Текст книги "Жильбер Ромм и Павел Строганов. История необычного союза"

С другой стороны, Ромм делает акцент уже не столько на личном, сколько на общественном значении проекта – мотив, который раньше звучал у него преимущественно в обращениях к официальным лицам, но не в частной переписке:

Прежде всего я скажу Вам, что, ходатайствуя о создании кафедры математики и экспериментальной физики, я совсем не имел в виду просить ее исключительно для себя. Я думал о том, что многочисленное население провинции нуждается и в иных ресурсах помимо тех, которыми природа одарила эту плодородную почву; о том, чтобы поднять там престиж наук и ремесел, пробудить усердие, которое позволит однажды получить плоды, известные пока только натуралистам, – это проект, достойный того, чтобы им занялся министр. Выдвигая идею создания кафедры, я открывал лишь часть проекта, включающего в себя создание учреждений всех видов. Медицина тоже входит в мои планы, предполагающие ходатайство о создании кафедры акушерства. Там нет никакого интереса к наукам? Задача тех, кто осознает подобный недостаток провинции, этот интерес пробудить. Чего не знают, того не любят[336]336
  Ibid. P. 328–329.


[Закрыть].

Но и этот демарш Ромма окончился ничем. Уже в следующем письме он сообщил Дюбрёлю, что министр Клюни скончался[337]337
  См. Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, 24 октября 1776 г. // Ibid. P. 332.


[Закрыть]. Приходилось опять все начинать заново. Впрочем, упорный риомец не опустил руки, а попытался получить поддержку «академического проекта» уже у следующего генерального контролера финансов Л.Г. Табуро де Рео и у директора казначейства Ж. Неккера. Однако на сей раз вместо «лобовой атаки» он применил тактику постепенной «осады»:

У меня есть четверо или пятеро людей в окружении гг. Неккера и Табуро, ожидающие подходящего случая, чтобы начать действовать. Это позволяет мне не выступать ни с какими ходатайствами, что полностью меня устраивает. Буду Вам подробно сообщать все, что относится к этому делу[338]338
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [ноябрь 1776 г.?] // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 1. P. 344.


[Закрыть].

Тем же письмом Ромм дает новые инструкции друзьям относительно их дальнейших действий:

Вы меня очень порадуете, добыв какую-либо секретную информацию о ресурсах провинции, которые можно было бы использовать для известного Вам учреждения. Нет ли чего-либо в коллеже Бийома? Нельзя ли узнать, каково отношение ко всему этому г-на Шазера? Его одобрение важнее, чем чье бы то ни было, и является условием успеха[339]339
  Ibid. P. 345.


[Закрыть].

Но месяц шел за месяцем, наступил уже следующий, 1777 год, а никакого прогресса в осуществлении задуманного не наблюдалось. В конце января Ромм писал Дюбрёлю: «Я ощущаю, мой дорогой друг, сколь далека идея проекта от общего одобрения и от исполнения. Первые шаги имели оглушительный успех, но чем большим оказывается число лиц, от которых зависит благоприятный исход дела, тем он становится дальше»[340]340
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, 28 января 1777 г. // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 2. P. 357.


[Закрыть].

Впрочем, Ромм тогда еще продолжал верить в успешное завершение предприятия и вновь инструктировал друга, как добиться «полного одобрения г-ном Шазера» столь важного для Риома начинания. Особое значение Ромм придавал содействию проекту со стороны уже упоминавшегося риомского нотабля П. Андро.

Однако два месяца спустя мы видим разительную перемену в настроении нашего героя, отразившуюся в письме Дюбрёлю: «Не думайте больше о проекте, мой дорогой друг, я уже давно выпустил его из виду. Присутствие тех, кто, по Вашему убеждению, должен был ускорить его осуществление, привело, напротив, к тому, что отдалило его навсегда»[341]341
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [конец марта – начало апреля 1777 г.] // Ibid. P. 368.


[Закрыть].

