Текст книги "Антимужчина (сборник)"

Да, попадались иногда дела большие и громкие, но девяносто девять из ста были именно такими – микроскопически убогими. И копанию в этом человечьем дерьме надо, оказывается, посвящать свою жизнь?.. Так что ей приходилось мучительно решать для себя эту проблему и преодолевать в себе сомнения и разочарования.

И все-таки ее влекло именно судопроизводство, потому что остальные разделы юриспруденции были для нее еще менее привлекательны.

Ну и ладно, пусть судопроизводство; но когда у нас с ней заходил разговор о правосудии, которое я понимала однозначно: как выявление преступления, возмездие за него и неизбежность возмездия, – она понимала его лишь как спортивную схватку партнеров на ковре или на ринге, умного и лоха, среди которых выигрывает тот, кто умней и хитрее, лучше знает законы и лазейки в законах и умеет ими пользоваться. И когда я возражала ей, что если это и схватка, то лишь схватка кошки с мышью, потому что если проигрывает подсудимый он платит за проигрыш свободой. А чем платит при проигрыше правосудие? Ничем?.. Она не могла ничего на это возразить, кроме заносчивого заявления о том, что правосудие таким и должно быть – заведомо свободным и ни от кого не зависимым. Так какая же это схватка на ковре или ринге? «Нет, – отвечала я ей, – это схватка кошки с мышью».

Интересно, что в перспективе она видела себя в этих схватках не кем иным, как судьей, восседающей в судебном зале на возвышении в строгом кресле с высокой спинкой. Причем немалую долю ее воображения занимало, как она будет выглядеть перед публикой: какого цвета и фасона костюм будет ей к лицу, какие украшения к костюму, какие каблуки на туфлях, какая прическа… А я, слушая этот ее бред, вспоминала, как когда-то, лет в пятнадцать, она мечтала стать милиционером или стюардессой; не эта ли полудетская мечта свершала в ней столь долгий кружной путь и так странно преобразилась теперь в мечту о судейском кресле?

Наверное, следовало бы лишь улыбнуться при этом; но, честно-то говоря, мне было не до улыбок – я уже представляла себе, как хладнокровно, без жалости и снисхождения будет Катя судить, судить, судить, когда доберется до того кресла с высокой спинкой, да каким твердым, красиво звучащим в напряженной тишине будет ее голос, произносящий неумолимые приговоры, и с каким наслаждением от своего торжества будет она произносить свои приговоры, – и мне жалко становилось тех будущих бедолаг (в первую очередь, мужского пола, естественно!), которые попадут под карающую длань – или пяту, давящую таракана? – нашей Катерины.

И все же наши с ней общие усилия по ее «обтесыванию» даром не пропали; да и сам университет, каким бы неотесанным студент туда ни пришел, что-то же и вкладывает в душу? Ко всему этому Катя имела теперь широкий круг знакомств, многого благодаря этому насмотрелась и наслушалась и многое переняла, так что к пятому курсу стала, по крайней мере, интеллигентно выглядеть и со вкусом одеваться: с преобладанием приглушенных тонов, с соблюдением ансамбля, с вниманием к мелочам в костюме. Внешняя ее броскость при этом отнюдь не поблекла, но приобрела некую гармонию, а резкость сменилась умением с достоинством держаться, говорить веско, даже с апломбом человека, знающего, что и как сказать к месту.

И, потом, это уже была зрелая женщина тридцати с хвостиком, и не просто с жизненным багажом, а прошедшая, словно сказочный герой, огни, воды и медные трубы и овладевшая к тому же университетским курсом юридических знаний, так что к середине пятого курса перед вами был, можно сказать, вполне созревший юрист, способный трезво оценить любую жизненную ситуацию и, может, даже готовый занять серьезную юридическую должность. Оставались чистые формальности: пройти преддипломную практику, написать дипломную работу, защитить ее, сдать госэкзамены и получить вожделенный диплом – и перед ней открывалась прямая, как ружейный ствол, готовый выстрелить, дорога в юристы: коллегия адвокатов, или прокурорский надзор, или судебные инстанции, восхождение по служебной лестнице, вплоть до должности прокурора или судьи, а с нею – надежный оклад, «элитные» знакомства, хорошая квартира, дача, служебная машина – одним словом, добротная, устаканенная жизнь… И в том, что все это непременно своим чередом придет, сама Катя нисколько не сомневалась, уже привыкая к мысли об этой стезе.

