Текст книги "Время не ждет (сборник)"

Метаморфозы

Помню, тогда я еще только начинал служить, звонит мне староста:

– Батюшка, приезжай, у тебя в двенадцать отпевание, настоятель благословил.

– Кого отпеваем?

– Девицу одну, вон уж привезли, лежит в подвенечном платье.

Я тогда еще только начинал, и самым тяжелым испытанием для меня было отпевать детей и молодых людей. Не мог видеть, как плачут родители над умершими детьми, у самого горло перехватывало.

Потом понял, никому не интересно, что ты переживаешь, важно, что ты делаешь. Постепенно научился дистанцироваться от происходящего, как дистанцируется от чужой боли врач или судья – от дальнейшей судьбы человека, которому он вынес обвинительный приговор, и судеб его близких. Иначе не выдержать. Это со стороны кажется, что страдание равномерно распределяется по всем, а как стал служить, так во всю эту боль с головой и окунулся. Много ее на священнике сходится. И ты оказываешься в центре, и кажется, что, кроме страданий, в мире вообще ничего больше не существует.

– Да ты не переживай, отец, – продолжает староста, знает она мою слабость, – этой девице уже за восемьдесят. – Это она так пошутила.

Приехал в храм, захожу. Вижу краем глаза: в боковом приделе стоит гроб, а из него фата выглядывает.

«Вот, – думаю, – нашли развлечение, – это я про сродников, – делать им больше нечего, как на старуху фату напяливать». И появилось у меня к этим людям нехорошее чувство.

Подхожу отпевать, сухо поздоровался с людьми, можно сказать, еле кивнул и только потом посмотрел в гроб. Посмотрел и остолбенел. Хотите – верьте, хотите – нет, но я увидел такое лицо, от которого невозможно было оторваться взглядом. Это был настоящий «лик», такие лики я видел только у святых на древних иконах. Смотрю и понимаю: передо мной лежит святой человек.

Чаще всего лица умерших ничего не выражают, кроме страданий и следов болезни. А бывают лица испуганные, поведенные судорогой. Словно за человеком кто-то гнался, гнался, а тот сумел спрятаться от этого «страшного», только заскочив в гроб. Заскочил и от ужаса издох. Так, корчившись, бедный и преставился.

Наконец смог оторвать взгляд от лица усопшей.

– Кто она? Почему у нее такое прекрасное лицо? Почему она в фате? Расскажите мне, и потом будем отпевать, – как пулемет, не останавливаясь, задавал я им свои вопросы.

– Да мы, батюшка, на самом деле ей не родственники, – отозвался стоящий рядом мужчина средних лет. – Бабушка Ольга пришла к нам в дом по рекомендации наших друзей, когда у нас появился очередной ребенок и нужна была помощь. Еще у нас тогда мать очень болела, не знали, что и делать. Бабушка помогала нам растить детей, а потом уже и внуков. Много молилась, нас учила. Ходила по другим домам еще ухаживать за одинокими больными стариками. Мы мало что о ней знаем. Знаем только, что к нам она попала уже далеко не к первым. И до нас она помогала многим, а с нами просто, уже постарев, осталась навсегда.

Бабушка хотела в молодости стать монахиней в миру, но духовник отговорил ее, времена были сложные. Сказал: «Помогай людям, и этим будешь служить Богу, а служение это и вменится тебе в монашество».

Вот она, как могла, и служила. Ничего у нее своего не было. Все, что имела, отдавала другим. А про фату, так это мы сами решили, все же она невеста Христова.

Я отпевал Ольгу и понимал, что мне несказанно повезло. Я пересекся с живым примером святости. Этот человек жил рядом со мной, дышал со мной одним воздухом, а я про нее ничего не знал. Может, и хорошо, что не знал, это дает право надеяться, что рядом с нами живут еще и другие святые, просто мы про них ничего не знаем.

Когда стал ходить по домам причащать стариков, удивлялся, какие же они разные. Пришел в один дом. Парализованный дедушка лежит на кровати. Простыни сухие, чистые. Сам досмотрен, ухожен. Видно, что заботятся о расслабленном, вовремя и покормят, и помоют, и лекарства дадут.

