Текст книги "Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни"

– А это, господа, я знаю, кому принадлежит. Это яйцо-подвеска арендатора с седьмого этажа, господина Пишхенгольца. Я передам, что у вас его любимая вещь работы Фаберже.

Истуканы молчали, и только консьерж скосил на меня подозрительный левый глаз.

А еще через несколько часов между Марией Ричардовной и Еленой Мозер возникла сумасшедшая дружба, продолжавшаяся много-много лет. Машка, которая никогда не хотела ко мне подпускать ни одну особь женского пола, влюбилась в женщину, претендовавшую на роль ее хозяйки. И все это благодаря утренней процедуре.

…Я раскрыл глаза. Пауза, взятая для принятия и написания определения, закончилась. Судья зачитывала текст. Клиент, наклоняясь к моему уху, зашептал:

– А можно той стороне еще какую-нибудь гадость сделать, чтобы заставить их идти на мировую?

– Есть у меня один старый способ, Николай Иванович. Только что вспомнил… Можно попробовать. Как вы относитесь к глицериновым клизмам?

Шагал не дошагал

– Александр Андреевич, вам звонили из ФСБ. Сказали, что перезвонят часа через два.

Совершенно нестрашный звонок. Абсолютно. Мне ни от кого нечего скрывать, кроме миллионов адвокатских тайн. Но приятного мало. Все равно настроение испорчено, хотя непонятно почему. Если бы были неприятности, то неприятности пришли бы без звонка и в масках.

– Полина! Скажи, а телефон они не оставили?

– Александр Андреевич! А почему они? Просто старший следователь Калиниченко. И все.

Действительно, почему они? Наверное потому, что их всегда было много. В Советском Союзе мне вообще казалось, что их больше, чем людей. В смысле, чем нормальных людей. Что-то я не то несу. Странно. В моей жизни они сыграли только положительную роль. И даже мысль стать адвокатом пришла первый раз в голову из-за Комитета государственной безопасности. А все равно звонок неприятный…

…Через заснеженное окно на горизонте виднелись Эльбрус и горные лыжи. Снег, солнце, девчонки вместе с полной экипировкой из Франции, практически от Жан-Клода Килли, который за два года до этого выиграл все золотые медали на Олимпиаде 1968 года в Гренобле… и мои будущие приключения последних зимних школьных каникул. Потому что дальше – подготовка к выпускным, а потом к вступительным экзаменам на биофак. Вся эта великолепная панорама очень отчетливо виднелась из нашей московской квартиры в тот морозный декабрьский вечер.

Было слышно, как дедушка в соседней комнате повесил трубку и тихо произнес:

– Саша, где девочки?

Девочки, а именно мама, бабушка и мамина сестра Фира, трассировали, как пули, по спекулянтам столицы советской зимой с целью приобретения чего-нибудь дефицитного на новогодний стол и подарков всем родственникам. Дома был дедушка, утопающий в научных книгах своего кабинета, и я – шестнадцатилетний кучерявый вундеркиндик.

– Хочешь глоток? – спросил глава семейства, наливая себе вишневку.

Настойка с радостью употреблялась дедом исключительно на Хануку, Пурим и на бабушкин день рождения. Все остальные случаи обозначали легкую еврейскую катастрофу с тяжелыми российскими последствиями.

– Хорошо, что мы с тобой вдвоем, а то сейчас бы пошли истерическое нытье и национально-исторические вопли. Мы должны поговорить как мужчины. С глазу на глаз. Потому что, очевидно, вся ответственность на семью очень скоро ляжет на тебя одного.

Эту хрень я слушал с тринадцати лет, когда, согласно традиции, мальчик становится мужчиной. Мне постоянно рассказывали, что в обязанности такой нерусской особи сильного пола, как я, должно входить исключительное требование по обеспечению своей семьи: жены (когда бы это ни случилось, а это в дальнейшем случилось три раза), детей (от кого бы они ни случились: тут за годы все так запуталось, что самому интересно), а также всех родственников и домочадцев необходимым. Иными словами, мужик обязан обеспечивать семью. А женщины должны устраивать уют в доме, рожать, утихомиривать, воспитывать, холить детей, любить уставшего после работы мужа и быть ему лучшей женой на свете. Пожизненно. Как в статье за терроризм.