К сожалению, дальнейшее содержание послания довольно слабо объясняет столь загадочно звучащее вступление. Мы узнаем только, что Ромм встретил в Париже Андро, и тот не проявил такого интереса к проекту, какой Ромм, со слов Дюбрёля, предполагал у него найти. Точнее сказать, не проявил вообще никакого интереса: «мы говорили только о дожде и хорошей погоде»[342]342
  Ibid.


[Закрыть]. И после этой беседы «ни о чем» Ромм отказался от идеи, реализации которой добивался в течение года. Чтобы понять мотивы такого решения, которое со стороны выглядит довольно странным, очевидно, надо знать контекст, в котором оно принималось, представлять себе, как вообще обстояли на тот момент дела с проектом. Однако имеющиеся в нашем распоряжении источники такой возможности нам не дают, поэтому мы можем лишь констатировать: предприятие, которому Ромм посвятил целый год жизни, ради которого оставил занятия медициной и с которым связывал столь большие надежды, окончилось неудачей.

* * *

Сколько-нибудь ясное представление о том, как прошел для Ромма 1777 год, составить по его письмам трудно. Они после крушения «академического проекта» надолго становятся весьма краткими и малоинформативными: главная их тема – приобретение книг по разным научным дисциплинам и их пересылка из Парижа в Риом и в обратном направлении. Если Ромм и предпринимал в тот период какие-либо новые шаги, чтобы попасть в «республику наук», то они не нашли отражения в его корреспонденции и, соответственно, остались нам неизвестны.

Впрочем, какие бы шаги ни были сделаны, сколько-нибудь заметных перемен в положение Ромма они не внесли, и примерно с середины 1778 г. его будущая карьера вновь стала предметом активного обсуждения в корреспонденции с друзьями. Судя по ответам Ромма, риомцы сетовали, что он, увлекшись слишком широким спектром наук, забросил занятие той из них, которая с наибольшей вероятностью могла бы обеспечить стабильное будущее – медициной, и советовали остановиться на чем-то одном, к чему особенно лежит душа. Ромм спорить не стал и с готовностью признал критику вполне обоснованной: «Все, что Вы мне сказали в своем последнем письме относительно медицины, является ли это результатом Ваших собственных размышлений или результатом разговоров с г-ном Буара, доставило мне особенно большое удовольствие тем, что оно совершенно бесспорно. Вы дали мне еще одно доказательство Вашей искренней озабоченности моей судьбой…»[343]343
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [лето 1778 г.?] // Ibid. P. 431.


[Закрыть]

Тем не менее далее Ромм сообщал, что испытывает «пылкий интерес» ко всем наукам и сконцентрироваться на какой-то одной ему трудно, ибо хочется познакомиться со всеми. Эту же тему он развил и в другом письме летом 1778 г.:

Вам говорят, что мне слишком нравится занимательная сторона наук и что я недостаточно стараюсь сосредоточиться на чем-то определенном. Подобное суждение вправе выносить только очень просвещенный человек, ибо только очень просвещенный человек может отделить занимательное от полезного или, точнее, полезное от того, что есть в науке приятного; ведь полезное является одновременно и занимательным для того, кто хочет научиться. <…> Мое образование – вот моя единственная цель, единственная страсть. Все новые открытия и всё, что хоть сколько-нибудь выглядит полезным, вправе претендовать на мое внимание, и я со страстью занимаюсь такими предметами. Если в этом моя вина, то я ее признаю, но я ее разделяю с весьма уважаемым мною классом любознательных людей, не знающих другого наслаждения, кроме как приобретать все новые знания. <…> Универсальность – моя слабость. Я бросаюсь очертя голову за всем, что мне кажется интересным, не задумываясь, проливает ли это какой-либо дополнительный свет на ту дисциплину, которая должна обеспечить мое положение. Но не думайте, что в поиске для себя постоянного места, каковой Вы мне очень правильно рекомендуете, я теряю хоть мгновение[344]344
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [июль 1778 г.] // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 2. P. 428–429.


