Текст книги "Неукротимая любовь"

Роберт Мамиконян

Виталик, мастер куни

Так случилось, что в шестнадцать лет мы с Розенбергом засели в каком-то аськоподобном чате (только задумайтесь: уже выросло поколение, для которого сочетание трех букв – ICQ – пустой звук), чат этот славился высокой конверсией реальных встреч, приводящих, по крайней мере, к петтингу.

Современные люди с трудом представят себе, как можно было на основании переписок в чате, без фотографий и гарантий, что тебе пишет не лысый сантехник, пойти с кем-то на свиданку. Но мы шли. Все наше поколение шло, ибо тяга к размножению притупляет инстинкт самосохранения.

Мы очень быстро поняли, что чат заселили фрики, геймеры, членовредители, эльфы, гендерно нестабильные веганы и мужик под никнеймом sweeeetNatasha76, предлагающий всем парням минет.

Ну а мы как-то смирились и переключились с поиска венерических заболеваний на просто веселое времяпрепровождение. Вступали в сюрреалистические диалоги, троллили и смеялись. Простите нас – нам было по шестнадцать лет.

И тут пришел Виталик. Он был из физмата, но помогал нам достойно закончить кошмар последнего года физики, поэтому мы общались.

Виталик явился и сразу начал с главного. А именно, что жизнь его бессмысленна и жестока. От онанизма болит и кружится голова. Живых, самостоятельно ходящих, удобоваримых без наркотического допинга девушек в его окружении нет. Возникла даже мысль стать геем – с горя.

Он даже в знаке интеграла стал видеть женские формы и возбуждаться на математике. А это для физматовца – кощунство.

– Проклятые гены! – сказал Виталик. – У меня же дед – венгр!

Мы с Розенбергом смутились. Мы думали, что знаем про Венгрию всё.

Короче, парня надо было спасать, и Розенберг пообещал ему свидание с горячей штучкой:

– Пойдешь, типа ты – это я.

На роль горячей штучки была выбрана devilFox666. Девушка, которая на двадцать лет получила в подарок компьютерную игру про эльфов, вошла в нее и, выйдя через два года, заметила, что ее чресла покрылись пушком и пылью. Ну и решила как-то растормошить себя реальную. Из игры она, кстати, вышла, потому что достигла уровня «бог», а в реале надо было похоронить кошку.

На берегу девушка сказала, что она «разумная феминистка». Это значило, что счет оплатить можно, но оргазмы равнозначные. Тут Розенберг, зная, что пойдет Виталик, сказал, что обычно работает по принципу «десять к одному» – десять женских оргазмов на один свой. Девушка засомневалась. И тут-то Розенберг разыграл мадьярскую карту: «Девушка, у меня дед – венгр. Я посвятил свою жизнь куннилингусу и мазурке».

Не спрашивайте, при чем тут мазурка. Мы писали это сквозь слезы. Но, как ни странно, все срослось, и в пятницу Виталик поехал в Измайлово на свидание.

Вы спросите, почему Виталик нам верил? Потому что мы с Розенбергом были двумя из четырех людей, о которых было достоверно известно: они видели голые тела живых женщин. И даже бесплатно. Что делало нас небожителями и мастерами пикапа.

Поэтому, если бы мы сказали Виталику, что утром надо сесть на первую электричку до Тарусы и всю дорогу мастурбировать в тамбуре, пока не подойдет наш человек, – он бы согласился.

И вообще, что вы знаете про зуд? Когда хочется, но не с кем. И до Нового года ближе, чем до секса.

Виталик пошел на свидание и, как это ни странно, в двадцать сорок пять оказался в квартире девушки. «Там пахло обогревателем и шерстью», – сказал он потом.

И тут, в двадцать пятьдесят семь, скатываясь от петтинга к кульминации вечера, девушка сказала:

– Ну, давай, покажи свой венгерский куни.

Штирлиц никогда не был так близок к провалу. Проклятый модемный Интернет и уроки матанализа. Виталик не знал, что такое куннилингус. И уж тем более венгерский. В голове промелькнул французский поцелуй, потом – сицилийская защита. Итальянский дебют. Эндшпиль… Нет, это все шахматы.