Будто предчувствуя три будущих брака, я все воспринимал всерьез. До сих пор живу по заветам родителей, несмотря на то, что поддержание традиций и обширные растраты генетического фонда с каждым годом обходятся все дороже и дороже.

Однако в этот раз разговор нес далеко не теоретический оттенок.

– Саша, мне звонили из КГБ.

По закону жанра одесских корней я должен был сказать «Ой».

– Дедушка, ой.

– Хорошо, что ты меня понял. Какое счастье, что ты повзрослел.

В конце сороковых годов деда арестовали по делу врачей. Он просидел два дня, но потом какая-то очень высокопоставленная пи*да, которая наблюдалась у молодого профессора, собралась срочно и трудно рожать, и дедушку тут же освободили. Всю оставшуюся жизнь мы слушали рассказы про героические дни Рувима Боруховича в застенках. Когда бабушку начинало от этого тошнить, она просила мужа перейти с баллады о Лубянке на подробности последней прооперированной фибромы. По ее словам, история с фибромой намного интереснее и правдивее.

– Это была очень плохая новость. Но есть и кое-что странное. Они сказали, что хотели бы приехать ко мне поговорить в удобное для меня время. Ты такое слышал когда-нибудь? Там что, заняты все камеры? Когда они придут, ты будешь рядом со мной. Может быть, при внуке они постесняются меня пытать у меня же дома на мебели самого Бонапарта. И на всякий случай спрячь у нас в сарае на даче Пастернака, Тору, «Маркизу» Сомова и еще одну книгу, которую я давно не могу найти…

– Дед, «Камасутра» у меня. Мы читали ее всем классом.

– Боже мой! Так это из-за тебя они придут меня арестовывать?!

На следующий день предусмотрительный дед-гинеколог вытащил откуда-то три билета в «Современник», и женская армада, ничего не подозревая, радостно поехала на площадь Маяковского смотреть «Вкус черешни».

В 17:30 раздался звонок в дверь. Два серых немолодых человека с румяными от мороза щеками начали стаскивать с себя обувь еще до прихожей. Я посмотрел на деда, и он, чуть улыбнувшись, прочел в глазах обожаемого внука следующее:

«Эти два гаврика с мороза и в мокрых ботинках. Значит, они или шли пешком, или ехали на метро. Машины нет. Таким образом, тебя точно никуда не повезут, но и это не все. Снятые ботинки в прихожей обозначают, что это скорее им что-то от тебя надо. Так что, как в том фильме: «Спокуха, Дункель. Наши взяли водокачку».

Оглядываясь на картины и антиквариат, два человека из органов в падающих Ниагарским водопадом носках скоромно присели на ампирном диване в гостиной.

– Рувим Борухович, мы очень надеемся, что пришли в гости к патриотам нашей страны.

Если учесть, что на прошлой неделе мы обсуждали возможный отъезд всей семьи в Израиль, то вопрос попал прямо по адресу. Дедушка, слегка кивнув, приободрился.

– Мы так и знали. Видите ли, дорогие товарищи, в следующем году Леонид Ильич Брежнев едет с официальным визитом во Францию.

– Как интересно. Товарищу Брежневу нужно наше одобрение? Мы с моим внуком готовы его дать. Ради мира. Мира между народами.

Мира – сестра деда, постоянно требовала, чтобы мы собрали вещи и переехали к ней в Тель-Авив. Или, на худой конец, в Париж, где у нее тоже была квартира еще с двадцатых годов.

– Дело немного в другом. Это очень дружественный визит. И мы думаем, что ключевую роль в установлении крепких связей между нашими государствами будет играть сам нынешний президент Французской Республики, друг генерала де Голля, господин Жорж Помпиду. Отдельный прием состоится… и вот тут мы подходим к самому интересному… знаете где?

– Догадываюсь. Я гинеколог.

– Смешно, но вы почти угадали. В доме у самого господина президента, где, естественно, будут присутствовать и жены глав государств.

– Я так и знал. Это большая честь для меня. Саша, ты простерилизовал расширитель? Кстати, мой брат очень хороший венеролог. Так, на всякий случай. Франция… все дела. Может, тоже возьмем с собой?

– Нет, нет. Вы не поняли. Вопрос не по вашей специальности. Вопрос о вашей коллекции.