[Закрыть].

Увлечение самым широким спектром научных дисциплин действительно не приближало Ромма к превращению в полноправного «гражданина республики наук», ибо он по-прежнему чувствовал себя всего лишь просвещенным дилетантом, и, по-видимому, не без оснований. Весьма характерны в данной связи те ощущения, которые он испытывал в беседе на научные темы со своим старым знакомым Дю Карла, заметим, далеко не самым крупным из ученых того времени:

Я чувствовал себя, как нерадивый ученик, у которого проверяют домашнее задание. С ним [Дю Карла] надо было говорить о химии и особенно о великих движениях материи, а мне нечего сказать о химии, кроме скучного и педантичного повторения того, что давно уже известно. Новые открытия можно оценивать, только видя их связь со старыми, что требует углубления в детали, а я не могу и не хочу этого делать[345]345
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, 12 октября 1778 г. // Ibid. P. 448.


[Закрыть].

После того как Ромм отказался от занятий медициной, но не преуспел в других науках, ему оставалось лишь надеяться на счастливый случай – на успех какого-либо начинания, подобного «академическому проекту». Однако такой успех зависел уже не столько от самого Ромма, сколько от сочетания сил и влияний в высших сферах власти, куда риомец доступа не имел и где его интересы представляли его покровители. Но вероятность благоприятного совпадения звезд на этом небосклоне была не слишком высока, и, соответственно, перспективы карьеры Ромма оставались более чем туманными. Тем же летом 1778 г. он так писал об этом Дюбрёлю:

Я получил, мой дорогой друг, письмо г-на Буара. Его советы кажутся мне весьма мудрыми. Продиктованные дружбой и искренностью, они заставляют меня стыдиться, но и утешают. Да, мой дорогой друг, я краснею от того, что моя карьера продвигается столь медленно. Я чувствую, что слишком сильно полагался на обстоятельства. Увлеченный множеством проектов, отвечавших моим склонностям и вселявших в меня надежды, я до последнего времени считал, что вот-вот обрету достойное положение, не связанное с медициной, но, к сожалению, слишком зависевшее от решения министров. Несколько раз я получал от них обещания, но опыт ценой времени, потерянного для других дел, научил меня, что при дворе ничто не ценится меньше обещаний[346]346
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [июль – август 1778 г.] // Ibid. P. 434.


[Закрыть].

Шансы Ромма на успешную карьеру становились все призрачней. После первых успехов в «штурме» Парижа, когда молодой провинциал сумел обосноваться в столице, обзавестись полезными знакомствами и покровителями, найти себе скромный, но постоянный заработок и приступить к занятиям медициной, дальнейшее его продвижение к поставленной цели явно застопорилось. После четырех лет пребывания в столице положение Ромма оставалось практически столь же неопределенным, как и после первых четырех месяцев.

Врачом он не стал и, похоже, распрощался с надеждой на это. В последний раз о гипотетической возможности получения такой профессии Ромм упомянул в своей переписке на исходе 1778 г., когда сообщил друзьям, что собирается в Монпелье на знаменитый медицинский факультет, который в свое время окончил доктор Буара[347]347
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [середина декабря 1778 г.] // Ibid. P. 456.


[Закрыть]. Но порыв, возможно вызванный запоздалым сожалением об утраченных перспективах, оказался кратким, и к этой теме Ромм больше не возвращался. Подобные метания показывают, сколь мало определенности было в его планах на будущее.

Не стал он также математиком или физиком. «Академический проект» окончился неудачей, как, по словам Ромма, и «множество» других. Риомец не имел каких-либо реальных достижений в этих дисциплинах – ни научных трудов, ни совершённых открытий, которые позволяли бы ему в силу собственных заслуг претендовать на успешную карьеру в данной области. Единственным его козырем была поддержка высоких покровителей, но те, увы, оказались недостаточно «высоки», недостаточно влиятельны, чтобы обеспечить своему подопечному искомую должность.

