Текст книги "Антимужчина (сборник)"

После свадьбы чуть ли не целых полгода Катя не только не звала меня к себе, но даже не звонила, а самой мне проявлять инициативу было как-то не с руки: вдруг некстати? При такой-то любви, да в маленькой комнатушке – до гостей ли? Медовый месяц того и гляди в медовый год перерастет, если не в медовую жизнь. Не ввалишься теперь по поводу и без повода только потому, что соскучилась… Но уж через полгода повод навестить их появился неотразимый: Катин день рождения. И все равно спросила ее накануне по телефону: можно завтра прийти, не помешаю?

– Тайка, да ты что, окстись – я тебе рада в любой день и час; запомни раз и навсегда: ты моя самая дорогая подруга на все времена, и ничто нас не разлучит! Расчирикалась, рассыпалась она в любезностях, кажется, вполне искренне. Я уж сдержала упрек: уж так, мол, рада, что ни разу в полгода не только не зашла – не поговорили толком…

– Между прочим, – продолжала она, – я назавтра отгул взяла: приди пораньше – хоть поболтаем, ужасно по тебе соскучилась!..

И прекрасно! Я отпросилась назавтра с обеда, купила букет, торт, да и приперлась раньше всех. Даже Игоря еще не было; Катя ожидала его с минуты на минуту – он тоже обещал прийти пораньше.

Катина комната была вылизана до блеска. Правда, стало теснее, да оно и понятно: в доме новый человек, а вместе с ним – много новых вещей.

И тут у нас с Катей произошел настораживающий меня диалог.

– Сразу видно: хозяин в доме появился! – сказала я, улыбаясь.

– Почему хозяин? Хозяйка здесь я, – поправила она меня.

– Ну да, – согласилась я. – Но хозяин-то – он?

– Он хозяин постольку, поскольку я здесь хозяйка, – сурово объяснила она мне. – И будет он здесь или не будет – хозяйкой останусь я.

Я была немного удивлена этой Катиной строптивостью, а я-то надеялась увидеть ее отмякшей в семейном счастье. Ну да что ж, все еще впереди…

Между прочим, она встретила меня все такой же, как и раньше, неотразимо красивой, но – с огромным животищем! Слава Богу, на лице моей здоровущей Катьки – никаких следов беременности… Конечно же, я кинулась к ней со своими поздравлениями и ахами. Катя скептически отмахнулась от моих ахов, легла, сунув под бок подушку, на диван, усадила меня рядом и, даже не дослушав, начала жаловаться, как страшно теперь устает: по-прежнему с утра до вечера на ногах – хорошо хоть, отлежалась за день; стали отекать ноги; надо бы перейти на «легкий труд» – она имеет на него право, но это – потеря в деньгах, а, главное, возможная потеря прорабского места…

Я слушала ее, а сама озиралась: ожидались гости, а стол не готов: не в ее это правилах. Предложила ей свою помощь, но она меня одернула:

– Сядь и не дергайся! Имею я право в кои веки с тобой поболтать? Сейчас придет Игорь и все сделает!

На моем лице, видимо, появилось недоумение, потому что она начала оправдываться:

– Не смотри на меня как на преступницу – он мне постоянно помогает, а сегодня вообще наказал ничего не делать!.. Поверь: он любит готовку и хорошо это умеет – чего я буду ему мешать? У него и книжки по кулинарии есть, он их изучает! Да я ему там все подготовила!..

Ну и ладно; я ведь гостья: что скажут, то и делаю, где посадят, там и сижу… А Кате выговориться надо, вот и не отпускала ни на шаг…

Во-первых, она принялась жаловаться мне: когда ее начальник участка уходил на повышение, на его место прочили ее, она готовилась к этому, ждала, надеялась, а когда поняли, что беременна – нашли другого. Мне-то это понятно: какой начальник из беременной женщины? Но Катина натура мириться с этим не желала; ей было нестерпимо обидно, что ее обошел какой-то молодой хлыщ и колебались ее глобальные жизненные планы.