Мы с дедом переглянулись.

– Дело в том, что французский президент обожает художника Марка Шагала. Нам сказали, что у вас есть его работы. Какой-то никому не интересный у нас в стране витебский период. Вам это о чем-нибудь говорит?

Мы опять переглянулись с еще большим удивлением. Действительно, в кабинете висели два шедевра, два варианта всемирно известных полотен: летящий над крышами еврей и розовые любовники. Я давно просил всю семью повесить их у меня в комнате. В то время я спал под гигантской батальной сценой кисти какого-то фламандца семнадцатого века. Сколько себя помню, я всегда боялся, что битва свалится мне ночью на голову, но устав семьи менять не разрешалось. Единственная стена, где умещалась батальная фламандская хрень, была моей. Мне казалось, что эротический Сомов смотрелся бы над кроватью значительно лучше. Но тщетно. Годы спустя, когда я уже учился во ВГИКе, эта штука все-таки упала на меня. Правда, это было днем, и я был на кровати не один. Хотя фламандцы не подвели и упали в самое нужное время.

– Есть. Это дедушкины любимые работы.

– У вас растет прекрасный адвокат, профессор. Но нам хотелось бы подобрать такой подарок от нашей страны, чтобы президент Помпиду был бы…

– Мало того, что любимые, но они еще и очень дорогие. Нам всем. Всей семье. Хотите чаю? На посошок?

– Простите, кто хозяин картин? Вы или ваш внук?

– Они принадлежат семье, а по завещанию Сашеньке. Считайте, что картины уже его. Но у моего приятеля есть чудесное полотно «Ленин на броневике». Помпиду понравится.

В переводе с еврейского это означало «раздваиваем ответственность – торгуемся насмерть».

– Дедушка, надо поговорить с мамой.

– Это моя дочь. А мне надо посоветоваться с супругой. Давайте встретимся через неделю? Вам же не срочно?

Желваки на диване рефлекторно задвигались. «Жиды – кровопийцы» – читалось в чекистских глазах товарищей, сидящих на настоящем ампире.

Отказавшись от чая, гости сообщили, что позвонят через неделю и покинули нашу квартиру.

Мы решили никому о случившемся не говорить, чтобы не тревожить родных. К утру выяснилось, что глава семьи по секрету все рассказал своей жене – моей бабушке, а я – маме. Тетя же получила полную информацию неизвестно от кого. Собака была очень встревожена разговором с представителями серьезной организации аж со вчерашнего дня.

– Товарищи евреи, – начала свою тираду домработница Нюра, – уже не те времена. Ничего никому не отдавайте.

– Папа, твои картины будут висеть в президентском доме. Разве тебе это не льстит?

– Мне больше будет льстить, если они там висеть не будут. Я в жизни теперь столько не «накесарю», чтобы купить еще одного Шагала.

К концу недели семья из четырех человек раскололась на пять мнений, но одновременно все пришли к выводу, что ехать кататься на лыжах мне сейчас ни к чему. С тех пор Жорж Помпиду никакой симпатии во мне не вызывал…

Как мы ни старались, но все-таки настал пресловутый четверг.

– Александр? Можно твоего деда к телефону?

– Он сейчас занят, но я могу ему передать все, что вы скажете.

– Скажи ему, пожалуйста, следующее. Мы тут кое-что выяснили. Дедушка хочет быть завкафедрой. Нам кажется, он это заслужил. Мы можем ему в этом помочь. Хоть завтра.

– Отлично, Анатолий Сергеевич. Я думаю, он обрадуется.

Мы с дедушкой приняли решение, что на острие переговоров полагается быть мне. Ответ деда по идее должен быть окончательным, а это стратегически неверно. Тогда на сцену выходил внук, который должен был создать паузу для принятия решения.

А еще через два дня семья праздновала долгожданное назначение профессора. Ну а днем раздался телефонный звонок. Вместо мужа бабушка позвала к телефону меня.

– Хотели поздравить дедушку с назначением! Видите – мы держим слово. Позови его к телефону, пожалуйста.

– Вы держите слово. А дедушка держит сейчас скальпель, то есть его нет дома. Но я вам скажу по секрету: он не очень, оказывается, и хотел становиться завкафедрой. Большая ответственность и занятость. Особенно после дела врачей. Помните? А время где взять? Но мне кажется, я знаю, что ему хочется. И на что бы он согласился.

