Текст книги "Антимужчина (сборник)"

А сколько ей пришлось использовать ухищрений, чтобы добыть себе комнату! Все оказалось не так просто, как ей мечталось… Порой, устав от своей семейки, она впадала в отчаяние – с ее-то воловьими нервами:

– Брошу все, к черту, уеду на край света, в какую-нибудь Хатангу или на Чукотку – лишь бы не видеть их рожи: как они меня достали!..

Заявление на квартиру она подала сразу, как только ее приняли на работу: имела право – молодой специалист. И ее поставили в очередь, и очередь – не общая, в двести с лишним человек, а – отдельная, для молодых специалистов, и Катя была в ней четвертой, но квартиру ей все не давали, находя разные предлоги: слишком молода, живет с мамой в благоустроенной квартире, в то время как кругом полно совсем бесквартирных; вот если б замуж вышла, да появился бы ребенок!.. Но где ж ей было взять столько счастья, да сразу? Женихи на дороге не валяются; да и куда она его приведет – в квартиру со своей мамочкой да братцем, что ли? В комнату к сестре?..

Но когда ее перевели в прорабы, она сделала обманный финт: ушла из дома и поселилась в общежитии, в комнате на троих. Вариант – тоже не сахар: едва ли две соседки по комнате лучше, чем одна Люська; зато, по крайней мере, перестали попрекать в профкоме квартирой.

И прошло еще какое-то время – уж не целый ли год? – когда с ней как с прорабом стали считаться; да еще ходила клянчить и требовать, пока, наконец, ей не выделили, нет, даже не квартиру, а всего лишь комнату в общежитии. Но как она была ей рада! И этой победой сумела насладиться вволю.

Я побывала в ее комнате в тот же вечер, когда она позвонила. Поздравить пришла, посмотреть на ее новое жилье, а, может, и помочь чем-то?

Пришла, а она только что, сию минуту въехала; двое ее великовозрастных мальчиков-пажей еще втаскивали ее пожитки, благо пожитков набралось немного: две громоздкие картонные коробки, большой тюк с постелью и одеждой, да несколько связок книг; и – ни единой вещи из мебели.

И что же я увидела? Убогую комнатенку в двенадцать квадратов с продранным линолеумом на полу, обшарпанные обои на стенах, тусклое окно и голую лампочку на потолке. Правда, при комнате – свой санузел с унитазом, кладовочка-темнушка, крохотный проходной «предбанничек», именуемый «кухней», а в «кухне» – раковина с холодной водой. Но душевая – в подвале, одна на весь дом. И все-таки это уже было кое-что.

«Мальчики» перетаскали пожитки, сложили их, как распорядилась Катя, в кучу посреди комнаты и надеялись остаться на «обмывку», однако Катя в благодарность лишь расцеловала их, а затем бесцеремонно выставила: «Приглашу на новоселье, а пока – катитесь!» И те смиренно удалились.

У нее был электрочайник. Она заварила чай, и мы с ней пили его в зачет ритуала «обмывки», сидя на связках книг. За чайный стол сошла большая запакованная коробка.

– Ох, Тайка, и заживу я теперь! – Не в силах усидеть, она вскакивала и, раскидав руки, кружилась по комнате: – Моё! Моё! Все здесь теперь моё!

* * *

Новоселье она устроила только через два месяца.

Принесла я ей на новоселье скромненький, но милый чайный сервиз с синенькими васильками по белому фону – всё, на что была способна со своей зарплатой молодого спеца, выпускницы филфака. Вхожу в комнату и ахаю: комната сказочно неузнаваема – блеск и сияние! Сколько же это сил, денег, времени вбухала она за два месяца в это крохотное пространство – уму непостижимо! Новые красивые обои на стенах, новенький, с имитацией под деревянный паркет линолеум на полу; посреди комнаты – словно зеленая лужайка – огромный ворсистый зеленый ковер; окно с белейшими свежевыкрашенными переплетами так чисто вымыто, что стекол будто нет – истаяли, и его обрамляют золотистые гардины, сплошь в спелых тканых колосьях; на стерильной белизне потолка сверкает бронзой и стеклом новенькая люстра; на стенах – полочки, фотографии в рамках; застекленный новенький шкаф во всю стену – с книгами и посудой внутри… Неужели все это она устраивала своими руками – или тут пахала на нее целая бригада помощников?