О степени влиятельности того «лобби», на поддержку которого мог рассчитывать наш герой, мы можем судить по списку парижских знакомых Ромма, составленному им в конце 1778 г. по неоднократно повторявшейся просьбе Дюбрёля[348]348
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [конец декабря 1778 г.] // Ibid. P. 462–463.


[Закрыть]. Список состоит из двух частей – «высшее общество» и «ученые с писателями», в каждой – по 14 имен.

Изучая первый раздел этого перечня, нельзя лишний раз не оценить, какой удачей для Ромма оказалась его встреча с графом А.А. Головкиным уже в первые месяцы пребывания в Париже, а затем и знакомство через него с графиней д’Арвиль. Даже четыре года спустя связи риомца в высшем свете ограничивались преимущественно окружением этих двух его покровителей. Маркиза Монкан была любовницей А.А. Головкина[349]349
  Подробнее см.: Rol-Tanguy H. Alexandre Alexandrovitch Golovkine // Ibid. P. 668–669.


[Закрыть] и подругой мадам д’Арвиль. К числу друзей последней принадлежали также графиня Жюмияк, графиня Жанлис, шевалье Т. Ламет (будущий деятель Революции), граф Шатэнье, а граф д’Эссюй являлся ее родственником по мужу. Кроме них в этой же части списка упомянуты шведский барон де Сталь, командир Буйонского полка барон Флашланден, граф д’Альбаре (ставший накануне епископом), близкие к литературным кругам аббаты Сабатье и Ларош, а также мадемуазель Валетьер, идентифицировать которую издателям переписки Ромма не удалось.

Все эти лица, по словам Ромма, «желали ему добра», однако на деле их возможности оказать ему сколько-нибудь действенную протекцию были не слишком велики. Среди них мы не видим никого, кто занимал бы сколько-нибудь значительный пост в административных органах, не говоря уже о правительстве. К тому же в положении двух главных покровителей Ромма имелись некоторые «слабости», снижавшие эффективность их влияния. Мария-Антуанетта откровенно недолюбливала графиню д’Арвиль[350]350
  См.: Galante Garrone A. Gilbert Romme: histoire d’un révolutionnaire. P. 43.


[Закрыть], что, естественно, отнюдь не способствовало повышению кредита той при королевском дворе. Головкин же, хотя и пользовался несомненным уважением в высшем свете Франции, однако был иностранцем и не принадлежал ни к одной из придворных «партий», игравших ведущие роли на политической сцене королевства.

Во второй половине списка мы видим имена ученых и литераторов, с наиболее известными из которых Ромм также познакомился в первые месяцы своей жизни в столице. Это уже упоминавшиеся ранее натуралист Ф. Розье, математик и астроном Ж.Ж. Лаланд, физик Ж.Э. Сиго де Лафон, профессор анатомии А. Порталь, географ Ж.Э. Геттар. Кроме них в список включены математик Ж.А.Ж. Кузен, химики Б.Ж. Саж и Митуар, врач П.Ж.Ж. Кабанис. Литераторы представлены энциклопедистом П.Н. Шанжо, драматургом Б.Ф. Дюрозуа и автором занимательных сочинений по истории Ф.А. Тюрпеном. Каким-то образом в перечень попал и уже появлявшийся на страницах этой книги судейский чиновник М. Болатон де ла Перш, который если и имел отношение к науке или литературе, то лишь как любитель. И, наконец, одного человека – некоего Делегаля – идентифицировать не удалось.