– И что это? – довольно злобно переспросила трубка.

– Мы стоим в очереди на машину «Волга», а ждать еще пять или шесть лет. Можно ускорить каким-то образом это ожидание?

Слово «оЖИДание» трубке понравилось.

– Это просто. Мы на днях позвоним.

Через неделю, пока я был в школе, дедушка пригнал во двор автомобиль, купленный на беременные и репродуктивные деньги. От него даже пахло соответственно – новой кожей.

Вечером пришли все те же гости.

По разработанному мной сценарию в дело должна была вступить бабушка.

– Ой-вей! Что с нами сделал наш внук, что б он был жив и здоров. Он придумал эту машину, и мой муж взял последние деньги и все отдал за этот рыдван. Я вас прошу – заберите этот ужас и верните нам нажитое! Мы же не хотим умереть с голоду! Сейчас же все стали рожать сами! Где теперь возьмешь седловидные матки? А фиброма? Она теперь реже встречается, чем ваш Шагал! Вы знаете, когда этот шлимазл (неудачник, [идиш]) последний раз видел эрозию? Рува! Когда умер Чарли Чаплин?

Дедушка из кабинета: «Он еще жив!»

Не важно, пусть живет! В общем, давно видел. Вы спросите: «Видел – не видел, а когда лечил?» А я вам отвечу: «Возможно, даже Саша еще не ходил в школу». А он уже вырос и на следующий год пойдет на биофак в МГУ. Как вы относитесь к профессии биохимика? Так вот я – плохо, потому что если бы он захотел стать гинекологом, как его дед, то, судя по всему, он бы не подставил нас с машиной! Вы можете вернуть нам деньги? Не слышу?

Мамина мама, как почти все в семье, обладала безусловными актерскими способностями. «Только бы она не начала вырывать себе волосы на голове и в подмышках», – подумал я, обнимая с виноватым лицом обожаемую бабушку.

– Мы можем наконец увидеть всю семью разом и решить этот, между прочим, государственный вопрос?

Из всех комнат, как травленные тараканы, начали выползать родственники. Со словами «Наверное, меня сейчас арестуют» последним из кабинета вышел дедушка. Женщины, включая собаку, зарыдали. Офицеры взвыли. Собака поменяла тон и присоединилась к голосам из КГБ.

Через час после двух бутылок французского коньяка мы братались с чекистами. «А гои тут тихие…», – невзначай прокинул мне дед, чуть захмелевший от полутора рюмок. Дамы и я не пили. Общими усилиями в деле летающих евреев Марка Шагала была поставлена точка. Она заключалась в выделении нам еще одной квартиры для профессора гинекологи и его жены в этом же доме, чтобы недалеко от дочери и внука. Шагал отправлялся, по выражению Феликса Эдмундовича, в «чистые руки».

Через месяц, уже после новоселья, состоялась торжественная передача картин. В той же гостиной и на том же диване стиля ампир. Наступала развязка.

– Вот эти работы. Впрочем, вы их уже много раз видели. Вы так возьмете, или вам упаковать? И еще одно. Не очень важная вещь, но все-таки. За подлинность дедушка не отвечает. У него всегда были сомнения. Особенно по отношению к летящему еврею. Да и к розовым любовникам тоже. Но если это копии, то прекрасно сделаны. Скорее всего, пятидесятые годы. Готовили, чтобы втюхать коллекционеру Костаки. Тот не взял, а дедушка попался. Понятно?

Наступила немая сцена. Вернее, так: немая сцена сильно тупила.

После пяти минут кладбищенской тишины я попросил расписочку, как и положено при передаче товара. Гости ответили, что в такой ситуации они должны проконсультироваться с начальством и покинули помещение.

Месяц спустя мы сидели на маленьком банкете в знаменитом в то время ресторане «Арагви». Говорил замдиректора Третьяковки – главный специалист в стране по Шагалу и заодно ближайший друг семьи и коллекционер.

