Текст книги "Комментарий к роману Владимира Набокова «Дар»"

Тутанкамон – речь идет об одной из научных сенсаций 1920-х годов – раскопанной английским археологом Г. Картером (Howard Carter, 1874–1939) в 1922 году гробнице египетского фараона Тутанхамона. После загадочной скоропостижной смерти в марте 1923 года спонсора и активного участника экспедиции лорда Карнарвона возникла легенда о так называемом проклятии Тутанхамона, мумия которого якобы убивает всех, кто оскверняет его гробницу. Интерес к этой легенде вспыхнул с новой силой в марте 1926 года, когда сразу после посещения гробницы фараона неожиданно скончался французский египтолог и археолог Ж. Бенедит (George Bénédite, 1857–1926). В фельетоне «Тутанкамония», напечатанном в газете «Возрождение» 18 апреля 1926 года, эмигрантский журналист А. Ренников (псевдоним А. М. Селитренникова, 1882–1957) писал: «Мстительные способности мумии Тутанкамона снова начинают волновать общественное мнение Европы. В последнее время, приблизительно после появления романа Д. Мережковского „Тутанкамон на Крите“ вопрос этот как будто бы заглох. Вышла из употребления мазь Тутанкамон. На подтяжки или материю с этим названием никто уже не набрасывается. И, вдруг, о покойном фараоне опять заговорили. Лондонские газеты, указывая на то, что недавняя кончина археолога Бенедетта <sic!> – уже пятая смерть среди лиц, прикосновенных к раскопкам, подробно вспоминают весьма известные предшествующие странные случаи. Умер лорд Карнавон <sic!>. Умер Картер (ошибка. – А. Д.). Умерли некоторые ближайшие друзья. И даже любимую канарейку Картера съела кобра» (№ 320).

1–113

… как-то в воскресенье молодой берлинский купец со своим приятелем слесарем предпринял загородную прогулку на большой <… > телеге <… > на радостях они нарочно наехали на ловко затравленного велосипедиста, сильно избили его в канаве <… > полицейских, попытавшихся установить их личность, они избили тоже <… > а увидев, что их настигают полицейские мотоциклетки, стали палить из револьверов, и в завязавшейся перестрелке был убит трехлетний мальчик немецкого ухаря-купца … – По-видимому, реальный эпизод из берлинской криминальной хроники, но его источник пока установить не удалось. В черновике вычеркнуто упоминание о другом преступлении: «некто Ангерштейн перерубил свою семью вместе с садовником». Это зверское убийство восьми человек 1 декабря 1924 года совершил в своем доме Франц Ангерштейн, владелец каменоломни в городке Гайгер. Суд над ним состоялся в июле 1925 года, он был приговорен к смертной казни и обезглавлен. Дело Ангерштейна вызвало большой интерес и широко освещалось в международной печати, включая и эмигрантскую прессу (см., например: Руль. 1924. № 1217–1219. 3, 4 и 5 декабря; 1925. № 1402. 15 июля; Возрождение. 1925. № 42. 14 июля). Можно предположить, что Набоков в конечном итоге предпочел громкому кровавому убийству более заурядное преступление, совершенное ничем не примечательным бюргером – «ухарем-купцом» (реминисценция из известного стихотворения И. С. Никитина «Ехал из ярмарки ухарь-купец …» (1858), ставшего популярной «народной» песней).

1–114

… в одной руке держа монументальный мундштук с безникотиновой папиросой … – В 1920-е годы безникотиновыми (безникотинными) называли папиросы с ватными фильтрами в гильзе, якобы удерживающими весь или почти весь никотин. См. например, рекламу в рижской газете «Сегодня» от 18 февраля 1925 года.

Три месяца спустя новая реклама уточняла: «Без всякого никотина, – это уж была бы не папироса. Но если желаете избегнуть излишнего никотина, то курите папиросу Руттенберга „NOBILA“. Здесь специальная французская „Abadie“ гильза с ватой двойного фильтра задерживает весь излишний никотин» (Сегодня. 1925. № 113. 23 мая).

