Текст книги "Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни"

Поцоватый заяц

«Я поцоватый заяц, я конченый мерзавец…» – неожиданно запел телефон, лежащий на столе в ресторане «Семифреддо». Несколько человек за соседними столиками повернулись ко мне с улыбками.

– Это прокурор, – объяснил я, чтобы ничего не объяснять. Люди понимающе закивали.

Для каждой группы людей в телефоне есть свои позывные.

Клиенты вызванивают песню «Помоги мне…» из «Бриллиантовой руки», любимая – «Упаси тебя Боже лукавить со мной», коллеги и подчиненные из офиса – «Another Brick in The Wall» группы «Пинк Флойд», что же касается друга детства – Толика Кацмана, то он – «поцоватый заяц». Просто и понятно.

Анатолий был коренным одесситом. Моя мама говорила ему, что он еврей – тысячник: один идиот на тысячу умных. Толик не обижался и обещал в дальнейшем стать хотя бы сотником. Мама ушла из этого мира, не дождавшись.

Кацман эмигрировал юнцом из Одессы в Германию в начале семидесятых, объявил берлинским властям, что он этнически их человек, пострадал от фашистов и коммунистов, и поэтому нуждается в срочной и обширной денежной сатисфакции.

В то время немцы безоговорочно верили несчастным эмигрантам из СССР.

Толик хотел, получил и еще долго получал все возможные благоденствия и социальные пособия Федеративной Республики:

– как фольксдойче – гражданство. Помогло легкое знание идиша;

– как пострадавший во время Второй мировой войны. Доказательством служило фото дедушки (фас и профиль), арестованного в двадцать четвертом на привозе за карманную кражу. На дедушку Толя был похож оттопыренными, как у сахарницы, ушами, носом и немного характером;

– как инвалид из-за перенесенной в детстве ангины. Толик рассказывал властям, что он практически импотент и от этого очень страдает. Он пытался доказать это помощнице врача на медосмотре и поэтому еще получил пособие за «дурку»;

– как безработный. Это была чистая и единственная правда в его биографии. Толя никогда не работал и работу считал унижением;

– и, наконец, как многодетный отец и многодетная мать одновременно. В доказательство «привозной ариец» или вернее «ариец с привоза» публично кормил некую девочку Сонечку грудью. То, что ребенку было чуть меньше шестнадцати, кое-кого смущало, но думать об этом «дойчландам» было как-то не толерантно. Дети должны питаться в любом возрасте.

В 2000 году официальные немецкие негодяи засомневались в правдивости жития одессита и начали расследование, но деньги платить продолжали. В 2013 году расследование подошло к концу, и стало ясно, что «херр» Кацман дурил Бундесу голову больше сорока лет. «Кацман капут!» – сказали немцы и объяснили почему. Разведкой было установлено, что единственная связь Толика с Великой Отечественной войной заключалась в том, что во время оккупации Одессы румынами бабушка Кацман два раза в год, первого мая и седьмого ноября, бесплатно давала подпольщикам в знаменитых одесских катакомбах. Перенесенная в детстве ангина на половую активность «херра» Толика, как он уверял, не повлияла, и количество сделанных им детей было огромно. Никто и не скрывал, что дети Анатолия объединены в международном движении с сайтом на «Фейсбуке» под названием «НПГ»: «Наш Папа – Гондон». С Сонечкой была вообще запутанная история. Во-первых, выяснилось, что она не была дочкой, а во-вторых, Толик ей грудь не давал: там было все по-другому, и за это сажают. А в-третьих, «Соня – не дочка» ни с того ни с сего родила такого же лопоухого, как Толя. Пособие по безработице вывело налоговую Германии из себя окончательно. Выяснилось, что циничный обманщик всю свою жизнь спекулировал антикварным фуфлом, искренне считая, что на настоящих предметах гешефт не сделаешь. Налоги он никогда не платил. «Истинные арийцы так не поступают!» – решили власти и, присмотревшись через сорок лет, с ужасом обнаружили, что Анатолий Кацман – еврей! Моему другу детства грозила долгая тюрьма, лишение гражданства и многомиллионный штраф. Толик обиделся, обозвал всех антисемитами и навсегда уехал на следующую (после главной исторической) родину – в Москву. Здесь никого не интересовало этническое происхождение Кацмана, элементы биографии и работы в подполье его бабушки Хаи, то, что молодую жену Толика зовут опять-таки Соня, и почему их первенец Беня младше мамы всего на пятнадцать лет. Москва, в отличие от Берлина, была на редкость не любопытна.