– И тогда меня вызвали на Лубянку к какому-то генералу. «Вы знаете картины Марка Шагала коллекционера Раппопорта?» Я говорю: «Конечно, знаю». «У вас есть сомнения в их подлинности?» Я говорю: «Кто я такой, чтобы сомневаться в их подлинности? Никто. Жалкий работник музея. А вот Рувим Борухович – настоящий знаток. И, пожалуй, единственный в стране. Они же вообще дружили до отъезда Шагала из страны в начале двадцатых. И вот если уже он сомневается, значит, это копии. Абсолютно точно. Я бы на вашем месте не рисковал. Вы говорили, что у вас есть возможность взять в подарок президенту две большие вазы раннего севрского фарфора из Эрмитажа. Я думаю, вы не ошибетесь. Это будет прекрасный подарок».

– А я хочу поднять тост за моего внука и его идею. Если бы Саша так не мечтал стать биохимиком, он бы стал прекрасным адвокатом. Как Перри Мейсон. Или даже лучше. И учти, письмо от моего старинного друга Марика, которое подтверждает подлинность его картин, у мамы. В таком месте, что даже я его не найду.

– Папа! Здесь ребенок!

Комитет государственной безопасности о нашей семье быстро забыл. Дедушка так и остался завкафедрой, квартиру не забрали, а машина годы спустя еще ездила и ездила. Всем было абсолютно все равно. Кроме, наверное, господина Помпиду.

– Опять ФСБ. Старший следователь Калиниченко. Вас соединять?

– Да, Юля. Соединяй. Что делать.

– Александр Андреевич, добрый вечер. Спасибо, что ответили. Я так рада. Думала, вы не захотите со мной разговаривать. У вас же там одни небожители. Меня зовут Татьяна Степановна Калиниченко, и я ваш большой фанат. Каждый месяц с упоением читаю вас в Tatler, но сейчас не об этом речь. К сожалению. У меня сложный развод. Вы не могли бы дать мне консультацию? Пожалуйста, я вас очень прошу. Сегодня после работы. Где скажете…

Женская логика

– А почему ты тогда меня бросила?

– Я тебя бросила? Это ты уехал в Москву! Это ты меня бросил!

Прелестно тридцать лет спустя проводить разборки со своей бывшей, с которой у тебя замечательные отношения последние двадцать пять лет.

– А почему ты со мной не поехала? Я помню, как ты мне сказала: «Ни-За-Что! Ни-Ко-Гда! Там холодно, бандиты, проститутки, темно на улицах, нет моего фитнеса, косметики Carita и обезжиренного йогурта».

– Ну сказала. Так это же правда. Ну дура была. Умничала, а ты ничего делать не хотел. Остаться в Женеве со мной, например, или переехать обратно в Париж. Ты же был для меня эталоном мужчины. Особенно после того случая… Помнишь?

– Это когда ты так орала ночью, что соседи вызвали полицию, и ты открыла им дверь голой? Да, помню, хорошо было.

– Да нет, что ты. Я и после тебя пару раз орала. Но я не об этом. Я про тот вечер тогда, в ресторане на Новый год, ну и потом дома…

…Конечно, помню. Целая эпоха в моей жизни. Если и был в Париже в первой половине восьмидесятых модный ресторан и гастроном для столичной элиты и шоу-бизнеса, то это был, безусловно, мой. Там бывали: Шарль Азнавур и Лайза Миннелли, бывший президент Франции Жискар д’Эстен и гениальный режиссер «Мужчины и женщины» Клод Лелуш, Роже Вадим, Жоффрей де Пейрак из «Анжелики», в смысле – Робер Оссейн (кстати, нашего происхождения человек), Саша Дистель, Вишневская, Ростропович и Брижит Бардо, незабываемая Диана – леди Ди, Нуреев, да мало ли кто, всех не упомнишь. Днем я работал с бумагами в офисе на Grands Boulevards, а по вечерам наведывался к себе в ресторан в самом центре шестнадцатого округа великого города. Атмосфера в этом ресторане была совершенно потрясающая. Все официанты (Леня, Сема, Яша и другие) говорили с клиентами только по-русски, хотя и с одесским акцентом. В изысках антуража art deco это создавало иллюзию двадцатых годов времен расцвета эпохи белой эмиграции и песен Александра Вертинского. Французы от этого млели, но понимали, что им говорят. Народный художник РСФСР Лева, пока был трезвый, тряс окладистой бородой, делал дамам комплименты и артистически открывал дверь. В углу сидели двое цыган (выпускники Московской консерватории) с гитарами – Леня Гольденберг и Белла Рабинович, бренча что-то зажигательное вперемешку с романтическим. За другим столиком сидел мастер спорта СССР по шахматам (тоже, между прочим, не удмурт). Время от времени он ставил шах Беллочке в темноте и ругался матом с официантами и пьяным художником Левой.

