Текст книги "Блокада. Книга 5"

6

Суровцев молчал. Вопрос Веры заставил его пережить все заново. Будто только вчера его неожиданно отозвали с Невской Дубровки, где он командовал инженерным батальоном… А произошло все это так…

Было уже четыре часа дня, когда усталый, измученный, ошеломленный всем тем, что ему пришлось увидеть по пути, Суровцев добрался до комендатуры. Дежурный посмотрел его командирское удостоверение, взглянул на командировочное предписание и произнес, не то спрашивая, не то просто констатируя:

– Тридцать – двадцать пять…

Суровцев пожал плечами – он уже забыл, что именно этот номер приказа был обозначен в графе «Основание».

– Куда меня направляют? Что за полк? – спросил он.

– На месте узнаете, – сухо ответил дежурный. – Запишите адрес штаба полка…

«Резерв есть резерв, – думал Суровцев, выходя из комендатуры. – Подъем в шесть. Завтрак. Зарядка. Строевые занятия. Отдых. Обед. Снова строевые. Затем политзанятия. Свободный час перед отбоем. В десять отбой… Бесконечное ожидание, когда ты понадобишься. И мучительное сознание, что занимаешься бессмысленной шагистикой, когда люди на фронте дерутся. Хуже, во сто крат хуже, чем в госпитале…»

Он разыскал нужный ему дом. Это было здание бывшей школы, тихое, казалось, пустое. Однако едва он поднялся на площадку, слабо освещенную огоньками коптилки, как раздался энергичный оклик:

– Стой, кто идет?

Перед ним вырос часовой с винтовкой наперевес.

– Капитан Суровцев, – ответил он. И добавил устало: – Да убери ты свою пушку…

Взглянул на часового, и ему показалось, что шинель надета на человеческий скелет. Лицо часового как-то сморщилось, красноватый нос походил на согнутый хрящеватый мизинец. Было такое ощущение, что голова его ссохлась, уменьшилась в размере, – шапка почти касалась переносицы.

– Куда следуете, товарищ капитан? – спросил часовой.

– Резервный полк тут, что ли, находится? – ответил Суровцев вопросом.

– Товарищ лейтенант! – крикнул часовой, обернувшись.

«Карнача зовет, – усмехнулся про себя Суровцев, – тоже мне воинская часть, как настоящая…»

Через минуту он услышал, точнее, угадал приближающиеся шаги. Кто-то в валенках спускался по лестнице.

– Вот капитан здесь, товарищ лейтенант, наш полк спрашивает, – доложил часовой появившемуся из мрака военному.

– Слушаю вас, товарищ капитан, – сказал тот, подходя к Суровцеву.

По лицу его нельзя было определить, молод лейтенант или стар, оно было таким же темным, с заострившимся носом, как и у часового.

– Документы, что ли, показывать? – усмехнулся Суровцев. И, опустив свой вещмешок на пол, полез за борт полушубка в нагрудный карман за документами.

Лейтенант отошел к стоявшей на подоконнике коптилке и, взглянув в командировочное предписание, сказал:

– Тридцать – двадцать пять… Все верно. Пойдемте, товарищ капитан.

И первым пошел наверх.

Поднявшись на третий этаж, свернул в коридор и открыл одну из дверей:

– Заходите, товарищ капитан.

В маленькой комнате возле наглухо забитого окна стоял письменный стол, на нем горящая коптилка, кипа придавленных чернильницей бумаг, пишущая машинка. На стенах висели портреты Сталина и Жданова.

– Садитесь, товарищ капитан, – сказал лейтенант и, не дожидаясь, пока Суровцев сядет, устало опустился на стул. – Сейчас я внесу вас в список.

Он положил документы Суровцева на стол, вытащил из ящика разграфленный лист бумаги, наполовину уже заполненный, взял лежавшую на столе ручку и ткнул ею в чернильницу.

– Ну вот, опять замерзли… – пробормотал он. – Ладно, успеется… Вам надо представиться командиру полка. Сейчас идет собрание комсостава. Уже заканчивается… Подождите.

