Текст книги "Блокада. Книга 5"

20

В подготовке операции «Искра», сами того не зная, участвовали десятки тысяч людей. А знали, когда и где она произойдет, не больше двадцати человек.

Со стороны могло бы показаться странным, что прорыв блокады намечено осуществить в том же самом проклятом месте, где аналогичные по замыслу операции уже дважды заканчивались безрезультатно. Никаких шансов застать здесь противника врасплох у командования Ленинградского фронта как будто не было. Однако решающим обстоятельством было то, что перешеек, разделявший войска Ленинградского и Волховского фронтов, оставался здесь самым узким.

Разумеется, если бы командование имело возможность собрать в кулак больше сил и средств, можно бы избрать для прорыва и иное направление. Но такой возможности не существовало.

Нельзя было тронуть с Карельского перешейка 23-ю армию: она прикрывала город от нависающих над ним финских дивизий.

Две армии – 42-я и 55-я – стояли лицом к лицу с достаточно сильной еще группировкой Линдемана, обороняя Ленинград с юга и юго-востока.

Не могли быть привлечены к участию в прорыве и войска Приморской оперативной группы – в этом случае Ораниенбаумский плацдарм был бы немедленно захвачен противником.

Не могли быть брошены на прорыв блокады и все наличные силы авиации: истребители круглосуточно охраняли воздушное пространство над городом и в зависимости от времени года прикрывали то Ладожскую ледовую трассу, то движение судов по той же Ладоге.

При таком стечении обстоятельств приходилось руководствоваться не высшей математикой войны, даже не алгеброй, а элементарной арифметикой: прорывать кольцо блокады надо было там, где оно наиболее тонко, то есть опять-таки срезать шлиссельбургско-синявинский выступ, проклятое немецкое «Фляшенхальс» – «бутылочное горло».

Но в уязвимости «Фляшенхальса» отлично отдавали себе отчет и немцы, в частности командующий 18-й армией Линдеман. Пятнадцать месяцев изо дня в день противник возводил здесь всевозможные инженерные и огневые препятствия. Каждый километр фронта простреливали не менее десяти артиллерийских орудий, двенадцати станковых, двух десятков ручных пулеметов и до семи автоматов, готовых изрешетить все живое.

До тех пор немного было случаев такой, как здесь, плотности немецких боевых порядков. Обычно немецкая пехотная дивизия оборонялась на фронте в двадцать пять километров. В Синявинском же коридоре фронт каждой дивизии противника не превышал десяти – двенадцати километров…

И не было ничего удивительного в том, что двукратная попытка преодолеть этот заслон не удалась. Но теперь ситуация изменилась к лучшему. Уровень производства в нашей оборонной промышленности возрос настолько, что Ставка, несмотря на широкий разворот боевых действий на юге, смогла выделить для Ленинграда значительное количество боевой техники и боеприпасов. Осуществляемая в широких масштабах летняя навигация на Ладоге позволила перебросить все это к месту назначения, а заодно и пополнить войска Ленфронта живой силой.

Было и еще одно обнадеживающее обстоятельство: окружение огромной группировки немецких войск в районе Сталинграда – предвестник коренного перелома в ходе всей войны. Это вынудило Гитлера отозвать из-под Ленинграда Манштейна вместе с его дивизиями, хоть и потрепанными здесь, но далеко не утратившими своей боеспособности.

При всем том и Говоров, и Жданов, и командующий новой 67-й армией генерал Духанов отлично понимали, что третья попытка прорыва блокады в одном и том же районе требует очень тщательной подготовки.

И вот во второй половине декабря морозный воздух сотрясли артиллерийские залпы, загремели пулеметные и автоматные очереди. Взвилась в небо зеленая ракета, и бойцы с криком «ура» устремились вперед, к высокой ледяной стене…

Это был грозный бой. Не холостыми зарядами стреляли пушки. И пули, как всегда, угрожали смертью. Отличался этот бой от всех иных боев лишь тем, что перед атакующими войсками – в траншеях за снежными брустверами, даже за едва различимой в предутренней мгле высокой ледяной стеной – не было противника.