Во-вторых, у нее давно прошел восторг по поводу своей комнаты; вдвоем уже тесно, а каково будет втроем? Да, им, когда женились, обещали квартиру – правда, туманно, а когда коснулось дела, то, оказывается, нигде это обещание не записано, и теперь поди доказывай, кто и что обещал!.. А очередь, в которой она состоит, не движется – без конца лезут какие-то внеочередники «с лохматой рукой», а на Игоря – никакой надежды: не боец!

Я вступилась за него: ей бы радоваться, что Игорь – такой мягкий, интеллигентный человек; горлохватов и без него хватает!

– Но мне, знаешь, от этого не легче! – с явной горечью возразила Катя. – По мне, так поменьше бы мягкости, а побольше горлохватства!

– Горлохватству тоже, наверное, надо учиться, – в свою очередь, возразила я. – Радуйся, что не обучен – еще научат! Вместо того чтоб ворчать, взяла бы да сама сходила к кому надо: чем не довод – твой живот?

– А я принципиально не иду! Он муж, мужчина – вот и пускай ходит и добивается! Да, в конце концов, ему ближе к начальству: только с этажа на этаж спуститься!

– Катя, ты что, уже разлюбила его? – всмотрелась я в нее внимательнее.

– Вовсе нет! С чего ты взяла? Все равно он – милый…

И только успели мы обменяться репликами – пришел Игорь. С букетом роз пришел и с большой, битком набитой хозяйственной сумкой. Бросил сумку; Катя поднялась ему навстречу, и они принялись миловаться: «мой коток-воркоток» и «солнышко» называла она его, а он ее, соответственно – «лапушкой»; правда, его смущало мое присутствие: если б не я, уж он бы, наверное, дал себе воли – так соскучился по ней за день. Катя, заметив его смущение передо мной, стала его уверять, что я «своя» и стесняться нечего… А меня поразила в ней молниеносная смена отношения к нему – в его отсутствие и при нем: в этом было что-то от лицедейства, в ней просыпалась актриса. Впрочем, просыпалась ли – или не засыпала никогда?..

Правда, долго расслабляться Игорю она не дала: «Имей в виду, Игореша: скоро – гости!» И он скинул пиджак, засучил рукава и пошел за перегородку, в кухоньку.

– Я там все для тебя заготовила! – крикнула ему вслед Катя. А когда он ушел и начал там орудовать, оставив дверь полуоткрытой, чтобы слышать воркование «лапушки», она заговорила со мной о нем, причем громче, чем нужно – чтобы слышал он:

– Представляешь? Он у меня такой молодец: за что ни возьмется – все у него в руках горит! Я ужасно ему благодарна: он так мне помогает!..

А я сидела как на иголках, все порываясь пойти помочь Игорю и подвигнуть на это Катю; казалось, сейчас нагрянут гости, а у него там ни у шубы рукав!.. Катя, заметив мое беспокойство, шепотом начала меня успокаивать:

– Не волнуйся, пускай пошевелится!

– Ну, ты его и муштруешь! – удивленно качала я головой. – Ты его так в раба превратишь!

– Ну и что? – спокойно ответила она. – Муж и должен быть рабом.

– Катя, да как же так можно? – У меня глаза на лоб полезли.

– Не «можно», а – нужно, и не вздумай его жалеть! – уже сердитым шепотом выговаривала она мне. – Заведи своего и жалей, а моего – не надо: мой раб – что хочу, то и делаю! – А потом, снова громко: – Ты знаешь, какой он молодец? Приду домой разбитая, в выходной утром голову поднять не могу, а надо и уборку делать, и стирать – смотрю, Игорь сам убирает! Я просто расплакаться готова от счастья!.. Уберет – стиральную машину включает. «Ты отдыхай, – говорит. – Только скажи, сколько порошка сыпать – я сам все сделаю!» Да с таким мужем никакие передряги не страшны!.. – И снова, уже шепотом: – Только вот нешустрый. В голове одни расчеты, балки, прогоны, а о квартире похлопотать – нет у меня мужа. Ему скажут: «Вот вы просите, а у нас люди ждут квартир десятилетиями», он и уходит ни с чем. Еще и меня успокаивает: «Поживем здесь, ничего страшного»… Если б ему еще пробивной силы – цены бы ему не было!

– Так ведь если б шустрый – в фартуке на кухне не стоял бы! – возразила я, тоже перейдя на дурацкий шепот.

