Текст книги "Антимужчина (сборник)"

В те годы студентов обязательно посылали на осенние сельхозработы, и, чем старше мы становились – тем дальше нас отправляли, поселяя на полевых станах и в сельских клубах… И, поступив на филфак, я с первого же курса тоже стала ездить в колхоз. Нам, горожанкам, этот месяц в походных условиях, несмотря на промозглые дожди, слякоть и холод, давал массу впечатлений… Посылали, естественно, и Катю в ее техникуме, причем мои впечатления об этом месяце не шли ни в какое сравнение с Катиными: у нее они были обильнее и ярче – просто, видно, она сама умела идти им навстречу и рассказывала потом о своих приключениях вкусно и аппетитно…

Мне тогда хотелось написать романтическую повесть о девочке-девушке-женщине с полной приключений жизнью, но – с моим внутренним миром, с текстом, перемежающимся моими размышлениями. А поскольку моя жизнь событиями была бедна, то героиней повести я хотела сделать Катю – она больше всего подходила на эту роль – и потому постоянно просила ее рассказывать о своих приключениях, а сама их записывала. Катя знала о моем желании и охотно ими делилась. Правда, у меня так ничего и не получилось, потому как все Катины рассказы, начинавшиеся, что называется, «во здравие», заканчивались «за упокой», то есть глупо, нелепо, а порой просто безобразно, никак не вписываясь в контекст моей романтической повести. Я расстраивалась, еще не понимая, что ее рассказы ценны именно реалиями, что в них бьется пульс жизни, той, какая есть: грубой и нелепой. Но кое-какие ее рассказы, чтобы шире дать панораму Катиного характера, я попробую передать. Надо сказать, на язык она была бойка, и рассказы ее я даю почти без доработки. Вот один из них, относящийся к ее студенческой поре…

* * *

В этот раз мы в Булановке жили – деревня такая. Мальчишек наших, кто побойчее, рассовали по разным местам: копнильщиками, подсобниками на комбайны, – а девчонок на зерновом току оставили: веять зерно, сушить и засыпать в машины. Даже платить обещали, только там не плата, а смех один: копейки! А меня как боевую поставили учетчицей в ночную смену – машины считать и записывать. Работа непыльная; ночь отдежуришь – днем слоняешься. Скукотища!

И я от скуки познакомилась с местным кадром Ваней – он баранов пас: там степь кругом; ну, я с ним и увязалась пасти: и мне интересно – и ему! Ему тоже семнадцать, тихий, спокойный: про деревню мне, про баранов, про травы рассказывает… И тут узнаю от него, что на пастьбе, оказывается, платят куда больше, чем на зерне: можно заработать! И мне стукнуло в голову: а почему бы и мне не взяться пасти? Уроки у Вани уже взяла; охота самой попробовать. Знакомлюсь я тогда с зоотехником – от него это зависело – и начинаю терроризировать:

– Дайте мне отару!

А он – единственный зоотехник в колхозе, и при этом – главный; Владимир Семенович его звали. Да у них там и агроном, и ветеринар – все главные… Причем этот Владимир Семенович – староватый уже: лет тридцать ему, – но мужик прикольный: меня «Дианой» прозвал – такая богиня охоты у древних римлян была – и «охотницей». Мы с ним уже корешимся; он, как увидит меня, кричит издали:

– Привет, охотница!

А я ему сразу:

– Владимир Семенович, когда вы мне баранов дадите?

– Скоро! – хохочет. – Уже рога у твоих баранов растут!

А я плечами пожимаю: при чем тут рога?

И вот однажды мой Ваня говорит:

– Знаешь что? Завтра мне в военкомат на медкомиссию надо – попаси мою отару, ладно?

– О, конечно! Давай! – с ходу соглашаюсь: сбылась моя мечта!

А у меня подружка в группе есть, Лариска – она, как Пятница все равно, за мной ходит – узнала, что я иду пасти, и решила со мной увязаться. А я репу чешу: одна-то больше заработаю но в первый раз одной страшновато, и… была не была! – зову ее с собой. Взяли утром прутья подлиннее, вывели отару и погнали в степь. И тут только я поняла, что такое пасти: у Вани-то это как-то само получается!