В отличие от первой части списка, этот круг людей был более разнороден. Большинство перечисленных в нем ученых принадлежало, условно говоря, к деятелям второго и даже третьего ряда «республики наук», а потому они если и питали симпатию к начинаниям Ромма, то едва ли могли оказать ему действенную поддержку. Из всего перечня, пожалуй, только Ж.Ж. Лаланда и Ж.А.Ж. Кузена можно на тот момент с большей или меньшей степенью уверенности отнести к высшему эшелону французской научной элиты. Причем из них, как минимум, Лаланд обладал реальными возможностями помочь молодому ученому получить достойное место, как он сделал по отношению к старшему Ромму. Однако Жильберу Лаланд такой услуги не оказал. Почему? Имеющиеся у нас источники не позволяют ответить на этот вопрос. Может быть, просто не сумел, не подвернулось подходящей оказии. А может, отнесся к претензиям неофита с таким же скепсисом, какой проявил его, Лаланда, ученик… Николя-Шарль Ромм.

Летом 1778 г., когда Ромм в переписке с друзьями подводил неутешительные итоги прошедших четырех лет, он в одном из посланий упомянул о встрече в столице со своим братом: «Когда я видел его в Париже, я рассказал ему обо всех демаршах, предпринятых мною для получения кафедры математики, и о своих надеждах. Он же меня отговаривал заниматься данным проектом и отказался представить меня г-ну Безу, который в этой сфере может все»[351]351
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [2 июля 1778 г.] // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 2. P. 426.


[Закрыть].

Подобный эпизод весьма характерен для отношений двух братьев. Если младший испытывал к старшему глубочайшее почтение, то Николя-Шарль, похоже, просто не воспринимал всерьез ни самого Жильбера, ни его претензий на научную карьеру. Вот как Ж. Ромм описывает одну из встреч с братом:

Я видел его и с ним обедал. Я мог вести с ним беседу только в шутливом тоне, поскольку с ним невозможно говорить серьезно. <…> Тот веселый, игривый вид, с которым он высказывается обо всем, не позволяет от него чего-либо требовать, о чем-либо ему напоминать. Он обещает все, чего у него ни попросят, но лучше всего относиться к его обещаниям с той же легкостью, с какой он их дает. От общения с ним можно по-настоящему получать удовольствие, только так же дурачась, как он. В этом мире его удерживают только науки и наслаждения; в его присутствии я не ощущаю большой ценности братских уз. В отношении меня он несколько раз высказывал прямо противоположные мнения. Он неоднократно повторял, что лучше бы мне было оставаться в провинции возле нашей дорогой матери (дай-то Бог, чтобы в своем стремлении получить место я смог бы последовать его совету!), а потом он мне рекомендовал попытаться получить какую-нибудь кафедру в военной школе или в портовом городе[352]352
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [конец июня 1777 г.?] // Ibid. P. 378.


[Закрыть].

Цена последнего совета, как мы видели, была невелика: когда у Жильбера появилась реальная возможность получить кафедру, Николя-Шарль отказался ему помочь. Старший брат не скрывал от младшего своего пренебрежения им, проявлявшегося в разной форме. Например, когда Жильбер поздравил Николя-Шарля с получением звания члена-корреспондента Академии наук, тот даже не ответил на поздравление[353]353
  См.: Ж. Ромм – Н.-Ш. Ромму, 16 сентября 1778 г.; 2 января 1779 г. // Ibid. P. 445, 469. Об отношениях братьев Ромм см. также: Bourdin A.-M. Nicolas-Charles Romme // Ibid. P. 683–684.


[Закрыть].

Впрочем, не будем гадать, вызывали или нет у Лаланда попытки младшего Ромма проникнуть в «республику наук» такой же скепсис, как у Ромма-старшего, но факт остается фактом: Лаланд не помог неофиту достигнуть желаемого. Как не помогли тому и прочие друзья-покровители.

С наступлением 1779 года – пятого года, который Ж. Ромму предстояло провести в Париже, в его положении ничего не изменилось. Фаталистические нотки, уже не раз проскальзывавшие ранее в письмах риомца, теперь звучали все более и более отчетливо. Еще в сентябре 1778 г. он лишь мельком замечал, что «слишком мало является хозяином своих обстоятельств»[354]354
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, 15 сентября 1778 г. // Ibid. P. 443.