И орудия, и пулеметы, и автоматы изрыгали свой огонь не на Неве, не под Урицком, а к северу от Ленинграда, то есть в глубоком тылу, если это слово могло быть применимо к какому-то месту в блокированном городе. Именно здесь дивизии, предназначенные для прорыва блокады, «отрабатывали» этот прорыв, форсировали озера, штурмовали обледенелые берега…

Этот условный бой, точнее генеральная репетиция боя подлинного, происходил вскоре после того, как командиры дивизий, предназначенных для прорыва блокады, разыграли его на картах в помещении Смольного. С карт действия перенеслись на местность, где перед тем изрядно потрудились инженерные части под руководством полковника Бычевского. Это их руками была воздвигнута ледяная стена, отрыты траншеи, имитированы противотанковые препятствия, долговременные огневые точки. Все как там, в «бутылочном горле».

Настроение у людей было приподнятым: 22 декабря Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об учреждении медалей «За оборону Ленинграда», «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Сталинграда». С особым чувством восприняли этот Указ бойцы и командиры новой, 67-й армии, которым предстояло совершить свой главный подвиг – прорвать блокаду.

В последних числах декабря войска, предназначенные для прорыва, стали скрытно подтягиваться к Неве…

Однако и противник не сидел сложа руки.

В ночь на 28 декабря Звягинцев, находившийся в одном из батальонов, услышал непонятный шум с той стороны реки. Казалось, что там работают какие-то странно всхлипывающие машины.

Он приказал комбату выслать на лед разведчиков. Разведка была обстреляна, едва выползла на лед. По-видимому, немцы вели за Невой тщательное наблюдение.

Ночь была лунной, но даже в бинокль не удавалось разглядеть источник неясного шума. Звягинцев поспешил к автомашине, дожидавшейся его примерно в полутора километрах от Невы, и поехал в северном направлении, в район занятого немцами Шлиссельбурга. Там опять вышел к берегу и снова услышал тот же странный шум, не похожий ни на гудение моторов, ни на клацанье танковых гусениц.

От бойцов, дежуривших в первой траншее, Звягинцев узнал, что шуметь немцы начали с наступлением сумерек.

«Надо ехать на командный пункт», – решил он.

По мере удаления от реки все чаще возникали другие звуки. Появившиеся здесь с неделю назад саперы строили командные пункты, рыли траншеи, в которых прямо с марша размещались полевые войска, прибывающие каждую ночь на автомашинах и в пешем строю. А километрах в двенадцати восточное оборудовался огромный блиндаж для ВПУ Ленинградского фронта.

Звягинцеву иногда казалось, что сюда, к Неве, перемещается весь фронт. Все предвещало приближение серьезных событий…

С думой об этом Звягинцев и прибыл на командный пункт укрепрайона.

Малинников спал. Ночью он всегда чередовался со Звягинцевым: если тот бодрствовал, комендант ложился спать и, наоборот, когда укладывался Звягинцев, непременно вставал Малинников.

Сейчас Звягинцев потормошил коменданта за плечо и сказал встревоженно:

– Шум какой-то на том берегу.

– Шум? – не понял спросонья Малинников, однако рывком приподнялся и свесил с топчана ноги. – Танки, что ли?

– Нет, это не танки, – уверенно ответил Звягинцев. – Танковый шум я в ста любых шумах различу. Тут что-то вроде компрессора. Или насосов каких-то. И по всему берегу. Я почти с фланга на фланг проехал.

– Едем вместе, – решительно сказал Малинников, всовывая ноги в валенки. – Младший! – крикнул он так, чтобы слышно было в переднем отсеке. – Подъем!..

Да, действительно, это был странный методичный, хлюпающий звук, напоминающий работу десятков насосов. К нему прислушивались теперь все: бойцы в траншеях, командиры, выходившие туда же из своих землянок…

– Разведку! – решил Малинников. – Надо посылать разведку.