1–115

… доклад назывался «Блок на войне». «Я на повестках по ошибке написала „Блок и война“, – говорила Александра Яковлевна, – но ведь это не играет значения?». – «Нет, напротив, очень даже играет, – <… > отвечал инженер <… > – „Блок на войне“ выражает то, что нужно, – персональность собственных наблюдений докладчика, – а „Блок и война“ – это, извините, философия». – Из реплики инженера Керна выясняется, что его знакомство с Блоком относится ко второй половине 1916 года, когда поэт служил «табельщиком 13-й инженерно-строительной дружины» недалеко от линии фронта. В это время Блока окружала, по его словам, масса новых людей, многих из которых он называет по фамилиям в письмах к родным. Инженер Керн среди них, как и следовало ожидать, не фигурирует, но в одном из писем к жене Блок упоминает о некоем инженере, оставшемся безымянным: «Начальник милый, совершенно безвольный, помощник его – инженер, поляк, светский, не милый, но тоже безвольный» (Блок 1960–1963: VIII, 467). Как кажется, это упоминание и есть то зерно (нем. Kern), из которого произрос набоковский персонаж: подобно знакомцу Блока, Керн у Набокова – светский человек, появляющийся в салоне Чернышевских; он явно не мил, потому что хамит Александре Яковлевне и пренебрежительно отзывается о Зине Мерц; в качестве члена правления Союза русских литераторов в Германии, то есть начальника над писателями, он вместе со своим приятелем Горяиновым совершенно инертен и безволен (см. об этом в пятой главе романа). Фамилия инженера-мемуариста, как было сказано выше, прямо связывает его с А. П. Керн (см.: [1–59] ), оставившей воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке. На слова обращенного к ней стихотворения Пушкина «К ***» ( «Я помню чудное мгновенье …») Глинка написал известный романс, посвятив его дочери Керн Екатерине, в которую он был влюблен. Тот факт, что одним из сослуживцев Блока по инженерно-строительной дружине был К. А. Глинка, потомок композитора, дает дополнительную мотивировку выбору фамилии. Добавив к реальному окружению Блока на войне вымышленного Керна, Набоков подчеркнул пушкинские параллели к судьбе поэта, в чьих лучших стихах он находил «длинный животворный луч», идущий от Пушкина (подробнее см.: Долинин 2005: 87–89). Ср. также название статьи А. Кулаковского «Блок и Гумилев на войне», опубликованной в газете «Россия и славянство» (1932. № 201. 1 октября).

Распространенную лексическую ошибку «играть значение» вместо «иметь значение» у Набокова делает еще Лужин в разговоре со своим одноклассником Петрищевым на балу в Берлине: «„Ваша фамилия – Лужин“ – с любопытством спросил господин. „Да, да, – сказал Лужин, – но это не играет значения“» (Набоков 1999–2000: II, 427).

1–116

Вот, наконец, сквер, где мы ужинали, высокая кирпичная кирка и еще совсем прозрачный тополь, похожий на нервную систему великана, и тут же общественная уборная, похожая на пряничный домик Бабы Яги. – Высказывалось предположение, что здесь Федор-нарратор из некоего затекстового будущего обращается к Зине Мерц, имея в виду их ужин в последней сцене «Дара» (Johnson 1985: 97; Toker 1989: 160; Ронен 2008: 228). Однако такое прочтение противоречит внутренней топографии романа и деталям в описаниях городских пространств. Сквер в последней главе, против которого в уличном ресторанчике будут ужинать Федор и Зина, бездревесен и представляет собой «большой продолговатый цветник, обведенный дорожкой» (537). От него до дома на Агамемнонштрассе (см.: [2–208] ), куда после ужина направятся герои, всего «минут двадцать тихой ходьбы» (541), то есть не более 1,5 км. Сквер же близ Танненбергской улицы, мимо которого проходит Федор, расположен у «высокой кирпичной кирки», в нем есть общественная уборная, растут деревья (тополь, каштаны), стоят скамейки (239). До следующего жилища Федора на Агамемнонштрассе он находится примерно на таком же расстоянии, «как где-нибудь в России [читай: в Петербурге] от Пушкинской – до улицы Гоголя» (327; см.: [2–210] ), то есть около 2,5 километров, полчаса ходьбы. Следовательно, ужин в сквере, о котором в прошедшем времени говорит рассказчик, – это одинокая трапеза героя по пути к Чернышевским: «Он купил пирожков (один с мясом, другой с капустой, третий с сагой, четвертый с рисом, пятый … на пятый не хватило) в русской кухмистерской <… > и скоро справился с ними, сидя на сырой скамье в сквере» (216). Само местоимение «мы» в таком случае амбивалентно: оно может относиться к «двум Федорам» – рассказчику и персонажу, к «невидимому автору» и его герою, наконец, к автору и читателю (Долинин 2004: 140–142).