Лучшей мелодии, чем «поцоватый заяц», для звонка Толи Кацмана я найти не мог.

– Группенребе, привет! – услышал я знакомый голос. – Как поживает гхений адвокатуры?

Я молчал как гефилте фиш об лед. Толику можно было не отвечать. Он обычно разговаривал сам с собой, иногда даже начинал спорить и покрикивать себе в ответ.

– Ты знаешь, где я? Так я тебе отвечу. Я в Тель-Авиве.

Безопасных стран для Толика осталось не так уж много. Германия постаралась разослать его координаты по всей Европе. А вот обе родины, может быть даже в пику немцам, Кацмана любили. Старые счеты…

– Ты мине очень нужен! Я тут при приличных лавэ. Шо такое недоверие в трубке уже? Я не могу разбогатеть без твоего разрешения? Я высылаю тебе бизнес-класс на завтра, но в самолете много не ешь. Тетя Роза уже сегодня умрет, что б она была жива и здорова, и завтра на поминках будет очень вкусно. Ты любишь шкварки и шашлык из гусиной печенки со штруделем и корицей? Ой, я тебя умоляю! Оставь свой холестерин на работе и прилетай налегке. Нет, ты шо не понял? Толик за все платит. Чус!

Проглотив морской язык и жареные помидоры с салатом, я сидел в шоке, без движения, вросший в стул, совершенно онемевший. От удивления я начал жевать что-то невкусное.

Очнулся я, когда сосед по столу пытался достать из меня часть своей салфетки. Кого-то из нас двоих ему стало жалко.

Запив салфетку граппой, мне пришлось рассказать друзьям про тетю Кацман. Про Толика и так все все знали.

…Розочка была в Одессе известнейшим персонажем. Всю свою сознательную жизнь (после покупки диплома фельдшера) она проработала «мадам пи-пи». Сначала в туалете на привозе, а уже потом в лучших одесских ресторанах. Как сортирный работник, Роза Львовна зарабатывала очень серьезные деньги. Мой дедушка шутил, говоря, что Роза Кацман берет из туалета работу на дом, иначе объяснить такие заработки было нереально. Город сходил с ума, глядя на Розочкины бриллианты. Когда тетя возвращалась с работы, вид у нее действительно был какой-то серый и слега обоссанный. Но в субботу!.. В субботу Роза одевалась так, что бульвары трогались мозгами, и даже Дюк поворачивал голову ей вслед с пьедестала. Кроме того, она была на редкость красива и прекрасно сложена. Зеленые «висячие» глаза подчеркивали два огромных изумруда в еврейских ушах. А костюмы «Шанель» появлялись у нее раньше какого-нибудь захолустья типа Женевы. Советские моряки везли из загранки все самое лучшее только ей и брали новые заказы – от косметики и нижнего белья до вечерних платьев и перчаток. Всех членов семьи Кацман в приличные дома не пускали, но для нее делали исключение. Она была замужем восемь раз, и из них семь мужей умерли почти своей смертью.

В конце восьмидесятых Розита Шмулейббовна, которая для «облегчения» стала Розой Львовной, приватизировала несколько важнейших «очков» в городе и избыток денег начала инвестировать в high tech.

Говорили, что ее первым мужчиной был Лейзер Иосифович Вайсбейн, в миру – народный артист СССР Леонид Утесов. Свечку никто не держал, но то, что они подкалывали друг друга всю жизнь, я помнил с детства. Леонид Осипович шутил, что никогда не встречал невинную девушку с таким опытом бытия и поэтому в темноте сначала подумал, что к нему прислали Розочкину учительницу географии, а бывшая школьница говорила, что к утру на пустом месте Леня мог бы что-нибудь и спеть…

В девяносто пятом хозяйка всех туалетов сказала, что пора переселяться туда, где есть хорошая медицина и эмигрировала в Израиль.