– Да, ты, наверное, как всегда, права, – согласилась она. – Я уж, грешным делом, грызть его начала: чтоб бросал, к черту, свое конструкторское бюро да шел бы тоже в прорабы – хоть бы характер закалил, лаяться научился!..

А между тем улыбающийся Игорь появился в проеме:

– Лапушка, можешь быть спокойна: салаты готовы, тушу жаркое!

– Какой ты у меня молодчина, солнышко мое ненаглядное! – не забыла похвалить его Катя, не двигаясь с места. – Да уж, котик мой, пора и стол раздвигать – вот-вот гости нагрянут! Они же знают: у меня всегда – к семи!

Игорь вошел в комнату, сноровисто переставил на середину комнаты и широко раздвинул раздвижной стол, расставил вокруг стулья.

Тут, наконец, и мы с Катей встали.

– Спасибо, милый! Что бы я без твоих золотых рук делала? – В знак благодарности она расцеловала его и обратилась ко мне как к свидетелю: – Ты же знаешь, Тая, я все умею, а вот так, как у него, у меня никогда не получится… Ну, ладно, ты пока пойди, переоденься, – великодушно отпустила она его, и Игорь ушел в туалет переодеться, а мы с ней начали накрывать стол.

И только успели накрыть его и сервировать, пошли один за другим – с цветами, с подарками – гости. Стало шумно; Катя оказалась в центре внимания: гости улыбались, шутили, ахали по поводу Катиного живота. Тут и Игорь появился, свежий, причесанный, неотразимо красивый в белоснежной рубашке с золотистым галстуком, – и с ним тоже балагурили, шутили по поводу Катиного живота и хлопали по плечу, а он что-то отвечал и улыбался, однако заметен он был в компании лишь рядом с Катей – как отражение ее света; будучи один, он как-то сразу тушевался, замолкал и становился неприметен. Ну, да ведь сегодня ее праздник, тем более что она – на седьмом месяце; это же что-нибудь да значит?..

За столом гости и гостьи – а нас, помнится, набралось семеро, не считая хозяев – не забывали предлагать тосты, добросовестно пили вино и водочку и прилежно при этом закусывали; ну, да эта прилежность и понятна: середина недели, пришли после работы, голодные, поужинать не успели, и потому, когда дело дошло до закусок, посыпались дружные похвалы, может, даже и дежурные, в адрес именинницы: какая она прекрасная хозяйка да какие у нее вкусные салаты и роскошное жаркое! – И нашей имениннице пришлось скромно признаться, что все здесь приготовлено руками Игоря – такой вот самый большой подарок он ей преподнес ко дню рождения. Естественно, все, кто был за столом, особенно женщины, разом переключили свое внимание на хозяина, и бедный Игорь, розовея от смущения, стал оправдываться:

– Да, приготовил я, но под Катиным чутким руководством! Что бы я без нее? Она сама прекрасно готовит!..

Катя, соперничая с ним во взаимных похвалах, подхватила их и развила:

– Девочки, не слушайте его, мне и не снилось так готовить! Борщ сварит – что-то невероятное, блинчики зафарширует – пальчики оближешь, рыбный пирог испечет – объедение! А у меня или подгорит, или не допечется!..

Одна из женщин уже укоряла своего благоверного:

– Смотри, учись! Вот это настоящий муж!..

Кто-то из гостей поднял тост:

– Что же это мы всё за именинницу, а давайте-ка за мужа именинницы: пусть он и дальше развивает свои таланты под ее мудрым руководством! – и все дружно, от души веселясь, поддержали тост, и Игорь чокался, пил и пьянел со всеми вместе, и радовался похвалам. А мне было немного жаль этого большого ребенка; ведь опасалась я, что хитренькая Катюша подомнет его под себя – так и выходило…

Мне хотелось как-то приободрить его и намекнуть, чтоб хоть чуточку научился противостоять Катиному диктату: улучила минутку поговорить наедине и первым делом спросила: читает ли он по-прежнему стихи?

– Нет, – помотал он головой, безо всякой, впрочем, грусти и сожаления, а, скорее, равнодушно: – Ты знаешь: семейная жизнь забирает столько времени – на чтение просто не хватает!..