И вдруг Виталик вспомнил, что венгры любят танцевать. И решил, что венгерский куни – это, вероятно, вид стриптиза. Тут как раз затикали часы программы «Время», и под всенародно любимую музыку он стал пританцовывать, снимая с себя остатки одежды.

Когда музыка закончилась и Кирилл Клейменов начал рассказ о прошедшем дне, девушка посмотрела на запыхавшегося математика и сказала:

– Виталик, кажется, мы с венграми по-разному понимаем куннилингус.

Дальнейшие события не были оригинальными, но эта фраза стала крылатой.

Настя как диагноз

Настя была рождена, чтобы портить жизнь всем окружающим. В раннем детстве это была самая обычная девочка, но к десяти годам в ней выпестовалась мессианская уверенность в своей глубокой и неотвратимой болезненности. А также – в необходимости поиметь этой проблемой человечество в целом и каждого из ближних в частности.

Настя медленно кончалась без какого-либо диагноза. От сквозняков она кашляла. От духоты ей было дурно. Летом от жары у нее все краснело. Зимой везде мерзло и синело. Осень и весна были промежуточными этапами с миксом симптомов плюс хандра.

Раннее пробуждение – мушки перед глазами. Позднее – ватная голова. Повышенное атмосферное давление было залогом боли в затылке. Пониженное – в висках. При нормальном атмосферном давлении переходим к пункту «сквозняк». Тишина навеивала тоску и плохие мысли.

Можно было бы посетовать на скверную наследственность, но у Насти никто никогда не умирал скоропостижно со времен революции 1905 года. Даже ее прапрадед после падения Порт-Артура просто уехал в Китай и не вернулся, дабы не шокировать детей сценами агонии.

Тем не менее многое вызывало у Насти плохие воспоминания и ассоциации. Так, все фильмы с азиатами исключались из-за прапрадеда. С немцами – из-за прадеда. Афганцы и вообще Восток напоминали о дяде. Самое странное, что при этом все члены ее многочисленной семьи всегда служили в различных НИИ и редакциях всевозможных газет.

Фильмы про детей вызывали ностальгию по детству. Про взрослых – страх перед будущим. И все это при ней нельзя было не только смотреть, но и обсуждать.

Все бы ничего, но Настя училась с нами в одном классе.

То есть мы прямо вот учились с этой барышней, документы упорно свидетельствовали, что мы – ровесники, но относились мы к ней как к ветерану русско-турецких войн с половинным набором органов.

Когда мы шумели, у Насти начинало гудеть. Не знаю, где именно, но гудело сильно. Тишина тоже не была выходом, ибо вызывала инферналочку. Розенберг предлагал кому-нибудь из разнузданных и беспринципных людей с ней переспать. Но все, т. е. и я, и Арчил, и сам Розенберг, были вынуждены от этой идеи отказаться. Секс, даже в самом консервативно-пасторальном исполнении, мог сопровождаться и шумом, и тишиной, и сквозняками, и резкими движениями.

– Нет, – подытожил Розенберг. – Это ее убьет.

Просто тогда мы еще не знали о статичном сексе, открытии мандалы и тантре. Впрочем, как и сейчас.

От яркого света в классе Насте слепило глаза, и она не могла думать. От приглушенного света – тянуло зевать и становилось тошно на душе.

Наши учителя, многих из которых уволили бы из лагерей Пол Пота за излишнюю жесткость, боялись Насти, понимая, что каждое резкое замечание может остановить ее сердце. Только она могла без предупреждения встать и выйти с урока в туалет, держась за голову. Ведь все понимали – умирать идет. Так оно и было, потому что в туалете она тусовалась минут по двадцать пять. Потом возвращалась с лицом аббата Фариа и просилась сесть к окну. Там она, впрочем, сидела недолго. Сквозняк.

Лекарств Настя не пила. Изжога? Язва? Религия? Принципы? Она просто закатывала глаза и говорила: «Бессмысленно».

Народные средства тоже были бессильны. От мяты падало давление, от мелиссы выскакивали прыщи, ромашка нарушала цикл. А цикл у Насти был сложный. Месячные длились месяц.