Все было бы с Розой хорошо, если б она на всю жизнь не сохранила некий профессиональный жаргон. Но за ум и красоту «хозяйке фарфоровой горы» прощалось даже это…

…Она полулежала, по-прежнему красивая, несмотря на возраст, когда я входил в отдельную палату израильской больницы «Шиба», и довольно презрительно смотрела на поднос с едой, стоящий перед ней.

– Толя, освободи кабинку, мне тоже нужно, – сказала Роза родственнику, увидев адвоката. – И пусть уберут этот ужас. Я еще не съела котлетку, а она уже стала настоящим говном.

Забрав обогнавшую время еду и покорно помахивая ушами, Анатоль оставил нас с тетей тет-а-тет. Она вздохнула.

– Шурик, я обожала твоих родителей, и у меня были «ха-ха хи-хи» с обоими твоими дедушками. Я не хочу, чтобы мне было за тебя жарко на том свете, как за моего босяка Толю.

– Розита, дорогая! Что такого я сделал?

– Ничего. А то бы ты тут не стоял… Но у меня к тебе дело. Я дала Толику немного денег, чтобы мне не стыдно было лежать в больнице. На них он еще прислал тебе билет, который стоил столько, шо мы с доктором подумали: «Это все…», и я уже начала прощаться с этим миром. Но я люблю тебя, как родного, и поэтому выжила с трудом. Я сейчас скажу за Толика и его брата. Если один – босяк, то второй – просто ходячее недоразумение. Но у них есть дети, и это все, шо у меня есть. Не считая денег, которые я в Израиле экономила, как могла. Здесь же не как в Одессе. Здесь за все надо платить, и все дорого. Я даже воду спускала наполовину, так экономила, ты не поверишь. И теперь я скажу тебе пару слов за их детей. Я хочу оставить им гельд [ «деньги», идиш], но оставить так, чтобы они получали всю жизнь понемногу, как я геморрой при советской власти. А оставить деньги Толе с Фимой – это все равно что накормить унитаз икрой. Ты знаешь, что такое «траст»? Кого я спрашиваю… лучшего адвоката и внука Рувы? Ты видишь, я плохею на глазах. Конечно, ты знаешь, что такое «траст». Так вот, я хочу открыть траст в Лихтенштейне, и это сделаешь ты. Но у меня наличные… Я все поменяла по пятьсот евро, скажи спасибо, это занимает мало места. Ты меня и детей не обманешь? Сделай честное лицо, я тебя прошу, чтобы я умерла спокойно.

Я сделал честное лицо и спросил:

– А сколько денег?

– Пять миллионов евро, и деньги здесь, под кроватью, – ответила тетя Роза и, закрыв глаза, испустила дух…

Я огляделся вокруг и открыл окно. В палату ворвался жаркий израильский воздух весны. Кондиционер будто понял ситуацию и заработал сильнее.

Мадам Кацман пукнула еще раз.

Я взял с тумбочки «антипотно-подмышечный» део и побрызгал вокруг. Насколько я помнил, остальные дамы в семье Кацман пользовались вместо дезодоранта лаком для волос. Они считали, что так аристократичнее.

– Тетя, это очень сложная и опасная работа. Вывести наличные деньги из Израиля совсем непросто. И как их ввести в Швейцарию? А еще надо положить на счет в банке. А потом открыть траст. И сделать туда перевод. Сорок процентов. И то из уважения к «ха-ха хи-хи» с дедушками.

– Шурик! Ты шо, больной на голову? Или работал адвокатом на живодерне? Задуши уже меня сразу! Два. Два процента. Ну два с половиной! И то в память о дедушках, которые были моими первыми мужчинами. Ты уже «Да», или будем говорить за попрощаться?

– Тетя Роза! Вы меня не поняли. Сорок процентов от общей суммы после всех транзакций ляжет на траст, и считайте, что это подарок. – Я хорошо знал эту семью и умел с ними разговаривать.

– Гитлер тебе тетя Роза! Как с тобой вообще можно иметь дело?! Шо я еще сделала в жизни, шо ты стал таким перед Пасхой? Когда тебе было пять, ты был такой хороший был мальчик. Зачем ты вырос?