Их не зря баранами зовут – ой, тупая скотина! В отаре их штук триста; хромые да полуживые сзади ковыляют, а здоровые прутся вперед, да в разные стороны… Лариска моя в первый же час устала, плетется еле-еле, а я, высунувши язык, вокруг ношусь – от меня уже пар валит. Ты же знаешь, не очень-то я люблю материться: только если доведут, – но они меня достали…

Правда, к обеду прыти у них поуменьшилось и они нам с Лариской дали, наконец, передохнуть; все хорошо, такое блаженство наступило, такая я счастливая: умею, справилась!

Только отдохнули, подзаправились в обед: у нас хлебушек с молочком был, – смотрим: крытый «уазик» к нам по степи трюхает: пыль до небес – как атомная война! Подъезжает; вылезает из него Владимир Семенович, а за ним – Ваня: уже вернулся с медкомиссии.

– Ну что, девочки? – бодренько так говорит Владимир Семенович. – Поехали теперь ваших баранов пасти – тут Ваня останется!

А я – еще счастливее:

– Ой, правда, что ли?

– Да, да! Садитесь быстрее!

Нас дважды просить не надо, забрались в машину, попилили дальше.

И вот едем десять минут, двадцать, тридцать. Владимир Семенович что-то рассказывает, смешить старается, а я присматриваюсь к дороге: степь кончилась, березовый лес начался. Меня беспокойство берет:

– А где бараны-то, Владимир Семенович?

– Да погоди, – говорит, – будут тебе сейчас бараны!

Едем дальше. Смотрю: поляна в лесу, костер, шашлыки жарятся, и два мужика на бревнах сидят, здоровые, сытые, как бугаи. Одного я узнала: главный агроном, а другой – совсем чужой; видно, районный начальник, – потому что оба наших «главных» перед ним на задних лапках прыгают: «Николай Степаныч!.. Николай Степаныч!..» И оба старые-то-престарые, лет по пятьдесят, не меньше – плешивые, облезлые!

– Всё, приехали! Вылезайте! – командует Владимир Семенович.

«Ничего себе! – думаю. – Вот это влипли!» Кругом лес – не докричишься. Однако вылезаю, страха не показываю. Жутковато, но интересно: что же дальше будет?.. А Лариска, как увидела – трясется, чуть ли в трусы от страха не мочится, и скулить начинает. Я ее – локтем в бок:

– Чего разнюнилась? Мамы тут нет – некому нас жалеть! – А сама пытаюсь наехать на Владимира Семеновича, спрашиваю, строго так:

– Вы куда это нас привезли?

А тот будто и не слышит: подхватил нас под руки, ведет к костру – прямо как добрый сказочник с подарками:

– А вот и мы!

– О, девочки, девочки! – затусовались старые пердуны на бревнах, засуетились, задвигались. – Садитесь, садитесь!..

А я смотрю внимательно: водки полно, две бутылки уже пустые, газеты расстелены, на них рыба копченая, огурцы, помидоры, и шашлыки на шампурах – целая гора!.. Ага, после мяса да водки на девочек, значит, потянуло?.. А Лариска все скулит, не унимается. Я ей – на ухо:

– Хватит выть! Смотри, водку не пей и к еде не прикасайся!

Садиться на бревна мы не хотим, но нас чуть ли не насильно сажают: Лариску – к агроному, меня – к районному начальнику, подносят водку в стаканах, по шашлыку на шампурах, и сразу – лапать. Лариска, смотрю, съежилась, стучит зубами от страха и на меня с надеждой смотрит, а агроном обнял ее и тискает. «Мой» начальник тоже обнял меня и руку за пазуху запустить пытается. Я отпихиваю ее с омерзением, а он лезет и лезет!

Я глянула: а рука корявая, волосатая! И эта рука меня сразу отрезвила: вместо страха просто закипела вся от раздражения, но стараюсь быть спокойной: с пьяными ведь шутки плохи. Отвела без суеты его руку, беру у него стакан с водкой, ставлю на газетку и говорю – прямо как на собрании:

– Та-ак, товарищи! Давайте договоримся: во-первых, без рук!..

Смотрю, Лариска осмелела, меня копирует: водку не берет, руку агронома отстраняет. А «мой» начальник уже и слышать ничего не в состоянии: сопит и лапой коленку мне массирует. Я отшвырнула ее и опять – строго:

– Вам что, непонятно сказано?

