет, Тайка, я себя знаю, – с фатальной безнадежностью покачала она головой. – Вот увидишь, Воронцов будет моим! – И мне показалось на секунду, что она страшится собственной решимости.

* * *

После того вечера ее не было у меня недели три; даже не звонила – будто забыла про меня с этими страстями. И я ей не звонила, успокаивая себя: значит, слава Богу, горячих новостей нет, хвастаться нечем. Хотя и была озабочена этой ее влюбленностью: вечно всё у нее не как у людей – нелепо да навыворот; и не дает ей это счастья – лишь ожесточает.

Но без ее вестей меня мучило и глупое любопытство: получилось у нее что-нибудь с предметом воздыханий или нет? Ловила себя на том, что это неопределенное «что-то» – чисто в моем духе; сама-то она этой неопределенности не потерпит, ее удовлетворит лишь конкретная цель: затащить предмет воздыханий в постель; тем и кончится – не может быть иначе у этой агрессивной и не ахти какой разборчивой женщины: что ей стоит влюбить в себя занятого и слегка утомленного жизнью и политикой человека? Мне его было даже немного жаль: клюнет ведь, а потом – одним разочарованием больше. И меньше одним доверчивым, добрым человеком… Впрочем, ну вас всех: взрослые люди – разбирайтесь сами!..

И вот, наконец, заявляется она, и вид у нее – отнюдь не торжествующий. Я, только глянув на нее, сразу поняла: не так, значит, все просто. Видя, что победных реляций не будет, не утерпела – съязвила:

– Как успехи на любовном фронте?

Катя молча разделась, прошла на кухню, села на свое место.

– Или уже разлюбила? – продолжала я подначивать, заваривая чай.

Катя тянет паузу. И только когда чай заварен и разлит по чашкам и мы сидим одна против другой, сделав по первому глотку и впившись друг в дружку глазами она нарушила молчание торжествующей фразой:

– Представь себе: он предложил мне работать секретарем-референтом!

– Что это такое? – не поняла я.

– Обязанности р-разные, – не очень уверенно ответила она. – Главным образом, помогать составлять юридически выверенные документы, статьи, буклеты для партии. Юридически обосновывать законопроекты, которые он будет вносить в Областную и Государственную думу. Готовить возражения на чужие законопроекты.

– А как же диплом?

– Они не будут меня слишком загружать; да и зарплата копеечная; работа – на дому. А там видно будет… Воронцов предлагает подумать о работе у них после защиты.

– Катя, но это же несерьезно: секретарем, да еще – за копейки!

– Он обещает, что к тому времени у них будут и деньги, и офис с телефоном. Им нужен толковый штатный работник, и я для этого очень даже подхожу! – с гордостью заявила она.

– Да-а, любовь действительно двигает горами! – рассмеялась я.

– Это что, насмешка? – подозрительно всмотрелась она в меня. – Но я не сказала главного! Так вот, оказывается, он женат второй раз! Носитесь с ним, а он – многоженец!

– Ну, во-первых, не мы, а ты сама с ним носишься, – сурово возразила я. – А, во-вторых, тебе не стыдно собирать сплетни?

– Я – юрист, – для меня это не сплетни, а информация!

– И что из того, что женат второй раз?

– Значит, я имею на него такое же право, как и она!

– Что, это право в ваших учебниках записано?

– Не иронизируй!.. Первая жена Богом дана – это классика, и есть повод для развода или нет – а неси кару и не прыгай!.. Нет, я его у нее уведу!

– Совсем рехнулась баба! У тебя Игорь есть – ведь получается, ты ему тоже Богом дана?

– Я – женщина, мне можно выбирать! Сколько, в самом деле, мне терпеть это убожество? Пускай другая берет и тащит его на себе!

– Знаешь что? – заявила я ей. – Если ты вздумаешь разбить семьи, свою и Воронцова, я с тобой больше не дружу!

– Это что же? Выходит, я должна менять его на тебя? Достойную же ты мену предлагаешь!.. Но учти: для меня мое счастье – дороже!

– Ну, иди и меняй! Но знай: счастье на чужих несчастьях не строится!