1–117

… ступни выпростав, как Сократ Антокольского. – Имеется в виду одна из лучших работ скульптора М. М. Антокольского (1842–1902) «Смерть Сократа» (1875). Умирающий Сократ изображен сидящим; его ноги выдвинуты далеко вперед.

1–118

Благодарю тебя, отчизна, / За злую даль благодарю … – О некоторых классических (строфа XLV шестой главы «Евгения Онегина», «Благодарность» Лермонтова) и современных ( «Благодарность» Д. Кнута, «За все, за все спасибо. За войну …» Адамовича) подтекстах этого стихотворения см.: Долинин 2004: 231–239. К ним следует добавить «За все тебя, Господь, благодарю!» (1901) Бунина, в котором есть мотивы благодарности за «печальную судьбу», счастливого одиночества и тайного разговора: «И счастлив я печальною судьбой, / И есть отрада тайная в сознанье, / Что я один в безмолвном созерцанье, / Что всем я чужд и говорю – с Тобой» (Бунин 1965–1967: I, 151). Благодарностью за страдания заканчивается и «Склоняясь ниц, овеян ночи синью …» (1910; опубл. в «Аполлоне» под заглавием «Благодарность») Волошина: «Благодарю за неотступность боли / Путеводительной: я в ней сгорю. / За горечь трав земных, за едкость соли / – Благодарю» (Волошин 2003: 155).

По мысли стихотворение несколько напоминает «Ты отнял у меня страну …» (1918) Эренбурга, в котором поэт-изгнанник, обращаясь к Богу, жалуется на трагические утраты – родины, матери, творческого «сладкого дара», любимой женщины – и продолжает:

 
Ты отнял все. Но в мертвом сердце
Живет еще одно слово чудное:
«Благодарю». Благодарю за Твое милосердие,
За Твою непостижимую мудрость.
Тяжко мне, Боже!..
Но в этот час благодарю Тебя
За все потерянное, отнятое, невозможное,
За все, что ныне не для меня.
За то, что весною цветут жасмины,
За то, что ребята играют в снежки,
За то, что есть счастливые и любимые,
За то, что наши дни, как мотыльки.
Ты отнял все, но жизнь по-прежнему благословенна.
И распыляясь, тая и любя,
За радость и за смерть, за небо и за землю
Благодарю Тебя!
 

(Эренбург 1919: 30)

Отмечалось также метрическое и лексическое сходство стихотворения с «Для берегов отчизны дальной …» (1830) Пушкина (Blackwell 1998: 37–38). Кроме того, следует вспомнить начало стихотворения Ходасевича «Завет» (1912) с тем же синтаксисом и метром: «Благодари богов, царевна, / За ясность неба, зелень вод …» (Ходасевич 1989: 88).

1–119

… скользнувший с угла … – В «Современных записках» (1937. Кн. LXIII. С. б5): «с угла скользнувший».

1–120

… внизу жил старичок сапожник по фамилии Канариенфогель, и действительно у него стояла клетка, хоть и без палевой пленницы … – Kanarienvogel (нем.) – канарейка.