Тут агроном возник:

– Ой, девчонки, да что вы такие-то, чего ломаетесь? Мы же по-дружески: выпьем сейчас, поговорим!..

А меня уже зло берет: «Ага, знаем эти разговоры!» – вскочила, взяла под руку Владимира Семеновича – он, слава Богу, еще трезвый, слышать может, отвела в сторону и говорю:

– Имейте в виду: нам по семнадцать, мы малолетки! Если что, ответите по закону! И на кого, интересно, ответственность ляжет? Это вы нас сюда заманили!

Тот сообразил, о чем толкую, шепчет:

– Ладно, посидите немножко для украшения, а потом я вас отвезу!

Хорошо. Прошла я, села снова. А мужики тем временем выпили еще и совсем одурели: за ноги, за попы хватают, ржут, стаканы чуть ли не в рот суют, уговаривают:

– Давайте, девчонки, пейте!.. Всё с нами иметь будете!.. – маразм крепчал, одним словом.

А я всё думаю: что же делать-то? Ругаться – бесполезно; надо что-то такое придумать, чтобы отвлечь… И тут смотрю: валяется у костра топорик. Вот оно, спасение! Встаю, беру его в руки и говорю:

– Смотрите, что я с вами сейчас сделаю, если что!

А фишка в том, что в прошлом году, тоже в колхозе, один студент все учил меня бросать топорик, чтобы он воткнулся в дерево. Я, честно говоря, и сама не верила, что у меня сейчас получится, но очень хотелось; шагах в четырех от нас стояла толстая береза; я прицеливаюсь, швыряю топорик – и он втыкается в ствол! О, что тут началось! Эти облезлые старперы – как дети все равно, которым погремушку показали – вскочили, загалдели:

– Я тоже могу!.. Я тоже умею!

Тотчас же без всяких церемоний отобрали у меня топорик – обезьяны и обезьяны! – и начали кидать сами. Конечно же, как у меня, у них не получилось; это их раззадорило: как это у них может получиться хуже, чем у сопливой девчонки? А я уже и сама раззадорилась; там, на газетах, еще большой нож лежал – беру его и говорю:

– А я еще вот так умею! – прицеливаюсь и швыряю его в другую березу. Но на этот раз «фокус» не удался – нож улетел далеко в траву, а трава густая, высокая; наши старперы бросили топорик, кинулись нож искать. Я тогда подошла к Владимиру Семеновичу и говорю:

– Давайте немедленно нас увозите!

– Ладно, садитесь быстренько! – машет рукой. Посадил в машину, отвез на край леса, показал направление, куда идти, и высадил, уже злой, без всяких шуток: – Дальше сами дойдете, не маленькие!

И потопали мы пешедралом. Лариска идет и всё хнычет, а я ей:

– Да замолчи ты, без тебя тошно!..

Вечером только, в темноте до деревни дотопали. Устали, мочи нет. Но хоть целыми вернулись… Вот тебе и бараны с рогами!.. А что было бы, не сумей я их сразу на место поставить? Не знаю. Не знаю…

* * *

Не помню уж, на каком именно курсе она не без воодушевления рассказала после приезда, как в нее втюрился деревенский парень-водитель и как она упросила его научить ее водить грузовик; он забирал ее вечерами, сажал на водительское место, доверял ей руль, садился рядом, одной рукой обнимал ее, а другой помогал крутить баранку, двигать рычагами и нажимать кнопки, и при этом еще целовал взасос, и они мотались ночами напролет по пустым проселкам, пока однажды у машины не соскочило на ходу колесо (когда же было влюбленному шоферу следить за ними!), так что машина сорвалась и улетела в овраг. Не помню точно, что тогда стало с шофером (кажется, переломал себе кости, разбил машину и собственную голову; причем, когда он должен был выздороветь, его еще и судить собирались).

Сама Катя с гордостью показала мне тогда свежий шрам в волосах и рассказывала эту историю с хохотом и ужимками; однако мне было не до смеха – ее рассказ меня просто возмутил.

– А кошки тебя, Катя, не скребут? – спросила я у нее.

– А почему они должны скрести? – удивилась она. – Что я, гайки ему должна крутить? Так там темно было, и не понимаю я ничего в гайках!

– Знаю, что тебе на всех наплевать, – строго сказала я ей, – но я не об этом! Неужели ты не понимаешь, что тебе дана страшная сила? Ответственности за нее ты не чувствуешь?