– Тетя, вы хочите шо? А то я решил потеряться на пару часиков и отдохнуть. – В палату заглянул Анатолий, который чувствовал, что может появиться в завещании, поэтому на всякий случай решил перейти на «вы», в знак уважения к возрасту и исходя из культуры одесского поведения.

– Потеряйся! – сказала тетя. – И забери с собой этого секс-символа адвокатуры. Он еще не разделся, а уже меня «сношнул» по самые бакенбарды.

Я встал и направился к двери.

– Сядь обратно, бандит! Тебя никто не отпускал. Отработай хотя бы билет и гостиницу.

Через час мы обо всем договорились, расцеловались и начали считать купюры.

К вечеру я попытался оторвать от пола чемодан, на котором спала «мадам пи-пи».

– Из тебя биндюжник, как из кошачьей мочи – «Вдова Клико»! – заметила Роза Львовна, наблюдая за моими действиями. – Возьми уже такси за свой счет раз в жизни.

Два дня в Тель-Авиве мне понадобились на то, чтобы по телефону организовать траст в маленьком горном княжестве, перебросить туда деньги с моего личного счета, получить первичные документы и принести все документы Розе в больницу. Я должен был это сделать срочно: тетя за свои деньги могла прогрызть печень даже Тутанхамону. Содержимое чемодана я положил в местную ячейку. Как перевести деньги из живого состояния в нормальное обратно на мой счет, я приблизительно представлял.

Толик звонил каждые пятнадцать минут днем и ночью с одним и тем же вопросом: «Тетя про меня не забыла?» В Шаббат он звонил чаще.

Я отвечал честно, но уклончиво: «Жди приятного сюрприза и вообще будь к тете поласковей и как-то поближе, что ли…»

Оставив княжеские оригиналы клиентке, я улетел в Москву.

Через две недели раздался звонок:

– Это Роза. Меня выписали из больницы. Я гуляю по набережной и записалась на танцы. А еще за мной ухаживает этот шлимазл [ «неудачник», идиш] Толя. Еще пару дней, и этот ужас предложит мне секс. Что ты думаешь?

– Вы мне это говорите, чтобы я ревновал? Соглашайтесь, тетя Роза. Тайна останется в семье. Или вы боитесь за свою дефлорацию?

– Ха! Не делай мне мозг. Просто у меня в жизни не было такого пожилого идиёта, как он. И в постели тоже. И кстати, привези обратно чемоданчик.

– Роза Львовна?!!

– Испугался? Шо такое? Спусти воду, я пошутила. А вообще – приезжай немедленно. Стой там и слушай сюда… – тетя перешла на шепот. – У меня есть еще один. Такой же. И я уже знаю, что делать… Мы будем инвестировать в спутниковую связь. Ты можешь сделать фонд? Я тебе расскажу за доходность. Билет купишь сам.

В ночь перед вылетом ко мне приехала Соня, жена Толика. Соня до четырнадцати лет жила в Одессе, а после четырнадцати с Кацманом.

– Саша! Мне кажется, у моего мужа кто-то есть, и он мне изменяет. Вот уже больше месяца он сидит в Израиле около этой старой грымзы и шлет мне эсэмэски, что все будет скоро в порядке. Я не верю, и у нас дети. Скажи мне правду, какой бы она ни была. Даже если она страшная, и ей восемнадцать лет. Мне нужно знать, пожалуйста!

От волнения Соня постоянно грызла мацу и ногти.

– Послушай! – ответил я. – Стопроцентная гарантия: его, кроме родной тети, в Израиле ни одна женщина не интересует… Он к ней слишком привязан, так что успокойся.

Соня вздохнула и пошла в нашу гостиную вылавливать мелких Кацманят, играющих в футбол моим коллекционным фарфором.

Фарфор было жалко, но Кацманы являлись частью моего детства и молодости. Как и Толику, я должен был им все простить.

А тетю Розу с чемоданами я практически уже любил. Конечно, не так, как мои дедушки, и даже не так, как ее племянник Толя, но все-таки…

Прекрасная Мери не знает стыда

Она любила меня безумно, сильно, очень по-своему, как никто другой, беззаветно, преданно и до последнего вздоха, как любит собака своего хозяина, а старый слуга из книг XIX века – своего шалопутного барина.