1–121

… Carl Lorentz, Geschichtsmaler <… > труженик, мизантроп и консерватор, всю жизнь писавший парады, битвы, призрак со звездой и лентой в садах Сан-Суси … — Geschichtsmaler (нем.) – исторический живописец. Призраком со звездой и лентой Набоков называет прусского короля Фридриха Великого (годы правления 1740–1786), для которого в Потсдаме был построен дворец Сан-Суси и разбит одноименный парк, где он любил проводить время. На парадных портретах и исторических картинах Фридриха часто изображали с красной лентой и звездой (см. иллюстрацию). В «Других берегах» Набоков упоминает историческую картину немецкого художника А. Менцеля (1815–1905) «Флейтовый концерт Фридриха Великого в Сан-Суси» (1852), на которой среди слушателей изображен его предок, композитор Карл Генрих Граун (1701–1705) – «автор известной оратории „Смерть Иисуса“, считавшейся современными ему немцами непревзойденной, и помощник Фридриха Великого в писании опер». Эта картина, добавляет Набоков, «преследовала меня, эмигранта, из одного берлинского пансиона в другой» (Набоков 1999–2000: V, 171).

1–122

… до войны 1914–1918 года <… > ездил в Россию писать встречу кайзера с царем … — По-видимому, имеется в виду государственный визит германского императора Вильгельма II (1859–1941) в Россию в августе 1897 года, через год после коронации Николая II. Все последующие встречи двух императоров носили полуофициальный характер и происходили обыкновенно на яхтах и европейских курортах.

1–123

Романов, тот был совсем другого пошиба. <… > Многих же обольстил его резкий и своеобразный дар; ему предсказывали успехи необыкновенные, а кое-кто даже видел в нем зачинателя новонатуралистической школы: пройдя все искусы модернизма (как выражались), он будто бы пришел к обновленной – интересной, холодноватой – фабульности. – Прототипом набоковского живописца называли художника-эмигранта Павла Федоровича Челищева (1898–1957; Karlinsky 1967: 185; Nabokov, Wilson 2001: 144; Leving 2011: 194–205), хотя его мистические полотна не похожи на описания картин Романова, которые, как кажется, не имеют прямых аналогов в изобразительном искусстве и носят литературный характер. Набоков воображает художника, близкого по манере к движению «Neue Sachlichkeit» ( «Новая вещественность» или «Новая объективность»), доминировавшему в немецком искусстве 1920-х годов. Его представители – О. Дикс, Г. Гросс, М. Бекман, К. Шад и др. – сочетали реалистическую технику письма с гротескной композицией и странными, иногда шокирующими сюжетами. Из русских художников-эмигрантов к этому движению примыкал берлинец Н. А. Загреков (1897–1992), но у нас нет никаких сведений о знакомстве Набокова с ним и его работами.

1–124

… зоркий шарманщик выкачивал густое «О sole mio». –  Шарманщик играет популярную неаполитанскую песню «О мое солнце» (1898; композитор Э. ди Капуо; слова Дж. Капурро). Уличные шарманщики были заметным элементом берлинского городского быта 1920–1930-х годов. Ср. в стихотворении Набокова «Утро» ( «Шум зари мне чудился, кипучий …», 1924): «… Во дворах / по коврам уже стучат служанки, / и пальбою плоской окружен, / медяки вымаливает стон / старой удивительной шарманки» (Набоков 1979: 151). На героя «Подвига» Мартына «находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились из пропасти берлинского двора звуки переимчивой шарманки …» (Набоков 1999–2000: III, 217). До Набокова берлинских шарманщиков упоминали Ходасевич ( «Нет, не найду сегодня пищи я / Для утешительной мечты: / Одни шарманщики, да нищие, / Да дождь – все с той же высоты …», 1923; Ходасевич 1989: 164) и Шкловский в «Zoo, или Письмах не о любви», назвавший всхлипывание шарманок «механическим стоном Берлина» (Шкловский 1923b: 72). Советский писатель М. Л. Слонимский, посетивший Германию во время кризиса в 1932 году, увидел на улицах Берлина такую картину: «… папаша в белой рубашке <… > вертит ручку шарманки с такой добросовестностью, с какой он привык долгие годы работать у станка. Шарманка поставлена на колеса, и мамаша, сухопарая <… > с каменно неподвижным, ненавидящим любопытство и жалость лицом, подталкивает шарманку. Дочка – лет одиннадцати – перебегает с панели на панель, протягивая руку к прохожим. Шарманка с торжественной медлительностью катит по одной из центральных улиц города» (Слонимский 1987: 471). См. фотографию 1925 года «Шарманщик в берлинском дворе».

