Текст книги "Антимужчина (сборник)"

– Очень, – говорит, – занят, велел никого не пускать; у него совещание!

Хорошо, сижу, жду час, жду второй. Выходит, наконец, от него главбух – делили, видно, остатки неразворованного. И только главбух из двери, я – в дверь; секретутка пробует меня удержать, да куда ж ей, пигалице тонконогой, против меня? Отодвинула ее, прохожу в кабинет; она – следом, и жалуется, чуть не плача:

– Я не могла ее удержать!

– Ладно, – дает он ей отбой, а когда та дверь за собой закрыла, посмотрел на часы, сам сросшийся вместе с письменным столом в один монумент, и говорит: – Что у тебя? Выкладывай быстрей: у меня пять минут. – А морда хмурая-прехмурая – я-то знаю, что он сидит тут последние месяцы, может, даже дни, ему не до меня, видите ли, и думает, что за пять минут от меня отделается. А мне плевать. Прохожу, сажусь без приглашения прямо напротив него, гляжу в упор и говорю:

– Нет, не хватит нам пяти минут, потому что я от вас не уйду, пока не решу вопрос с квартирой. Я молодой специалист и четыре года честно стояла в очереди на нее. Кстати говоря, лично вы обещали ее мне на моей свадьбе: сто человек тому свидетели; если надо, всех приведу! Можете хоть милицию вызывать – я на все готова, но без квартиры не уйду!

Он вылупился на меня, уже с интересом:

– Так-таки готова на все?

– Да, – говорю, – на все!

– Э-э… Ну что ж… Знаю, – говорит задумчиво так, с расстановкой, – ты решительная девушка; словам твоим можно верить. – Посидел еще, подумал, почмокал губами, включил аппарат селекторной связи.

– Да, я слушаю! – пискнула секретутка в аппарате.

– Ко мне никого не пускать – я занят! – рявкнул он в него и не забыл – сразу отключил: аккуратный мужик. Знаешь, какие анекдоты получаются, когда они забывают громкоговорящую связь отключить вовремя?.. Встал, прошел к двери, закрылся еще и на защелку. Смотрю: что дальше будет?

Кабинет большой, с футбольное поле, и с одной стороны там окна, с другой – глухая стена, вся из деревянных панелей, и сплошь – стулья вдоль стены. Он берет, отставляет один стул, толкает панель – и она распахивается, как дверь, а за ней – помещение, явно потайное.

– Прошу сюда! – Без лишних слов, вполне серьезно приглашает меня в то помещение наш энтузиаст шестидесятых.

Мне интересно: что же там такое? – и страшновато при этом – чувствую: ловушка. Ну, да что уж теперь, раз вправду на все готова? Но еще торможусь, придуриваюсь, вся из себя – наивная простушка.

– Зачем – туда?

– Как зачем? Побеседуем о квартире. Без свидетелей.

Ладно, думаю, где моя ни пропадала? – Набралась решимости, иду, вхожу. Смотрю наметанным глазом строителя: комната – больше, чем у меня: квадратов в пятнадцать; окошко, чем-то светлым зашторенное, диван, обитый красным плюшем, стол, кресла, холодильник, сервант с посудой, распахнутая дверь в санузел, а в нем, вижу – душ, унитаз, раковина.

Он достает початый коньяк из холодильника, две рюмки из серванта, вазочку с конфетами.

– Будешь коньяк? – спрашивает; мы, оказывается, уже на «ты», хотя на брудершафт еще не пили.

– Нет, – отвечаю.

– Хорошо. Раздевайся, – говорит и наливает себе коньяк.

– Как «раздевайся»? Зачем?

– Но ведь ты же на все готова?

Соображаю, думаю. Вот оно, значит, как: энтузиаст шестидесятых берет плату бартером?.. Готовлюсь психологически: через себя еще переступить надо, но уже чувствую, знаю: не даст обойтись.

– А как же квартира? – спрашиваю, а голос противно дрожит, и самое слегка колотит скорее, от злости, страха уже нет и в помине. – Где, – говорю, – гарантия?