Что мне было делать, как к нему относиться? Я продолжала его любить, но он слегка потускнел для меня и даже чуть-чуть уменьшился в размерах… И было ужасно досадно – как если бы на моих глазах поймали лесного оленя, впрягли в оглобли и заставили тащить телегу… Славный милый Игорь!

В июле у меня начался очередной отпуск, а у Кати – декретный. Поехать куда-то далеко мне не позволяли финансы; друзья пригласили в автомобильную поездку дикими туристами на дальние озера, и я конечно же согласилась. Перед отъездом я навестила мою подопечную и наказала Игорю, чтобы непременно гулял с ней, а ей – чтоб не ленилась ходить. Чтобы она не скучала без нашего с ней трепа, принесла ей кучу книг и журналов и подарила – а достать всё тогда было ой как трудно! – две самые нужные книги: одна – о материнстве, а другая – сборник русского фольклора, а в нем – большой раздел с текстами колыбельных песен, детских потешек, считалок, загадок, прибауток, велела ей выучить раздел наизусть и со спокойной совестью отправилась в путь: кажется, сделала для нее все, что могла.

Турпоездка получилась чудесной: накупалась, загорела, привезла воз впечатлений… А, вернувшись – у меня еще оставалось полно отпускного времени, тотчас помчалась к Кате: рассказать о впечатлениях и порасспросить: «Ну, как ты?..» И мы с ней снова гуляли и болтали – даже на концерт однажды выбрались и на целых два гастрольных спектакля, что привез театр из соседней области, только чтобы Катя не чувствовала себя заброшенной.

А там и лето пробежало. В конце августа вышла я на работу, и чуть ли не на третий день, как вышла, звонит с утра Игорь: Катя вчера родила!

– Да ты что! Кого? – завопила я.

– Дочку. Здоровенная: четыре сто!

– Поздравляю, Игореша! Теперь тебя и рукой не достать: солидный человек, отец семейства! Какие вы молодцы! Как назвали?

– Думаем еще.

– Где она, в каком роддоме?

– В нашем, районном, – он подробно рассказал, как туда ехать.

И после работы я, с букетищем цветов и набив пакет фруктами и соками – благо конец лета, всего навалом, – помчалась навестить роженицу. Нашла тот старенький двухэтажный роддом, передала в приемном покое передачу с записочкой, в коей миллион поздравлений, и мне приходит ответная записка: «Подойди к окну: оно на втором этаже, третье справа по фасаду».

Я метнулась туда. Прибегаю, гляжу наверх, жду; вдруг створки окна с треском – Катин почерк! – распахнулись, и в проеме нарисовалась она сама, необыкновенно светлая на темном фоне проема, побледневшая, в белой больничной рубахе и – с младенчиком, замотанным в беленькую пеленку, которого она бережно держала в руках; улыбается во все лицо и кричит, поворачивая младенца красным сморщенным личиком ко мне:

– Смотри, какое чудо! Кормить принесли! Ты бы видела, как она чавкает, когда сосет – сдохнуть можно от смеха!

– На кого похожа? – кричу ей.

– На меня, конечно, на кого же еще! – пожимает она плечами.

Но вот за ее спиной послышалась женская брань.

– Подожди немного, тут нянечка шумит!

Катя отошла от окна; на ее месте появилась сердитая пожилая тетка в белом халате и с грохотом захлопнула окно.

Кати не было минут пять. Потом снова появилась, уже одна. На этот раз осторожно распахнула всего одну створку, чтобы только просунуть голову, и говорила она теперь почти шепотом:

– Увезли мою радость, до следующей кормежки не увижу… Ругаются, что мы окна открываем: заразы боятся, а в палате душно. Хорошо хоть, моя кровать тут, возле окна. Меня ругают, что я прыгаю, не лежу… Кстати, фруктами меня Игореша завалил, не надо, раздаю, а вот за цветы спасибо!.. Рожала вечером, орала, говорят, так, что роддом трясся – а ничего не помню! Тут такой персонал, что их ничем не напугать, – она рассмеялась. И говорила, и смеялась она хоть и утомленно, но удивительно спокойно, тоном человека, который сделал доброе, хорошее дело, доволен им и знает, что имеет полное право теперь расслабиться и отдохнуть. Я смотрела на нее и тихо за нее радовалась. И даже не спрашивала ни о чем – она сама рассказывала:

– Представляешь, нас тут, в послеродовой палате, десять женщин! Такого наслушаешься – ввек столько не слыхала! А мужикам как тут достается, знала бы ты!.. А ты знаешь, как я назвала дочуру? Угадай!