Когда мы начали жить вместе, мне не было еще и тридцати. Она родилась под Лондоном, в довольно небогатой семье и в свидетельстве о рождении была так и записана – MASHA.

Маша сломала все мои подготовленные к ее приезду в Париж лозунги, речи и наставления в первый же вечер. От моего желания доказать ей, что в этой квартире у каждого должны быть своя спальня и своя кровать, не осталось практически ничего. Руины. Через полчаса, после того, как я засыпал, она бесцеремонно залезала ко мне в постель, а еще через пять минут все мои аргументы бесследно исчезали. Постепенно она становилась хозяйкой дома, без которой я уже не мыслил своего существования. Я принял это с радостью подкаблучника, готового пойти на все ради спокойствия и тишины. К тому же Маша была безумно ревнива. Единственной женщиной, которую она более-менее приняла, была приходящая два раза в неделю горничная. И то… Любая другая особь женского пола встречалась внешней английской холодностью и скрытой колониальной агрессией. Причем возраст гостьи не имел значения. Что же касается меня, то я находил это забавным и не злился на Мэри. На нее просто нельзя было злиться. По крайней мере, у меня не получалось никогда. Те редкие случаи, когда мне приходилось делать ей замечания или выражать свое недовольство чем-либо, моментально оканчивались гробовой домашней тишиной и самыми грустными глазами на свете, полными слез, из правого угла дивана – места, где обычно сидел я, иногда посматривая телевизор.

Единственное, что омрачало наши ночи, это то, что Машка безумно храпела. Ее рулады сотрясали стекла окон, и, казалось, даже соседи посматривали на меня с тихой ненавистью. Я боролся с этим явлением как мог. Бесполезно. Не помогало ничего. Просьбы, ночные поглаживания, пинки – все это было впустую. Один раз она довела меня своим храпом до такого состояния, что я укусил спящую красотку за ухо. Маша взвизгнула от неожиданного пробуждения. Она, по-моему, все поняла, встала и, обидевшись, ушла в другую комнату. Два дня мы не разговаривали. Нет, мы, конечно, выполняли свои обязанности принятого в социуме общежития, но без какой-либо коммуникации с обеих сторон. Маша храпела в соседней комнате две ночи подряд и наслаждалась своей моральной победой. На третий день я демонстративно не пришел домой ночевать, а утром застал ее в моей кровати снова. Это было очень трогательное зрелище, и мы простили друг друга.

В четверг позвонил Толя Кацман – еврей-тысячник. Так, во всяком случае, его называла моя мама: один еврей-идиот на тысячу умных. И если с годами люди умнеют, то с моим другом детства происходил эффект Бенджамина Баттона: с возрастом он тупел в геометрической прогрессии.

– Привет, гхений! Ты можешь хоть раз в жизни помочь мне заработать пару копеек в иностранной валюте? Я в Монако. Не завидуй, мне здесь плохо. А теперь не радуйся, потому что тебе поплохеет тоже. Придурок пустил меня пожить на пару недель в свой апартамент. У него здесь антиквариата, как грязи на Привозе после закрытия. Вот я и подумал пригласить сюда одного клиента и продать ему в этом антураже пару музейных экспонатов. Лично моих и из моего музея – яйцо Фаберже и шедевр Репина. Покупатель – лошадиный ветеринар из Германии. Ты знаешь, что у лошадок социальное обеспечение в пролете, поэтому кони-звери и их хозяева расплачиваются в основном наличманом. А его тоже надо куда-то девать. Так почему же не купить прекрасного Репина «Буралки в спортзале»?

Мне показалось странным, что придурок Моня пустил Толика пожить несколько дней у себя: Соломон Пишхенгольц был известным в эмиграции спекулянтом, которого не любили все остальные спекулянты, кроме Кацмана. Кацман его ненавидел, но терпел и подобострастничал, так как Соломон брал у него фуфло на продажу. Подделки тонули в массе серьезных вещей. Все, что было настоящим, не продавалось никогда, иначе весь смысл торговли фуфлом пропадал.

– А при чем здесь я?