– Вот и сделаем гарантию, когда разденешься. Ты ж не девочка, верно? – отвечает, а сам уже садится в кресло, нога на ногу, и коньячок посасывает вполне интеллигентно – маленькими глоточками. Вижу: чувствует мою злость и сам от этого злостью наливается.

И что мне оставалось? Конечно же, я разделась, пока он свой коньячок посасывал и на меня пялился. Самолюбие мое мне дорого стоит, но квартира – дороже; в конце концов, я ж не для себя ее выторговывала – одной-то мне и комнаты хватало. А ведь еще и страх где-то там, внутри, сердце холодком обдавал: уже и прорабов сокращают, и кого, интересно, выгонят первыми? Не мужиков же – у них негласная порука в крови сидит: им и в голову не придет предпочесть мужчине женщину, пусть он и пьет, и балду пинает; а с ней чего церемониться, с ней все можно: потоптаться, как петух на курице – и выбросить на улицу, как кутенка!.. Корежила себя, раздевалась, а в голову лезла матушкина дразнилка: двинет, бывало, по затылку, я только соберусь реветь, а она мне: «Какие нежности при нашей бедности!»

Вот на этом плюшевом диванчике, значит, и… Он даже не разделся – только пиджак снять изволил и галстук расслабил…

Ужасно это противно, когда вот так всё, по-собачьи: чувствуешь себя не иначе как драной сукой. Особенно если на тебя наваливается какая-то липкая сырая резина… Наверное, меня бы стошнило, если б не коньяк: плеснула себе, глоток сделала – отпустило.

– Иди, подмойся, – говорит потом энтузиаст.

Пошла в санузел, подмылась, вышла.

– Становись снова! – кивает на диван…

Знаешь, о чем я думала тогда, чтобы отвлечься? Помнишь, в школе проходили рассказ «После бала» Толстого? Почему-то именно он мне в голову лез, то место как раз, где бедного солдатика – что-то он там натворил – пропускают сквозь строй: раздевают и бьют по голой спине палками. Вот и я как тот солдатик: только не больно, правда, а противно… Омерзительнее уже ничего не бывает – эти пять или десять минут позора, которые, наверное, будут сниться потом в страшных снах…

А уже когда вернулись в большой кабинет, мой энтузиаст добрался опять до стола, врос в него монументально – никакие вольные фантазии и в голову не придут, глядя на такого, поднял трубку и самолично, без помощи секретарши, набрал номер председателя профкома:

– Там у нас есть резервная квартира в доме, который вчера сдали – отдай ее нашей молодой прорабше!.. Какая-какая? Молодая и красивая! Такая у нас в тресте пока одна!.. Да-да, именно ей!..

Тот, видно, закочевряжился, уперся – какие-то это нарушало планы или договоренности: долго бурлил в трубке его голос; энтузиаст слушал-слушал, да как рявкнул – поставил, можно сказать, нашего главного профсоюзника на четыре кости:

– Кто у нас, в конце концов, управляющий: ты или я?.. И слушай внимательно: она зайдет к тебе прямо сейчас; надо быстренько оформить все бумаги, а завтра утром вам с ней и с бумагами – в райисполком, получить ордер!.. Я тебя прошу: проследи лично! Вечером завтра доложишь об исполнении, договорились? – Положил трубку, черкнул что-то в перекидном календаре и говорит, уже мне:

– Всё слышала? Поняла? Беги, получай – заслужила честной работой, – и соизволил осклабиться напоследок. – А ты молодец: боевая прорабша… Защелку на двери открой сама. И заходи, когда чего понадобится, обращайся, не стесняйся старика – буду рад помочь, чем могу, – и уже когда я встала, он – эка расчувствовался! – даже слабо помахал мне вслед ладошкой.

Примерно в то же самое время начали появляться, как грибы после дождя, частные предприятия, товарищества и акционерные общества, и явление это, совершенно тогда для нас новое, не прошло мимо Кати: как-то однажды она рассказала мне по телефону, что трое рабочих-отделочников с ее стройки сделали ей интересное предложение, и она ломает над ним голову: они решили уйти из бригады и организовать товарищество по ремонту квартир и помещений под офисы; при этом им нужен честный и сноровистый техник, умеющий правильно посчитать стоимость работ, составить договор и смету и прикинуть потребность в материалах, а потом найти эти материалы, да подешевле, купить и привезти. Они согласны принять такого человека в свое товарищество директором, или, как тогда начали говорить, учась непривычному деловому языку, «менеджером». И вот они покумекали меж собой и предложили это директорство Кате.