Но истинное украшение комнаты – сама хозяйка: буйные волосы укрощены, уложенные в монолитную, крупными локонами, парадную прическу; лицо – с ровно загорелой кожей и густым естественным румянцем на щеках; темные сияющие глаза в густых ресницах; рельефный рисунок губ, едва тронутых помадой – ей и краситься-то не надо, достаточно привести себя в порядок, чтобы яркая ее красота вспыхнула и заиграла. И, в довершение ко всему, она такая нарядная, какой я ее еще не видела: в ало-красном, приталенном, мягко подчеркивающем силуэт платье с вырезом на груди и белоснежным стоячим воротником с алой изнанкой, острые белые углы которого свободно лежат на плечах; в ушах – золотые сережки с рубинчиками, на груди в вырезе платья – золотой кулон на цепочке, на руке – золотой перстенек с рубином, – ах, это ее пристрастие ко всему избыточно яркому: к красным, алым, пурпурным цветам, к золоту, красным камешкам!.. Помню, говаривала ей, грозя пальцем, вычитанное в какой-то старой книге:

– Смотри, рубин усиливает природную жестокость сердца!

А она – разве мы во что-нибудь верили всерьез в те годы? всё – шутя, всё – со смехом! – лишь хохочет в ответ:

– Да мне это не помешает!..

Ах, милая Катька, какой она стала! Настоящая женщина, роскошная дама с бездной шарма… Мне и завидно, и радостно за нее, за нас всех: занюханные дети серых рабочих кварталов, о, мы еще покажем, еще явим миру свое лицо!.. И я не уставала радоваться ее жажде жизни: с каким размахом, с какой страстью и неутомимостью она сражалась за свое счастье! Она громоздила его, можно сказать, на голых камнях.

В довершение ко всему, посреди комнаты – большой раздвижной стол, накрытый белой скатертью с алой каймой, уже заставленный цветами, бутылками, столовыми приборами и блюдами с угощением, а за столом тесно от гостей; сидело, наверное, человек двенадцать, не считая нас с ней: уже знакомые мне молодые люди, пары, но были и новые лица.

Катя представила меня всей честной компании.

– Молодой филолог! – Ей было ужасно приятно произносить ученое слово; но я не преминула сделать ей замечание:

– Между прочим, Катя, я здесь не филолог, а твоя старая подруга!

– Да уж, мы с тобой – две старые карги! – не удержалась она, чтоб не съязвить; однако милостиво усадила рядом с собой.

Застолье, когда я пришла, уже текло своим чередом, в меру шумное и веселое, но оживленнее всех была сама хозяйка. Без конца открывали новые бутылки шампанского, чокались с Катей, целовали ее, пили за ее «прелестный уголок» и за ее счастье на новом месте. А когда гости подпили и начался совсем уж невообразимый галдеж, я спросила ее под шумок:

– Скажи, Кать, а жениха твоего среди них нет?

Улыбаясь, она отрицательно покачала головой.

Тогда я подняла бокал и сказала:

– А давайте-ка пожелаем нашей хозяйке, чтобы здесь, наконец, появился не менее милый, чем она, хозяин!..

Меня дружно поддержали; одна Катя приняла тост сдержанно:

– А надо ли? Вы знаете, я впервые в жизни осталась в полном одиночестве, и, оказывается, это – такое блаженство! Вы представить себе не можете, как я отдыхаю здесь, совершенно одна!

– Столько наворочавши, ты успеваешь еще и отдыхать? – удивилась я.