Сначала – тревога и ожидание. Причем всего класса. Потом они наступали, и все понимали, что апостол Иоанн в Апокалипсисе не соврал: всё может быть очень плохо. А потом дней десять шла нормализация систем жизнедеятельности. До следующего раза, который уже вот-вот.

Кофе, чай, кислое, сладкое, острое, пахучее, склизкое, красное, горячее и холодное Настя не потребляла.

Потому что.

Мясо тоже не приветствовалось, но, поскольку от овощей ее пучило, а орехи раздражали нёбо, иногда приходилось.

Настя ела нехотя. Как бы делая одолжение. Но при этом могла уничтожить за раз суточный рацион десантной роты.

От мучного у нее краснели щеки (про глютен мы тогда не знали), что не помешало ей однажды на моих глазах заточить две пиццы. В одно лицо. Сохраняя отпечаток медленного, но неизбежного угасания на этом самом лице.

Будучи гуманистами, мы все терпели Настю, несмотря на то что эта тварь не пропустила ни одного похода, выезда на природу или в музей. А ведь там ее, кроме обычного множества проблем, мучили насекомые, влага, ветер и пыль на экспонатах.

Мы терпели. Мы были человеколюбивы. Не по-товарищески было бы не поддерживать богатую больную девушку. Ведь это мог быть ее последний выезд на природу. Последний Окский заповедник. Последний Дарвиновский музей.

И вот эта стерва взяла и выжила. Более того, вышла замуж раньше всех девчонок в классе. И не за руководителя клуба взаимопомощи ипохондриков. А за молодого, красивого, жизнерадостного, хорошо зарабатывающего, здорового парня.

Он даже булимией не болеет. Или псориазом хотя бы.

Розенберг предполагает, что он мазохист. Или пытается искупить грехи своего деда, помогавшего немцам. Не знаю.

Как правильно отметил Розенберг, надо было оставить ее тогда в заповеднике. Когда она потерялась, уйдя пописать. И рассказывала, что пописать не могла, потому что бобер пытался ее изнасиловать.

Надо было бросить ее среди бурелома окских лесов. Спасли бы парню жизнь. Хотя бобра жалко.

Говорят, что Настя вообще не изменилась и от всего ей плохо. И от шума собственных детей, и от запаха цветов, которые ей дарит муж-мазохист.

Единственное, в чем я уверен, так это в том, что на наших похоронах она будет сетовать на погоду и давление.

Троллейбус и «свеча»

С порнографией у нас был напряг. Не такой, конечно, как в отцовские времена, когда из-за мало-мальски эротической сцены приходилось высиживать двухчасовой фильм из стран народной демократии, но тем не менее. Интернет был модемный, скорости маленькие, квартиры тоже – пойди найди в постоянно выплывающих окнах то, что тебе нужно, да еще и скачай. А родители ушли всего на полчаса. Обычно эти опыты заканчивались таким количеством вирусов, что даже не самые подозрительные родители начинали проверять историю поиска, о наличии которой мы узнали слишком поздно.

Но потом в нашей жизни появился Арчил, вместе с которым в жизнь ворвались порнофильмы 1990-х на VHS и информация о том, что в оптовом газетном магазине около метро «Ленинский проспект» можно купить русский эротический журнал «Свеча».

Поскольку для просмотра порнофильма надо было ехать к Арчилу аж в Люблино, мы решили изучить альтернативный канал эротических впечатлений.

Арчил дал совет: чтобы не сойти за злостных онанистов, нужно купить стопку разных газет, а «Свечу» вложить посредине, чтобы получилось непосредственно и естественно. Вот кроссворды для бабушки, вот рыбалка для папы, «Домашний очаг», ах да, и «Свеча», надо же знать, чем живет отечественная порнография.

Первый наш поход обернулся позорной неудачей. Мы наткнулись на юбилейный выпуск журнала «Родина», посвященный войне 1812 года. А там и карты сражений, и красивые портреты Тучкова, Кутайсова и Багратиона, новые исторические исследования. А рядом еще старый «Вокруг света», толстый журнал с повестью «История с географией».

В общем, у нас закончились деньги. Даже не подойдя к заветной «Свече», мы ушли, весь оставшийся день посвятив чтению исторических журналов.