– И пойду! – Ни секунды не колеблясь, она встала и тотчас ушла, хлопнув дверью. И я не остановила ее. А когда она ушла, произвела тщательный анализ наших с ней отношений и ее стихийных закидонов по отношению ко мне… Может, и глупо получилось: надо было, наверное, на правах старой подруги набраться терпения попробовать ее вразумить? Но она меня уже достала – в конце концов, и у меня есть самолюбие; имею я право в кои веки воспользоваться им, тем более – в мнениях принципиальных?

А, с другой стороны, я подумала: да ведь там игра идет, и – с крупными ставками: кто – кого? И Катю в игре охватил азарт: доводов не слышит… Заглотит его эта, без царя в голове, не отягощенная моральными правилами мегера, как щука – карася, и не икнется ей оттого, что всё у обоих полетит кувырком: семьи, детские судьбы, карьеры, – заглотит, переварит и… и ведь не успокоится, пока не заглотит: не по ней – сидеть, сложа руки и томно вздыхать! В секретари влезть успела…

А потом думаю: да ведь уже три недели прошло, как она бросилась исполнять свой план, чуть ли не клянясь, что стоит ей шевельнуть пальцем – и Воронцов в кармане. Три недели!.. А ведь в любовных делах все решается даже не днями – минутами: горячий взгляд, случайное слово, душевный порыв… Хотя кто знает… Я даже заподозрила: уж не сам ли он ведет с ней игру, ловя ее на ее же порыве?.. Так что еще неизвестно, кто там игрок, а кто – жертва! Выстоит наш славный политик – или нет? Во всяком случае, хороший тест на интеллект и стойкость ему предстоит…

Мне-то бы как подруге подсказать ей, чтоб хоть не кидалась безрассудно: поймают на крючок, как рыбешку, – да только ведь, с моими-то подсказками, это уже не поединок будет, а облава с красными флажками.

И, потом, мне надо было еще характер выдержать.

Прошел февраль, март, апрель, уже и долгие майские праздники пролетели, а мы с ней так и не встречались, не перезванивались, даже не сталкивались случайно в университете, благо наши факультеты в разных корпусах. Да ей, видно, и некогда было разгуливать по корпусам – слишком много на нее тогда навалилось: дипломная работа, какое-то там секретарство в горячо любимой партии, да еще задача уложить с собой Воронцова.

Только не слышно, чтобы у него что-то в личной жизни изменилось: уж слухи-то бы, как ни осторожничай, поползли; мимо журналистской братии такой сногсшибательной новости не проскочить – обмусолят…

Но наше университетское пространство настолько тесно, что, находясь в нем, невозможно хоть время от времени не сталкиваться нос к носу. Так что и мы с Катей однажды – кажется, уже в середине мая – столкнулись в одном из коридоров: не разойтись.

– Приве-ет! – улыбаясь во весь рот, остановилась она передо мной.

– Привет, – сдержанно, но отнюдь не холодно, готовая к продолжению диалога, ответила я.

– Чего не спросишь, как у меня дела? – продолжает она улыбаться.

– Ну, и как? – спросила я.

– Поздравь: только что свалила госэкзамен по специальности! На пятерку! – ее распирало от ликования.

– Поздравляю, – улыбнулась я ей.

– Через неделю еще один, и всё. А еще через неделю – защита дипломной. Придешь?.. Приходи, Тая, а?

– Ну что ж, раз зовешь – приду, – пообещала я, продолжая улыбаться – уж больно смешил меня ее задор: вот, мол, я какая – добилась своего, и у меня теперь будет университетский диплом! – и в то же время робость: а вдруг не признаю ее за ровню? – а потому, чтобы уж не дразнить ее, добавила, окончательно рассмеявшись: – Конечно же, обязательно приду за тебя поболеть!

– Тайка, милая, знала бы ты, как я по тебе соскучилась! – прямо-таки взревела она радостно, дождавшись моего смеха, и не удержалась – порывисто распахнула объятия и с неимоверной силой стиснула меня. – Не дуйся, не сердись – не стоят они наших с тобой отношений!

– Катька, ну что за телячьи нежности! – совсем как прежде попеняла я ей, бесцеремонно отталкивая от себя. – Ты обедала? Пойдем-ка лучше пообедаем, да расскажешь о своих делах!

– Да я… в библиотеку: сдать вот, – замялась она, хлопнув по туго набитой сумке. – Ах, ладно, пойдем! – махнула она рукой, зная, куда я ее зову: я иногда приглашала ее обедать в преподавательской столовой, где лучше готовят, чище обслуживают и нет толкучки, и она охотно принимала мои приглашения… И уже когда сидели за столиком, я не преминула спросить ее:

– Ну, и как поживает господин Воронцов?