– Игорь сказал, что вы еще в раздумьях.

– Это он в раздумьях, а я – нет! Она будет носить твое имя: Таисья! Хочу, чтобы она была такой же умной и доброй, как ты! Ты согласна?

Конечно же я расплылась в улыбке:

– Спасибо, Катюша! – Но спросила на всякий случай: – А Игорь согласен? Ты помнишь, что мне обещала?

– Жить в согласии? А мы так и живем! Думаю, он все равно согласится! Ему втемяшилось назвать дочуру именем любимой бабушки – так хотят его родители! Но я же не обещала жить в согласии с его родителями!.. – Тут Катина голова исчезла, потом появилась снова. – Извини, Таечка, врачиха пришла – опять меня ругают! Ладно, беги, спасибо тебе! Думаю, через неделю выпишусь – у меня все в порядке! Приезжай через неделю, уже домой! – Она махнула мне на прощание рукой, и окно захлопнулось, теперь – насовсем…

* * *

И действительно, через неделю я смогла если и не трогать (поначалу я просто боялась прикоснуться к этому крохотному нежнейшему тельцу – мои руки казались слишком грубы для этого), то уж, во всяком случае, лицезреть – и слышать тоже! – нашу кроху уже в их комнате. Это был прелестный ребенок, вобравший в себя, кажется, все лучшее от обоих родителей; это проявлялось в нем потом все явственней.

Маленькой Таиской Катя просто привязала меня к себе: теперь я чуть не ежедневно бывала у них, покупала подарочки своей крестнице: погремушки, младенческие тряпички, предметы туалета, и возилась с нею: купала, пеленала и только что не кормила грудью. Подарок лучше этого для меня трудно было и придумать. А, с другой-то стороны, как скрасил нам всем этот подарок судьбы то ужасное перестроечное время, которое вспоминается теперь как сплошной многолетний кошмар.

Однако это время еще не было пиком кризиса, окончившегося потом полным развалом экономики, общества, целой страны, но все уже полным ходом шло к этому, все рушилось. Особенно чувствительной была бесконечная девальвация рубля и рост цен до космических размеров: в десятки, в сотни, тысячи раз… Заводы останавливались; зарплаты не платили. Государственные предприятия приватизировали или, попросту, тихонько, под шумок, присваивали и разворовывали. Частные предприятия, магазины, банки посреди этой вакханалии росли как грибы после дождя, чтобы через короткое время снять пенки и обанкротить. Законопослушные люди теряли сбережения и нищали, а вороватые, наглые и предприимчивые – становились миллионерами. Большинство людей было растеряно и не знало как дальше жить, что делать? Большинством овладевало чувство катастрофы: не на кого опереться, каждый лишь за себя, все кругом распадалось и рассыпалось в прах.

Уму непостижимо, как мы с мамой пережили то время? Мы и раньше-то не шиковали, а теперь на наши зарплаты можно было прожить не больше недели. Питались мы перловой кашей или рожками с постным маслом и запивали чаем. Мое терпение пребывало порой на грани отчаяния; хотелось бросить филологию и заняться чем угодно: мыть полы, торговать мороженым или сигаретами вразнос, только бы купить себе новые туфли или сапоги взамен стоптанных, или новую тряпчонку вместо заношенной до постыдного состояния. Не знаю, кого как, а меня спасала мама.

– Да разве это трудности? – говорила она мне. – Пока есть настоящий чай, да с сахаром – это еще не голодуха!..