– Посылали уже, – вполголоса ответил Звягинцев. – Немцы засекли ее и обстреляли. Впрочем, теперь, – он посмотрел на небо, – луна исчезла…

Над Невой висела предрассветная мгла. Часы показывали половину шестого. До рассвета оставалось не менее двух часов.

– Можно успеть добраться до того берега и возвратиться незамеченным, – заключил Малинников. – Капитан Ефремов! – повернулся он к стоявшему тут же командиру батальона. – Двух человек, быстро! На сборы – десять минут, на остальное – час. Ровно через тридцать минут с момента выхода на лед разведчики должны повернуть обратно. Где бы ни находились.

Комбат молча приложил ладонь к ушанке и исчез в темноте.

Разведчики появились в срок. Капюшоны маскхалатов почти полностью прикрывали их лица.

– Пошли! – скомандовал Малинников и, спрыгнув в один из ходов сообщения, направился к берегу.

Звягинцев последовал за ним. За Звягинцевым бесшумно двигались разведчики. Цепочку замыкал комбат Ефремов.

У самого берега Малинников поставил разведчикам задачу:

– Слышите, качают? А что качают? Надо узнать. Но жизнью не рисковать. До рассвета вернуться. Часы есть у обоих?

– У меня нет, товарищ полковник, – ответил один из разведчиков, и Звягинцев узнал его по характерному голосу с хрипотцой.

– Ты, Степанушкин?

– Я самый, товарищ подполковник.

– Тебе же агитацией заниматься положено, а не в разведку ходить.

– Сейчас не словами агитируют, товарищ подполковник…

– На, держи, – прервал его Малинников, снимая с руки свои часы. Но предварительно посмотрел на циферблат и сказал: – Пять пятьдесят. В шесть двадцать повернуть обратно. Дистанцию держите метров пятьдесят один от другого. Не меньше…

В течение нескольких минут было видно, как разведчики ползут по льду, точно плывут брассом. Потом пропали, стали неразличимыми.

– Капитан, – сказал, обернувшись к комбату, Малинников, – прикажи всем постам наблюдения следить неотрывно. Если их обнаружат, прикрой артиллерией и пулеметным огнем. Как только вернутся, немедленно доложи о результатах. Я буду на КП.

В семь тридцать комбат Ефремов доложил по телефону:

– Один разведчик метрах в ста от нашего берега попал в полынью, – очевидно, лед там был поврежден снарядом. Не утонул, но промок насквозь и вернулся. Зато второй прополз почти до самого левого берега. Там немцы пробили проруби. Из прорубей тянутся наверх шланги. По ним моторы гонят воду, которой заливаются все спуски к Неве.

– Благодарю, – сказал в ответ Малинников. – Все ясно: это на случай нашего наступления.

– Так точно, – подтвердил комбат и добавил: – А ваши часы, товарищ полковник, высылаю сейчас со связным.

– Отставить! – приказал Малинников. – Как фамилия разведчика, который добрался до того берега?.. Степанушкин? Ну и пусть часы остаются у него. Заслужил.

Положив телефонную трубку, комендант повернулся к Звягинцеву:

– Чуешь, что надумали фрицы? Берег и так крут, а они еще в каток его превращают. Надо предупредить армейское начальство…

…В штаб армии, расположенный километрах в шести к северо-востоку, Малинников и Звягинцев поехали вместе.

Первым, кого они увидели, войдя в землянку оперативного отдела, был майор, назвавшийся помощником начальника этого отдела. Ему и стал докладывать Малинников о том, что делается на противоположном берегу.

– Докладывайте командарму, – сказал майор.

Лишь после этого Малинников и Звягинцев заметили, что у врытого в землю стола спиной к выходу сидит здесь еще один человек в накинутом на плечи полушубке.

– Товарищ командующий, разрешите обратиться! – громко произнес Малинников.