– Да поживает, – ответила Катя, взглянув на меня испытующе, давая понять, что мой вопрос – провокация. – Тебя, видно, интересует, сплю ли я с ним? Успокойся: всё пока на прежних местах.

– Поня-атно, – удовлетворенно кивнула я головой.

– Что тебе понятно? – вскинулась она.

– Понятно, что у разумных людей разум берет верх над чувствами, – успокоила я ее.

– Ничего тебе непонятно! – все с тем же раздражением продолжила она; однако по мере развития нашего диалога тон ее менялся: место раздражения начинало занимать вдохновение: – Там, Тайка, такая жизнь, такая игра идет, что, в самом деле, некогда заниматься глупостями!..

– Ты меня интригуешь… Что же это за игра такая?

– Пока что не могу тебе все сказать… Одним словом, Воронцов вовлек в партию бизнесмена Иваницкого; Роберт Самойлович – слыхала про такого?

– Не сподобилась.

– Да ты что! Его весь город знает: это такой крутой миллионер!

– И что же этот Иваницкий?

– Он – ученик Воронцов, кандидат наук, работал вместе с ним в оборонке, – зачастила, увлекаясь, Катя. – Только, как началась Перестройка, пошел в бизнес и создал фирму сотовой связи: золотое, в общем, дно! И дает теперь деньги на партию! – Катя перешла на шепот и наклонилась близко ко мне – ей не терпелось выложить свои секретные новости, и ее горячий шепот обжигал мне ухо: – Так что Воронцов, – продолжала она, – уже открыл партийный офис с телефоном и телетайпом и предложил мне там сидеть, причем – с неплохим окладом: он меня ценит!

– Но ты уже юрист – переросла, думаю, секретаря на побегушках?

– Ах, ничего ты не понимаешь, или я тебе не все сказала?.. В общем, вижу, что нужна ему, и начала торговаться: нынче ведь всеобщий торг идет, вот и я тоже! Одним словом, секретарем я – по совместительству. А, кроме того, иду юристом в фирму Иваницкого – по рекомендации Воронцова! Как тебе это, а? – Катин голос торжествовал.

– Н-ну, это уже кое-что, – согласилась я; это и в самом деле было здорово: в наше-то время, когда молодые специалисты рыщут в поисках работы, у нее их – целых две. – А это – не вилами на воде?

– Да я уже две недели, как у Воронцова сижу! Все делаю: на звонки отвечаю, разъясняю цели партии, даже дискуссии веду по телефону!.. Прикинь, уже всех друзей и подруг вовлекла в партию – у Дюжикова и то столько вовлеченных нет! Ты одна у меня не вовлеченная.

– Не дождешься.

– Дождусь! Мне, Тайка, нужно количество вовлеченных, и ты меня должна выручить!.. А к Иваницкому пойду сразу, как защищусь.

– Тебе положены каникулы.

– На том свете отдыхать будем! Ох, и денег загребу! – она азартно потерла ладони.

– Ну что ж, – сказала я, без всяких, впрочем, восторгов, – поздравляю. Как хорошо у тебя все складывается… Правда, очень уж ты о деньгах с воодушевлением. А я вот о твоих домашних подумала: наверное, ждут не дождутся: «Когда это наша мамочка свой юрфак закончит да побудет с нами?…»

* * *

И вот, наконец, ее очередная жизненная программа выполнена: защитилась она. Я была там; защита получилась блестящей…

До красного диплома она немного не дотянула; и все же ей предложили аспирантуру на одной из кафедр, однако она отказалась наотрез. Я пыталась ее уговорить, соблазняя пусть далекой, зато устойчивой перспективой, куда там: «Опять садиться на нищенскую зарплату? Не надо мне перспективы – хочу пожить по-человечески!..»