Впервые за всю жизнь мы с ней необыкновенно сдружились: ни она меня не шпыняла, ни я ее не подкалывала, – и жалели одна другую, и боялись друг за дружку. Людей, имеющих выдержку и терпение, бедность и в самом деле сплачивает. Ей, пережившей в детстве военное лихолетье (впрочем, этих лихолетий у ее поколения не счесть; кажется, вся их жизнь была сплошным лихолетьем), перестроечные трудности казались такими пустяшными! Зато она с удовольствием читала теперь газеты и журналы, не отлипала от телевизора, не скрывала своего торжества при каждом новом разоблачении КПСС, КГБ, партийных вождей и начальников и радовалась робко нарождающейся возможности свободно судить обо всем и читать, о чем хочешь. Я удивлялась этому ее прямо-таки молодому энтузиазму, а она мне говаривала:

– Милая моя, не жила ты при Сталине, и хрущевские времена для тебя – уже история, а я и не чаяла, что доживу до такого! Для меня это пока фантастика: до сих пор не могу поверить, что всё – наяву.

А ведь мы с мамой были «бюджетницы»: как ни плохо нам платили, а платили. У моих друзей-строителей между тем дела шли еще хуже, скатываясь до полного нуля. В тресте, где работали Катя с Игорем, резко уменьшились объемы работ; начались сокращения. И вот – с полгода уже прошло, как Катя родила и сидела с малышкой дома, зима в разгаре, вечера долгие, на улице холодно и метельно, так что уже с неделю их не навещала, звонит вечером Катя, и голос у нее – чуть не плачущий:

– Умоляю, Таечка, приди, а?

– Прямо сейчас, что ли? – буркнула я, содрогнувшись. – Зачем?

– Долго объяснять; я тут, у телефона, не одна.

– Что за конспирация? – проворчала я. Ну нисколько мне не хотелось тащиться, на ночь глядя, черт-те куда по метели: это был уже перебор в бесцеремонном использовании меня по какому-то наверняка ничтожному поводу.

– Н-ну, в общем… – помялась Катя, – надо провести с Игорем срочную беседу. Тебя он послушает, а то я уже срываюсь, боюсь, до рукопашной дойдет. Распрягся совсем, третий день не просыхает!

– Игорь? – удивилась я, кажется, этого раньше за ним не водилось. – Да ты что! Какие-то у него нелады? Что случилось?

– Сократили весь отдел, и – без копейки!

– Но почему – без копейки?

– Денег в тресте нет, и когда будут, неизвестно. Я боюсь за него! Ты ж почти член нашей семьи – скоро мы тебя в постель третьей класть будем! – Не удержалась, съязвила она. – Ради Бога приди, умоляю!..

Да, миссия не из легких, но раз Катя зовет в полном отчаянии – бросила всё, оделась и поехала. И нашла Игоря совсем не в таком уж безнадежном состоянии, как расписала в панике Катя. Ее сознание вечно все преувеличивает до чрезмерности, – хотя и в самом деле: день рабочий, середина недели, а винцом от Игоря и вправду попахивало, и довольно крепко. Безобразие, конечно, однако ж был он вполне восприимчив ко всему, что ему говорят… А, с другой-то стороны, разве не имеет он права выпить с товарищами, если они в передряге? Такое им и в страшном сне не могло присниться – им-то всегда казалось, что тихая жизнь конструктора, отгороженная кульманами от остального мира, будет длиться вечно, за них будут держаться только потому, что они милые, толковые ребята…

Что мне было делать с ним, полупьяным, как вразумлять?

Чтобы не обострять отношений с обоими дорогими мне людьми, пожурила его: нехорошо, мол, это, не выход из положения для серьезного человека. Почему надо раскисать при первой неудаче? Вон он какой рослый да сильный – на его месте надо уметь принимать удары стоя…

– Это и все, что ты можешь? – уныло сделала мне Катя выговор, прямо при нем. – Такое и я ему говорила – толку-то! Ты хочешь, чтобы он у меня алкашом заделался?

Ну, уж это слишком! Ей, наверное, мерещатся лавры ее мамочки, вечно шпынявшей дядь-Васю? Как силен этот древний матриархальный менталитет, это неистребимое желание, пользуясь слабостями мужчины, ущучить его, пригнуть и унизить! Нет, милая, я в этих играх тебе не пособница!

– Знаете что, дорогие мои, – взбеленилась я, собираясь прочистить мозги обоим, как, наверное, сделала бы моя мама, я, кажется, становилась ее достойной ученицей: – Не желаю я ни слушать ваши дрязги, ни участвовать в них! Чего оба распускаете себя, чего паникуете? Еще не конец света! Возьмите себя в руки и становитесь, наконец, взрослыми! Чем ссориться – давайте лучше подумаем: что делать?..