1–125

… роза «Слава Голландии» – гибридный сорт розы «Gloire de Hollande», выведенный в 1918 году.

1–126

«генерал Арнольд Янссен» – гибридный сорт розы «General-Superior Arnold Janssen», выведенный в 1911 году и названный в честь немецкого католического священника, основателя и главы ( «верховного генерала») миссионерской конгрегации «Общество Слова Божьего», св. Арнольда Янссена (1837–1909; канонизирован в 2003 году).

1–127

Из Дании сообщали, что вследствие необычайной жары там наблюдаются многочисленные случаи помешательства: люди срывают с себя одежды и бросаются в каналы. – Необычно сильная жара установилась в центральной Европе в июле 1926 года. Корреспондент газеты The New York Times сообщал из Берлина: «Кажется, вчерашняя волна жары принесла с собой и волну преступлений. По крайней мере, полицейские чиновники и врачи связывают убийства, самоубийства и случаи умопомешательства с высокой температурой, достигшей в середине дня 32 градусов Цельсия. <… > Из реки Шпрее вытащили двух мужчин и двух женщин. Они собирались покончить с собой, но вода, по всей вероятности, охладила их и вернула к жизни, ибо они принялись плавать, пока не подоспела помощь» (1926. № 25011. July 17). Перенеся место действия из Берлина в Данию, Набоков вводит в роман шекспировский подтекст – безумие и гибель Офелии (чтение Шекспира Федором упомянуто двумя абзацами ниже). В четвертом акте «Гамлета» (сц. V, ст. 152) Лаэрт, узнав о смерти отца и безумии сестры, восклицает: «О жара, иссуши мне мозг!» ( «O, heat dry up my brains»). О других перекличках с «Гамлетом» в «Даре» см.: Barskova 2005.

1–128

Бешеными зигзагами метались самцы непарного шелкопряда. –  Непарный шелкопряд или непарная волнянка (лат. Lymantria dispar) – бабочка из семейства волнянок, названная так, потому что самец и самка «непарников» резко различаются формой, окраской и поведением. Самка почти не летает и поджидает самца, оставаясь возле кокона, из которого она появилась, а самец в поисках самки совершает зигзагообразные полеты.

1–129

… театральный рецензент все читал в углу приблудную из Вильны газетку. – Постоянным театральным рецензентом «Руля» (см.: [1–64] )

был критик, поэт и режиссер Ю. В. Офросимов (1894–1967; печатался чаще всего под псевдонимом Г. Росимов), который вместе с Набоковым входил в берлинский литературный кружок Ю. И. Айхенвальда и в Союз русских журналистов и литераторов (см.: Долинин 2004: 370). В начале 1927 года Офросимов поставил в русском театре «Группа» написанную для него пьесу Набокова «Человек из СССР» (Бойд 2001: 320).

С 1921 по 1928 год в Вильне (тогда польском городе) выходила ежедневная русская газета «Виленское утро».

1–130

… фотографический портрет дочки Васильева, жившей в Париже, молодой женщины с очаровательным плечом и дымчатыми волосами, фильмовой неудачницы, – о которой, впрочем, часто упоминалось в кинохронике «Газеты»: «… наша талантливая соотечественница Сильвина Ли …». – Набоков, вероятно, намекает на актрису немого кино Диану Карэн (или Кар (р) ен (н), 1897(?)–1968; наст. имя Леокадия Рабинович), жившую и снимавшуюся в Париже. В. М. Инбер вспоминала, как она в Стамбуле смотрела какой-то фильм с Карэн, «на экране изображавшей любовь»: «Когда Диана Каррен, мотая копной золотых волос, неслась на лошади или правила автомобилем, или, притихнув, целовала возлюбленного, по зале проносились турецкие, армянские и греческие восклицания» (Инбер 1929: 101). Мужем Карэн был один из литературных врагов Набокова, поэт Н. А. Оцуп (1894–1958), главный редактор парижского альманаха «Числа» (подробнее см.: [5–4]), где актриса печатала свои заметки о кино. До этого ее статьи несколько раз появлялись в газете «Возрождение», которая называла ее «талантливой молодой киноактрисой», «занявшей ответственное положение на французском киноэкране» (1928. № 1054. 21 апреля; 1929. № 1456. 28 мая), и рекламировала ее второстепенные роли.