На следующее утро Арчил нас порицал. Как раз после очередного унизительного занятия по физике это было то что нужно.

– Бородинское сражение?! Вы знаете, что, ЧТО, в том журнальчике вы могли увидеть?!

Арчил, как и все каноничные грузины (да и армяне тоже), был склонен к гиперболизации реальности. Мы это поняли после наших совместных драк с соседней школой. Количество противников в последующих описаниях увеличивалось по экспоненте раз в три часа и доходило до эпических цифр уже к выходным. Наверное, такой принцип был у летописцев прошлого – «…персов же было числом миллион… или два миллиона».

Было решено в следующий раз журнал все же купить.

Деньги мы накопили за пару дней. И, обложив заветную покупку «Аргументами и фактами», «Комсомолкой» и прочими непорнографическими (хотя как посмотреть) изданиями, прошли через кассиршу. К слову, наш моральный облик был настолько ей безразличен, что, реши мы провести через кассу гексоген с героином, она, похоже, даже глаз на нас бы не подняла.

Чтобы посмаковать покупку, мы решили… сесть в троллейбус.

Логика была в том, что, пока он доедет до кинотеатра «Ударник», мы успеем прочесть основную массу текста и вдумчиво вглядеться в картинки. А в троллейбусе это сделать удобнее, сев в конце салона. Мы все-таки в Лицее учились. Мозги-то были.

К слову, тексты мы осилили еще до Калужской площади (м. «Октябрьская»). Их как бы и не было особо – в основном подписи к фотографиям.

Тут надо отметить, что технически это была газета. Цветная. Но газета. На очень плохой бумаге. Но цветная. Ее качество было максимально далеко от глянца, от какого-нибудь «ТВ-парка» и запаха финской полиграфии. Оно было близко по духу к бумаге листовок «ремонт принтеров», буклетов по продаже физиотерапевтических аппаратов пенсионерам и к иркутской туалетной бумаге.

Но, конечно, главным контентом были фотографии. На них были изображены женщины лет сорока – сорока пяти, неумело замаскированные под школьниц-алкоголичек, которые в подъезде хрущевки… бреют свои интимные места.

– А задача испытать такой нечеловеческий ужас перед нами стояла? – спросил Розенберг.

Я лишь рассеянно покачал головой.

Подписи были шедевральными. Так, под фотографией с бритьем было написано: «Теперь я смогу делать минет, когда захочу».

– Хм, – сказал Розенберг, – а что это такое? Минет.

– Надо спросить.

– У кого?

– Ну не у кондуктора же. Потерпим до завтра – у Арчила спросим.

Хотя идея с кондуктором была отличной.

Троллейбус всю дорогу оставался почти пустым, и до конца маршрута мы осмотрели все сюрреалистические картины передвижения модели из подъезда хрущевки в саму квартиру, где на фоне ковров она продолжала позировать в опасных для здоровья позвоночника позах. Надписи продолжали нагнетать, описывая развратные до умопомрачения желания модели и членов редакции.

В целом это было намного скучнее, чем повести о пиратах. И скучнее, чем отношения с живыми людьми.

На следующий день мы спросили у Арчила про минет, скрыв от него наше разочарование в печатном издании.

Арчил объяснил. Настолько скабрезно, насколько это вообще возможно в нашей вселенной.

– Вы что, про минет узнали только вчера? В троллейбусе? – смеялся Арчил.

– Да, но подожди, технически это ничего не объясняет, – сказал Розенберг. – Она же брила себе промежность. Как это ей должно облегчить выполнение сего действия?

– Ты что, блин, учебник матанализа на мою голову! Что непонятного?! Бреется она. Это типа всех возбуждает. А потом она всем делает минет. Ясно?

– Роберт, – сказал Розенберг, когда Арчил ушел, – а тебя возбуждает бритье промежностей?

– Только никому не говори, но нет. Никак.

– Меня вот тоже. Наверное, Арчил извращенец.

Спустя два года от Розенберга пришла эсэмэс – редкое событие в те времена.

«В жизни это намного приятнее, хотя я все время думал про троллейбус».

Из песни слов не выкинешь. Впервые мы узнали об этом в троллейбусе, идущем до кинотеатра «Ударник». И этого не изменить.