Она попросила сутки на размышления. И мы с ней рассудили так: конечно, ей бы следовало принять предложение, но у нее на руках семимесячный ребенок. Вдруг Таиска заболеет – доверит она ее Игорю?.. Нет, она всё бросит и сама останется с ней дома. При этом в тресте ей всегда пойдут навстречу – дадут два-три дня, или неделю: там незаменимых нет; в товариществе же она не сможет позволить себе ни единого дня отгула. И упускать предложение ей не хотелось. Что оставалось делать?.. Вывод напрашивался сам собой: предложить директорство Игорю – пора, наконец, ему браться за серьезное дело, благо возможность сама идет в руки!..

Однако Игорь таким предложением будто бы возмутился: разве он для того долбил инженерные науки, чтобы командовать тремя полуграмотными мужиками? Он прекрасный конструктор-расчетчик, но ни в отделке, ни в договорах и сметах ни черта не смыслит… Катя возражала ему: инженеру легко этому научиться, на первых порах она даже соглашалась помочь ему, а что касается трех мужиков – так почему, если дело пойдет, не расширить товарищество до десяти, двадцати, сорока человек и, в конце концов, не превратить его в большую фирму?..

Катиного авторитета в уговорах не хватало – она попросила меня прийти и помочь ей «дожать» мужа: «Ты умеешь убеждать, тебя он послушает!..»

И конечно же я пошла; да мне и самой интересно было лишний раз проверить свое влияние на него.

– Послушай, Игорь! – сказала я ему тогда. – Скажи, кто тебе помешает снова стать конструктором, расчетчиком, бесом-дьяволом, когда все устаканится? Но пока ведь надо же что-то делать, зарабатывать нормальные деньги – сколько можно валить на жену все заботы и смотреть, как она выматывается?

– Почему валить-то? – разобиделся он. – Я тоже кручусь: и с ребенком сижу, и в магазины бегаю, и еду готовлю, не считая того, что преподаю! Прихожу я, между прочим, в полночь и сажусь готовиться к новым занятиям!..

В чем-то он прав, но Катю было жаль, и я находила новые аргументы:

– Да не эта, Игорь, мелкая помощь ей нужна. Сегодня надо предельно напрягаться, быть опорой: ты же мужчина – вон ты какой большой и сильный! Можешь ты дать ей посидеть с крохой дома? Ведь у Кати молоко кончается!.. – приходилось бить ниже пояса, но что делать? За Катю я готова была вправлять мозги кому угодно. – Да, – продолжала я, – для наших Обломовых нынче – конец света, но ты же не Обломов! Время, Игорь, дает тебе шанс стать представителем новой формации предприимчивых молодых людей, цветом нации, ее надеждой, ее будущим!..

Может, я и перегибала: речь-то всего о трех отделочниках, о трех-четырех квартирах, которые они в состоянии отделать! Но то был, кажется, единственный достойный для обоих выход, а для меня – еще и шанс опять увидеть Игоря деловым и самостоятельным, чтобы снова начать его уважать, а как иначе внушить ему серьезность ситуации, если он способен воспринять ее лишь в романтическом флере?..

И вдвоем с Катей мы его все же уломали: взялся он за эту работу, да еще – с жаром, и дела у него пошли: стал зарабатывать неплохие деньги. Чтобы отдаться новому делу полностью, ему даже пришлось оставить техникум.