Начинаю разговаривать со старым человеком, тот меня пальцем манит, мол, поближе наклонись. Я наклонился, а он мне:

– Батюшка, у меня дочь, гадюка, деньги тырит. Вот, под подушкой их прячу.

– Деньги? Зачем они тебе, отец? Она, может, нуждается. За тобой же уход нужен, лекарства. Напрасно дочь обижаешь, ведь не бросает тебя, заботится.

– Нет, тырит! – капризно кричит старик. – Я знаю. – Рука с толстыми желтыми ногтями тянется под подушку. Проверяет.

Уйду, пересчитывать начнет.

Грустно.

Порой замечаешь, как тягостно и даже невозможно тяжело сидеть рядом со старым человеком. Вроде и одет он чисто, а с души воротит и хочется уйти. Спросишь такого:

– Отец, как поживаете?

И в ответ услышишь, что все плохо. Президент у него – мерзавец, губернатор – вор, а мэр, так тот вообще проходимец, пробы негде ставить. Страшное состояние души. А ведь старость – это итог, с которым человек стартует в вечность. Кто сказал, что ад начинается на небе? Он начинается еще на земле, как, впрочем, и рай.

Старость. Тело уже не слушается. Шаг ступить, и то усилие требуется. А внутренняя жизнь продолжается. Какая она в таком-то возрасте?

Помню, лежит старушка, на глазах линзы, как телескопы, почти не видит. Двигаться не может, да еще и не слышит ничего. Бревнышко бревнышком. Думаю: интересно, а какие у нее мысли и желания? А у нее вообще есть желания?

– Мать, – кричу, – ты чего-нибудь хочешь? У тебя есть желания?

– Есть, – отвечает, – я жить хочу.

– А зачем тебе жить, мать? Ты же не живешь, а мучаешься?

– Мне, батюшка, детей жалко, что они без меня делать будут? – И заплакала. А дети уже и сами на пенсии.

И пролежит человек с такой жаждой жизни еще многие годы. Потому что у него внутренняя установка – быть. Здесь, на земле, быть, о Небе он, может, и не догадывается.

Другой бы и рад уйти, а не получается. Иногда задашься вопросом: «Почему некоторые люди вопреки желанию так долго живут?»

Бабушке, а это, как правило, бабушки, уже за девяносто, а она все никак помереть не может. Плачет.

– Устала, – говорит, – а Бог все не прибирает.

Вот как-то поговорил так с одной нашей бывшей прихожанкой, бабушкой Таней, а потом смотрю, в храм на службу приходит ее внук с женой и двумя детьми. Всю службу стоят молятся, жена с детьми причащаются.

Возликовала душа моя, а баба Таня на следующий день померла. Отпустил Господь, молитвенная смена пришла. Правда, ребята эти очень уж редко в храм приходят.

Да, интересно порой жизнь поворачивается. В нашем храме служили двое прославленных Церковью новомучеников, бутовские страдальцы. Однажды мы заказали автобус и всей общиной отправились на Бутовский полигон помолиться на месте казни наших отцов. Поехала с нами и внучка одного из наших святых.

Во время служения панихиды, еще в прежнем деревянном храме, перечисляя имена расстрелянных, обнаружили, что имя нашего псаломщика выделено красным маркером. Спрашиваем:

– Почему имена некоторых новомучеников выделены, в том числе и нашего бывшего псаломщика, а другие нет?

А нам говорят, что он уже прославлен в лике святых. Теперь не о нем, а ему молиться нужно. Представляете? Каково это внучке узнать, что ее дед святой.

Вернулись домой, пошли к дочери святого мученика Димитрия, Надежде Дмитриевне. Ей тогда было около восьмидесяти пяти лет. Бабушка Надежда в храм уже не ходила, физически не могла. Но ум имела поразительно ясный и изумительную память. Она даже помнила, что колокол, сброшенный с нашей колокольни, весил 6250 пудов.

Рассказывала, как такую махину водружали на высоту почти сорока метров, правда, это было еще до ее рождения, но рассказы участников подъема были еще свежи и остались в ее памяти. Так же ясно отпечатались у нее и события, связанные с разорением храма. Для того чтобы сбросить колокол, понадобилось прорубать в стенах колокольни дополнительные отверстия. Колокол упал и не разбился. Добивали эту красоту его же языком. Потом куски металла погрузили в машину и увезли.