Суровцеву хотелось расспросить лейтенанта, что за полк, давно ли находится в резерве, но лейтенант закрыл глаза и, казалось, мгновенно задремал.

Прошло несколько минут, в коридоре раздались голоса, шум шагов, дверь в комнату раскрылась, и через порог шагнул человек в шинели с двумя майорскими шпалами в петлицах. За ним – другой, в полушубке.

Суровцев встал. Вскочил и сразу же очнувшийся лейтенант.

– Товарищ майор, – доложил он, – вот товарищ капитан в наш полк прибыл.

– Товарищ майор… – начал было Суровцев, поднося руку к ушанке, – прибыл согласно…

Но майор прервал его:

– Подождите! – И, повернувшись к стоявшему сзади военному в полушубке, сказал: – Разрешите заняться с капитаном, товарищ член Военного совета?

– Да, конечно, – ответил тот и, подойдя ближе, удивленно произнес: – Капитан Суровцев?

Суровцев узнал Васнецова.

– Я, товарищ член Военного совета, – ответил он растерянно.

– Старый знакомый, – сказал Васнецов майору. И спросил у Суровцева: – Прямо оттуда, капитан? С Дубровки?

– Так точно, – ответил Суровцев.

– Причина вызова ясна?

– Мне ясно одно, товарищ дивизионный комиссар, – сказал Суровцев, – наверное, Дубровка накрылась, не нужна стала!

Сказал и сам испугался резкости своих слов.

– Нам нужен Ленинград, капитан, – спокойно произнес Васнецов.

– Ленинград?! – воскликнул Суровцев. – Но он… он же… – И оборвал себя на полуслове.

Наступила пауза. Суровцев заметил хмурый взгляд майора к представил себе, какой втык потом получит от него за разговор в таком тоне с членом Военного совета…

Неожиданно Васнецов сказал:

– Вы можете оставить нас на несколько минут?

Майор, видимо, не сразу понял, к кому обращается Васнецов, заморгал, растерянно переводя взгляд с него на Суровцева.

– Товарищ Суровцев не поспел к нашему собранию. Вот я и хочу побеседовать с ним… Политико-воспитательную работу провести, – пояснил Васнецов с легкой усмешкой.

– Понятно, товарищ дивизионный комиссар, – вытягиваясь, произнес майор. – А мне… а нам разрешите приступать?

– Приступайте.

Майор и лейтенант молча вышли.

А Васнецов сел и, кивнув на соседний стул, сказал:

– Садитесь, товарищ Суровцев, поговорим… – Расстегнул полушубок, уперся локтями в стол и спросил: – Значит, когда вы покинули Дубровку?

– Вчера ночью. То есть сегодня, – ответил Суровцев. – Подняли, как по тревоге… Приказ «тридцать – двадцать пять».

– Это важный приказ, – проговорил Васнецов.

– Куда важнее, товарищ дивизионный комиссар, – с горечью произнес Суровцев. – Чтобы начать в резерве околачиваться, каждая минута дорога.

Он сознавал, что не имеет права так говорить с членом Военного совета, что дивизионный комиссар в любую минуту может скомандовать ему: «Встать, смирно!»

Но Васнецов, казалось, не обратил никакого внимания на вызывающий тон капитана.

– Это очень важный приказ, – повторил он, внимательно посмотрел на Суровцева и спросил: – Вы… уже видели Ленинград?

– Видел… Все видел!..

– Что же вы видели? – сдвигая к переносице свои густые черные брови, спросил Васнецов.

– Смерть видел! Повсюду смерть!..

Желание высказать, разом выплеснуть все, что переполняло его сердце, охватило Суровцева.

– Санки видел! Маленькие, разноцветные, на которых раньше детей катали. А сейчас трупы везут! Везут и везут, не знаю куда!

– Вы что же там, у Невской Дубровки, не знали, что в Ленинграде происходит? Так я должен вас понимать?

– Знали, конечно, но то – по рассказам, а теперь – своими глазами… Смерть кругом, смерть! Трамваи не ходят, провода оборваны… И дома мертвые… Вот что я видел, товарищ дивизионный комиссар!