Месяца через три на деньги товарищества он купил старый фургончик «жигули», на котором теперь мотался по городу: искал заказчиков, закупал своим мужикам материалы, а сев в машину да вцепившись в руль, как в спасательный круг, окончательно поверил в то, что он настоящий начальник и, стало быть, настоящий мужчина, и мечтал уже о собственной машине, непременно заграничной – о каком-нибудь «японце»…

О том, что предпринимательство – занятие с переменчивым успехом, все мы знали понаслышке. А теперь многим приходилось проверять это знание на собственном опыте, большей частью плачевном; чтобы стать тертым предпринимателем, надо, наверное, и в самом деле пережить не одну неудачу и перепробовать сотни комбинаций… Я это к тому, что через полгода у Игоря случился жуткий «прокол»: как я поняла – а понимаю я в этом плохо, он заключил договор на отделку большого офиса; заказчик выдал аванс, а выполненные работы обязался оплатить по окончании. Но когда работа была сделана и предстояла ее оплата (а ремонт был крупный, Игорь вбухал в него всю наличность), оказалось, что заказчик – банкрот.

Игорь ходил консультироваться к юристам, подал в суд; время шло, а денег не было. В то же время рабочие (их уже было шестеро: отделочники обзавелись подсобниками) начали подозревать его в том, что он утаивает какие-то суммы, и угрожать ему: «Отдай заработанное, нам не на что жить!»

Игорь загнал старенький фургон, но денег не хватило. Он стал просить Катю заложить ее золотые вещи – она отказалась.

У них, я знаю, произошел тогда тяжелый разговор.

– Чего ради я отдам свое золото? – сказала ему Катя. – И какой же ты предприниматель? Сам сумей выкрутиться!

– Но это ты меня втянула в авантюру! – кричал на нее Игорь.

– Так ведь у тебя голова не для красоты – ею думать надо!

– Ну, пролетел, теперь умнее буду, только сейчас-то мне надо отдать деньги!.. Да заработаю я и снова накуплю тебе золота!

– Что значит «снова»? Покупала его я, а не ты!

– Будто я тебе не дарил!..

– А случись что пострашнее – на кого мне надеяться? На тебя, что ли?..

Он все-таки выклянчил его у нее… Однако эти крохи Игоря не спасли: пришлось идти на поклон к товарищам, тем, кто стоял крепче. Но с той поры он окончательно потерял Катино доверие: она его уже ни во что не ставила и никаких надежд на него не питала.

С ее стороны это было, конечно, свинством. Но и я в его поведении разочаровалась: не ожидала я, что он будет так панически цепляться за Катины золотые безделушки – мелочно, малодушно; он трусил и терял голову…

Окончилась история тем, что хоть он и расплатился с рабочими – они от него ушли. А долг перед товарищами остался.

Игорь судился с банкротом. Кажется, это было безнадежно, но он всё надеялся – как игрок-неудачник надеется на везение.

Среди строителей молва разлетается быстро; никто больше с Игорем иметь дела не желал; он изнервничался и решил бросить все «к чертовой матери». У них с Катей начались скандалы: у нее все больше прорезывался характер ее мамочки, а он замыкался и не желал с ней разговаривать. Тогда Катя призывала меня – мирить их.

По-моему, у них не доходило до развода только благодаря мне: я осталась единственным добрым духом их семьи, но я шла туда и выполняла свою миссию уже не ради них – как они мне надоели с их сварами! – а ради своей маленькой крестницы, этого теплого комочка с мяконькими ручками, ножками, которое, подрастая, уже тыкалось мягкими губами в мою щеку и гулькало из благодарности за мелкие игрушки, которыми я ее баловала, за цветные книжечки-раскладушки, которые ей показывала и уже читала, прекрасно зная, что ни Катя, ни Игорь этого делать не станут – им некогда!..

Меня поражала их родительская глухота: Игорь – весь в производственных страданиях, Катя – раздражена им, – так что я, занимаясь крестницей, не в силах оторвать ее от себя, в конце концов предлагала ее глупым родителям:

– Знаете что? Отдайте мне ее совсем, а сами родите еще одну!

– Ага, я мучилась, рожала – и отдай тебе? – преувеличенно возмущалась Катька. – Нечего клянчить, роди сама!..