Конечно, есть на той стезе и досадные мелочи: чиновная дисциплина, корпоративные ритуалы, канцелярщина вместе с ненавистными бумажками, необходимость носить строгую мину на лице… А куда денешься от этих нудных обязанностей и ритуалов? И на какой работе, скажите, их нет? Все, в конце концов, привыкают тянуть свою лямку; зато – сколько призов в итоге!..

Но насколько же неисповедимы пути человеческие, как они порою зыбки и непредсказуемы! Я и представить себе не могла, что в то самое время, когда, казалось, Катина жизнь предрешена – она у нее так круто изменится, причем именно в тот самый день, когда она сдавала последний экзамен в своей последней, зимней, сессии, и случится это совершенно случайно – потому только, что в том месте, где ее поджидал поворот судьбы, оказалась именно она, а не кто-то иной из ее группы!

Да в ней и самой ничто не дрогнуло, когда она вышла в тот день из аудитории, победно размахивая зачеткой, в которой красовалась очередная пятерка, и, не в состоянии тотчас уйти, еще возбужденная, что-то торопливо рассказывала трясущимся у двери однокурсницам, которым предстояло туда идти, когда к этой группе подошел сравнительно молодой еще, примерно Катиного возраста, мужчина и обратился именно к ней.

* * *

Почему именно к ней? Да потому, как мне объяснила потом Катя, а ей – сам этот молодой человек, что, идя по университетскому коридору, он просто обратил внимание на красивую женщину, а, всмотревшись, узнал ее, подошел и спросил, не вполне, впрочем, уверенно:

– Катя, это вы?

Она, еще не остывшая после экзамена, вперила взгляд в этого невзрачного сухонького, светленького, с ранними залысинками на висках молодого человека и ответила с вызовом:

– Ну, я! А что? – Мало ли, дескать, людей знают ее? Имя им – легион, но она-то не обязана всех помнить!

– Дюжиков Эдуард Семенович, – скромно представился молодой человек. – Не помните? Десять лет назад; горком комсомола.

– А-а! – кивнула она, всматриваясь и теперь припоминая его… Да, было: пока работала прорабом – ходила на своей стройке еще и в комсомольских секретарях, и время от времени ее приглашали в горком комсомола на семинары. Но все это осталось в далеком-далеком прошлом, а сейчас перед ней стоял тот самый бывший горкомовский секретарь Эдик Дюжиков, который как раз и организовывал когда-то идеологические семинары, «подковывая» Катю вместе с прочими секретарями; при этом она узнавала его с трудом.

– Да-а, многих время не красит, – видя неуверенную Катину реакцию на него, с кислой улыбкой заметил Дюжиков, тронув ладонью свои жидкие волосики. – Зато вы, Катя!.. Время работает на вас – вы такая красивая стали!

– Спасибо, – со смиренным достоинством приняла она комплимент. – Вы что, здесь преподаете? Или учитесь?

– Ни то, ни другое. Я тут по делу, – скромно ответил Дюжиков. – А вы, как я понял, пятикурсница с юрфака?

– Да, – кивнула она.

– Тогда именно вас мне и послала судьба! – с воодушевлением заявил молодой человек. – Ищу пятикурсников, и мне назвали эту аудиторию. У вас есть время меня выслушать?

– Конечно! – охотно ответила она: ей как раз не хватало болтовни со свежим человеком, чтобы отвлечься от только что сваленного экзамена.

– Тогда пойдемте, найдем тихий уголок и потолкуем, – сказал он и, осваиваясь рядом с ней, вежливо взял ее под руку и повел по коридору, уводя от сокурсниц, которые уже навострили ушки, вслушиваясь в разговор.

Но сесть было негде. Они прошли в дальний торец коридора, в тупичок у окна, и встали там, опираясь о подоконник: именно здесь и происходил их знаменательный – можно даже сказать, исторический – разговор, хотя ни он, ни она об историчности его еще и не подозревали.

Для начала он спросил: знакома ли она с политической ситуацией в стране и столице, знает ли, что там с некоторых пор существует народно-демократическая партия, и знает ли, кто ею руководит?.. Да, – ответила она не очень уверенно, – знает: будущему юристу надо ориентироваться в политической ситуации, хотя бы с точки зрения законодательных тенденций…

Тут следует сказать, что как раз в то самое время уже утихала митинговая российская демократия и зарождалась демократия парламентская (в подробности вдаваться не буду; кому это интересно – отсылаю к газетам того времени); в Москве и регионах начиналось интенсивное партийное строительство, и каждый уважающий себя политик, успевший громко заявить о себе и «засветиться» перед журналистами и телезрителями, торопился на этой волне обзавестись собственной политической партией, так что партии возникали как грибы после дождя, впрочем, как грибы же, и исчезали без следа, ничем себя не проявив на политическом поле, или переименовывались и перекрашивались под нового, более активного и пробивного лидера…