P. P. S. Девичник Насти

(Версия без нецензурной лексики)

…Мы таки доехали до Питера, не попав в милицию, несмотря на стиль вождения Арчила.

– А вас не смущает, что девичник начинается в час дня? Это больше похоже на собрание фанатов физиотерапевтического аппарата «Вита». Помните, как Настя его хвалила? – сказал Андрей.

– Да нээээ! Это правильно! При свете дня надо всех разглядеть, чтобы ночью жахать до посинения.

– Арчил, золотце, синеют люди после того, как коньки отбросят. Или ты о посинении своей тычинки?

– Андрей, иди на хер!

Арчил произносил эту фразу очень нежно и по-родственному тепло, почти как пожелание хорошего дня.

– Хорошо. Судя по всему, мы все туда и направляемся.

По идее, мы должны были приехать к Московскому вокзалу и ждать там прибытия поезда Розенберга, чтобы вместе отправиться на веселье. Но даже мне, хоть в Питере я оказался впервые, было ясно, что едем мы явно не на центральный вокзал. Вокруг был какой-то мрачный пригород, серые многоэтажки, промзона, гаражи. Все мои представления о Питере рушились. Ни тебе фонтанов, ни львов, ни Игоря Корнелюка.

Чтобы не думать о странностях маршрута, я пел песни из репертуара вышеназванного исполнителя. Особенно упирал на припев «я оставил любовь позади, и теперь у меня впереди дожди, дожди, дожди».

Выяснилось, что по дороге на Московский вокзал нам нужно заехать повидать друга детства Арчила, механика Гедевана.

О таких изменениях в планах Арчил нам обычно не сообщал. Чтобы мы не нервничали.

Тем более что ареал обитания и внешний вид Гедевана нервишки щекотали.

Гедеван был похож на пятидесятилетнего ветерана ядерных испытаний с опухшим синим лицом, искривлением челюсти во всех трех плоскостях и добрыми глазами потрошителя.

Он пожал нам руки так, что хрустнул каждый сустав, и налил по стакану винного напитка с ароматом нефти. Поскольку дело было в гаражеподобном помещении, я надеялся, что к букету примешивается аромат стен. Или хотя бы стаканов. Но вкус тоже оказался маслянисто-мазутным.

Гедеван говорил хрипло, как-то в себя и по-грузински. Больше всего это напоминало речь Марлона Брандо в «Крестном отце» на жеваной кассете в молдавском дубляже.

Несмотря на наше с Андреем полное непонимание дискурса, Арчил корректно сказал:

– Мы пойдем пообщаемся наедине. Вы тут потусуйтесь, пацаны.

«Тусовщики» было нашим вторым именем.

Оставалось сидеть, пить нефтяную сангрию и ждать.

– Роб, а Арчил ничего не перепутал? Этот мужик его одноклассник, не его деда?

– Хер его знает, Андрюх.

– Да, судя по виду, ему уже пенсию пора выдавать!

– Ну, может, его на второй год оставляли.

– На второй?! Его именем должны были школу назвать – он в каждом классе лет по семь учился, наверное.

– Ну, ты, блин, не забывай – в Абхазии же война была. Мало ли что могло случиться.

– Ага, он съел роту вражеских солдат и переехал в Купчино. Обычная история.

На стене висел журнальный разворот с фотографией певицы Сандры времен перестройки. Я показал пальцем на нее:

– О! Так у нас с Гедеваном общий культурный код. Иудео-христианская этика и Сандра. Когда он решит меня распотрошить, буду умолять его именем Пресвятой Девы и певицы Сандры. Только не говори ему, что я еврей, ладно? Они ж наверняка антисемиты.

– Кстати, об антисемитах, почему этот пидор Розенберг с нами не поехал? С чего вдруг он решил на поезде ехать? – спросил я.

– У него очередной приступ мизантропии. Окончание школы, ваша с ним размолвка, дядя Абнер приехал, с отъездом в Израиль ничего не понятно. Что происходит? Мир рушится. На этом фоне у ашкеназов начинается тяга к путешествиям в вонючих плацкартах по стране. Чтобы, выйдя на свежий воздух, понять, что все не так уж и плохо.