– А ночь? Вымотаюсь, лягу спать – в коридоре галдят, за стеной скандалят, а мне и горя мало, только посмеиваюсь: и чего им, дуракам, не хватает?.. Тут такого насмотришься, что сто раз подумаешь: выходить – не выходить? И нужен ли хозяин, если сама все могу? – не без лукавства спросила она нас. И мы, насколько смогли осилить тему, обсудили ее и простым большинством решили: нужен, и выходить – надо! И посоветовали событий не форсировать, но уж если подвернется подходящий принц – не упускать.

* * *

После новоселья прошло, наверное, еще с полгода.

Теперь нас с ней разбросало далеко: ее общежитие было на окраине, я работала, телефона под рукой на работе ни я, ни она не имели, вечером до нее и вовсе было не дозвониться: один телефон на все общежитие; а если и дозвонишься – так ее там с четвертого этажа не дозовутся. Да и ежедневная суета, у каждой своя, отдаляла нас, тем более что работа у меня была интересная и я продолжала заниматься ею даже вечерами, а все Катино свободное время, как я поняла, теперь поглощали домашние хлопоты: в душе у нее будто открылся некий клапан, я и не ожидала, что в ней проснется такая неутомимая хозяйка. Без конца она что-то покупала, тащила в дом и все совершенствовала и украшала свой быт, так что и ей стало не до меня; казалось, жизнь разводит нас окончательно… Потом, спохватившись, что давно не слышали друг дружку, все же дозванивались и болтали чуть не по часу – пока ее там не прогоняли от аппарата. И то – не более трех или четырех раз за полгода. А встретились, по-моему, всего однажды: она заехала по какой-то надобности к матери, забежала на минуту к нам, и мы с ней по старой привычке проболтали весь вечер на кухне, причем на мой вопрос о «личной жизни» она, помнится, ответила хоть и уклончиво, но утвердительно: есть, мол, завелась такая… И – ни словечка больше; знаю эти девичьи страхи: как бы не перехвалить да не сглазить…

А почему разговор о полугоде? Да потому, что ровно через полгода после новоселья она ошарашила меня звонком:

– Поздравь: выхожу замуж!

– Катька, да ты что! – взревела я от радости за нее. – Поздравляю, милая ты моя! Когда свадьба?

– Вчера подали заявление. Ровно через два месяца теперь.

– Кто он, Катя? – был мой следующий нетерпеливый вопрос.

– Долго рассказывать! Принц, которого искала и, честно говоря, уже отчаялась найти. В общем, увидишь сама. Кстати, зову тебя своей свидетельницей на бракосочетание! Согласна?

– Ой, да ну что ты спрашиваешь – я так рада за тебя! Счастья тебе преогромного, ты его заслужила!.. – ну, и так далее: выразила ей миллион моих восторженных ахов и охов по этому поводу. Да ведь и в самом деле я была необыкновенно рада за нее и уж не стала терзать ее напоминанием: что она, интересно, теперь о них, о мужчинах, думает?

* * *

Свадьба получилась – лучше некуда, и я горжусь тем, что принимала в ее подготовке самое деятельное участие.

В ЗАГС ездили целой кавалькадой: два такси – одно для новобрачных и для нас, свидетелей, украшенное парой золоченых колец на крыше, с пупсом, лентами и гирляндами цветов на капоте; в другом – «сватовья»: родители жениха и Катина мама, разодетая по этому поводу в пух и прах; Катин братец Колька к этому времени уже обзавелся своим драндулетом, а потому тоже изволил быть на машине, да еще вез в ней Люську и свою кралю Софочку; еще какие-то машины были – в общем, столпотворение! Народу собралась тьма: Игорь, Катин жених, всего год как закончил техан, а потому друзей и одногруппников растерять не успел, и, кажется, все нагрянули; у Кати, само собой, друзей и подруг еще больше. В вестибюле ЗАГСа – не протолкнуться сквозь всю эту галдящую ораву молодежи, охапки цветов, горящие глаза, девичий писк, возгласы, объятия, поцелуи… Там же начали пить шампанское и кричать «ура» и «горько», так что директрисе заведения, чопорной седовласой даме, пришлось выпроваживать нашу компанию из ЗАГСа терпеливыми уговорами.