Спина, прикрытая полушубком, шевельнулась, генерал встал.

Звягинцев в первый раз увидел воочию командующего 67-й армией. Средних лет, коротко остриженный, с большим лысеющим лбом и низко опущенным подбородком, он показался суровым.

– Товарищ командующий, – повторил уже тише Малинников, – докладывает комендант шестнадцатого укрепленного района полковник…

– Давайте ближе к делу, – прервал его Духанов.

– Ночью из нашей первой траншеи был слышен шум в расположении противника. Высланная разведка установила, что немцы качают насосами воду из Невы и обливают склоны восточного берега.

– На каком участке? – спросил Духанов.

– Разведка производилась южнее Шлиссельбурга. Однако, судя по шуму работающих моторов, льдом покрывается все побережье – от Порогов до Шлиссельбурга.

– А это кто с вами? – спросил Духанов, переводя взгляд на Звягинцева.

Тот сделал шаг вперед и доложил сам:

– Помощник начальника отдела укрепленных районов штаба фронта подполковник Звягинцев. Прикомандирован к шестнадцатому укрепленному району. – Хотел было добавить: «На время операции», – но воздержался.

– Так, – кивнул Духанов и, обращаясь на этот раз к Звягинцеву, спросил: – Какой делаете вывод?

Вопрос показался Звягинцеву странным: вывод из доклада Малинникова напрашивался сам собой. Тем не менее он ответил:

– Думаю, товарищ командующий, что концентрация наших войск не осталась не замеченной противником.

– А вы полагали, подполковник, что она могла бы, – генерал сделал ударение на этих словах, – пройти незаметно? – И, не дожидаясь ответа, спросил: – Вам известно, товарищи командиры, что шестнадцатый УР поступает в мое оперативное подчинение?

– Приказа пока не получили, – ответил Звягинцев, – однако начальник отдела УРов полковник Монес предварительно ориентировал меня.

– Приказ получите своевременно, – слегка сдвигая брови, сказал генерал. – А сейчас покажите-ка, где находится ваш командный пункт?

Малинников подошел к расстеленной на столе крупномасштабной карте. Ее крайний правый лист включал село Ивановское, на левом был Шлиссельбург.

– Вот здесь, товарищ командующий, напротив Марьина, – показал свой КП комендант УРа.

– Впереди Восьмая ГЭС?

– Никак нет. ГЭС находится правее. Километра на четыре.

– Место выбрано удачно, – как бы про себя отметил Духанов. – Ну что ж, за сообщение спасибо, вы свободны.

Малинников вскинул руку к ушанке и сделал поворот к выходу. Звягинцев на какое-то мгновение задержался: еще не до конца осознанное желание предложить нечто такое, что сделало бы УР в предстоящей операции активно действующим соединением, остановило его. Но в этот момент Духанов объявил:

– Вы тоже свободны, подполковник.

И мысль Звягинцева так и осталась невысказанной.

Машина их была оставлена метрах в пятистах отсюда. Они шли к ней и удивлялись, как много войск уже накопилось здесь. Всюду меж деревьев и по склонам многочисленных овражков желтели новые полушубки, чернела броня укрытых сосновыми ветвями танков. Через каждые пятнадцать – двадцать шагов встречались столбики с прибитыми к ним дощатыми стрелами, на которых черной, красной и зеленой краской, а то и просто химическим карандашом были выведены надписи: «Хозяйство Иванова», «Хозяйство Петрова».

Эти фамилии ничего не говорили Звягинцеву. На одном из указателей было написано: «Хозяйство Симоняка», – и заостренный конец доски указывал куда-то на север. Когда они прошли еще сотню шагов и появился указатель с надписью: «Военторг. 200 метров», – Малинников оживился.

– Смотри, – сказал он, останавливаясь. – Даже военторг пожаловал. Сколько в этих местах стою, никогда его здесь и в помине не было. Может, зайдем?

– Нечего мне покупать, – угрюмо ответил Звягинцев.