– Я же тебе объясняю. Должен прийти клиент, а мне надо срочно уехать на два дня. А он придет без меня. И кто ему что объяснит, если не ты? Не ломайся, как маца на Пасху, приезжай помочь другу детства.

– Но я с Машей.

– Шо ты таскаешь везде эту страхолюду?

– Немедленно извинись перед Марией. Немедленно!

– Хорошо, хорошо, она красавица. Уже договорились. Но я должен тебе все объяснить: как, что и почему. А самое главное – куда и зачем.

Лена должна была к концу недели получить отпуск и переехать на какое-то время ко мне. Но Маша… Маша являлась тем фактором, который никаким образом нельзя было игнорировать. Я был влюблен в Лену Мозер и не мыслил себя без Маши. Оптимальный вариант свести их вместе на нейтральной территории зрел в моей голове давно. Пусть они разнесут мебель, фарфор и коллекции не в моей парижской квартире. И неизвестно, кто из них двоих окажется победителем: еврейская хулиганка с Лиговки или молчаливая английская бульдожка, воспитанная московским интеллектуалом во Франции. Поживу сам два дня на квартире у придурка и три-четыре дня с девочками в гостинице. Отдохнем и свыкнемся.

– Только со своей кривоногой Машей надо заходить и выходить в дом в определенные часы. Там с собаками нельзя. Консьержа нет с восьми до десяти утра и с семи до девяти вечера. Запомни. В это время ты можешь с этой вислоухой шнырять туда и обратно.

В восемь тридцать утра, припарковав машину и сделав все свои дела в садике напротив дома, мы с Машей спокойно зашли в очень красивый мраморный подъезд в зеркалах и вознеслись на седьмой этаж в малюсеньком, но бесшумном лифтчике.

Это был настоящий музей фуфла. Оно висело, лежало и стояло повсюду и даже в туалете. Придурок Моня, куратор музея, расположил вещи по довольно забавной системе. Например, на одной стене гостиной было море ужасающих подделок, а в середине несколько вкраплений очень хороших икон XV–XVI века, сделанных в прошлом году. В столовой было все наоборот: качественные аферы разных жанров соседствовали с катером «Ракета» на подводных крыльях на фоне Останкинской башни с подписью «Айвазовский». Нам с Машей ничего не понравилось. Вообще ничего, кроме вида из окна. Собака пошла дальше обнюхивать наше временное жилище, а я стал рассматривать товар для немецкого коновала.

На столе лежал выдранный из подрамника холст явно скандинавской школы конца XIX века, на котором был изображен мужчина с допотопной гирей в руке, действительно чем-то напоминавший одного из бурлаков. В основном пегим цветом волос. Внизу красным была выведена подпись «Илья Репин». Кстати, довольно неплохо. Около картины с обрезанными краями (оригинальную подпись какого-нибудь норвежца нужно было купировать за ненадобностью) лежала «экспертиза»: «На шедевре И. Ефимовича Репина изображена модель для его великого полотна «Бурлаки на Волге – Донском канале». Из семьи великого князя Константина. Музейная заинтересованность чувствуется». Подпись (неразборчиво) и дата (совсем неразборчиво). И приписка от руки: «Продается за полцены. Сегодня – триста тысяч долларов. Потому что срочно». Авторство экспертизы должно было принадлежать какому-нибудь зулусу, окончившему два класса киргизской школы в Туркмении. Другого человека я представить себе не мог, хотя почерк был Толика Кацмана. Рядом на кресле лежало потертое маленькое эмалированное яйцо-подвеска красно-желтого цвета с синими вкраплениями. Искать надпись «made in Faberge» мне не хотелось, и я положил яйцо обратно на прежнее место. Если провенанс живописи был прозрачен (купили долларов за двести это безобразие у старьевщика, обрезали подпись, написали новую и продают немного дороже, за триста тысяч), то откуда взялось яйцо, было непонятно.