– Если ты собираешься стать психологом, чтобы нести всю эту херню, то тебе и учиться не стоит – у тебя уже неплохо получается.

– Да, но без западного диплома никто не будет за эту херню платить огромные деньги, дружище.

Арчил вернулся через тридцать минут. Он сказал, что нужно погрузить в багажник огромную металлическую хрень и ехать.

Мы честно делали вид, что помогаем, но почти всю работу сделал Гедеван, обладавший нечеловеческой силой.

Оказалось, что этот кусок металла был частью мотора от «порше» одного известного гомосексуалиста и деятеля искусств (для Арчила это было синонимами). Приятель друга продюсера этого гомосексуалиста оказался человеком достойным и попросил вернуть хотя бы мотор машины. Там, вообще, очень сложная коррупционная схема оказалась, почти как в сфере добровольного медицинского страхования. Арчил раскрывал ее нам минут сорок, пока мы ехали на вокзал, но я так ничего и не понял.

Андрей так распереживался за свою жизнь, что заснул на заднем сиденье. «Сном пидора», как охарактеризовал Арчил.

Мы только въезжали в центр города, когда пришла эсэмэска от Розенберга: «Я в „Кофе Хаузе“ напротив вокзала. Вы скоро?»

В «Кофе Хаузе» нас ждал Розенберг и его сухое «здравствуй, Роберт». Он дулся на меня. Это была агония эпохи. Что поделаешь.

Мы заказали четыре двойных американо из пережаренных зерен (странно, но по этой обжарке я иногда скучаю), десять сэндвичей с курицей и огурцами (шесть из которых проглотил Арчил) и шоколадный торт с банановой прослойкой.

Арчилу пришла эсэмэска от Насти. Он улыбнулся улыбкой гепарда, решившего завязать с веганством.

Мы все начали спрашивать, что там такое. Арчил победно повернул к нам экран своего «Сименса», на котором светилось: «Ну вы скоро? Жанна и Алиса уже давно здесь и скучают. Я им много…» Продолжение прибыло спустя пять минут: «…про вас рассказывала. Поторопитесь уже».

От предвкушения грядущего разврата у Арчила покраснел нос.

– Алиса в Зазеркалье, – мечтательно сказал Андрей, в свою очередь ожидая психоэротической близости с девушкой, которую он сначала проанализирует, а потом доведет до сочлененного телесно-психологического оргазма.

Теперь ясно, почему он до сих пор так и не женился.

Принесли счет. Арчил активнее обычного выхватил его из рук официанта, чуть не сломав тому запястье. Сунув в папочку несколько купюр, он вернул ее официанту со словами:

– На, бери, ничего не надо. – Потом, застенчиво улыбнувшись нам, добавил: – Это Гедеван угощает, пацаны. Спасибо. Помогли.

Розенберг вопросительно посмотрел на меня. Я лишь закатил глаза. И мы покатили навстречу нашему приключению.

– Арчил, мы этот дворец третий раз проезжаем!

– Да $^&^$;%^$#! – Арчил, очевидно, очень грязно выругался по-грузински. – В этом городе ничего не понятно! Мосты везде!

– Зато бесплатная экскурсия по Питеру.

– Но, вообще-то, логистика у нас жопная! Эта гостиница что, в Финляндии?

– А я как «Абхазские авиалинии», бля, вожу вас туда-сюда.

Все плохое в мире было для Арчила абхазским. Ученые, авиалинии, космодромы.

– Все-таки кто-то может мне объяснить, зачем мы премся туда за два дня до свадьбы? – уже не в первый раз спросил с заднего сиденья Андрей.

– Я же говорил!

– Арчил, ты просто похабно улыбнулся, и все. Впрочем, обычно – это достаточная гарантия того, что наши жопы найдут приключения, но хотелось бы деталей.

– Ну, господи, девичник у них, – сказал молчавший до этого Розенберг. – А какой девичник без мужской страховки? Может, кто напьется, и аппетит появится.

– Небольшая деталь – так называемый девичник проходит в гостинице, которая принадлежит отцу жениха. По-моему, нелучшее место для предсвадебной оргии.