Французы считали, что так и должно быть в русском заведении, и от этого млели, были абсолютно счастливы, пели, пили много водки и играли в шахматы на мелкие, иногда переходящие в крупные, деньги. Ресторан, кстати, был в доле. Между столами ходила очень смешная и добрая бульдожка Машка. Ее все подкармливали и потом по очереди выводили на улицу какать. К ночи всех бесплатно поили персиковой водкой и вишневкой. Девушкам становилось жарко, и они раздевались для «половецких плясок» на столах. Мужчины смелели, но на столы не лезли. Снизу смотреть было интереснее. После официального закрытия кухни обычно начиналось всеобщее братание, которое злые соседи называли оргией.

На ночь Святого Сильвестра (тридцать первого декабря) столы заказывали в октябре, и из свободных мест оставался один туалет. В шесть вечера, когда я вытаскивал из шкафа любимый смокинг, раздался звонок.

– Шеф! – услышал я голос Лени. – Кухонные антисемиты говорят, что вы за сегодня обещали им выплату как за два раза, но они устали от работы гастронома и обеда и хотят в три себе на гроб с муаром. Шо делать?

Кухня была вотчиной поляков и украинцев, которая исторически не любила официантов за чаевые и работу в пространстве со звездами. Обслуживающий персонал отвечал им взаимностью.

– Скажи, что я согласен и скоро приеду.

Вздохнув, как прибой на причале, Леня промямлил что-то неразборчивое на шахматном языке и разъединился.

Ленка одевалась с двенадцати часов. В половине восьмого вечера я выбросил шубу и сумочку на лестницу. Лена с криком «Котик, стой! Я уже бегу, докрашусь в ресторане!» заскочила в лифт и начала вспоминать вслух, что она забыла сделать и на себя надеть. В машине воспоминания продолжались, от самого дома на Avenue Foch и до района Passy, где на одной из улиц и находился мой ресторан.

Войдя к кастрюлям и сковородкам, мы оба ахнули, не сговариваясь. Вся кухня была завалена грязной посудой с закончившегося обеда, неимоверным количеством чашек и блюдец с five o’clock, десятками лоточков из кулинарного отдела гастронома и т. д. Париж гулял в последний день года очень по-русски. Может быть потому, что в эту зиму по обе стороны Сены было реально холодно.

В дальнем углу кухни сидели забастовщики.

Навстречу мне поднялась толстожопая повариха Данута и Заместитель Главного посудомоя Остап.

– Хозяин, – заговорили отщепенцы, – Ленька сказал, что ты согласился на три раза.

Актуальная на тот период времени жена тихонько засмеялась, видно, поняв сентенцию про «три раза» по-своему.

– Но у нас сломалась посудомоечная машина. И мы хотим еще по пять тысяч франков. Каждому.

Общая масса бастующих рептилий нервно задышала, а некоторые тревожно захрюкали. Наступила зловещая тишина. Я посмотрел на этот дохлый профсоюз, на горы посуды, на остановленную подготовку блюд к сегодняшнему вечеру и тихо сказал:

– Вон отсюда. Все. Немедленно.

Через десять минут Ленка Мозер с удивлением в своих огромных нагло-прекрасных зеленых глазах смотрела, как, развязав бабочку и поменяв пиджак смокинга на чей-то фартук, я включил радио и начал весело мыть посуду. Просить ее помочь было бессмысленно. В ответ со стопроцентной вероятностью я бы услышал что-то типа «Я так и знала, что ты будешь меня держать за кухарку в новогоднюю ночь! Хочешь, наверное, чтобы я еще помойку мыла? Туалет скребла? Унижалась мусорщицей? Твоя же мама только об этом и мечтает!»

– Котечка, скажи, пожалуйста, официантам, когда они придут, чтобы отрядили одного человека в гастроном. Пусть кладет закуски в чистые тарелки, а кто-то еще носит в зал. Всем гостям передать от меня, что, так как горячего не будет, весь праздничный ужин, включая икру и водку, – за мой счет.