Последние слова Суровцев уже не проговорил – прокричал. Он задыхался от волнения.

Васнецов молчал. Потом тихо сказал:

– Значит, смерть. Повсюду смерть… Так…

Он прикрыл свои усталые, с покрасневшими белками глаза, и Суровцев отметил про себя, что лицо дивизионного комиссара ничем не отличается от лиц других ленинградцев – такое же серое, землистое, с ввалившимися щеками.

А Васнецов поднял веки и в упор посмотрел на Суровцева.

– Значит, всюду смерть, – повторил он на этот раз каким-то иным, недобрым голосом. – Почему же, позволь спросить, товарищ капитан, в городе еще нет немцев? Может быть, они мертвецов боятся?

– Как почему?.. Не пускаем мы их, армия не пускает!

– А чем она сражается, эта армия, товарищ Суровцев? Не голыми же руками?!

– Конечно, не голыми руками, – пробормотал Суровцев. – Оружие есть… Только танки вот перестали поступать…

– Танков новых нет, это верно, – кивнул Васнецов. – И все же ты на мой вопрос не ответил. Ты задумывался: кто же дает Ленинградскому фронту оружие?.. Я тебе отвечу. Москва дает. Но и сам Ленинград. Наш с тобой Ленинград.

– Но как?! – воскликнул Суровцев. – Как могут работать заводы?.. Вот какой я себе вопрос задаю теперь! Одно дело – знать, а другое – своими глазами видеть. Воды нет – из Невы черпают. Электроэнергии тоже нет – вон коптилка горит! И люди! Полуживые, их же ветром на ходу качает!

– Да. Ты прав. Воды нет. Энергии нет. Люди полуживые. Мертвых хоронить некому, да и негде: земля промерзла, как камень. А оружие армии даем! И не только нашему фронту! Еще и Москве помогаем. Вот ведь чудо какое, товарищ капитан Суровцев.

– Но как?!

– Как, спрашиваешь? Что ж, расскажу, военной тайны здесь нет. Про Сестрорецкий инструментальный завод слышал? Нет? Был такой. Теперь в Смольнинском районе размещается. Автоматы там производят. Снова спросишь – как? Отвечаю: вручную. Вручную детали выпиливают! Из каких узлов автомат состоит, ты, конечно, знаешь. Так вот, все узлы сделать вручную не могут. Везут то, что удалось собрать, на другой завод. На саночках везут. На тех самых, детских. Там заканчивают. А оттуда – на фронт… Вот на тебе полушубок. Вижу, не старый, не довоенного производства. Знаешь, где его сшили? На «Комсомолке». Есть такая швейная фабрика. Опять спросишь – как? Иглами. Руками промерзшими. Под обстрелами. Чтобы тебе и бойцам твоим тепло было. На многих заводах дети работают. Подростки. Ремесленники. Мне вчера директор одного из ремесленных училищ рассказывал: в столярной группе ребята клей съели. Фикус съели и другие цветы засохшие, что с лета в кадках оставались… Я, говорит, их от станков гоню отдыхать, не хотят. А потом у станков падают. От голода. А станки все же не простаивают. Ни минуты. Один рабочий упал – другой на его место… На Кировском полковые пушки делают и мины, – продолжал Васнецов, – а Кировский знаешь где? У немцев под боком. Спросишь, как делают? А так же, как и на других заводах: блок-станции монтируют, газогенераторы ставят, двигатели внутреннего сгорания – хоть крохи энергии, но получают! Так кто же все это делает? Мертвецы?! Смерть, говоришь, Ленинградом сегодня правит?!.. Нет, Суровцев, жизнь!

Уверенность, непреклонность, с какой говорил Васнецов, поразили Суровцева не меньше, чем смысл его слов.

Он понимал: все, что сказал ему сейчас Васнецов, было ответом не только на его, Суровцева, вопрос, в котором прозвучало отчаяние. Страстные слова секретаря Ленинградского горкома партии были обращены ко всем, кому казалось, что Ленинград при смерти, что все жизненные силы города исчерпаны.