1–131

Кончеев. –  Фамилию этого персонажа Набоков позаимствовал из списка, присланного ему Н. В. Яковлевым (см. преамбулу, с. 19), который указал, что она рязанского происхождения. Именно поэтому, кстати сказать, у Кончеева «рязанское лицо». По значению фамилия связана с «концом» или «окончанием», что можно интерпретировать как намек на завершение в творчестве Кончеева поэтической традиции. С другой стороны, по написанию она напоминает английское слово conch (раковина; произносится обычно как konk), что отсылает к символике раковины как источника неумирающего звука, связывающей ее с поэзией и музыкой. Ср., например, в стихотворении Ходасевича «Душа» ( «О жизнь моя! За ночью – ночь. И ты, душа, не внемлешь миру …», 1909): «К чему рукоплескать шутам? Живи на берегу угрюмом. / Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам, – / Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито, / Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли – с берегов Коцита» (Ходасевич 1989: 76). Мифологические мотивы «Души» перекликаются с теми стихами о пути в загробный мир, которые Годунов-Чердынцев «вместе» с Кончеевым сочиняют в конце первой главы.

Ходасевича принято считать основным прототипом Кончеева (см., например: Толстой 1997), хотя их возраст, происхождение, внешний вид и положение в литературном мире не совпадают. Основания для отождествления дала Нина Берберова, которая дважды присутствовала при разговорах Набокова с Ходасевичем и сообщила, что эти «прозрачные, огненные, волшебные беседы <… > после многих мутаций перешли на страницы „Дара“ в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева» (Берберова 1983: I, 369). При этом, как справедливо заметил Джон Мальмстад, прямо отождествлять Ходасевича с Кончеевым не следует: «Ходасевич, конечно, „присутствует“ в этом характере (как самый ценимый Набоковым поэт современности), но присутствуют и В. А. Комаровский (физическое сходство), и В. Л. Корвин-Пиотровский, чью даровитость он уважал» (Мальмстад 1987: 287).

1–132

Опавшие листья <… > коробясь … – Вероятно, намек на эссеистическую книгу Розанова «Опавшие листья» (1913–1915), тома которой названы «коробами».

1–133

И она повела его к рентгеноскопу … — В 1920-е годы применение рентгеноскопов (другие названия – педоскоп, флюороскоп; см. иллюстрацию) в обувных магазинах было модным новшеством и считалось знаком технического прогресса, «американизации» быта. Подобную сцену покупки обуви в Берлине описал Эренбург в очерках о Германии: «Не подозревая всей зловещести места, я запросто померил ботинки: хорошо, по ноге, беру. Не тут-то было! Продавщица, бесстрастно улыбаясь, заявила: – Теперь, пожалуйста, к аппарату. Нажата кнопка, вспыхнули лампочки, мою бедную ногу подвергают рентгеноскопии: нужно, мол, проверить, действительно ли ботинки по ноге. Гениальное приспособление! Я, правда, не очень-то верю в его практическую необходимость, зато я согласен признать всю его глубокую традиционность: это фантастика из новелл Гофмана, и Курфюрстендам отныне тесно связан с туманами Брокена или даже со средневековым фонарем, хранящимся в каждом приличном музее» (Эренбург 1962–1967: VII, 334–335).

О рентгеноскопе как символе американского «комфорта и удобства» также писала Инбер в путевых очерках (Инбер 1929: 47).

1–134

«Вот этим я ступлю на брег с парома Харона». –  Перекличка с образом лодки перевозчика Харона в поэме Маяковского «Про это» (1923): «Вон в лодке, скутан саваном, / Недвижный перевозчик. <… > Что ж – ступлю» (Маяковский 1955–1961: IV, 165).