Затем всей кавалькадой понеслись по памятным местам города, чтобы успеть везде сфотографироваться всей этой толпой.

Жених выглядел победителем и, ко всеобщему удовольствию «толпы», не уставал носить крепкотелую Катю на руках, а она, цепко обняв его за шею, смотрела своими счастливыми глазами только на него одного… Накатавшись по городу, возбужденные и голодные, помчались, наконец, «гулять свадьбу».

Оба наших молодожена работали в одном тресте (вот она, основа их знакомства!), только Катя – на «линии», а Игорь – в конторе, в конструкторском бюро, поэтому свадьбу объявили «комсомольской» (кстати, Катя и сама по общественной линии подвизалась на своей стройке в комсомольских активистках; это – влияние ее мамочки, теть-Таси: та все нацеливала ее: «Катька, активничай больше, в партию вступай – и все у тебя будет!»). И трестовский комитет комсомола хорошо помог со свадьбой: бесплатно выделили трестовскую столовую, и стол на сто персон в столовой накрыли недорого, по себестоимости, и вручили хорошие подарки: огромный цветной телевизор и большой столовый сервиз (Катя надеялась, что будут еще и ключи от новой квартиры – поэтому так старалась, организовывала свадьбу нарочито «комсомольской»; квартиру обещали, но – не сразу). Был, в дополнение ко всему, на свадьбе и самодеятельный трестовский эстрадный оркестрик; был даже почти профессиональный тамада в смокинге, лысоватенький потертый щебетун с масляными глазками – из той же трестовской самодеятельности. А уж как мы-то, друзья наших молодоженов, старались: и сухим хмелем осыпали молодых на пороге, и по серебряным монеткам они у нас вступали на свадебный пир, и всякие поговорки и прибаутки, подобающие месту, сыпались…

«Мы» – это несколько Катиных подруг и два Игоревых приятеля, которые умели художничать. Мы объединились в «оргкомитет» и напридумывали ворох разных идей: оформление свадебного зала, флажки и гирлянды, шутливые плакаты и шаржи, и сценарий свадьбы, и смешные розыгрыши, и призы за лучший тост и лучший танец, и лотереи в перерывах, – и все это реализовали, чтобы не получилось голимого пьянства, – так что свадьба удалась развеселая и живая, хотя и не без казусов. Кто-то с кем-то по ходу ее пытался выяснить отношения, и завязалась, было, свара, кого-то, слишком перебравшего, брали под микитки и выводили «проветриться», – ну, да уж так принято у нас, что без гомерического пьянства и свадьба – не свадьба; кто-то, не помню уж, уверял меня даже, что на Руси всегда было и есть в жизни человека лишь три настоящих события: рождение, женитьба и смерть… Но, можно сказать, все обошлось, хотя мы с Катей тайком тряслись от страха: как бы, при такой-то ораве и таком гостевом разнобое, не вспыхнуло драки, да чтоб миловала судьба от милиции с дубинками и «воронками». Слава Богу, пронесло.

Были на свадьбе и официальные лица: комсорг, парторг; благословил молодых сам управляющий трестом, рослый пожилой мужчина с выпирающим животом, одутловатым лицом и глазами навыкате. Потом эти официальные лица, ко всеобщему облегчению, исчезли, причем, как кажется – несколько трусовато, побаиваясь стать свидетелями вакханалии, в которую свадьба должна была неизбежно перерасти: столько там было жаждущих безудержного веселья молодых людей.