И Суровцев сказал:

– Товарищ дивизионный комиссар! Все, кто могут, говорите, работают. Даже дети… А я… Меня вот – в резерв. Или, – с надеждой спросил он, – полк выступать готовится, на фронт?

– Нет, Суровцев, – покачал головой Васнецов. – На фронт этот полк не выступает.

– Что же делать здесь, в городе?!

– Мертвых хоронить, – тихо ответил Васнецов.

– Что?!

– Пойми, Суровцев, – с глубокой горечью произнес Васнецов. – Мы днем и ночью перебрасываем в город продовольствие. Нам помогает вся страна… Но трассу бомбят и обстреливают. Продуктов не хватает… Тысячи людей умирают от дистрофии. Ты же сам видел, сколько трупов на улицах… Вот потому Военный совет и издал приказ «тридцать – двадцать пять». Хоронить людей надо…

Только сейчас Суровцев осознал, в какой полк он направлен… Он хотел что-то сказать, крикнуть, но слова застряли в горле. Наконец он выдавил:

– Значит, меня – могильщиком?!

– Да, – жестко ответил Васнецов. – Если хочешь, называй это так. Ты ведь, кажется, кандидат партии?..

– Теперь – член… На Невской вступил.

– Так вот слушай, коммунист Суровцев. То, что я сейчас говорил на совещании комсостава полка, повторяю тебе отдельно. Надо убрать трупы с улиц и из домов и похоронить их. Это сейчас одна из важнейших и неотложных задач. Отряды МПВО с ней не справляются. Надо отрыть братские могилы. Места захоронений определены решением Военного совета: район Большой Охты, Серафимовское и Богословское кладбища, район Пискаревки. Земля промерзла. Придется взрывать ее динамитом, толом. Это саперная работа. Мы решили мобилизовать саперов, бывших метростроевцев, понтонеров. На Невской Дубровке саперных работ сейчас нет. Вот тебя и перебросили. Да и не тебя одного, я думаю.

– Значит… подрывные работы? – упавшим голосом спросил Суровцев, уже понимая, что дальнейшие возражения или просьбы бесполезны.

– Не только. Я же сказал: задача – собрать трупы, вывезти их и захоронить. Создается несколько похоронных команд. Тебя, товарищ Суровцев, вероятно, назначат начальником одной из этих команд. Ну вот, теперь все.

И Васнецов, поднявшись, стал застегивать полушубок.

Встал и Суровцев. Он был потрясен услышанным. Похоронная команда!..

– Понимаю, что происходит в твоей душе, – мягко сказал Васнецов. – А ты зажми ее в кулак. Думай только об одном: надо! Надо! Другого выхода нет.

С этими словами Васнецов вышел из комнаты.

Суровцев остался один.

Обида сменилась страхом, чуть ли не ужасом. Ничего подобного он не испытывал ни под Лугой, ни на Пулковских высотах, ни переправляясь под градом пуль и осколков через бурлящую, освещенную немецкими ракетами Неву, ни там, на «пятачке», когда поднимал батальон в атаку…

На мгновение им овладела безумная мысль: уйти, бежать из этого мрачного полка могильщиков, скрыться, а потом явиться в комендатуру, в трибунал, куда угодно, и рассказать все, как было. И пусть его судят, пусть посылают рядовым на передовую. Да он пошел бы туда без колебаний, если бы ему предложили выбирать – добровольно стать рядовым бойцом или…

Нет, он не боялся мертвецов. Он привык к тому, что на войне убивают, как привык к разбитым орудиям, танкам с покореженными башнями и сорванными гусеницами, воронкам от бомб и снарядов.

Но это…

Он представил себе, что час за часом, день за днем собирает и хоронит трупы – стариков, женщин, детей…

Бежать?! Но это невозможно. Одно дело – удрать из госпиталя на передовую, другое – уклониться от выполнения приказа. Это – дезертирство… Что же делать?!

– Давайте знакомиться, товарищ капитан, – раздался за его спиной чей-то голос.

Суровцев обернулся и увидел майора, который заходил в комнату вместе с Васнецовым.

– Я командир резервного полка, – сказал майор.