Добавим к этому, что с той поры, когда Катя работала прорабом, мировоззрение ее изрядно продвинулось: чувствуя, что времена быстро меняются и взгляды юриста должны как-то соответствовать времени, она, пока училась в университете, из упрямой и прагматичной комсомолки чудесным образом превратилась в прогрессистку…

Тогда Дюжиков спросил: а слышала ли она про известного в городе политика и правозащитника Воронцова?

– Д-да, – не очень уверенно ответила она. – Но – мельком. А что?..

Тогда Эдуард Семенович, начав издалека и оставив на время в покое упомянутого политика Воронцова, поведал ей о том, что сам он с тех далеких комсомольских пор много размышлял над временем и событиями, во многом разобрался, многое понял и принял трудное для себя решение: отказаться от коммунистических идей, стать на сторону демократических преобразований и начать свою политическую жизнь с чистого, так сказать, листа. С того времени он успел побывать в нескольких партиях, но их программы его не удовлетворили, и он принял новое и, кажется, окончательное решение: примкнуть к недавно созданной в Москве народно-демократической партии России и вместе с Воронцовым создать местное отделение этой партии. Чтобы юридически оформить отделение, нужно иметь, как минимум, трех членов партии; третий член их отделения – преподавательница из политехнического института Ксения Михайловна Ивкина. Воронцов, естественно – председатель, а он, Дюжиков – его заместитель и отвечает за организационные вопросы.

– И первый вопрос, который встал передо мной, – продолжал рассказывать он Кате, – это составить учредительные документы и зарегистрировать их. Я пришел в юридическую консультацию, но они, оказывается, много берут, а у нас денег кот наплакал, и я подумал: а почему бы не обратиться к какому-нибудь пятикурснику с юрфака, без пяти минут юристу? Может, дешевле возьмет? А тут ты подвернулась… Слушай, Катя: помоги найти такого, а?.. Или, может, сама возьмешься? – посмотрел он на нее с надеждой.

– А сколько заплатишь? – тут же по-деловому спросила она: впереди каникулы перед преддипломной практикой, так почему не зашибить на каникулах лишней копейки?.. Работа, хоть и писучая, но – нестандартная и интригующая: связанная с интересными людьми, митинговыми баталиями, телевизионными дискуссиями!..

Дюжиков назвал свою цену, и они столковались.

Теперь уже тревожась, как бы кто не перехватил у нее Дюжикова, Катя сама взяла его под руку, спустилась с ним в вестибюль; они оделись и отправились за папкой с набросками учредительных документов, которые пытался написать сам Дюжиков.

* * *

Партийное отделение, которое представлял Дюжиков, своего офиса пока не имело. Правда, Воронцов, будучи депутатом Областной думы, имел там свой кабинет, но вход в здание Думы охранялся, так что посторонним туда и не пробраться. У Ивкиной – вообще лишь письменный стол на кафедре; зато Дюжиков, служа мелким чиновником в районной администрации, имел свой кабинетик, куда можно прийти любому; там он и держал партийные бумаги.

Он привел туда Катю и достал из стола тонкую папочку; усадив Катю и предложив чашку кофе, он взялся объяснять ей цели и задачи партии, перемежая рассказ сетованиями на то, что сам он за прошедшие десять лет потерял уйму сил, чтобы удержать от агонии городскую комсомольскую организацию, в то время как его товарищи позорно бежали из комсомола, успевая жадно захватывать сытные должности в быстро меняющейся обстановке: становясь директорами частных фирм и компаний, председателями правлений банков, торговых бирж, денежных фондов, – а вот он, самый упертый, остался у разбитого корыта… Но ему еще хотелось бы успеть сделать в жизни что-то серьезное: он чувствует в себе достаточно сил к этому, а потому решил связать свою судьбу с самой честной, народно-демократической, партией…

К воззрениям Дюжикова Катя осталась равнодушна, но ей было приятно, что он с таким доверием – как к старому другу – обращается к ней… А он, продолжая рассказывать о своей новой партии, стал советовать и ей тоже вступить в нее, соблазняя тем, что их партия будет заботиться о ней и всячески продвигать по службе, потому что заинтересована в том, чтобы ее члены успешно работали в самых разных ведомствах.