[Закрыть], но уже полгода спустя, обращаясь к друзьям, следующим образом высказался на ту же тему: «Судьба меня так бросает из стороны в сторону, что и я мог бы, как вы, и в такой же степени, как вы, сетовать на злосчастные обстоятельства, уже некоторое время, вопреки моей воле, удерживающие меня вдали от вас. Но существуют законы, которые необходимо уважать настолько, чтобы подчиняться им не ропща»[355]355
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [февраль 1779 г.?] // Ibid. P. 482.


[Закрыть].

Подобный фатализм имел более чем достаточные основания: открывавшиеся перед Роммом перспективы оптимизма не вселяли, а как-либо повлиять на них было выше его сил. Ему оставалось лишь по-прежнему смиренно ожидать у рубежей «республики наук» разрешения вступить в сей обетованный «край» – ожидать столь же безнадежно, как ожидали бесчисленные «руссо сточных канав» вступления в не менее желанную для них «республику изящной словесности», куда им так никогда и не суждено было попасть.

К счастью, судьба оказалась к Ромму более благосклонна, чем к его «однополчанам» по проигранной «битве за Париж», и дала ему возможность если не обернуть поражение победой, то хотя бы отступить с достоинством и без серьезных потерь. Правда, отступать ему пришлось… до самой России.

Выше уже говорилось, что знакомство с графом Головкиным было для Ромма первым шагом по пути, которым он вошел в историю России. И хотя сам А.А. Головкин родился в Западной Европе и за всю свою жизнь на родине предков так и не побывал, его происхождение давало повод риомским друзьям Ромма предполагать, что однажды их земляк отправится делать карьеру в эту далекую, по слухам, очень холодную и варварскую, но очень богатую страну. Летом 1778 г., в период подведения Роммом в переписке с друзьями итогов четырех лет, проведенных им в Париже, это предположение было высказано открыто, но Ромм поспешил его опровергнуть:

Вы полагаете, что догадались, будто от занятий медициной меня отвлекла надежда получить место в России. Так знайте же, мой дорогой друг, что тот, кому я дал зарок нерушимой преданности, – граф Головкин – делал мне подобные предложения, которые вполне могли бы быть реализованы. Но, будучи человеком порядочным и деликатным, он не стал скрывать от меня, что его соотечественники не всегда обходительны, что оградить себя от этого довольно трудно и что, хотя это неудобство и не является нестерпимым, варварство их нравов часто будет оскорблять мою чувствительность. И через некоторое время я объявил, что соглашусь только на место в Париже или стану врачом, к чему я исполнен решимости[356]356
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, [июль – август 1778 г.?] // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 2. P. 434–435.


[Закрыть].

Однако шли месяцы, подходящее место не только в Париже, но и во французской провинции оставалось для риомца недостижимой мечтой, решимости стать врачом хватило ненадолго, а потому весной 1779 г. он проявил уже гораздо большую благосклонность к идее отправиться в Россию. Примерно в середине апреля[357]357
  В начале мая Ромм сообщает, что получил предложение А.С. Строганова около 15 дней тому назад (см. Ж. Ромм – матери, [начало мая 1779 г.] // Ibid. P. 524).


[Закрыть] Ромм получил предложение стать воспитателем сына одного из первых богачей Российской империи: графа А.С. Строганова.

Александр Сергеевич Строганов (1733–1811) являлся потомком старинного рода новгородских торговых людей, уже в XIV в. имевшего обширные владения на Русском Севере, которые в XVI в. распространились также на Урал и в Сибирь. Его отца Сергея Григорьевича Петр I за заслуги перед отечеством возвел в баронское достоинство, а сам Александр Сергеевич с 1761 г. носил титул графа. Юность свою он провел в путешествиях по Западной Европе, где завершил начатое дома образование. По возвращении он в 1757 г. женился на Анне Воронцовой, дочери графа М.И. Воронцова. Брак, однако, не сложился, и в 1762 г. супруга А.С. Строганова вернулась в родительский дом. В 1769 г. она умерла. В 1771 г. граф женился на княжне Екатерине Петровне Трубецкой. После свадьбы супруги уехали во Францию.