И свадьба, освободившись от начальства и набирая силу, покатилась своим чередом – до глубокой ноченьки; застолье сменялось танцами, танцы – новым застольем, уже с песнями, которые звенели с такой силой, что со стен летели наши шаржи и плакаты, а новый застольный заход сменялся такой бешеной всеобщей пляской, что в каменном здании трясся бетонный пол и кто-то из строителей не на шутку беспокоился, как бы он не провалился и как бы всей честной компанией не ухнуть в подвал. Оркестрик – в нем особенно выделялись барабанщик и саксофонист – надрывался в поту, выбивая и вытягивая плясовые ритмы и не поспевая за топотом ног.

Среди пляшущих выделились неутомимостью несколько молодых могучих женщин с раскрасневшимися от вина и движения лицами; им явно не хватало музыки, и они выкрикивали в такт своей пляске не то частушки, не то куплеты каких-то песен, вроде этого:

 
Возьму ружье,
убью, на фиг, соловья —
спи, мой миленок,
радость ты моя!..
 

Мужчины опасливо сторонились их, но женщины хватали одного, увлекали в свою пляску, а когда мужчина, вспотев и запыхавшись, выскальзывал из круга, хватали следующего… Я смотрела на них зачарованно – мне, с моими запудренными чтением мозгами, чудилась в этой пляске оргия античных менад, неистовых, подпоясанных задушенными змеями, вопящих гимны Вакху, бегущих за дикими козами и псами, – еще немного, и, казалось, они начнут разрывать на части мужчин и пить их кровь…

– Во завелись бабы! – глядела на них Катя не то с опаской, не то с тайным восхищением.

– Что это за женщины? – спросила я.

– Да наши, трестовские! Строительницы, – ответила она. Я взглянула на нее, и мне показалось, что если б не статус невесты, она бы вскочила и тоже ринулась за ними в пляс.

* * *

Что касается самих молодоженов – они выглядели так хорошо, что, кажется, краше и не бывает: Катя – во всем своем великолепии: белое платье, фата чуть не до пят и венчик из белых роз в темных кудрях как нельзя лучше оттеняли ее прекрасную стать, но особенно – загорелое лицо с густым, полыхающим от возбуждения румянцем на щеках, потемневшие, горящие от счастья глаза, брови вразлет, – выражаясь старинным слогом, она была «прелестна»! Сияющая от радости, она иногда спохватывалась – наверное, все это казалось ей нереальным, растерянно оглядывалась на меня, стоящую рядом или чуть позади, и шептала озабоченно: «Тая, я не сплю?» А я улыбалась ей и мотала головой: «Нет-нет!»; тогда она спрашивала: «Как хоть я выгляжу-то?» И я незаметно для всех поднимала большой палец: «Вот так!»

И жених – под стать ей: в прекрасно сшитом черном костюме с ослепительно белой сорочкой и пурпурным галстуком, высокий, хорошо сложенный молодец, писаный красавец: русые кудри, идеально правильное, без изъянов, лицо; и характера, кажется, идеального: добрый, спокойный. Как призналась Катя – сама его высмотрела: пришел будто бы этот ничего не подозревающий молодец к ней на объект – перерасчет какого-то фундамента сделать, а ушел, покоренный Катей навек: забрала она его сердце в полон прямо «на объекте», взяла мертвой хваткой и никуда больше уже не отпустила. И немудрено, что всего через полгода после того, как призналась на своем новоселье, что сердце ее свободно, объявила о замужестве! Да рядом с таким парнем час побудешь – и все понятно: скорее хватать за руку и – в ЗАГС!

Когда они танцевали – не было пары красивей; все расступались вокруг, любовались ими и радовались за них, кажется, вполне искренне; даже теть-Тася от умиления нет-нет да вытрет платочком глаза и шмыгнет носом. А я смотрела на молодоженов, и мысли мои убегали далеко-далеко; я вспоминала Катю семилетней, какой ее впервые увидела: со сбитыми в кровь коленками и с грязным пальцем в носу, и как ее дома шпыняли и колотили кому не лень, и в каком состоянии она вернулась из колхоза на последнем курсе… А теперь, глядя на нее, кружащуюся в вальсе, на ее счастливо запрокинутое лицо, мне так хотелось просить за нее у неведомого Бога: дай ей, если можно, счастья побольше – восполнить все, чего недополучила! Как ей много дано: красива, неглупа, деятельна, – имеет же она право на свою долю счастья?..