– Да чего ты ко мне прикопалась, какая сила? – возмутилась она. – И зачем мне, интересно, эта ответственность?

– А если бы – насмерть?

– Ну и что! – спокойно ответила она. – Знаешь, смерти я не боюсь. Честно говоря, я даже не знаю, зачем живу.

– Но все же лучше плохо жить, чем хорошо лежать! – возразила я ей.

– А, по-моему, нисколько не хуже – лежать.

– Бравируешь! – укорила я ее.

– Нисколько, – ответила она. – Сама-то хоть знаешь, зачем живешь?

Я, конечно, не была готова к точному ответу – попробовала отговориться: у конкретной жизни, мол, нет цели, потому что сам факт рождения человека – случайность, но раз жизнь тебе дана – будь добра, неси этот дар, а хочешь целей – ставь сама!..

– А зачем, раз у жизни нет цели? – донимала она меня. – Я вот хочу понять: зачем? – и не могу. Да я бы, честно говоря, давно покончила с собой, только страшно. Как говорят старые уркаганы: «И жизнь – не в лом, и сдохнуть – западло», – вот и живу. И, по-моему, большинство – так…

Больше мы об этом не говорили, но тот разговор я запомнила. Стало, по крайней мере, понятно, почему она с детства так бесстрашно лезла всегда на рожон – будто какой черт в ней поглядывал на все, что она делает, с любопытством: а ну-ка, останешься на этот раз живой – или еще не время?..

Понятней стала и ее жестокость к себе и другим.

Но почему-то так жалко было Катьку после того признания, что, когда она ушла, я не могла удержаться, заплакала – от ужасного несовершенства жизни и от тяжкого чувства, что жизнь – такая жестокая и нелепая…

* * *

Не помню точно, но, кажется, на последнем курсе она вернулась из колхоза мрачнее мрачного. И молчит. Я такой ее еще не видела – случилось что-то из ряда вон. А меня любопытство разбирает: что же такое могло случиться, чтобы заставить нашу Катю надеть на себя прямо-таки трагическую маску и носить ее день за днем? Это могло быть только что-то сверхужасное, не иначе… Несколько дней я билась, выпытывая тайну, а она всё отмахивалась:

– Да так, ничего… Отстань!

Но, хорошо зная ее, по некоторым признакам я догадывалась, что носить тайну ей невмоготу, а я уже устала возиться с ней: надо – так сама расскажет!..

И точно: дней через пять вечером заходит она ко мне:

– Давай, прошвырнемся в кафе-мороженое? Что-то, знаешь, мороженого захотелось – терпежу нет!..

А вечер сырой, холодный – какое тут мороженое? – но я смекнула, что настроение у нее под стать вечеру, надо выручать, и, ничего не спрашивая, оделась, и пошли, благо кафе в соседнем квартале – частенько туда бегали.

Посидели там; она три порции навернула: душа, видно, как вулкан, кипела, а я одну осилила, и то – только с горячим кофе. Болтали о чем-то, настолько не стоящем нашего драгоценного внимания, что уже и не вспомнить. И лишь когда возвращались, чуть ли не у самого дома я, чувствуя, что она созрела для признаний, спросила еще раз – просто едва ли не крикнула: «Катя, ну что с тобой?» И тут она раскололась:

– Ты знаешь, м-меня… Меня изнасиловал один человек.

У нас – из стыдливости, что ли? – никогда еще не заходило разговоров о сексе и сексуальном опыте. У меня в ту пору его вовсе не было, Катя никогда в нем не признавалась – потому, я думаю, что и у нее тоже не было, хотя она вечно ввязывалась, теша любопытство и получая свои дозы адреналина, во всякие рискованные ситуации, в которых, наверное, когда-то это должно было случиться.

– Кто он? – немедленно спросила я.

– Бугай один, подонок. Староста нашей группы… Представь себе, он мне даже нравился сначала: как же – после армии, взрослый, сильный… В Афгане был! – подчеркнула она как-то по-особенному, будто вспомнив о «Лёхе».

– Да как же ты?.. – удивилась я. Было непостижимо, в самом деле: чтобы сильная, самолюбивая, себе на уме Катька, которая успела уже пройти огни и воды, могла поддаться, хотя бы и бугаю?