– Капитан Суровцев, – отрапортовал Суровцев, поднося ладонь ребром к ушанке. – Прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Майор говорил сухо, деловито и произносил слова как-то отрывисто, точно сквозь стиснутые губы. Он показал на карта какую-то неведомую Суровцеву Пискаревку, где следовало приготовить траншеи для захоронения. Потом очертил район города, где команде Суровцева надлежало собирать трупы. В команду входили подрывники, шоферы и бойцы из обычных стрелковых частей. В распоряжении Суровцева были грузовики и экскаватор.

Суровцев слушал майора как-то бесстрастно, сосредоточив свое внимание на характере предстоящих взрывных работ, ширине и длине рвов, и только один раз, когда командир полка назвал адрес, где размещалась команда, в которую его направляли, почувствовал, как что-то шевельнулось в его душе: это было в районе, где находился тот госпиталь…

Потом комполка проводил Суровцева в штабную столовую на втором этаже. Время было уже не обеденное, но майор приказал накормить вновь прибывшего. Суровцеву дали квадратный черный сухарь, полтарелки похожего на подкрашенную воду супа и чуть больше ложки пшенной каши.

– Пообедайте и отправляйтесь в свою команду, – сказал майор, прощаясь. – Вас будет ждать внизу машина.

Во дворе Суровцева действительно ждала полуторка о уже тарахтевшим мотором. Он потянул на себя дверцу кабины, вскочил на подножку и плюхнулся на обитое дерматином сиденье, из которого через прорванную обивку выпирали пружины.

– Поехали! – сказал он шоферу, прилаживая на коленях свой вещмешок.

– В третий штаб поедем, товарищ командир? – спросил шофер.

– В третий, – мрачно кивнул Суровцев и машинально отметил про себя, что водитель немолод, одет в шинель, очевидно, не раз уже «б/у», бывшую в употреблении, и ушанка на нем старенькая, с вытертым мехом.

Ехали меж сугробов, по ухабистой, похожей на фронтовую, дороге, и просто не верилось, что где-то там, под снегом и льдом, гладкий асфальтовый настил.

Прохожих не было видно, очевидно потому, что приближался комендантский час. Шофер на мгновение включил фары, и Суровцев заметил лежавшего у самой дороги человека. Мертвый он или только что упал?..

– Стой! Не видишь?! – крикнул шоферу Суровцев.

Шофер слегка повернул руль в сторону, затормозил и выскочил из кабины. Через минуту вернулся, молча махнул рукой я тронул машину.

Суровцев весь внутренне сжался.

– Недавно в Питере? – спросил вдруг шофер. – Простите, не знаю, какое звание у вас, товарищ командир.

– Капитан, – угрюмо ответил Суровцев. И добавил: – Я ленинградец.

– Ленинградец? – с недоверием переспросил шофер.

– Давно в городе не был, – пояснил Суровцев как-то виновато.

– А-а! – протянул шофер. – А из каких мест вернулись?

– С Невской Дубровки, – ответил Суровцев, уверенный, что это название, никогда не упоминавшееся ни в газетах, ни по радио, ничего не говорит водителю.

– Вона, – уважительно и как-то удивленно произнес тот, – слыхали про такое место. Страсть там, говорят! Бога благодарить должны, что из такого пекла живым вернулись.

Суровцев усмехнулся. Этот старик, видимо, и впрямь уверен, что существуют какие-то места, где страшнее, чем в самом Ленинграде!

– Рады небось, что пуля миновала? – продолжал шофер.

Суровцеву хотелось сказать, что не было бы сейчас для него большей радости, чем вернуться туда, на Неву, или на любой другой участок фронта, но он промолчал.

А словоохотливый шофер продолжал:

– Вы, товарищ капитан, не думайте, что я все время баранку по городу крутил. Я двадцать девятого июня в ополчение пошел. Вторая дивизия народного ополчения – так тогда называлась. Геройское было у нас ополчение!.. Конечно, большинство молодые. Но и старичков хватало. Как им откажешь, когда такая война идет. Священная, как в песне поется. Как львы, можно сказать, дрались… А потом меня сюда, в Питер, вернули. Стар, говорят. Обидно, конечно, хотя сам понимаю, года с плеч не сбросишь.