Я и с женихом поговорить сподобилась, и чем больше была с ним рядом, тем больше он мне нравился… Естественно, я как филолог начала в шутку экзаменовать его: «А ну-ка проверим тебя на вшивость!» Так он, оказывается, еще и стихи читает, знает Фета, Тютчева, поклонник Блока, я и не ожидала, что такие технари на свете бывают: до сих пор они мне казались роботами с головами-органчиками – их за Катей ходил легион. Заподозрила, что ей и невдомек, каким сокровищем она взялась обладать.

Ну, да потом выяснилось, откуда такое сокровище взялось: там я и с его родителями познакомилась. Милейшие люди, сельские интеллигенты из райцентра, о существовании которого я до сей оказии и слыхом не слыхивала; он врач, она учитель. Учитель литературы, разумеется. Сама и прививала сыну вкусы и пристрастия. Так мило побеседовалось мне с ними, особенно с мамочкой: что-то родственное едва слышимым ручейком пробивалось между мной и ею в той свадебной кутерьме.

Между прочим, они узнали, что я здесь самая старая Катина подруга, и навалились на меня – порасспросить о невесте подробнее… Нет, они не против нее, они одобряют сыновний выбор: девушка – красивая и такая боевая и самостоятельная, что они, по крайней мере, за него спокойны: кажется, отдают в надежные руки, а то ведь мальчик небойкий, деревенский, прожил пять лет в институтском общежитии, большого города по-настоящему и не узнал, а ведь здесь так легко наделать ошибок, за которые потом вовек не расплатишься, и так легко ошибиться в людях: народ разный, много девушек, которые пьют, курят и совращают молодых людей…

Только им показалось, как бы это сказать… странным, что ли, что уж очень быстро у их сына с женитьбой получилось: ничего не писал о ней, и вдруг бабах – свадьба! И советовать что-либо сыну с их стороны боязно: может, по нынешним временам в этом ничего предосудительного – так и полагается?.. А я глядела на них и впервые в жизни въявь видела, что такое мучительная родительская любовь: как им страшно отрывать от себя родного ребенка и отдавать в чужие руки… даже с инженерным дипломом он для них все еще дорогой мальчик, неразумное дитя, причем единственное, кажется…

И что мне, интересно, было делать, как отвечать на эту уйму вопросов? Люди милые, да ведь и Катя – не чужой мне человечек. Успокаивала их, как могла, отгоняла сомнения… Папа успокаивался легко; с мамой – труднее: она робко опасалась, что их сыном Игорем все-таки вертят – как бы ему с его характером не стать подкаблучником?..

Что ж, опасения не без оснований, но я старалась развеять их как могла, мобилизовав все свои способности и умение (я ведь, как-никак, уже пробовала вести на кафедре семинары со студентами): дескать, людей без изъянов не бывает, и самый ли худший это изъян у Кати, и самый ли худший – у Игоря? Ведь, говорят, даже директора и министры в подкаблучниках ходят; тут главное – хватит ли жене ума и такта не ломать волю мужа, а направлять куда надо? Насколько хватит этих самых ума и такта Кате?.. У меня, надо сказать, тоже были на этот счет сомнения, хотя я и не стала вываливать их на головы родителям – у них и так на душе неспокойно… А, во-вторых, супружество-то ведь – действо с сюжетом длиною в жизнь; в этом сюжете – тысячи возможных вариантов; какой выпадет? Как предсказать всё заранее? Я за это не бралась и им тоже предсказывать не советовала…