Теперь в каждый мой приход, кивая на Игоря, сидящего, раскидав по полу ноги, в кресле перед телевизором с бутылкой пива в руке, она выплескивала на меня всю предназначенную ему желчь:

– Полюбуйся своим любимцем!.. – А затем, кивая на телевизор, накидывалась на него самого: – Что они тебе нового скажут? Жизнь красивую нарисуют? Не дождешься! Иди и зарабатывай деньги!

– Как я заработаю – без машины, без людей? – тупо возражал Игорь.

– Не умеешь организовать – засучивай рукава и сам становись!..

– Я – дипломированный инженер!

– Да чёрта мне в твоем дипломе: продать – и то не купят!..

В ее упреках была доля истины; Игорь уже и меня возмущал: ну почему он такой – как сырое тесто: без инициативы, без желания напрягаться?.. Кто в этом виноват? Наследие предков? Социальная система? Нехватка витаминов, гормонов, тепла, солнца? Или – душевная пустота?.. Вольно было Чехову предлагать выдавливать из себя раба; а если – лень?..

А между тем денежного долга с него никто не снимал: друзья-кредиторы, когда-то гулявшие на его свадьбе, однажды нагрянули к нему и предупредили, что поставят долг «на счетчик»… Надо было хотя бы перезанять денег, но Игорь словно пребывал в ступоре.

– Ну почему ты ничего не делаешь? Ведь у тебя будут неприятности! – умоляла я его.

– Пристрелят? Да и черт с ними, надоело! – тупо отмахивался он…

Тут до Кати дошло, наконец, что он в труднейшем душевном состоянии, и она, к ее чести, решительно взяла дело в свои руки: сама поехала к кредиторам и о чем-то с ними договорилась; затем попробовала помирить с Игорем отделочников. Из этого, правда, ничего не получилось – те ей ответили, что по-прежнему согласны работать только с ней самой. Тогда она нашла старика-отделочника по имени «Петрович» и свела с ним Игоря. О чем они втроем говорили – не знаю, но с той поры Игорь надел спецовку и встал на рабочее место рядом с этим «Петровичем».

Петрович оказался для Игоря настоящим кладом; в четыре руки у них стало получаться совсем неплохо: по-моему, Игорь начал зарабатывать едва ли не больше, чем директором «фирмы»: через год он даже давно мечтаемую «тойоту» купил. Подержанную, правда, потрепанную, зато – «японец»! И Катины упреки в безденежьи смолкли.

Только теперь, от непривычки работать физически, Игорь возвращался домой усталый, молчаливый, долго с удовольствием хлюпался в ванной, долго переодевался, плотно ужинал, а после ужина перебирался в гостиную, валился с бутылкой пива в неизменное кресло перед телевизором… Он поплотнел, слегка расплылся, стал медлителен в движениях и в разговоре; внешняя привлекательность его осталась, но была теперь не в моем вкусе…

Интересно, что в той передряге и последовавшей за ней смене стиля их жизни Катя тоже повела себя несколько странно. У них с Игорем была договоренность: как только он станет достаточно зарабатывать, она уволится и сядет дома с Таиской… Деньги появились, а увольняться Катя отказалась. От страха снова остаться «на мели»? От привычки каждое утро бежать из дома? Из жадности?.. Игорь настаивал, а Катя отмахивалась: «Успею, насижусь!..» И к кому, интересно, теперь апеллировал он, чтобы помогли ему наставить супругу? Ко мне, конечно. Однако уговорить закусившую удила Катю было все равно, что уговаривать ветер или солнце.

– Чего ради я должна хоронить себя в четырех стенах? Не хочу я сидеть у него на шее, не доставлю я ему этого удовольствия!.. – И это было уже не упрямство, а приросшее к ней намертво чувство непомерной гордыни.

* * *

Оба теперь возвращались домой усталые, а надо было еще заниматься домом…и начиналась перепалка:

– Игорь, вынеси мусор! – кричала ему Катя.

– Я устал! – отвечал он, успев добраться до кресла.

– А я, думаешь, не устала?

– Я больше устал.

– Но ты же мужик, т-твою мать-то!..

Он как будто и соглашался вынести, но, не в силах отлепиться от ящика, продолжал полулежать в кресле, пока Катя не напоминала ему снова; он вздыхал, поднимался и шел – как на эшафот, а потом жаловался мне на нее:

– Катька совсем обнаглела: меня на три буквы посылает!