– А до войны где работали? – спросил Суровцев только для того, чтобы не обидеть старика молчанием.

– До войны-то? – оживился водитель. – До войны я таким делом занимался, что теперь сказать – и не поверишь.

– Каким же? – уже с некоторым любопытством спросил Суровцев.

– В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет – сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, – в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…

«Зачем он это говорит? Как может?!» – с удивлением подумал Суровцев.

Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:

– Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая – шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…

И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» – со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.

Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.

– Как вас зовут? – спросил Суровцев.

– Рядовой резервного полка Воронов.

– Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?

– До войны Степаном Васильевичем величали, – с какой-то грустью ответил водитель.

– Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? – невольно вырвалось у Суровцева.

– Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.

– Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…

– А-а… – спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. – Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.

– Но ведь то убитые! – воскликнул Суровцев. – Они на войне погибли!

– А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.

– Но те воевали!

– А эти в тылу, что ли, отсиживались? – резко произнес Воронов. – У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!

И эти слова проникли в самую душу Суровцева.

Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее – неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.

Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.

Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!

Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город – все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».

– Слушайте, – неожиданно для самого себя торопливо спросил он, – вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?

– Знаю. Вывозили и оттуда…

Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…

– Можете подъехать туда?

– Прикажете – подъеду, вы командир, – степенно ответил Воронов.

…С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного – чтобы их не окликнули…

Сейчас двор был пуст, занесен снегом.

– Подождите меня здесь! – крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.

На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…

Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» – на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» – решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием – увидеть Веру.

«Почему в коридоре так пусто и тихо?» – подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…

Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.

…За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.

– Простите, я… – произнес Суровцев.

Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.

– Я хотел бы увидеть… – сказал Суровцев.

И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».

– Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? – спросила женщина.

– Веру! Веру Королеву! – почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.

– Королеву? Сейчас ее нет здесь, – слабым голосом ответила женщина.

«Жива! – мелькнуло в сознании Суровцева. – Значит, Жива!»

– А где она? – спросил он торопливо.

– У начальника госпиталя.

– Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас…

– Подождите! Кто вы, собственно, такой, товарищ?

– Я Суровцев, капитан Суровцев, лежал в вашем госпитале. А теперь вот вернулся в Ленинград. Словом, я хотел бы видеть Веру…

– Королевой сейчас нет в госпитале, – терпеливо, но равнодушно разъяснила женщина. – Она на квартире у Осьминина, у начальника госпиталя. Он болен.

– Я могу написать ей записку? – упавшим голосом спросил Суровцев.

– Пишите.

– Но… можно попросить бумагу?

Женщина медленно, будто с огромным трудом, подняла руки с колен, точно слепая, пошарила ладонями по столу и подвинула к Суровцеву листок бумаги.

Суровцев достал карандаш и растерянно помедлил. Что писать?

Наконец решился…

«Здравствуйте, Вера!

Это я, капитан Суровцев, – помните, который сбежал из вашего госпиталя. А теперь вернулся с передовой, получил назначение в Ленинград. Заходил проведать вас, но не застал. Надеюсь, что у вас все хорошо, насколько может быть хорошо сейчас в Ленинграде. В.Суровцев».

Подумал немного, достал из кармана командировочное предписание, на обороте которого был записан продиктованный ему майором адрес. Написал: «Нахожусь по адресу…», свернул записку и, протянув ее женщине, сказал:

– Очень прошу, передайте!

…И вот теперь Вера стояла перед ним.

– …Давно ли отозвали? – задумчиво повторил Суровцев вопрос Веры. – Сейчас мне кажется, что очень давно.

Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и, нахмурившись, сказал:

– Можно ехать. Пора.

Подошел к стене и снял с гвоздя свой полушубок.

– Володя, милый, – воскликнула Вера, – зачем вам ехать самому? У вас же наверняка есть срочные дела! Спасибо за машину, а если к тому же бойцы помогут…

– Поехали! – прервал ее Суровцев.