– Тогда вот что, – сказал Малинников, – ты двигай к машине, а я все-таки загляну к купцам. Может быть, часы куплю. Со своими-то я расстался.

Дальше Звягинцев пошел один. Время от времени ему встречались бойцы и командиры. Воротник его полушубка был расстегнут, и встречные, завидя «шпалы» подполковника, поспешно козыряли ему.

Когда от машины Звягинцева отделяли какие-нибудь десять – двадцать метров, из лесу показался боец с топором в руках. Он переложил топор из правой руки в левую и тоже козырнул.

Звягинцев скользнул безразличным взглядом по его лицу и вдруг вздрогнул. Лицо этого высокого, сухощавого парня показалось знакомым.

Они поравнялись и через мгновение уже разошлись бы в противоположные стороны. Но в последний момент Звягинцев окликнул встречного:

– Товарищ боец!

21

Тогда, зимой сорок первого года, Анатолий Валицкий рассчитал точно: вернувшись из Ленинграда на Карельский перешеек, он уже не застал там своего батальона.

В ленинградской комендатуре, куда Анатолий явился, чтобы доложить об этом, было, конечно, предъявлено отпускное свидетельство, пересеченное наискось размашистой резолюцией Васнецова. И дежурный комендант, который в другом случае ни минуты не задумался бы, куда направить бойца, отставшего от части, – в Ленинграде было достаточно частей, в том числе и инженерных, – на этот раз принял решение не сразу: коменданта насторожило то обстоятельство, что к судьбе этого рядового Валицкого имеет какое-то отношение член Военного совета фронта.

Исподволь комендант стал выяснять их отношения. Анатолий отвечал на его расспросы скупо, стараясь подчеркнуть, что отнюдь не кичится столь высоким знакомством. Однако сообщил, что является сыном знаменитого архитектора, с которым Васнецов состоит в давней дружбе. Впрочем, тут же добавил, что ни в коем случае не желает использовать это знакомство, считает бесчестным получение любых привилегий в то время, как его родной город переживает муки блокады.

Анатолий заявил об том настолько убежденно, что у старшего лейтенанта не возникло и тени сомнений в его искренности. Проникнувшись симпатией к Анатолию, он предложил ему службу в комендатуре. Но тот уважительно, однако твердо отклонил это предложение.

Анатолий действительно не хотел оставаться в Ленинграде. Не потому, что там царили голод и холод, хотя было все же безопаснее, чем в войсках. Причина коренилась в другом: теперь Анатолий боялся самого Ленинграда. Каждый раз, когда он оказывался в этом ставшем ему чужим городе, его подстерегали неприятности и несчастья. Иногда неприятности были мелкими, но оскорбительными, вроде того пинка в спину, когда в нем заподозрили шпиона. Об этом можно бы и забыть. Но не мог забыть Анатолий разрыва с Верой, разрыва с отцом.

К отцу он относился как к выжившему из ума старику – без злобы, с брезгливым сожалением. Веру же теперь ненавидел.

Подсознательным чутьем Анатолий постиг, что Вера обнаружила в его натуре то самое слабое место, существование которого сам он отрицал, даже оставаясь наедине со своими мыслями. Признать, что такое слабое место существует, означало бы для Анатолия признать и многое другое: то, что он выстрелил бы в Кравцова, даже не получив от него приказа сделать это, все равно выстрелил бы, спасая собственную жизнь, признать и то, что Веру оставил у немцев опять-таки ради спасения своей жизни…

…Он получил назначение в инженерно-строительную часть, расположенную на юго-восточной окраине города. Строителем Анатолий был способным и однажды на досуге спроектировал весьма комфортабельный блиндаж для командира части, чем сразу расположил к себе майора, и очень скоро оказался здесь в том же негласно привилегированном положении, в каком был на Карельском перешейке.