– А куда тебя еще посылать? – фыркала она. – Больше некуда!..

Ужасно все это стало… Была ведь любовь – сама видела! Был свет в глазах, мечты, надежды, вера друг в друга. Куда все делось, и почему так быстро?.. Жизнь загоняла их в прозябание на одной лежанке, у одной кормушки… Однажды я не выдержала, упрекнула ее:

– Катя, ты что, нарочно демонстрируешь мне свою грубость с ним?..

Так та призналась мне, что когда они вдвоем – всё у них еще грубей и примитивней. Этого я представить уже была не в силах… Господи, да ведь это обуза какая-то, а не жизнь! Зачем тогда работа, деньги? Чтоб бутить ими пустоту?.. И уж до того дошла, что махнула на них рукой: живите как хотите – у меня одна забота: оградить от вашего влияния крестницу. Мне казалось, что их отношения дошли до предела. А, оказывается, то были цветочки…

* * *

Пришла пора остаться без работы и Кате; правда, такую зубастую, как она, уволить побоялись – с ней поступили иначе: перекрыли финансирование объекта, который она строила, и всё. Деньги, что пока еще поступали от заказчиков, руководство треста задерживало на своих банковских счетах, «прокручивая» под большие проценты. Многие рабочие ушли, а Кате предложили бессрочный отпуск без содержания – авось догадается, уйдет сама. Начиналось повальное акционирование предприятий, и руководство интенсивно освобождалось от работников, чтобы осталось как можно меньше акционеров.

Катя не стала дожидаться акционирования треста («Да пошли вы на фиг со своими акциями!»), написала заявление, и ее в момент уволили.

Она задумала заняться «малым бизнесом»: ей хотелось попробовать себя в коммерции. Однако жизненный опыт подсказывал ей, что суетиться не стоит: начать лучше всего с обретения торговой сметки и вживания в среду. Да и где взять стартовый капитал, кто его даст без залога? А потому начала она скромно: продавщицей готовой одежды на Центральном рынке. Ее хозяйкой была Катина знакомая по имени Светлана; Катя изо всех сил старалась с ней сблизиться, не без расчета: чтоб та помогла ей подняться на ноги.

Я видела эту женщину. Как-то Катя затащила ее ко мне «на кофе»: во-первых, чтобы сдружить нас, всех троих, а во-вторых – явно повысить свой статус в ее глазах: вот, дескать, какие у нее интеллигентные знакомства! Причем, зная мою разборчивость, она уведомила меня: Светлана – человек надежный; о каких-то прекрасных качествах ее характера мне говорила…

То была густо крашенная блондинка с серыми неулыбчивыми глазами и хриплым голосом, какой бывает от регулярных простуд и злоупотребления спиртным и сигаретами. У самой же Кати она вызывала неподдельное восхищение: ей нравилось, что Светлана ездит в спортивной машине серебристого цвета и, хотя и живет пока с сыном и матерью в «хрущевке», однако строит себе шикарную квартиру в фешенебельном доме в самом центре, рядом с парком; Кате ужас как хотелось стать такой же.

А мы со Светланой с первого взгляда почувствовали взаимную неприязнь. Неужели это и есть то самое классовое чувство?.. Катя была удручена: ей так хотелось, чтобы мы все гармонично дополняли друг дружку!..

Меня удручало, что Светлана жестоко эксплуатирует Катю, платя ей копейки. Впрочем, иначе, наверное, и невозможно выжить в их мире: кто-то кого-то должен высасывать, как паучок! Но за Катю мне было обидно…

Или просто меня отталкивала Светланина вульгарность, а ее во мне – уж и не знаю что?.. Меня раздражал в ней запах духов; они были отнюдь не безобразны: наоборот, хорошие французские духи, но она ими так обильно поливала себя, что не было мочи терпеть. Я их возненавидела, и когда простодушная Катька тоже стала ими пользоваться, и тоже обильно,00 я такую устроила ей головомойку, что, кажется, она запомнила ее навсегда.