Надежда Дмитриевна прожила очень нелегкую жизнь. Дочь врага народа. Семья, оставшаяся без кормильца и без имущества. Старшего брата расстреляли вскоре вслед за отцом. Ее саму выгнали из техникума. Поначалу вообще за кусок хлеба трудилась. Так и проработала всю жизнь на самых тяжелых и грязных работах.

Как только появилась возможность восстанавливать родной храм, первой же и пришла. Ей уже тогда было за семьдесят. Кто еще тогда так радовался и кто так трудился, как эта женщина?

У нее же в доме и книги, и иконы хранились. На все службы летала птичкой. Но время брало свое, и вот уже наша бабушка Надя перестала выходить из дому. Мы по ее просьбе фотографировали храм и новый иконостас. Как она была счастлива, прижимая к груди дорогие ее сердцу картинки.

Когда бабушка уже не могла ходить на службы, то она свой дом превратила в храм. Первым делом ей подключили церковный канал, по которому она могла смотреть богослужения. Бабушка освоила магнитофон и ежедневно прослушивала одно из Евангелий, слушала Псалтирь. Клирос по ее просьбе записал весь цикл воскресного богослужения, и во все праздники Надежда Дмитриевна молилась вместе с народом Божиим. А еще она ежедневно вычитывала все положенные молитвы, акафисты и часы.

Помню, зашли к бабушке Наде, пожалели ее одиночество. И однажды после службы я обратился к нашим общинникам и призвал их чаще навещать старушку.

Через несколько дней шлет она мне послание:

«Батюшка, милый, Христом Богом прошу тебя, останови это паломничество ко мне. Я же не успеваю совершить положенный мне молитвенный круг».

Уже потом она мне говорила:

– Ты не смотри на мое одиночество, я же ведь живу, как в раю. Никогда мне еще не было так хорошо.

И еще всякий раз, когда я приходил к ней, она официально заказывала мне молебен своему отцу. Денежку достанет, все чин по чину. И никакие протесты с моей стороны не принимались.

– Я знаю, как надо. Это твой труд, батюшка, и я обязана тебя благодарить.

Можете себе представить: дочь заказывает молебен своему отцу. Не за отца, а отцу, святому новомуче-нику. У меня это до сих пор в голове не укладывается.

Однажды спросил ее:

– Надежда Дмитриевна, вот ты прожила такую долгую и трудную жизнь и дождалась, что отца не только реабилитировали, но еще и во святых прославили. Справедливость восторжествовала. Скажи, ты счастлива?

– Счастлива, батюшка. Только не знаю, поймешь ли ты меня. Вот гляжу на свою жизнь с высоты прожитых годов и понимаю, что самым-то хорошим для меня временем или, лучше сказать, настоящим было то время страданий. Никогда я так больше не молилась и не ощущала помощи Божией. Я же кожей ощущала, что Он рядом стоял.

Умерла она совсем недавно, не дожив недели до девяноста лет. Хотела даже пригласить нас на свой юбилей, но не пришлось. Тихо уходила, мирно. После Причастия, а причаститься ей было трудно, ночью ее рвало, печень подвела. И тем не менее мы ее причастили. Она меня все за руку держала. Потом ей стало лучше, и она заснула. Пришла в себя, попросила ее посадить и преставилась.

Нетрудно представить, как выглядит старый больной человек в девяносто лет. А вот во время отпевания во гробе я снова увидел уже знакомый мне отпечаток святости на лице усопшей. Его трудно описать словами, но и невозможно с чем-то спутать. Лицо становится таким, что от него невозможно оторвать взгляд. Так и смотрел бы на него и смотрел. Что-то в нем появляется весомое, подлинное, что скрывалось за простым добрым взглядом стареньких подслеповатых глаз.

В лице человека явственно и победоносно отпечатывается Небо. И тебе радостно, что Небо не прошло мимо тебя. Что рядом с тобой и в унисон с твоим билось и молилось такое сердце.

Как же я благодарен Тебе, Господи, за таких людей, за такую науку!

На другой день после отпевания случайно обнаружил, что в храме заелеоточило сразу несколько икон. Все образы стоят на открытых местах, вот и заметил.