Еще было совсем неясно, куда делась в этой огромной квартире Машка. Вислоухая сладкая морда нашлась в спальне в процессе грызни какой-то коробочки. Знаете ли вы, как достать содержимое из пасти бульдога? Очень просто. Одной рукой зажимается кожаный черный нос, пасть открывается, и содержимое извлекается второй рукой. Экзекуция была проведена, и, к своему ужасу, я увидел, что Маша изгрызла найденную где-то коробку со снотворным. Я схватил таблетки и бросился звонить знакомому ветеринару. Оказалось, что Машуня выгрызла только две маленькие таблетки из всей пачки. «Опасности нет, – сказал ветеринар. – Если б ваша собака съела больше восьми, тогда надо было бы немедленно делать промывание и ставить капельницу. А так – поспит немного и все». И действительно, через сорок минут в комнате зазвенели бокалы: Маша храпела и наверняка смотрела собачьи сны княжества Монако. Я почитал, посмотрел телевизор, поговорил с Леной по телефону и, усталый, пошел спать.

В восемь утра несостоявшаяся Мэрилин Монро продолжала выпускать рулады. Я разбудил любимую собаку, с трудом, как пьяную моську, повел ее на улицу, но результата не добился. Маша долго писала, но на большее в княжестве не решилась, хотя очень хотела. Вернувшись домой, толстуха попила, поела и тут же плюхнулась на подушки того же дивана досыпать.

Вечером пришли немецкие идиоты. Они долго вертели яйцо и картину в руках и постоянно повторяли: «Зер шен», «Вундербах». В конце концов покупатели предложили двести тысяч за оба шедевра. Согласно инструкции, полученной от Толика, все, что было выше пяти тысяч, становилось подарком от Всевышнего. Когда коновалы начали отсчитывать деньги, я понял, что меня скоро посадят, и, собрав в кулак все знания языков Гете и Шолом-Алейхема (благо они похожи), сказал:

– Хер Мюллер! Дас гешефт ист ништ гут. Май фрейнд кунст ист дрек мит пфейфер. Полное говно, короче. Зи зинд нихт конченый поц. Или все-таки поц? Уёбен зе битте Кельн цурюк! Причем шнель! Ферштейн, животное?

Для безграмотных переведу: «Я не считаю, что это хорошая сделка. Шедевры искусства, предлагаемые моим другом, как бы это сказать, с душком. Вы же умный человек. Или нет? Думаю, что у себя на родине вы найдете вещи не хуже».

Ночью, когда все заснули, я снова повел собаку в туалет на набережную. Маша кряхтела, тужилась, но не какала.

Позвонил Толик, которому я рассказал, что немцы ничего не купили, а я завтра ухожу в гостиницу, так как приезжает Лена. Толик ответил, что еще будет звонить и грустно разъединился. Потом я сделал звонок ветеринару и рассказал про Машин запор. Врач объяснил, что такая реакция собачьего организма вполне возможна от двухсуточного беспробудного спанья или стресса. Он посоветовал купить глицериновую клизму и очистить кишечник дорогого мне существа от излишних материалов. Все необходимое я приобрел в ближайшей аптеке, но выводить собаку было опасно: консьерж не спал. Я сложил вещи в чемодан для утренней эвакуации в гостиницу Metropol и отложил клизму до утра.

В девять пятнадцать я выловил Машу и перевернул ее попой вверх. Такой наглости от своего обожаемого хозяина дочь Альбиона никак не ожидала и поэтому сопротивления не оказывала. «Мало ли для чего понадобилась шефу пенетрация в мой зад», – читалось в глазах Марии. Улучив минуту, я ввел Машке в анус клизму и нажал на грушу с глицерином. Маша не шевелилась, до конца не понимая, что инородное тело у нее в жопе – это вообще-то очень хорошо, модно и для ее же блага. Последние капли глицеринового состава входили под обрезанный хвост, когда зазвонил телефон. Я снял трубку в полной уверенности, что это Толик, но ошибся. Звонил придурок Моня, хозяин квартиры.

– Ну шоооо? – придурок гнусавил, растягивая слова, как на эспандере. – Были антисемитыыыы? Ты уже выработал у них комплекс, и они в искупленииии всеее икупилииии?

– Они ничего не купили. Репин с твоим бурлаком в фитнесе просто чудовищен. А яйцо?! Лучше бы Толик оторвал от себя что-нибудь другое, натуральное, настоящее.