Кажется, встряхнула их: Игорь, расслабленно сидевший в кресле, раскидав ноги и тупо глядя в бормочущий телевизор, выключил его, подобрал, наконец, ноги и настроил свое внимание на меня; Катя, сидевшая у плетеной из камыша детской кроватки, укачивая малышку, притихла и тоже подобралась. И начали мы спокойный серьезный разговор.

В общем, решили мы на том «семейном» совете так: Игорь, с сентября, когда родилась малявка, устроившийся еще подрабатывать на вечернем отделении в техникуме, будет продолжать там работать, а днем – сидеть с ребенком, а Кате надо выйти на работу, иначе ее тоже уволят: вот уж тогда они точно сядут на мель. А там видно будет… Мы в то время надеялись, что передряги скоро кончатся и жизнь снова станет безоблачной и спокойной; нашей наивности и простодушию не было предела.

* * *

Катя вышла на работу – ее как молодую мать пока что защищал закон. Но и у нее на работе все дышало на ладан: достраивали последние дома, некоторые вообще бросали недостроенными; а дальше – неизвестность.

И вот с месяц спустя после того нашего «семейного» разговора заявляется она ко мне. Я сразу обратила внимание на ее лицо: оно будто потемнело и посуровело; глаза – жесткие, без всякого подобия улыбки, а уголки губ, имевших раньше безупречный рисунок, опущены не то в иронической, не то в усталой гримасе; я еще подумала: как быстро кончилась у нее светлая пора материнства, снова на ней серый, цементный какой-то прорабский налет…

Но в целом выглядела она еще эффектнее, чем прежде; на одежде ее перестроечные передряги пока не отражались – одеть ей, слава Богу, было что: тряпья и обуви накопила за пору девичества на пять лет вперед, будто чуяла: сгодятся, – и неважно, что никакие катаклизмы женскую моду не держат – любое старье на ней сидит, будто не далее как вчера купленное или сшитое. А телом стала еще пышнее, – так на нее подействовали роды и материнство.

Явилась она с таким видом, будто желает сказать мне нечто такое, что не в состоянии не сказать: уж я изучила ее, знаю, что попусту ноги бить не будет. А потому – прямо у порога ей:

– Катя, что случилось?

– Можешь поздравить: получила квартиру. – При этом она хмыкнула так пренебрежительно, будто не мечту своей жизни воплотила, а потеряла кошелек с монетками. – Двухкомнатную. Ордер на руках, – она достала из сумки бумажку и показала – будто без бумажки я ей не поверю.

– Катька, какие вы молодцы – в такое-то время! – обрадовалась я, кинувшись ее обнять.

– Да погоди ты! – досадливо отпихнула она меня. – Между прочим, опять будем рядом: дом – в двух кварталах отсюда. Ходила вот смотреть квартиру.

– Раздевайся, я как раз ужинаю, расскажешь все по порядку!

– Некогда, – отказалась было она.

– Катя, ради Бога – ты же целую вечность у нас не была!..

Уговорила: помогла раздеться, провела на кухню, сели за чай, а я все продолжала восхищаться, какие они с Игорем молодцы, да как я за них рада, да как здорово, что снова будем рядом.

– Между прочим, Игорь тут ни при чем. Получила квартиру я, – с какой-то не то обидой, не то досадой перебила она меня.

– Да понимаю, что – ты, и хорошо справилась с репертуаром, – щебетала я, сбитая с толку: зачем считаться, кто именно из двоих взял бумажку?

– Да уж, мой репертуар оказался просто блестящим, – и опять какая-то не то досада, не то усмешка.

– Катя, да что такое? – насторожилась я.

– Я заработала эту квартиру! – с какой-то ужасно горькой интонацией произнесла она.

– Конечно, заработала – столько лет на стройке! – поддержала я.

– Да не на стройке заработала. – Она встала и плотно прикрыла дверь.

– Я не пойму: о чем ты. А где тогда?

– В кабинете на диване заработала, вот где! – зло выкрикнула она.