* * *

Около года она работала продавцом у Светланы. Ее рабочим местом был переоборудованный под торговую палатку двадцатитонный железный контейнер: из них состояли – да и по сию пору состоят! – тесные торговые ряды на Центральном рынке. Условия работы жесточайшие: зимой в контейнере – лютый мороз, летом – как в парилке; отлучиться по нужде в туалет – только бегом, и – не больше чем на пять минут, оставив контейнер на попечение соседок, таких же бедолаг, как сама, с риском не досчитаться какой-нибудь вещи; вместо умывальника – влажная туалетная салфетка; вместо обеда – чай или кофе из термоса, бутерброды и горячие пирожки, разносимые лоточницей… Через год такой жизни Катя сама купила контейнер, наняла продавщицу и начала собственную коммерческую карьеру.

А карьера давалась непросто. Катя продавала ширпотреб, то есть все, что подвернется выгодного у оптовиков – от курток и джинсов до косметики и бытовой химии. Пока определилась с ассортиментом – несколько раз прогорала, спуская наторгованное. Впрочем, эти прогары, наверное, необходимое условие наработки опыта в ее новой профессии?.. В общем, крутилась, как, наверное, и все там. И, в отличие от Игоря, духом не падала.

Иногда не без восхищения, иногда с досадой и раздражением она рассказывала мне про мир их «бизнеса», про жулье, которое там «крутится», наживая миллионы, облапошивая друг друга, а все вместе – покупателей. Пересказывать – неинтересно: об этом писано и говорено тысячекратно…

Бедная Катька! Как ее тянуло в этот денежный водоворот и как ей хотелось стать «коммерсанткой»! Или уж у таких, как она, нетерпеливых и решительных, эта судьба на роду написана?

Между прочим, один из крючков, который ее в том базарном водовороте держал, между финансовыми взлетами и падениями, возможность одеться и обуться «с иголочки» в красивые и дорогие вещи, носить которые, я чувствовала, становится у нее потребностью.

Да она и в самом деле стала необыкновенно хороша, одевшись-то как следует, особенно когда представала передо мной в зимней одежде. Все на ней теперь было роскошно: и пушистая шапка из самого лучшего собольего меха, темного, с искрящейся на солнце радужными искрами остью, и мягко облегавшая ее крепкую фигуру великолепная дубленка с ручной вышивкой по бортам, и коричневые же высокие замшевые сапоги на тонких золоченых каблуках; а серо-серебристый шарфик и крупные золотые серьги в ушах отнюдь не затмевали ее яркого на морозе лица: черных пушистых ресниц и бровей вразлет, алых губ и алых роз на щеках…

Тогда же она начала вовсю пользоваться косметикой, отчего лицо ее приобрело несколько балаганную яркость. Я смеялась над ней: «Ты теперь настоящая кустодиевская купчиха!» – а она оправдывалась: «Ты знаешь: косметика хорошо предохраняет лицо на морозе»…

При этом полная ли напряжения жизнь будоражила ее, или просто она была в самой яркой поре своего цветения, но никогда больше она не выглядела столь эффектно: ее лицо цвело пышным экзотическим цветком, а глаза сияли, словно две черных лучистых звезды.

Со своей чуть тяжеловатой грацией держалась она теперь необыкновенно свободно, с моментальной реакцией на любые выпады против нее – а выпады бывали: ее красота и налет вульгарности невольно раздражали женщин и обращали внимание мужчин – она просто притягивала их взгляды, как магнит притягивает железные опилки, или, точнее, как мух в знойный день тянет на мясо, когда оно начинает припахивать, а сами мухи особенно активны. Она вся дышала здоровьем и жгучей красотой; однако и пышущее здоровье ее, и красота были полны некой тревогой, агрессией и вызовом – все в ней обещало не покой и счастье, а лишь беды и бесплодные хлопоты.

Да, я смотрела на нее восхищенно, потому, наверное, что самой мне этой красоты недоставало. Но к восхищению примешивалось беспокойство: господи, сколько же отпущено ей всего с избытком! И жалко-то ее! Цветет пустоцветом, не исполненным смысла: ей бы – обеспеченного, сильного характером мужа, большой дом, в котором много работы, ей бы рожать и выхаживать детей, да не одного, не двух – ораву! Но есть ли на свете мужчина, способный удержать и приручить ее или таких уж нет на свете?.. Она купалась в моем восхищении; может, поэтому и забегала ко мне во всем блеске?