Справедливости ради следует, однако, отметить, что кроме услужливости и строительных способностей Анатолия тут сыграло роль и еще одно обстоятельство. В один студеный зимний вечер его вызвал к себе майор и спросил, имеет ли он какое-либо отношение к академику Валицкому. До сих пор это родство приносило Анатолию только выгоду, однако он хорошо усвоил, что в армии не любят, когда кто-то «выдрючивается», а потому очень скромно, как бы нехотя, ответил, что академик – его родственник. Степень родства уточнять не стал.

– Ну и речугу на днях твой родственник закатил! – восхищенно сказал майор, кивая в сторону черной тарелки репродуктора. – Будто не языком, а сердцем разговаривал.

Анатолий сделал вид, что не понимает, о чем толкует майор. Хотя понимал все отлично, потому что сам слушал выступление отца по радио. На счастье Анатолия, в те минуты в блиндаже комендантского взвода, кроме него, никого не оказалось. Иначе бы уже там начались расспросы, кем ему приходится этот академик – родственники они или просто однофамильцы.

Сначала, когда диктор назвал фамилию Валицкого, Анатолия охватило чувство тщеславия: как-никак он носил эту же фамилию! Секундой позже пришло сомнение: чего путного может сказать немощный, еле передвигающийся, выживший из ума старик? «Кто его позвал на радио?» – недоумевал Анатолий. В его представлении отец всегда был далек от того, к чему призывали радио и газеты.

Анатолий решил, что эта речь окажется или слезливо-сентиментальной, или, наоборот, если отец согласился говорить по тексту, кем-то для него написанному, барабанно-трескучей. Но уже с первых фраз стало ясно, что отец говорит не по чужой шпаргалке. Анатолий даже вздрогнул, услышав его гневное восклицание:

«…И не верьте тем, кто скажет вам, что ложь может победить хотя бы на время! Гоните этого человека от себя, как бы он ни был близок вам раньше…»

Анатолию померещилось, что отец показывает пальцем на него, и с испугом огляделся вокруг. Блиндаж комендантского взвода был по-прежнему пуст. Никто не помешал ему прослушать речь до конца…

– …Кем же он тебе приходится, академик этот? – спросил майор.

– Отец, – ответил Анатолий безразличным тоном.

– Вон оно что! – не без удовольствия отметил майор и прибавил участливо: – Давно с отцом-то видался? Могу отпустить на денек.

Анатолий чуть было не крикнул: «Нет, нет, не надо!» – но вовремя удержался, ответил с достоинством, что считает невозможным воспользоваться этим разрешением, когда десятки тысяч других бойцов такой возможности не имеют. И, уже полностью войдя в привычную роль, пустился в рассуждения о том, что отца, наверное, не столько обрадовало бы их свидание, сколько огорчило неблагородство сына по отношению к своим товарищам.

– Правильный у тебя отец, и воспитал он тебя правильно, – заключил майор.

…Анатолию пришлось немало потрудиться, когда готовилась Усть-Тосненская операция. Вместе с другими бойцами своей части он рыл траншеи и ходы сообщения. Только другие не роптали на судьбу, а он всем и каждому высказывал свое недовольство тем, что ему не придется принять участие в наступлении с этих позиций…

В октябре сорок второго года неожиданно для себя Анатолий оказался в составе одной из стрелковых дивизий заново сформированной 67-й армии. Правда, всего лишь в комендантском взводе, обслуживающем штаб этой дивизии…

При встрече со Звягинцевым на лесной тропе в десяти километрах от Невы Анатолий узнал его с первого взгляда, но прикинулся, что не узнает. Намеренно ускорил шаг, держа ладонь у своей ушанки ребром вперед.

Когда они разминулись, Анатолий вздохнул с облегчением. Он так же, как и Звягинцев, но по разным причинам, интуитивно содрогнулся при этой встрече. Она напомнила ему о том, что так хотелось забыть. Забыть навсегда! Ведь именно Звягинцев был первым советским командиром, который оказался на его пути при возвращении от немцев, после всего того, что произошло в Клепиках.