– Она точно поила его мочой или менструальной кровью, – сказал Розенберг. – Мало того что он добровольно женится на Насте, так еще у них собственная гостиница.

– Может, парень начитался «Дамы с камелиями», – сказал я.

– Или посмотрел тот фильм ужасов с бледной девочкой, кушающей людей.

– Мы все недооцениваем Настю. Розенберг? А?

– Андрей, пошел в жопу.

– Вы же целовались, я видел.

– Это он ей рот в рот дыхание делал, – сказал Арчил и заржал как конь.

Ближе к обеду мы доехали до отеля.

В лобби ничто не предвещало беды. Наши костюмы подсказали администратору, кто мы. Нам предложили выпить кофе, пока готовят наши номера.

– Скоро к вам спустятся, – добавила она.

Мы сели в кафе и взяли очередных американо. Я и Розенберг сидели спиной ко входу, Арчил с Андреем – лицом.

По их лицам мы и поняли, что за нами пришли.

Арчил вообще редко выказывал страх, но тут стало видно, что он напуган.

Дождавшись, пока мурашки пробегут до конца спины, мы с Розенбергом повернулись и увидели их.

Нет, на чирлидерш и ватерполисток сборной Хорватии мы и не рассчитывали, но надеялись, что нас тут ждет много девушек.

Перед нами же стояли четыре особы женского пола. Настя, седая женщина в халате, некто с длинными черными волосами и лицом Че Гевары и полнотелая бледная девушка с какой-то рунической повязкой на лбу.

– Бля, – только и сказал Арчил.

В тот раз мы впервые забыли встать при появлении дам. Честно говоря, ноги отказали. Надо признать, что все мы, так или иначе, предполагали секс, возможно – групповой, но при виде этой компании, будто сбежавшей из авторского японского комикса, нам стало страшно.

Они к нам подсели. Настя представила всю компанию.

Седая женщина звалась Алевтиной – бывшая феминистка экстремистского толка, «ушедшая в духовные практики раскрытия женственности». И да – на ней был халат. В цветах флага Курдистана.

Девушка с лицом команданте была Жанна, астропсихолог.

– Вообще-то, – сказала Жанна, – я пришла в астропсихологию из зоопсихологии. Такой вот путь от животных к людям.

Арчил хмыкнул. Мы улыбнулись впервые за это время, вспомнив многочисленные похабные истории Арчила, из-за которых его звали животным.

Ну а девушка с рунами на лбу, Алиса, была сестрой жениха. Двоюродной. И казалась в целом нормальной, пока не начала рассказывать, что на камнях, под Новгородом, рунами записано будущее человечества, а Индию заселили жители Ленинградской области.

– Ну, мы пойдем пока. Вы отдыхайте. К вечеру соберемся на круг. Нам очень нужна будет ваша сбалансированная мужская энергия, – сказала Алевтина.

Они ушли.

– А как пишется: «девичник» или «девишник»? – спросил Андрей.

– Это все, что тебя интересует? Тут скорее писать нужно древнее отечественное «кабздец», – сказал Розенберг.

– Филологи, блин!

– Вообще-то, ты нас сюда привез, учуяв «по намекам» оргию!

– Чур, шаманшу трахать будет Роберт, – сказал Розенберг. – Это по его части.

– Такие намеки – это, кстати, фу, Саша.

– Да мы же уже не в школе учимся, она нам не преподает.

– Это все та же заезженная история про Князя и русскую литературу или что-то новое?

– Короче, пойдем лучше помашемся со скинами, в обезьянник попадем или в больницу – по любому отмажемся от этой херни.

– Арчил, я как атеистический иудей только «за», – сказал Розенберг. – Тут нас вовлекут в какую-то языческую содомию. Лучше пасть в битве с нацистами. Не хочется терять шансы на иудейский рай, если он все-таки есть.

– Сказал он, откусывая сэндвич с ветчиной, – заметил Андрей.

– Тут одна химия. А Бог всемилостив, он же видит, что я в стрессе.

– В отличие от Иова, например, который стресса близко не видел.

– Короче, я пошел в номер. Помоюсь хоть на дорожку, – сказал я.

– Я тоже. Хотя мысль, что нас принесут в жертву, трахая на рунических камнях, не дает мне покоя.