В Париже у Строгановых 7/18 июня 1772 г.[358]358
  Здесь и далее, когда даты даются по старому и новому стилю, число перед косой чертой соответствует первому из них, после черты – второму.


[Закрыть] родился сын Павел. О первых годах его жизни нам почти ничего не известно. Историки семьи Строгановых дают весьма противоречивые сведения даже о ее составе. Так, в литературе высказывались разные точки зрения относительно того, был ли Павел единственным ребенком в семье или имел еще и сестру. Некоторые из авторов вообще не упоминали о ней. Н.М. Колмаков же утверждал: «7 июня 1774 года у графа Строганова родился сын Павел, – была еще и дочь Наталия, но она умерла в молодых летах, не оставив после себя никаких следов своего существования»[359]359
  Колмаков Н.М. Дом и фамилия графов Строгановых, 1752–1887 // Русская старина. 1887. № 3. С. 595.


[Закрыть]. О Наталии как единственной сестре П.А. Строганова сообщали также великий князь Николай Михайлович и Т. Меттерних[360]360
  См.: Николай Михайлович, вел. кн. Граф Павел Александрович Строганов. СПб., 1903. Т. 1. С. 14; Metternich T. Les Stroganoff. Une histoire de la Russie à travers une chronique familiale. Neuilly, 1991. P. 77.


[Закрыть]. А вот в работе Ф.А. Волегова и А.А. Дмитриева, пермских историков рода Строгановых, сообщается, что детьми графа Александра Сергеевича были «…дочь, графиня София Александровна, скончавшаяся 16 лет, и сын, граф Павел Александрович»[361]361
  См.: Волегов Ф. А., Дмитриев А.А. Родословная гг. Строгановых // Пермский край. Пермь, 1895. Т. 3. С. 191.


[Закрыть]. Это мнение представляется мне наиболее близким к действительности. Среди личной корреспонденции П.А. Строганова, хранящейся ныне в РГАДА, есть два письма Софьи Строгановой от 16 апреля 1787 г. и 8 мая 1789 г., написанные детским почерком по-французски и адресованные «дорогому брату»[362]362
  См.: РГАДА. Ф. 1278 Строгановы. Оп. 1. Д. 348. Л. 200–201.


[Закрыть]. Софья Александровна родилась, по-видимому, в июле 1778 г.: именно в это время в Париже, где тогда жил с семьей граф Александр Сергеевич, получили распространение шутливые стихи его друга, аббата Рузо «Православное крещение. Посвящается г-ну графу Строганову, русскому вельможе, по случаю крещения его дочери»[363]363
  См.: Bachaumont L., petit de. Mémoires secrets pour servir à l’histoire de la République des lettres en France depuis MDCCLXII jusqu’à nos jours; ou Journal d’un observateur. Londres, 1779. T. 12. P. 47–49.


[Закрыть]. Относительно же даты и обстоятельств ее смерти каких-либо определенных сведений мне найти не удалось. Отмечу лишь, что она не была похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, где находятся могилы большинства других представителей рода Строгановых, умерших в XVIII–XIX вв.[364]364
  См.: Саитов В.И. Петербургский некрополь. М., 1913. Т. 4. С .181–184.


[Закрыть]

Впрочем, год рождения и самого Павла Строганова приводится в литературе по-разному. Как мы уже видели выше, Н.М. Колмаков указывал 1774 г. И это отнюдь не опечатка. Именно такая дата была, очевидно ошибочно, проставлена на надгробном памятнике Павла Александровича, тогда как сам он считал своим годом рождения 1772[365]365
  См.: Николай Михайлович, вел. кн. Граф Павел Александрович Строганов. Т. 1. С. 37.


[Закрыть].