– Да он, гад такой… он давно на меня глаз положил, – взялась оправдываться она. – Провожал сколько раз с лекций, еще прошлой зимой, комплименты сыпал. А мне он спротивился уже тогда: терпеть не могу хвастливых! Так он – хитростью: достал где-то в деревне спирта…

– Напилась, что ли?

– Так мне же, дуре, всё нипочем – могу и стакан спирта на пари! Вот и подловил – я ж говорю: хитрый, подлый – устроили пьянку, и подсунул мне…

– Да как же ты, Катя!..

– Что «Катя»! Что теперь говорить? Теперь зареклась… Напробовалась на всю жизнь!.. Никогда себе не прощу! – Последнюю фразу она сказала с такой болью и обидой, что, кажется, даже простонала со всхлипом.

– Катя, так ведь в суд надо!

– Да ну, какой суд – время прошло; стыдоба!

– Все равно, Катя, надо наказать негодяя!

– Не хочу в суд, сама хочу… Он у меня свое получит.

– Катька, не выдумывай! – поняла я ее и попробовала предостеречь. – Натворишь чего-нибудь – и сядешь из-за этого дерьма!.. Давай, помогу: посоветуюсь хотя бы с юристами!

– Не суйся! Сама разберусь! – рыкнула она на меня.

– Что «сама», что «сама»? – накинулась я на нее и обрушила шквал доказательств того, что зло должно быть наказано, но что самосуд ляжет потом на совесть до скончания жизни – не отмыться; надо взять себя в руки, перешагнуть через стыд, пойти к юристам: пусть с негодяями расправляется закон!.. Но, кажется, объяснять ей что-либо было бесполезно – она только кивала и угрюмо усмехалась, отговариваясь какими-то пословицами, типа: «Черт не выдаст, свинья не съест», – и строго наказала, чтобы я – воспользовавшись тем, что она «дала слабину», всё выложила, – не смела лезть в ее дела…

А через несколько дней, теперь уже – моего страха за нее, она сама нашла меня; выглядела она при этом даже веселой и довольной собой:

– Ну вот, рассчиталась!

А у меня сердце упало от тревоги за нее:

– Что натворила?

– Что заслужил, то и получил, – вроде бы спокойно ответила она, хотя я слышала в ее голосе ликование. И она рассказала – теперь ее просто распирало от желания поделиться исполненной местью:

– В общем, придумала я план: подошла к нему, будто между нами ничего серьезного, и говорю: «Ты же такой сильный! Помоги мне дома мебель переставить – хочу, пока мама в отъезде, капитальную перестановку сделать. Заплатить, – говорю, – не могу, но угощение – за мной». Слава Богу, туговато у него с соображаловкой – намек понял однозначно: что я поддалась ему и буду сама за ним бегать, – у него аж рожа засияла от кайфа: «Приду! – говорит этак через губу. – Готовь угощение!» У меня от радости сердце прыгает! Но тут ни малейшей промашки нельзя было допустить, чтоб не учуял подвоха: гляжу на него преданной собакой, киваю скромненько: «Да, конечно, приготовлю! Думаю, тебе понравится!» Договорились на девять вечера; дом и квартиру мою он знает… А я тем временем мобилизовала старых друзей – чтобы встретили как следует. Они и встретили. Во дворе, вчетвером.

– Да ты что, Катя!

– А что? Нормально! Я договорилась: до смерти не убивать, но – чтобы девушек обижать было неповадно. И ребята просьбу исполнили честно: жить будет, а учиться не сможет.

– Да как же так можно, Катька?

– Можно! Одно стоит другого.

– А не слишком ли?

– Нет! Таким нельзя учиться – не на пользу им учеба!

– А если в суд подаст?

– Не подаст… А подаст – что докажет? Темно было, напали хулиганы – у нас же район, сама знаешь, неблагополучный. А я ждала любимого человека, ужин приготовила. Не дождалась.

Она говорила спокойно, но при этом – сдерживая торжество и получая от этого неизъяснимое удовольствие. Я смотрела на нее во все глаза и не узнавала прежнюю Катю – мне становилось холодно рядом с ней: что-то новое – животное, или дьявольское? – сквозило в блеске ее глаз, в тоне ее голоса, в капризных изгибах прихотливо очерченных губ… Особенно на глаза ее обратила внимание: улыбается – а они – по-змеиному ли, или по-звериному? – мерцают, и мерцание – не то ледяное, не то металлическое. Но – странно как! – они становились от этого еще красивее… Только потом я поняла, в чем тут дело: она стала женщиной! Хитрой, мстительной, с успевшей накопиться в душе отравой обид, оскорблений, обманов, а я продолжала оставаться простодушной девчонкой. Нас теперь разделяла пропасть… Но такой она была еще притягательней и загадочнее.