Но дело, подозреваю, было все же не в зарплате: Катю конечно же пугала перспектива замкнуться навсегда в тесном университетском пространстве и снова сесть за книги и писание текстов; так и не приучили ее пять лет студенчества к кропотливой работе – она явно наскучалась по суете и людской толкучке. Ну что ж, кому что предназначено…

В три дня, которые она наметила себе для отдыха от студенческих трудов, она не уложилась: на следующий день после выпускного вечера ей пришлось принимать родственников с поздравлениями, потом, отдельно – всеобщий сбор друзей и подруг с «обмывкой» диплома, на который она приглашала, кстати, и меня тоже. Но я отказалась участвовать в общем сборе: хотелось побыть с ними, Катей, Игорем и Таиской, без толпы и галдежа, тем более что давно не общались. В том, что давно не общались, я была отчасти и сама виновата, и все же, на правах старого друга семьи, могла я попросить принять меня отдельно от всех?.. Попросила, и просьба моя была удовлетворена.

* * *

Но почему мне было так грустно, так печально у них после чуть ли, общим счетом, не полугода разлуки?.. Хоть я и крепилась и вида не подавала… А ведь всё вроде было так естественно: и Игорь, и Таиска обрадовались мне, устроили веселую кутерьму, когда я заявилась.

С Таиской мы расцеловались, но как-то церемонно. Как быстро исчезают токи душевных притяжений: девчонка успела от меня отвыкнуть!

Вымахала она за время, пока мы не виделись, чуть ли не с меня ростом и выглядела прямо-таки рано созревшей девушкой: и формы начали округляться, и холмики грудочек заметно выпирают, хотя личико пока так и осталось детским – чистое, нежное; мама подарила ей нежный румянец и темные глазки с темными бровками, а волосы, русые и слегка вьющиеся, достались от папы. Холеная, красивая девочка, и – явно осведомлена о своей красоте.

Я принесла ей в подарок толстую книгу: русскую любовную лирику от Державина до наших дней, – красиво оформленную и прекрасно изданную, с хорошими портретами, с великолепными заставками, буквицами, виньетками… Честно говоря, отрывала от сердца, но не было под рукой лучшего подарка для девочки-подростка. А Тая, беря ее, едва, правда, заметно, но кисленько скривила ротик. Я, конечно, заметила эту кислинку и еще подумала: о, как упущен ребенок! – что-то ведь надо делать… Ладно, объясню потом, что за подарок держит она в руках.

А с Игорем не целовались совсем; он сунулся ко мне, но я зажалась; он заметил это и замялся – лишь приобнял за плечи и тотчас повел показывать квартиру, недавно им отремонтированную. А я смотрела на него удивленно: эк его разбарабанило – стал каким-то округлым, обрюзгшим, кожа на щеках лоснится, живот угрожающе навис над брючным поясом; и сквозь резкий запах дезодоранта – стойкий запах пота. Я всмотрелась в лицо и с ужасом обнаружила, что никак не могу узнать его, того, молодого, а вижу чужого, стандартного, распираемого обильной пищей растительного субъекта, каких нынче много развелось: отъевшиеся досыта дети наставшей, наконец-то, истинно народной, их революции – и все же дети пока, неразумные, неопрятные, за которыми глаз да глаз: чтобы и вымылся-то вовремя, и чистое белье не забыл надеть, и пузо растить незачем… Бедные, мало чего видевшие в жизни дети… И кого-то он мне напоминал теперь, а кого – никак не вспомнить…

А рука его на моем плече – тяжеленная: будто гирю на меня повесил.

– Ты, никак, мышцы качаешь? – спросила его.

– А что? – не понял он.

– Заметно поплотнел.

– Да это здоровье из меня прет! – он любовно огладил свой туго выпирающий из рубашки живот.

Меня покоробило от его пахнущей салом шутки.

– Жрет много и пиво без конца лакает, – объяснила Катя. – А на меня ленится силы тратить.

Игорь даже не поперхнулся от упрека – лишь возразил добродушно:

– Да неправда, мать, уж и не знаю, чего тебе надо. Еще подумает наша Таисья Бог знает что. Все у нас в порядке, – заверил он меня. – Просто Катька боится, как бы я на сторону не загулял.

– Нужен ты мне! – огрызнулась она.

– Нужен, – заверил меня Игорь, и я поняла: всё у них по-старому.

Ему не терпелось показать мне обновленную квартиру:

– Пойдем, порадуйся за нас!..