В этот момент я увидел, что Маша как-то нервно на меня смотрит.

– Какой фитнес? Какое яйцо? Там был потрясающий этюд Репина к работе Серова «Переход Суворова через границу Швейцарии».

– Послушай, мне некогда. Толик меня попросил – я сделал. Я должен идти. Вы оба мне надоели.

– Даааа ты пониииимаешь, что сделал этот дегенерат? Он оставил тебя в квартире, забитой антиком, и попытался всучить им свое фуфло, которое у меня висело уже два года! Моему клиенту! Вместо того фуфла, которое мое личное!

Бедная собака начала крутиться юлой на одном месте, слегка повизгивая. Маша была хорошо воспитанной интеллигентной английской сукой и практически никогда не лаяла, не скулила и делала свои дела только на улице. Но в этот суровый час собачьих испытаний интеллигентность и воспитание Марии Ричардовны могли отступить в силу глицериновых обстоятельств.

– Извини, я должен бежать. Иначе весь твой сраный новодел утонет в говне.

– Шо воообще происходит в моей квартире? Я и так полгода не плачу за нее аренду.

Машка уже дрожала всем телом и тащила меня за брючину к выходу.

– Так ты мне скажешь, шо там случилось? Я уже вернусь через два дня…

Я бросил трубку на рычаг, надел на собаку ошейник, и мы помчались к выходу.

…Он очень медленно шел вверх на седьмой этаж, этот маленький лифтчик. И назад скорости этот проклятый лифт не прибавил.

Маша стояла лицом ко мне, дрожащей попой к дверям и тряслась уже всем телом. Более грустных и одновременно умоляющих глаз я в своей жизни никогда больше не видел. Где-то на третьем этаже она приняла позу, которую преподавательница йоги называла «собака головой вниз», и в этой позе застыла изваянием.

Наконец на первом этаже со скрипом разъехались узкие двери. Может, это была реакция на приземление лифта или на звук открывающихся скрипучих дверей, но Маша, не меняя позы (собака головой вниз), выстрелила. Просто по-другому это не назовешь…

Такого даже я не мог себе представить! Зеркало напротив лифта, полукругом, начиная с высоты человеческого роста и где-то метра два в ширину, было в стекающем вниз говне разного сорта. Есть коктейль «Кровавая Мэри», а передо мной в княжестве Монако появился какой-то совершенно новый и настенный – «Глицериновая Маша».

Но самое удивительное было в другом. Знаменитый постулат о том, что из говна нельзя сделать пулю, в этот день опровергла моя собака. Помимо того, что все зеркало было понятно в чем, так оно еще и по каким-то причинам треснуло!

Вести доследственную проверку мне было некогда, и, схватив опустошенную собаку, мы понеслись из обосранного дома на улицу. Маша бежала веселая и беззаботная. Я ее понимал, как никто!

Оставив собаку в машине на пять минут, я вернулся в дом, чтобы забрать сумку с вещами из квартиры этого придурка.

В холле, глядя на уже известное мне зеркало, стояли окаменелыми статуями консьерж и какая-то старушка в шляпке. Они смотрели на содержимое застывающей на зеркале лавы так, как будто, раздвинув засохшее на его поверхности говно, оттуда должен был появиться сам принц Ренье-старший в короне.

– Боже, какой кошмар! – сказал я. – Как вы можете жить в таком доме? Настоящее хулиганство! Немедленно съезжаю!

Через мгновение я спустился вниз уже с собранной сумкой. Консьерж и старушка все еще стояли, не шевелясь, перед вертикальным унитазом. Единственное, что постоянно, как молитву, шептал привратник, была шекспировская фраза: «Как же это могло произойти?» Шляпка, казалось, замолчала навеки. Думаю, что даже перед «Джокондой» в аналогичном сомнамбулическом состоянии так никто не стоял. Правда, оба почему-то теперь смотрели в подножие зеркала. Я пригляделся и увидел изрядно поразившую меня причину растрескивания зеркала. Внизу поблескивал небольшой предмет, который явно не по своей воле оказался в желудке наглой Машки. Это было злополучное (запачканное понятно, чем) яйцо якобы Фаберже именно в том обрамлении, которое оно заслуживало.