Как она ни противилась когда-то техникуму, а смирилась, и даже с удовольствием чертила на белых листах ватмана курсовые работы и дипломный проект, так что ее радость, оттого что она закончила техникум и стала, наконец, самостоятельной, была вполне естественна. Но больше всего радовалась этому все же теть-Тася: она гордилась тем, что Катя, первая из ее детей, получила диплом и стала специалистом. Выучила дочку! И даже смилостивилась к ней: бедной теть-Тасе большое уважение внушали дипломы и должности.

Она же, как и полагается любящей родительнице, надыбала Кате «теплое местечко»: должность в сметном отделе той самой ремонтно-строительной конторы, в которой сама работала.

Вероятно, это место стоило ей больших хлопот, но ей так хотелось видеть Катю в теплом кабинете, нарядной, ухоженной, в обществе таких же нарядных и ухоженных женщин, ставящей подпись на «документе», а иначе зачем учиться, тратить впустую деньги, силы, время?.. Но на этот раз Катя не послушалась матери: пошла мастером на стройплощадку, чем снова вызвала ее раздражение:

– Ну, давай, давай, помеси грязь, побегай за работягами по дождю да по морозу, попей с ними водку, послушай матерщину! – насмешничала она над дочерью.

– Эк чем напугала! – насмешливо же отвечала ей Катя.

Я и сама удивилась ее решению – тут я была на теть-Тасиной стороне. Но Катя объяснила мне свое решение так:

– Ты знаешь, мамина судьба: киснуть всю жизнь в конторе, среди бабьих сплетен, – меня не вдохновляет; уж лучше с мужиками. Да – по грязи, по дождю. Да – слушать мат и самой лаяться. А знаешь почему? Потому что хочу делать карьеру! Не век же мастером быть – глядишь, и прорабом стану. А, может, и выше поднимусь – у меня наглости хватит!.. По крайней мере, «бабки» приличные получать буду. Оденусь как следует. А главное – мне нужна квартира. Пусть это будет самая маленькая квартира на свете, но чтобы уж не зависеть больше ни от одной сволочи!.. Я ж не собираюсь век одной куковать – а куда я мужа приведу? В наш дурдом, что ли? Так он сбежит от меня через день!.. Я все продумала, и вот увидишь, добьюсь, чего бы это ни стоило!..

– Странно: а почему должна беспокоиться о квартире ты, а не будущий муж? – недоумевала я.

– Ой, не смеши! Где ты такого видела? – расхохоталась она. – А я на них насмотрелась – думаешь, можно хоть на одного положиться? Или рохли, или тупое наглое фуфло! Да и не хочу я ни от кого зависеть!..

Теперь, по крайней мере, мне стал понятен ее выбор. Тем более что Катина домашняя жизнь снова превратилась в кошмар: из исправительной колонии вернулся ее разлюбезный братец Колька, а, явившись, быстренько женился и привел в дом молодую жену, причем она вскоре забеременела. Как они там, в трех комнатах, уживались впятером (а в недалеком будущем ожидался еще и шестой!) – уму непостижимо.

Некоторое время, пока жили без Кольки, у Кати даже своя комната была, но Колька вытеснил ее оттуда к Люсе, и теперь недовольная Люся изводила Катю. При этом злобная, истеричная Колькина жена невзлюбила обеих и стала их изводить, причем Колька неизменно был на ее стороне и никаких доводов слушать не желал:

– Попробуйте только, обидьте мне Софочку! Я вам покажу тогда, твари такие! – с типично лагерными замашками: орал он на сестер, научился. – Жировать тут без меня вздумали, волю почуяли? Я вам покажу волю!..

– Конечно, Катя, ты права, – согласилась я с ней. – И дай Бог, чтобы все у тебя исполнилось.

– Исполнится! – заверила она меня. – Кто не рискует, тот не пьет шампанское, а мы с тобой его еще выпьем!