Квартира и в самом деле была, наверное, достойна похвальбы. Все в ней теперь сверкало, все было совершенно новенькое и дорогое: новые, какие-то особенные обои на стенах, новенький линолеум на полу; потолок оклеен какими-то особенными белоснежными плитками; стены на кухне, в ванной и уборной облицованы тоже какой-то особенной, глянцево лоснящейся, разрисованной золотыми узорами плиткой; и стояли там новенькие белоснежные раковины, ванна, унитаз, и все это – с сияющими полированными кранами… И кругом какие-то новые – белые, красные, синие – выключатели, кнопочки, висюльки. А Игорь, без конца повторяя, словно волшебное заклинание: «евроремонт!», «евроремонт!» – чуть не насильно тащил меня всюду, стучал костяшками пальцев по приборам, по стенам, по новым деревянным дверям, тыкал во все носом и убеждал, как это здорово, дорого, красиво… И везде по квартире стояли «комбайны»: кухонный, стиральный, гладильный, и Бог знает какие еще… И мебель в гостиной новая – громоздкая и пухлая, под стать самому Игорю. А он так хвастливо и упоенно рассказывал – словно рекламный ролик передо мной прокручивал: это вот – американское, это – немецкое, это – японское; а это знаешь сколько стоит? а это знаешь где достал?..

Да, все действительно было здорово: гигиенично и удобно; но почему-то меня утомляло обилие глянца, блеска и новизны, по-варварски неумеренное – все равно что золотое кольцо в носу: чем богаче варвар – тем оно тяжелее… Я слушала его с пятого на десятое и почему-то не могла, как прежде, над ним подтрунить: «Да ты, Игореша, поэт евроремонта, гимнопевец новых диванов и унитазов!» – слишком уж напористо он хвастался и сиял от удовольствия… Нет, я не против комфорта и красивых вещей, но такая простодушная серьезность но поводу их уже даже не смешит – удручает… И я почувствовала: какими мы стали чужими, как быстро разводит нас время…

– Что, не радуешься за нас? – ловил он мой взгляд, не блестевший при виде новеньких, но мертвых, никак не желавших оживать вещей.

– Игорь, да ведь я же не папуаска! – взмолилась я. – Расскажи лучше: как твои дела? Я вижу – неплохо?

– Прекрасно идут дела! – все так же хвастливо-простодушно продолжал он. – Я ведь теперь снова начальник! Хозяин фирмы! И уже не тот телок: на кривой козе меня не объедешь – сам кого хочешь объеду и обведу! Теперь я с ними – вот! – Он сжал большой красный кулак с такой силой, что костяшки пальцев побелели, а в суставах что-то хрустнуло.

«Во-он оно что!» – поняла я, наконец-то, отчего он не просто уверен в себе, а величественен в своей самоуверенности: они, оказывается, хозяином стали! Ну-ну. Прямо хоть на «вы» его теперь… Как быстро меняет человека с рабским сознанием сдвиг в социуме! Бычок забыл, как теленком был… Он даже с Катей по-другому стал разговаривать – снисходительно; а на меня вообще, кажется, глядит сверху вниз – как на недоделанную: нищета, дескать, что с нее взять и что она понимает в «жизни»? Под «жизнью», естественно, понимается лишь сытость и комфорт… А я подумала, глядя на него, о том, как быстро, словно слой золоченой мишуры, слетает с человека тонкий налет образования, опуская до инстинктов, как только он окунается в эту самую «жизнь»…

И тут до меня, наконец, дошло, кого он мне напоминает: Боже мой, да это же классический тип буржуа, давным-давно описанный!.. Я только недоумевала: неужели он, этот тип, и в самом деле бессмертен и надо быть непременно таким, если ты – хозяин?.. Как смешно он суетится, самоутверждаясь и налаживая свое буржуазное существование, наш милый буржуа!.. Интересно только, что в этом суетливом налаживании – полное отсутствие стиля: одно лишь нагромождение напоказ всего нового – как в мебельной лавке… Или это и есть их истинный стиль: весь мир вокруг себя превратить в лавку? – чтоб все знали: здесь живет лавочник, который много продает и много покупает! Да, весь мир, от собственной берлоги и до какого-нибудь международного суперкинофорума, сделать одной большой лавкой…

Тут-то я и поняла Катерину: а ведь и в самом деле Игорь не жалость, даже не усмешку вызывает, а – раздражение, и понятно, что терпит его Катерина только как источник дохода; ее-то ведь лавочными прелестями не купишь… Бедная участь дельца: быть человеком, которого все кругом лишь терпят, без конца покупать чужие любовь, уважение, дружбу, пользоваться подделками под них, обманываться ими и не знать ничего истинного…

Но ведь Катя теперь хорошо зарабатывать станет… Зачем ей тогда его терпеть, и чем это кончится?.. Такие вот невеселые мысли приходили, пока он тащил меня мимо стен, дверей, комбайнов и мебели.