«Пронесло!» – решил Анатолий, окончательно поверив, что сейчас Звягинцев не узнал его. Но в этот самый момент и раздался резкий командный оклик:

– Товарищ боец!

Анатолий замедлил шаг, мучительно стараясь сообразить, как ему следует вести себя. Сделать вид, что не услышал этого оклика, явно обращенного к нему? Нет, это было невозможно.

Он повернулся и опять козырнул подполковнику, стоявшему в нескольких метрах от него.

– Валицкий?! – сказал тот, не то спрашивая, не то утверждая.

– Я, товарищ подполковник, – преувеличенно громко откликнулся Анатолий. Свою линию поведения он определил в самый последний миг: держаться строго по уставу. Никаких лишних слов. Никаких воспоминаний. Только «да», «нет», «есть» и «слушаюсь»…

– Мы ведь с вами знакомы! – произнес Звягинцев, несколько удивляясь такой отчужденности Анатолия. – Моя фамилия Звягинцев.

– Так точно, товарищ подполковник…

Теперь в замешательстве оказался уже Звягинцев: он не знал, о чем ему разговаривать с этим парнем, для чего остановил его.

И это замешательство Звягинцева почувствовал Анатолий. Ему было неведомо, встречался ли Звягинцев с Верой, рассказала ли она ему о том, что произошло между ними в последний раз. И тем не менее решил, что надо использовать его замешательство, постараться сократить неприятную встречу, поскорее уйти. Но уйти так, чтобы не вызвать никаких подозрений.

В душе же Звягинцева шевельнулась смутная надежда: «Может быть, этому человеку что-нибудь известно о Вере?» Однако спросил его о другом:

– Почему вы… с топором?

– Ребята просиди дров нарубить. Для печки, – бодро ответил Анатолий.

– Где служите? – опять спросил Звягинцев, мысленно негодуя на себя за то, что задает ненужные вопросы.

– При штабе, – ответил Валицкий, и лицо его опять приняло отчужденное, замкнутое выражение. Он явно давал понять, что не только не обязан, но и не имеет права, не зная должности остановившего его командира, давать ему более точные сведения…

– Вот что… – не глядя на Анатолия и как-то нерешительно продолжал Звягинцев, – я хотел вас спросить… вы… Королеву давно не встречали?

– Очень давно, товарищ подполковник, – ответил Анатолий, ловя ускользающий взгляд Звягинцева. И добавил уже с явным вызовом: – Война ведь идет. Разве сейчас до этого?.. Я даже отца родного с прошлой зимы не видел!

«Ваш отец погиб, умер от голода!» – чуть было не крикнул Звягинцев. Но промолчал, почувствовав еще большую неприязнь к этому человеку. То, что Анатолий, которого Вера когда-то любила, совершенно не интересуется ее судьбой, то, что также, по-видимому, безразлична ему судьба собственного отца, потому что до сих пор не знает о его смерти, не могло вызвать у Звягинцева ничего, кроме отвращения и злости.

Он попытался подавить в себе эти чувства. Подумал, что, может быть, несправедлив к Анатолию. Десятки тысяч бойцов не знают сейчас о судьбе своих родных и близких…

– Извините, – совсем не по-военному сказал Звягинцев. – Я просто думал, что…

Он не успел досказать, что именно думал. В этот момент послышался голос Малинникова:

– А я тебя возле машины ищу… Черта лысого, а не часы в этом военторге купишь! Подворотнички вот взял. И на твою долю тоже…

Анатолий не упустил этого момента.

– Разрешите быть свободным, товарищ подполковник! – отчеканил он, обращаясь к Звягинцеву.

– Да, да. Идите, – сказал в ответ Звягинцев.

Анатолий четко повернулся и моментально исчез в лесу, слегка помахивая топором.

– Кто такой? – глядя вслед ему, спросил Малинников.

– Так… знакомый.

– Служили, что ли, вместе?

– Нет, – покачал головой Звягинцев. – Вместе мы не служили…