И мы разошлись по номерам.

Через два часа я сидел в баре и описывал все это в дневнике. То ли для потомков, то ли для следователей по особо тяжким преступлениям. Незаметно подошла Настя и села рядом:

– Привет, Роб.

– А, привет.

Меня никто не называл Робом в школе. Тем более Настя.

– Спасибо, что приехал. Это важный итог нашей духовной связи.

– Да?

Духовная связь. Себя в этом возрасте я мог бы описать исключительно как гениталию в костюме, так что не очень понимал, о чем она. Хотя я пару раз бегал для нее в аптеку за лекарствами, так что все логично.

Настя положила руку мне на плечо:

– Я знаю, вам тяжело меня отпускать, но мне нужно, чтобы этот шаг вы сделали добровольно. И вместе.

– Да?

– Да. Чтобы было чистое слияние, как говорит Алевтина.

Настя ушла. Смеркалось. Мы в напряжении ждали начала неведомого.

– Заходите, мальчики, только снимите обувь и носки.

– Носки?

– Да, вся наша энергия, вливаясь через сушумну на макушке, выходит через ноги, – сказала Алевтина, и по ее интонации стало ясно, что все человечество, кроме нас, дебилов, в курсе этого.

Сели на пол вокруг огромного подноса, заваленного грудой зеленых стеблей и палок и заставленного маленькими пиалами с подозрительной массой. Антураж соответствовал: повсюду дымящиеся палочки благовоний с ароматом сожженного в Ганге трупа, всякие пестрые непонятные штуковины и женщины в лохмотьях, разговаривающие полушепотом. Спустя пятнадцать лет так будет выглядеть инстаграм любой просветленной особы, но мы этого тогда не знали.

Страх перед мыслью, что нас будут насиловать великовозрастные питерские фрики, отступил перед страхом быть изнасилованными стеблями бамбука с подноса. Гостиница-то их. Может, сейчас охранники зайдут, свяжут нас, а потом программа «Человек и закон» посвятит нашей ритуальной расчлененке отдельный выпуск.

Разлили чай из большого глиняного чайника с имитацией наскальной живописи. Попробовав, я понял, что не чай мы пьем. Аромат был фекально-землистый. Послевкусие навевало те же ассоциации.

Андрей, сидящий ближе всех ко мне, наклонился к моему уху и шепнул:

– У этого чая вкус кандидозных подмышек и синтетических наркотиков. Не пей.

Да, у него была тяжелая юность. Следовало бы прислушаться к его мнению. Но было уже поздно. Розенберг с Арчилом даже попросили добавки. У них во рту от ужаса пересохло, видимо.

Тем временем Алиса макнула стебли в массу из пиалы и дала нам по штучке:

– Попробуйте.

– Это тамариновый соус, – сказала Алевтина.

– Его из Тамары сделали? – поинтересовался Арчил, и мы нервно заржали.

Еще нам дали пососать по стебельку с соусом, похожим по вкусу на джем из слив. Хотя сам процесс посасывания стеблей отвлекал от вкусового анализа, он же подпитывал наши худшие опасения.

После странного чая и тамаринового соуса началось действо.

Оказалось, что мы, четверо мужчин, символически представляем четыре эпохи жизни Насти.

Андрей был детством. Розенберг – молодостью. Я – зрелостью. Арчил – старостью.

Он даже приуныл от такого распределения ролей. Хотя следует признать, его лицо отличалось некоторой природной сморщенностью.

Настя села по центру. Женщины облепили Настю сзади, приобнимая ее за спину и плечи. Мы расселись по краям воображаемого круга, обрамлявшего их.

Начался ритуал «прощания с девством» и перехода в новую жизненную эпоху.

Длилось это минут двадцать, во время которых Алевтина шептала, ныла, выла, остальные подхватывали вой, раскачивались, хвалили Настю, называли ее «Красивой Анастасией», «Сильной Анастасией» и так далее, сопровождая каждый эпитет чем-то вроде молитвы. Когда очередь дошла до «Здоровой Анастасии», мы вчетвером едва не прыснули.

Потом все резко прервали бормотание и обняли Настю, окутанную дымом тлеющих благовоний, со всех сторон.