Катя конечно же понимала, что ей вешают лапшу на уши: кого и куда может продвинуть партия, которая не в состоянии оплатить как следует документа о собственной регистрации? Просто хитрован Дюжиков хочет, чтобы она подешевле сделала ему работу – или надеется обратить ее в собственную верную помощницу? Но он явно пролетал: Катя лишь подыграла ему на всякий случай, тем более что никаких обязательств с нее не брали.

– Да, конечно, Эдуард Семенович, запишите меня в свою партию!.. – А, едучи потом домой, тихо улыбалась самой себе; внешне Дюжиков не произвел на нее ровно никакого впечатления, однако… Ей уже не терпелось поработать над их учредительными документами, и не только из-за заработка: что-то в этой ситуации ее заинтриговывало!

В те годы мы с моей мамой, как, наверное, и многие наши соотечественники, еще не успевшие оглохнуть от бесконечной политической телеболтовни, от взвизгов эстрадных див, от наглой и назойливой телерекламы и бесконечной череды трагических событий, рьяно и простодушно следили за политической жизнью страны и, естественно, знали о существовании в Москве НДПР. Даже, помнится, «болели» за нее. Почему за нее? Да потому что основатели ее не были ни премьер-министрами, ни просто министрами, не справившимися с работой, а потому вытуренными из правительства и, тем не менее, имеющими непомерные амбиции, ни коммунистами, жаждавшими реванша, ни известными режиссерами и артистами, идущими в политику, чтобы стать еще более известными, ни площадными демагогами, сделавшими себе имя на митингах, клеймя всё, чего ни касался их взгляд. Руководителями НДПР были, как нам казалось, вполне порядочные люди (хотя мир давно и упорно твердит о сомнительной порядочности любого политика). Впрочем, мы с ней судили об НДПР еще и потому, что с этой партией связал себя наш местный политик Воронцов.

Сам Вячеслав Аркадьевич Воронцов к тому времени уже был личностью, в нашем городе известной. Чем? Ну, во-первых, хотя бы тем, что это человек не без мужского шарма (я бы даже сказала, обаяния), что для женщин обстоятельство не просто немаловажное, а первостепенное: довольно стройный, несмотря на свои «за пятьдесят», мужчина с тонким лицом, открытым взглядом, высоким лбом и густой темной шевелюрой с проседью, и при этом – элегантно всегда одет: превосходный костюм, белоснежная сорочка, подобранный в тон галстук… Он умел свободно и с достоинством держаться и просто, умно и аргументированно говорить.

Когда Перестройка вытолкнула его на политическую арену, его тотчас приметили и начали баловать своим вниманием журналисты. Точнее – молодые журналистки: не они ли, склонные к нагнетанию нервозности, истерии и собственных фантазий, вместо того чтобы давать реальную информацию, делали ему имя, когда, быстренько разобравшись с его политической физиономией, ловко потом перескакивали на его личность, назойливо выпытывая: уж не носитель ли он небезызвестной графской фамилии – очень заметны в нем повадки породистого человека?.. И он, не отрицая этого предположения совсем, отвечал уклончиво, что скорее «да», чем «нет», но, поскольку доказательств своего происхождения предоставить не в состоянии, предпочитает обходиться собственными возможностями, не взывая к помощи предков.

* * *

Давным-давно, окончив МГУ с профессией, весьма далекой от политики – «радиофизика», – он приехал в наш город, начав работать в одном из наших НИИ с уклоном в «оборонку», и дела его там шли настолько успешно, что к началу Перестройки он был уже доктором технических наук, заведовал лабораторией, и, кажется, этот статус отнюдь не был для него пределом.

Однако с начала Перестройки он не без юношеского задора воспринял веяния перемен и, насидевшись в своем слегка протухшем от затхловатой атмосферы НИИ с уклоном в «оборонку», начал проповедовать там весьма скромные демократические принципы выборности институтского руководства, за что был незамедлительно изгнан из завлабов и вообще из института – с военными во все времена шутки плохи… Он жаловался на эту несправедливость в вышестоящие инстанции и судился с дирекцией, но судебные тяжбы – дело изматывающее, требующее бездны времени и терпения.

Без денег он, разумеется, не сидел, поскольку еще читал лекции в университете и где-то кого-то консультировал, но, оставшись без лаборатории, настолько, видимо, почувствовал эйфорию свободы и так увлекся политикой, что стал хаживать на митинги и даже выступать там, довольно умеренно сетуя на коммунистов и проповедуя демократические нормы жизни.