В начале одиннадцатого, когда я практически перемыл уже половину посуды, открылась дверь… и в кухню под предводительством Лены ввалились разодетые гости.

– Посмотрите на моего очкарика и эти тонкие пальчики. Я вам говорила – вы мне не верили!

После секундной паузы удивленного восхищения кто-то крикнул: «А давайте устроим self-service на Новый год?» Все засмеялись и тут же разбрелись по всей кухне и магазину.

Фыркнула только одна дама, но ее как-то очень быстро напоили, потом пригласили в уборную, откуда она вышла уже без вечернего платья и, весело напевая что-то из Ива Монтана, стала зачем-то усиленно мыть пол. Кажется, ее увели в уборную еще раз, но я уже за ней не следил.

Звезды накладывали друг другу закуски, разогревали борщ и пирожки, резали семгу и дружелюбно дрались за икру. Ни у одного из гостей никогда не было такого эксперимента ни до этого вечера, ни после. Драйв, охвативший всех, вылился в импровизированный капустник, нескончаемые шутки, танцы и какую-то неудержимую страсть праздника. Более веселого Нового года ни у кого из нас, включая музыкантов, не было никогда в жизни.

К утру мы все, насмеянные до колик, пьяные и счастливые, плакали, не желая прощаться. Даже бульдожка Машка, несмотря на то, что в шесть утра в собачий холод обосралась прямо перед дверью, симпатично заснула на стойке бара в разбросанных шахматах. Все люди, побывавшие у меня в ту замечательную ночь, стали самыми верными клиентами ресторана. За одного из них Белка через год вышла замуж и перешла из амплуа цыганки в консерваторскую преподавательницу вокала, сменив русскую фамилию Рабинович на французскую Зильберман. Прошло много лет, а мы все дружим до сих пор, с упоением вспоминая тот дивный вечер, особенно мастер спорта и швейцар Лева. Обоих днем нашли в холодильной комнате.

Праздник для нас с питерской красавицей закончился поздним утром следующего дня. Не доходя до квартиры, Ленка начала орать уже в лифте…

– Да, мне кажется, это был правильный поступок с моей стороны, когда я не пошел на шантаж.

Лена удивленно посмотрела на меня:

– Я совершенно не об этом. Просто никогда не забуду твой взгляд на меня тогда на кухне, когда ты засучил рукава рубашки. Он был полон любви, желания и нежности. Ты посмотрел на мой только что сделанный маникюр, смокинг с полностью открытой спиной, на меня всю и сказал глазами (я так ясно это прочла!): «Счастье мое! Ты такая красивая! Иди отдыхай, я все сделаю сам». Я полюбила тебя еще сильнее в ту секунду и за тот эпизод нашей жизни прощаю тебе все.

Я слегка прирос к стулу. Вот это фантазия! Откуда Ленка выкопала этот взгляд? Что за бред? Я даже представить себе в ту минуту такого не мог. Какой-то сумасшедший дом! Что она несет?

– Да, конечно, все так и было. Но я всегда на тебя так смотрел. Ты что, не знала? А что ты мне прощаешь, дорогая?

– Твое отвратительное мерзкое поведение, когда ты просил переехать с тобой в Москву, а я отказывалась и говорила, что не поеду никогда!

– Извини, а что я сделал не так?

– Ты еще спрашиваешь? Тебе не стыдно? Ты что, так ничего и не понял? Надо было дать мне в глаз, взять за волосы, бросить на диван и сказать: «Кто спрашивает твое мнение, коза? Иди собирай вещи! Быстро!» А ты сюсюкал, уговаривал. Значит, не любил. Я много лет не могу забыть, как ты меня оскорбил своей омерзительной логикой.

Потрясенный такими открытиями и собственной ничтожностью, я сменил тему. Мы проболтали еще час, вспоминая общих знакомых и разговаривая о выросших в других браках детях.

По дороге домой Игорь, слегка поругивая московские пробки одиннадцати вечера, рассказывал мне, что со своей новой женой они понимают друг друга с полуслова. Рисковать машиной и любимым водителем, убеждая его, что мужчина, который понимает женщин, еще не зачался и никогда не появится на свет, было ни к чему. Лет через двадцать поймет сам. Или раньше?