Но были у нее и еще причины забегать: она никогда не забывала расспросить, что новенького в жизни города и «вообще», имея в виду культурные события, да что интересного мне попалось из чтива за последнее время, даже что-то там записывала в свою книжечку, выпрашивала очередную книгу или журнал, уносила, прочитывала и возвращала.

Мне кажется, она держалась за меня только затем, чтобы не потонуть в своем рыночном быту, где лишь торгуют и подсчитывают барыши, а в свободное от них время до одури пьют, едят и сексуются, проводя свой «шикарный» досуг в саунах, ресторанах и каких-то загородных «домах отдыха и развлечений»… Катя, как я поняла, тоже все это успела пройти и на все наглядеться, но – не без моей помощи, думаю, знала все же и другой, параллельный мир, свободный от обязанности жить лишь ради барыша, и искус этого знания не давал ей покоя…

Она по-прежнему инициировала наши с ней «культпоходы» в театры и на концерты, заставляя Игоря домовничать, и рассказывала, что у них теперь «полная гармония». Он ее любит и все-все, что она скажет, дома делает: готовит, стирает, научился ухаживать за Таиской – сам забирает из садика, купает, переодевает, кормит, укладывает спать, а если дочь нездорова, сидит с ней дома: работа у него теперь неответственная – Петрович может управляться и без него; денег им теперь хватает, а няньки нежнее и внимательнее Игоря и сыскать трудно, и Катя за дочь совершенно спокойна.

* * *

Между прочим, меня постоянно удивляло: как ей удается быстро встать на ноги после очередного финансового краха? То жалуется, что «пролетела» с товаром, осталась должна сколько-то тысяч долларов, а уже опять открывает торговлю. И я любопытствовала: где она берет деньги – расплатиться и вновь закупить товар? Растрясает Игоря?

– Еще чего! – возмущено фыркала она. – У него штанов не хватит расплатиться с моими долгами!

– Светлана выручает? – донимала я ее. Интуиция мне подсказывала: что-то она не договаривает…

– Н-не всегда, н-но выручает, – не очень уверенно отвечала она. – Мы не миллионеры: деньги у нас без дела не лежат – каждая копейка на счету!

– Так где ты их берешь? – допытывалась я.

– Ты знаешь такое понятие: «коммерческая тайна»? – пыталась она от меня отделаться.

– Да от меня-то тебе чего таиться? – смеялась я.

И однажды, ужасно чем-то раздраженная, не выдержав моего цепляния, она не просто сказала, а выплеснула на меня со злостью:

– Ну, скажу я правду – тебе что, легче будет? Заработала я эти деньги! Натурой расплатилась! Довольна?

– Как «натурой»? – удивилась я. – В переносном смысле, что ли?

– Ох, и лохиня же ты! – чудовищно вздохнув, заорала она. – Спустись на землю!.. Да, натурой! Или что, прикажешь свой лоб под пули подставлять? Спасибо!.. И не в переносном, а в самом прямом, как оглобля, смысле!

Чего угодно я ждала – но не этого.

– Ты что, со многими?.. – невольно спросила я, не решаясь произнести слово «спишь».

– С кем надо, с тем и сплю! – поняла она мою наивную недомолвку. – Чего так переполошилась? Боишься запачкаться? Так катись, не заплачу!

– Ну что ты мелешь, Катя! – едва не со слезами воскликнула я, поняв глубинную причину ее злости: едкую смесь стыда, досады, раздражения…

– Да, с кем надо, с тем и сплю! – решительно подтвердила она. – Ну и что?.. – И поскольку я растерянно таращила глаза, не зная, что сказать, – меня будто по голове ударили – она сменила тон, начав оправдываться: – Круг узкий, и люди всё – нужные! Да я этот свой промысел и не афиширую! Надеюсь, не побежишь раззванивать?