Однако коммунисты, еще крепко державшие тогда бразды правления в нашем городе, изгнали его со всех работ, надеясь, видимо, таким путем образумить: чтобы хорошо усвоил, из чьих рук кормится, и не надеялся, что доктору наук все может сойти. Это там, в Москве, им многое дозволено, а здесь свои порядки: здесь хоть лопни – ни до кого из ваших распрозападных защитников не докричишься и, как говаривал господин Гоголь, хоть три года скачи – до границ не доскачешь: кругом только она и она, родимая Русь.

А он взял тогда и ушел в дворники: из элиты – да что там элиты: из ученой аристократии! – демонстративно подался в пролетарии и этим своим поступком ужасно гордился. А поскольку дворницкая работа исполнялась ранним утром, то остальной день у него был свободен. Тут-то он и увлекся политикой всерьез, на стороне, разумеется, демократических сил, весьма скромных у нас, представлявших тогда собою тесно сбившуюся кучку из нескольких интеллигентов, травимых партийной прессой.

Он активно защищался сам и защищал других, выступал на митингах, давал скандальные по тем временам интервью в печати и, поскольку умел хорошо говорить – стал, пожалуй, одним из первых в городе демократов. И потому, как только были объявлены свободные выборы в Государственную думу, сразу включился в борьбу за депутатское место как независимый кандидат. Однако кампанию проиграл: оказалось в ходе предвыборной гонки, что у него нет ни четкой программы, ни политического опыта, то бишь умения собирать и сколачивать единомышленников: типичный интеллигент-одиночка, – ни просто опыта длительной борьбы, в которой надо уметь, ни на один день не расслабляясь, медленно, но упорно набирать сторонников – как шахматист набирает очки в матче, расчетливо и терпеливо выигрывая партию за партией. Его обошел единственный серьезный соперник, коммунист, личность куда менее яркая, но энергичная и неутомимая, поддерживаемая к тому же бесчисленным «электоратом» соратников, ветеранов и пенсионеров… Зато, в компенсацию за поражение там, Воронцов, набрав очки в предыдущей предвыборной гонке, сравнительно легко прошел в Областную думу. С той поры он полностью связал свою судьбу с политикой.

Он, видимо, не потерял надежды добиться депутатства в Госдуме на следующих выборах, но понял, что одиночке в политике делать нечего, а потому, как только обосновался в Областной думе – решил готовить себе основательную базу для будущей предвыборной кампании; этой базой должна была стать политическая партия.

Он не стал основывать собственную «карманную» партию, а примкнул к уже существующей. Взвесив все «за» и «против» десятка более-менее известных, он выбрал народно-демократическую – самую неприметную.

На наш провинциальный взгляд, все они отличались лишь названиями да скандально известными именами лидеров; программы их – будто написанные под копирку! – ничем не отличались: достойный уровень жизни трудящихся, поддержка медицины и образования, детства и материнства, ветеранов и пенсионеров. Можно подумать, кто-то из политиков осмелится высказаться против подобной программы!

Подозреваю, что Воронцов остановил свой выбор на НДПР из простого соображения: все остальные уже имели у нас в городе свои отделения; став основателем нового, он автоматически становился его партийным лидером…

Ну, а бывший комсомольский функционер Эдик Дюжиков?.. Хоть он и заверил Воронцова, что вышел из компартии по идеологическим мотивам (господи, да «по идеологическим мотивам» из нее выходили тогда миллионами; только непонятно, по каким мотивам они в нее вступали?), сам Воронцов, видимо, прекрасно понимал «мотивы» Дюжикова: молодой человек, цепкий, но безвестный, ищет себе нишу в политической жизни, рвется в борьбу за место под солнцем, однако в рядах местных вождей компартии, согнанных с командных должностей, стало тесно, и у молодого человека там – никаких шансов, а тут Воронцов подвернулся, и молодой человек решает поставить на него, попробовать себя в демократах, пристроившись в кильватер к одинокому политику хоть и с небольшим, но уже – именем. Да будь на месте Воронцова сам дьявол, была бы лишь возможность пробиться вслед за ним – Дюжиков рискнул бы, поставил на дьявола: на этого еще надежней!..

Так практичный Дюжиков в тот день оказался в университете: с теми денежными крохами, что собрали вскладчину, рассчитывать на классного юриста не приходилось…

А энергичная Катя заказанную работу сделала всего за три дня. Осталось подписать документы учредителям и утвердить в юридическом управлении. Задержка оказалась за Воронцовым – он был в отъезде, в Москве.