* * *

Но что во всем этом было самое неприятное – так это поведение Таиски: пока Игорь водил меня по своему заповеднику «евроремонта», она вертелась рядом с отцом, развязно вешаясь ему то на руку, то на плечо; она без конца ему мешала, она навязывала ему себя, она хотела поглотить все его внимание, показывая и мамочке, и чужой тете Тае, что папа принадлежит только ей, ей одной… Катя пыталась одернуть ее: «Ну-ка не мешайся под ногами!» – но Таиска на маму – ноль внимания. И, главное, сам Игорь на дочь нисколько не сердился – лишь ворчал, да и то, скорей, для вида, так что выходило весьма добродушно: «Ну, перестань, детка, не мешай!» – сам при этом нисколько не мешая ей, а, наоборот, ласково ее приобнимая и оглаживая. У них, оказывается, горячая любовь?

Понятно, что папа обожает дочку; положение усугублено тем, что дочка теперь – наследница, а хозяину полагается думать о наследстве и наследниках… Понятно, что и ребенок страстно любит папочку, особенно папочку богатенького и сильного, и простодушно эту любовь демонстрирует. Но, не знаю почему, в этом было нечто порочное: ребенку – тринадцать, чуть ли уж не девушка, рослая и физически развитая, и при этом – навязчивые чувственные объятия на глазах у мамы и тети Таи. И Катя смотрит на это безучастно? Упустила бразды правления, пока училась? Приобвыкла, что ее вытесняют из семейного триумвирата, что в семейной табели о рангах она теперь последняя? Устала от войны за свое место, выдохлась, смирилась, а Игорь, чувствуя, что Катя выдохлась, наоборот, распускает перья? Но почему у них все так вызывающе, так безвкусно и нарочито?..

И потом, когда уже сидели за столом, Таиска – будто именно она королева застолья – без конца вмешивалась во взрослые разговоры, перебивала всех или требовательно и бесцеремонно обращалась к Игорю:

– Папа, подай мне хлеб! И подай вон ту вкуснятину!.. – так что я не выдержала и сделала ей замечание:

– Таечка, да ведь ты сама можешь протянуть руку и взять.

– А мне нравится, когда папа подает! – демонстративно ответила она, и бедный вышколенный Игорь тотчас пришел ей на помощь:

– Не надо спорить! И мне тоже нравится подать ей…

А вскоре главная тема застолья: Катины успехи и Катин диплом, – и вовсе заглохла – ее сменила другая: оказывается, Таиска теперь ходит в студию бального танца и достигла там успехов: на городском конкурсе юных танцоров она со своим партнером заняла третье место; ее даже по телевизору показывали!.. – об этом не без гордости похвастался сам Игорь: вот, оказывается, в чем дело и отчего Таиска чувствует себя звездой и героиней!..

– А почему – именно танцы? – не поняла я. И Игорь вместе с дочерью принялись горячо объяснять мне, что танцы гармонично развивают тело, учат чувству ритма, движения, музыки, вырабатывают стать, гибкость, придают походке пластику… Это был исполненный дуэтом гимн танцу – или просто новый трескучий миф творился?..

– А как, Тая, твои школьные дела? – спросила я, и разговор сразу скис, пока Игорь снова не вернул его к танцам. Оказывается, это он устраивал Таиску в студию и оплачивал занятия, и теперь убеждал меня, продолжая раскручивать миф дальше:

– Как знать, может, не учеба, а танцы – Таискино призвание? Чем это плохо? Постоянная атмосфера движения, бодрости, праздника!..

А я слушала его и начинала подозревать: уж не торгашеский ли дух толкает его даже дочь свою превратить в яркую витрину? – А глупышка упоена этой ролью… Но я не могла высказать своих подозрений, хотя бы и под ретушью, только тихо спросила Катю:

– А как ты – к танцам?

Катя лишь безучастно пожала плечами. Таиска же, заметив ее жест, не преминула тотчас ее уколоть:

– Ты у нас, мама, такая старорежимная!..

Представляю, что она думает обо мне… А мы с Катей, переглянувшись, улыбнулись…