Для воспитания Павла (в семье его звали Попо) граф А.С. Строганов и пригласил Ж. Ромма. Судя по свидетельству Ж. Демишеля, граф Строганов хотел предложить Ромму должность воспитателя сына еще в 1777 г., но тогда эта идея не встретила понимания у графини[366]366
  Ж. Демишель – Г. Дюбрёлю, 22 мая 1779 г. – РГАДА. Ф. 1278 Строгановы. Оп. 3. Д. 1.


[Закрыть]. И лишь теперь это предложение было сделано официально. Оно ввергло Ромма в бездну сомнений, выбраться из которой ему помогли лишь его парижские покровители:

Прежде чем произнести окончательное «да», которое должно было вырвать меня из общества, где я нашел истинных друзей; которое должно было воспрепятствовать всем моим связям с учеными, установить каковые мне позволили моя свобода и вкус к просвещению; которое должно было вынудить меня оставить родину, добавив огромное расстояние к тому, что уже отделяет меня от всех вас, моих дорогих друзей и родственников; которое должно было открыть передо мною стезю утомительную, долгую и тернистую; которое должно было заставить меня пожертвовать своими вкусами, взглядами и бытием ради ребенка, за коего мне придется отвечать до гробовой доски; – прежде чем произнести это «да», ужасное для меня, поскольку оно должно было изменить все мое существование, я пребывал в страхе и колебаниях. Я нуждался в дружеской поддержке тех, кто здесь желает мне блага; я нуждался в моих нынешних друзьях, наставлявших меня своими советами каждый день, каждый миг. Чем больше на меня нажимали, тем более нерешительным я становился, и до сих пор оставался бы таковым, если бы благоразумие и мудрость графа Головкина и госпожи графини д’Арвиль не вывели меня из состояния тяжких раздумий. Благодаря их заботам я отринул сомнения и дал согласие, а все мои представления поменялись: я вижу теперь в этой ситуации лишь преимущества для себя – вполне реальные, но еще больше таких, о которых я не могу и мечтать[367]367
  Ж. Ромм – Г. Дюбрёлю, 11 мая 1779 г. // Romme G. Correspondance. Vol. 1. Т. 2. P. 530.


[Закрыть].

Абстрагируясь от патетической риторики этих строк, выделим их основную мысль: наиболее решительными сторонниками подобного выбора Ромма выступили его главные покровители – граф Головкин и графиня д’Арвиль. А это означает только одно: те друзья Ромма, кто имел доступ в высшие государственные сферы, кто не жалея усилий «лоббировал» там его проекты и, соответственно, гораздо лучше него самого мог оценить их реальные шансы на успех, сочли претензии своего риомского друга на научную карьеру во Франции лишенными каких бы то ни было перспектив, почему и посоветовали ему прекратить тщетную погоню за журавлем в небе и предпочесть ему русскую синицу.

Что же касается риомских друзей и знакомых Ромма, то взбалмошный и впечатлительный Дюбрёль, получив известие о его будущей поездке в Россию, разразился многостраничными оханьями и причитаниями («Ваше письмо выпало у меня из рук, и я не знал, что подумать и что сказать…» и т. д., и т. п.[368]368
  Г. Дюбрёль – Ж. Ромму, 15 мая [1779 г.] // Ibid. P. 533. См. также другие письма Дюбрёля Ромму второй половины мая 1779 г.


[Закрыть]), однако другие, более реалистично настроенные, прореагировали гораздо спокойнее, расценив сей выбор как наилучший в сложившейся ситуации. Типограф А. Салль, например, счел нужным поздравить Ромма «с важной и почетной должностью, которая Вам доверена, и с теми преимуществами, которые из этого воспоследуют для Ваших домашних дел»[369]369
  А. Салль – Ж. Ромму, [8 июня 1779 г.] // Ibid. P. 555.


[Закрыть]. И он был совершенно прав. Сколь бы пугающим для французов ни казалось путешествие в далекую и почти неведомую им страну, оно давало Ромму единственный шанс достойно отступить после полного фиаско в осаде им «республики наук».