* * *

Но знаю я и то, как ей было поначалу трудно на работе. На что уж у нее закаленный характер, но и он не выдерживал: она приходила к нам – больше, похоже, было не к кому – и жаловалась: то у нее на стройплощадке несчастный случай с рабочим, то перерасход зарплаты, то украли машину раствора; начальники объявляли ей выговоры, а убытки ставили в начет.

Мы с мамой, конечно, жалели ее, а как помочь, не знали… Как-то, когда Катя была совсем убита каким-то воровством: «Да что это за народ за такой – никому ничего доверить нельзя! Чуть отвернешься – тащат и пропивают!» – мама протянула ей сотенную бумажку, половину своего месячного заработка:

– Возьми, пожалуйста, Катенька, и не вздумай отказываться! Отдашь, когда сможешь. Так хочется тебе хоть чем-то помочь…

Катя рассмеялась сквозь слезы, а потом кинулась обнять ее:

– Ну что вы, Варвара Никитична, да разве я за деньгами к вам пришла? Не возьму я ничего, а будете совать насильно – обижусь и уйду! Выкручусь – другие же выкручиваются, а впредь умней буду! Научусь!

– Ох, и трудная у тебя наука! – сетовала мама. – Ты ж говорила, что ты у них одна-единственная девушка-мастер – неужели ни у кого нет сочувствия, что ты со студенческой скамьи, что – девушка?

– Ой, да ну что вы, Варвара Никитична, какое сочувствие? – изумлялась Катя. – Кого ж еще и облапошивать, как не меня, молодую да неопытную?

– А, может, и в самом деле, Катюша, бросить тебе все да пойти в контору? – спрашивала мама.

– Нет, не доставлю я им этого удовольствия! Еще чего! – твердила Катя тем упрямей, чем чаще ей это советовали…

* * *

И она переупрямила: через два года ее сделали прорабом. Теперь у нее был в подчинении мастер, причем – парень, чем она очень гордилась.

Но эта работа, как теть-Тася и предсказала, и впрямь наложила на Катю отпечаток: голос ее потерял мелодичность, стал зычным, с простуженной хрипотцой, и говорила она теперь с твердыми командными нотками. И при этом – в плюс к уличным урокам, которые все мы проходили в детстве, научилась виртуозно материться. Это свое умение пользоваться фразами, составленными из одного мата, совершенно обходясь без нормативного языка, она мне однажды – по моей же просьбе, удовлетворяя мой чисто филологический интерес – продемонстрировала, уверяя меня, что есть люди, всю жизнь обходящиеся без нормативного языка. И я, выслушав ее доказательство, спросила с ехидцей: разве для девушки, пусть даже и на стройке, это умение обязательно?

– Во мне они видят не девушку, а прораба, – жестко возразила она мне, – а прораб должен уметь говорить с самыми примитивными людьми, причем – на их языке, иначе они его не поймут. Так что это не пижонский изыск, а язык взаимопонимания!..

Да ей, собственно, и не нужно было делать больших усилий, чтобы опускаться в низовую языковую стихию – этой стихией с детства было ее родное семейство… Но когда ненормативная лексика стала проскакивать у нее в разговоре со мной – я объявила ей войну:

– Катька, а ну-ка следи за базаром!

– Ой, я нечаянно, извини! – оправдывалась она и фыркала вдобавок: – Какая ты церемонная! Ты же все это знаешь!

– Знаю, но прошу: не надо!

– Кстати, некоторых парней возбуждает, когда девушки матерятся.

– Это – не ко мне, – обрезала я ее. – Это – к психиатру…

Хорошо хоть, она не начала, как ей предсказывали, пить водку и курить. Я думала, она просто бережет цвет лица (что ей удавалось сохранить на стройке – так это цвет лица: постоянный легкий загар, да вкупе с естественным румянцем – что могло лучше ее украсить?). Но когда я однажды съехидничала, что для полного воплощения в классическом образе прораба ей не хватает папиросы в зубах и стакана водки в руке – она показала мне кукиш:

– Не дождешься! Я еще должна родить как минимум двух бутузов.

Меня, помню, это ее признание просто умилило: вон, оказывается, какой святой уголок хранит она в душе! Я тогда очень ее зауважала и многое ей за это простила… Так что уровень нашего с ней общения на новом, так сказать, возрастном витке худо-бедно, но утрясался.