– Катя, да ты что! – растерялась я.

– А что? Нехорошо, да? – с яростной издевкой начала она на меня вдруг кричать. – А я плевала на все – трест последний дом достраивает, больше нового жилья не будет! Что мне делать прикажешь?

– А как же… Игорь? – Почему-то за Игоря мне стало обидней всего.

– Перетопчется твой Игорь!

– Почему мой-то?.. Катька!

– Да, вот такая я, все могу, и – плевать! – продолжала она кричать, будто я обвиняла ее в чем-то. – Что он мне сделает? Прибьет? Не сдохну! Зато – с квартирой!.. Да я и сдачи могу дать – он это знает!

– Не будет он ничего – повернется и уйдет.

– И скатертью дорожка: роль самца выполнил, и – с приветом!

– Катька-Катька! – удрученно качала я головой.

– Что «Катька»? А зачем мне такой муж, который ни черта не умеет добыть?.. И с чего ему уходить, когда с квартирой теперь?.. Взрослый человек – пора знать: за все платить надо!..

Больше мне нечего было ей сказать; слушать – неприятно, возражать не хотелось, и прогнать нет сил. Я сидела, не подымая глаз, молча хлебала чай, ожидая, когда кончится этот постылый разговор. Хотелось побыть одной: хотя бы привыкнуть к тому, что она мне выложила.

«Что делать? Как быть?» – вопил мой разум, пока я слушала Катины жалобы. Если бы она была мне чужая, я бы знала, что делать. «Чего приперлась с этим ко мне? – сказала бы я. – Мне это чуждо и неинтересно!» Но передо мной сидел не чужой человек, а Катя, и объяснять ей мои взгляды бесполезно: она их знает, недаром так нервничает, расписывая свои злоключения, и все же рассказывала, бесстыдно откровенничая, будто сдирая с себя присохшие бинты и расковыривая рану:

* * *

Что морщишься? Противно, да? Но ты же хотела написать повесть про современную женщину – вот и слушай, и пиши, через что она проходит, если хочет жить своим умом, смеет иметь самолюбие и собственные желания. Как ее топчут и унижают, как в асфальт катком вдавливают – показывают ей ее место! Всё слушай, всё пиши и не морщись!..

Ты же помнишь управляющего? Сама говорила: такой солидный, интеллигентный! Помнишь, как он говорил на нашей свадьбе? «Счастья, говорит, вам, дружной семьи, да детей побольше! Только, говорит, чтобы это не заслонило вам больших целей! Чтобы, говорит, душой были молоды, в глазах чтоб огонек задора горел, а руки ваши, говорит, пусть всегда остаются чистыми – чтобы принять от нас, комсомольцев шестидесятых, эстафету! Нам, говорит, есть чем гордиться и что передать вам: мы, говорит, умели работать с энтузиазмом, но умели и веселиться, и у нас, – говорит, – были свои костры и походы, и наши комсомольские песни!..» А я – представляешь? – была тогда в таком приподнятом настроении – будто летела! – но в памяти все-все отложилось, до словечка!..

И вот к чему приплыли после той говорильни: директорская мафия правит теперь бал, а мы, рядовые, выпадаем в осадок, и нас, как отбросы, сливают в канализацию. Я ведь чувствую: скоро и для меня занавес закроется, потушат свет и попросят на выход. Но вот шиш! – думаю. – Меня просто так не выбросишь, я еще пободаюсь. Я тоже хочу хоть клок с худой овцы, а урвать. Много мне не надо, но квартиру отдайте: заработала!..

И вот не далее как вчера пошла я прямиком к управляющему, потому что идти больше некуда и жаловаться некому: плевать всем и на всё. Решила так: буду сидеть у него в кабинете до упора, не уйду, пока не решит вопрос – пусть хоть милицию вызывает. Да только не любят они ни шума, ни милиции – тихонько предпочитают делишки обделывать.

А управляющий этот, интеллигент вшивый – как звать его, уже и неважно: для меня он теперь отработанный шлак в отвале, – так он приметил меня, еще когда замужем не была, и, видно, глаз положил: регулярно заезжал ко мне на объект и все работать учил… Прихожу в приемную, секретутка к нему не пускает, дверь телом загораживает.