Мысль Федора задает тему стихотворения, которое он начнет сочинять на литературном собрании (при взгляде на новые ботинки у него рождается ямбический стих «С парома на холодный брег» – 254) и затем по дороге домой, «вместе» с воображаемым Кончеевым (см.: [1–198] ). Паронимическое словосочетание «паром Харона», дающее начальный толчок замыслу, при сочинении стихов отбрасывается, хотя слово «паром» (вместо традиционных ладьи, лодки или челна) остается. По любопытному совпадению, замеченному и отрефлектированному Г. А. Левинтоном, Мандельштам отказался от варианта последней строфы стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням …» (1920), где имелся сходный образ Харона – «хозяина парома», объяснив Н. И. Харджиеву, что «Харон в качестве хозяина парома уместен только в пародийных стихах» (Левинтон 2007: 61–62).

1–135

… талант которого только дар Изоры мог бы пресечь … – Чувства, которые Годунов-Чердынцев испытывает к Кончееву, соотнесены здесь с завистью Сальери к Моцарту в маленькой трагедии Пушкина. «Даром Изоры» Сальери называет яд, который он когда-то получил в подарок от возлюбленной и которым убивает Моцарта.

1–136

Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку журнала с «Началом Поэмы» Кончеева и статьей Христофора Мортуса «Голос Мэри в современных стихах». –  Псевдоним критика (от лат. mortuus – «мертвый, мертвец»), согласно словарю Даля, означает «служитель при чумных; обреченный или обрекшийся уходу за трупами, в чуму», что коррелирует с названием его статьи, которое отсылает к песне «задумчивой Мери» в «Пире во время чумы» Пушкина.

Главным прототипом Мортуса был Георгий Адамович, что становится очевидным в третьей главе романа, куда включена пародия на его критические статьи (см. преамбулу, с. 32–33, а также: [2–80], [3–59], [3–60], [3–61], [5–9] ). Сам псевдоним намекает на смерть и умирание как центральную тему эссеистики и поэзии Адамовича и его более молодых последователей, поэтов так называемой «парижской ноты», группировавшихся вокруг журнала «Числа» (см.: [5–4] ). У псевдонима имелись исторические прецеденты: писатель Н. Ф. Павлов в письме к В. Ф. Одоевскому, браня Белинского, назвал его мортусом, который «отправлял похороны „Телескопа“ и „Наблюдателя“» (Бычков 1904: 198; Ашевский 1911: 123); мортусами именовали себя члены подпольной террористической группы «Ад», куда входил Д. В. Каракозов, в 1866 году совершивший покушение на Александра II.

Пушкинскую героиню и ее «жалобную песню» от лица обреченной на смерть деревенской девушки Дженни в тематический репертуар русской поэзии ввел Блок ранним стихотворением «Мэри» с подзаголовком «Пир во время чумы» (1899), одноименным циклом (1908) и несколькими другими текстами. В конце 1911 года московское «Общество свободной эстетики» во главе с Брюсовым объявило поэтический конкурс на тему последних строк «песни Мери»: «А Эдмонда не покинет / Дженни даже в небесах». Второй приз на этом конкурсе (первый не присуждался) получила девятнадцатилетняя Цветаева, о чем она рассказала в очерке «Герой труда. Записи о В. Я. Брюсове» (1925), вероятно, известном Набокову (ср.: [1–186] ). По интересному предположению М. И. Назаренко, упоминание «Пира во время чумы» в одном ряду с Кончеевым, возможно, объясняется тем, что Ходасевич (как известно, один из вероятных прототипов последнего; см.: [1–131] ) написал тогда стихотворение «Голос Дженни» ( «Мой любимый, где ж ты коротаешь …» (1912), вошло в сборник «Счастливый домик») на ту же тему с эпиграфом из «Пира во время чумы», которое он не представил на конкурс, а прочел на литературном вечере после оглашения его результатов (см.: [ru-nabokov.livejournal.com/249317.html] ). Кроме того, на заданный сюжет были написаны внеконкурсные стихотворения самого Брюсова ( «Моей Дженни», 1911), Муни ( «Чистой к Жениху горя любовью …», 1911) и Шершеневича (цикл из четырех стихотворений «Эдмонд и Дженни», вошедший в его книгу «Carmina. Лирика» (1911–1912)).

1–137

В статье Мортуса могли быть упомянуты и приведенные выше «Стихи к Пушкину» Корвина-Пиотровского (ср.: «Спой песенку, задумчивая Мэри, / Как пела Дженни другу своему»; см.: [1–75] ).

«Ничего, ничего, – быстро подумал Федор Константинович <… > – ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется». – Кокаться значит биться крашеными яйцами на Пасху; популярная пасхальная игра, в которой побеждает тот, чье яйцо остается целым.

1–138

… он гордился любопытством старых людей, видящих в нем сына знаменитого землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других синих стран. – В незаконченной драме в стихах «Скитальцы» (1923), выданной за перевод с английского, Набоков уже называл дальние страны «синими» (от клише «синяя даль»). Ср. в монологе трактирщика Колвина: «Вы правы, да, вы правы … Я – червяк / в чехольчике … Не видел я ни моря, / ни синих стран, сияющих за ним, – / но любопытством детским я дразним …» (Набоков 1999–2000: I, 658).

1–139

… как остроумно выразился Козлов, Петр Кузьмич, что Годунов-Чердынцев, дескать, почитает Центральную Азию своим отъезжим полем. –  П. К. Козлов (1864–1935) – известный путешественник, исследователь Центральной Азии, участник четвертой экспедиции Пржевальского, а также экспедиций под руководством М. В. Певцова и В. И. Роборовского, начальник трех больших экспедиций в Монголию и Китай (1899–1901, 1907–1909, 1923–1924). Его труды – важный источник второй главы «Дара».

Отъезжее поле, по Далю, – это «псовая охота в дальности от жилья своего, в пустошах, где ночуют табором, станом», а также те дальние поля, где охота проводится. Выражение встречается у Пушкина ( «Граф Нулин», «Барышня-крестьянка», «Дубровский», «Осень»), Лермонтова, Тургенева, Лескова, Бунина и многих других авторов.

1–140

Герман Иванович Буш, пожилой, застенчивый, крепкого сложения, симпатичный рижанин, похожий лицом на Бетховена. – Фамилия подчеркивает комический характер персонажа, так как отсылает к знаменитому немецкому цирку Буша (по имени основателя Пауля Буша, 1850–1927). В своем экземпляре «Дара» (хранится в библиотеке Йельского университета: LSF BEINECKE, Call Number 1998 483 [hdl.handle.net/10079/bibid/5523364], de visu) Н. Н. Берберова написала на полях против этой фразы: «Илья Британ», очевидно, имея в виду, что прототипом «симпатичного рижанина» был публицист и поэт И. А. Британ (1885–1941), за свою политическую деятельность попавший в немилость у большевиков и высланный в 1923 году в Германию (см. о нем: Телицын 1998). В 1920-е годы Британ жил в Берлине, активно печатался в «Руле» (о его ляпсусе см.: [1–79] ), и Набоков должен был сталкиваться с ним в редакции, а также на литературных вечерах и собраниях. В неопубликованной рецензии Набокова (см.: [1–71] ) сборник стихотворений Британа «Разноцвет» был подвергнут уничтожающей критике. Отождествляя Буша с Британом, Берберова прежде всего имела в виду только дилетантский характер их писаний, так как Британ – по воспоминаниям Дон-Аминадо, человек «небольшого роста, коренастый, близорукий, великий упрямец и отличный говорун» (Дон-Аминадо 1991: 81) – был не прибалтийским немцем, а «христианствующим» евреем из Москвы, и писал хоть и дурные, но более или менее грамотные гладкие стихи. Как и Буш, он был склонен к философствованию, мистике, богоискательству и сочинил, помимо всего прочего, мистерию в стихах «Мария», в которой есть символистские эпизоды «под Блока» и религиозно-философские диалоги в духе второй части «Фауста». В прологе мистерии появляются условные персонажи: Он, Она, Люди, Тень, Милостивый, Одинокий; в одной из сцен героиня приносит герою «букетик лилий» (ср. Торговку Лилий в «философской трагедии» Буша), от которого тот гордо отказывается: «Маня. Возьми цветы, возьми. Прошу. Глеб. У лилий нет шипов» (Британ 1927: 32, 34); действие завершается пляской масок (ср. «Танец Масков» у Буша). Похоже, именно эту мистерию и пародирует Набоков.