Думаю: «А образ отца Надежды Дмитриевны, святого мученика Димитрия? Он-то как?» Подхожу к иконе – она находится в таком уголке, куда почти не попадает дневной свет, – присмотрелся. Действительно елеоточит.

Что в этом знаке? Небо радуется оттого, что еще одна праведная душа вознеслась в горние обители? Или это в утешение нам, пока еще остающимся здесь, на земле?

Тетя Галя

Строить дом – дело серьезное, сколько нужно всего учесть и просчитать, а тут часовня в честь святителя Луки, исповедника и врача. Да не где-нибудь, а в самом центре нашего, пускай и небольшого, но все-таки городка.

Мы с моим старым приятелем, а заодно и сантехником, сидим на лавочке, что у меня перед подъездом, и решаем, как станем проводить отопление в новую часовенку. И так увлеклись, что не заметили, как на лавочку рядом с нами опустилась незнакомая женщина неопределенного возраста.

Почему неопределенного? Потому, что у людей пьющих невозможно определить возраст, даже приблизительно. Женщина дохнула в мою сторону запахом свежевыпитой водки и произнесла со слезинкой в голосе:

– Скоро уже тетю Галю выносить будут.

Мы, не обращая на нее внимания, продолжаем высчитывать необходимое количество радиаторов отопления на внутренний объем часовни. Женщина снова:

– Жалко тетю Галю, хороший она была человек.

– Рома, а что, если вместо биметалла мы возьмем чугунину?

– И картошки всегда наварит, а если есть, то и селедочкой угостит.

– Батюшка, я и сам за чугун. Ну что биметалл, там полезный объем горячей воды всего 350 миллилитров, а сейчас появились новые чугунные радиаторы, небольшие, аккуратные и объемом аж на 850.

– Ну и что, что она пьющая? А кто не пьет? Зато у тети Гали всегда можно было переночевать. И на похмел, если оставалось, никогда не жалела. Пойди сейчас найди еще такого доброго человека. Одинокая она, никого после нее не осталось.

Краем уха я разобрал слова про «доброго человека», привычно перекрестился и сказал:

– Помоги Бог доброй тете Гале. Раз никого нет, вот вы за нее теперь и молитесь.

– Бог, а что ваш Бог? – Собеседница снова обдала меня густым водочным ароматом. – Он есть и будет, а нашей тети Гали больше нет.

Потом, уже после разговора, я позвонил старосте и поинтересовался, не заказывал ли кто поминовения по новопреставленной Галине?

– Это ты про алкоголичку из твоего дома? А кто будет по ней заказывать, она же одинокая. Вчера ее дружки к нам приходили, просили на гроб помочь.

– И ты дала им денег?!

– Ага, как же! Что же я, не знаю эту публику? Пришлось самой ехать заказывать, иначе пропьют. А отпеть – нет, никто не просил. Да они, наверное, о таком и не слыхали.

Я еще тогда подумал, рядом со мной, буквально в соседнем подъезде, много лет жил человек, а умер, и я даже не могу представить, как она выглядела. Ну как? Наверное, как и все опустившиеся личности. Да, но и такой она старалась делать другим что-то доброе, хотя бы для своих же товарищей по несчастью.

Жил человек, жалел людей. Умер, и куда он теперь с этой своей жалостью? Его-то кто-нибудь пожалеет?

Мне батюшка один рассказывал в начале лихих 90-х, он тогда еще учился в семинарии при Троице-Сергиевой лавре:

– В свой город я приехал совсем поздно, последней электричкой. То, что автобусы в такой час не ходили, это понятно, но я рассчитывал взять такси. Выхожу на привокзальную площадь, а там пусто. Пришлось добираться до дому пешком, а это значило пробираться почти пять километров по заметенным снегом улицам ночного города.

Иду, а ветер, холодно, электричество тогда экономили, потому фонари тускло, вполнакала, светились только по центральному проспекту. Навстречу никого, думаю, ну хоть какая-нибудь машиненка в мою сторону, ну хоть самая завалящая. Проголосую, не может быть, чтобы не пожалели.

Вдруг сзади меня догоняет большая черная машина – джип. Они тогда еще только-только стали у нас появляться. И все знали, что на таких машинах большей частью разъезжают бандиты. Потому законопослушные водители на отечественных «Жигулях», стараясь не связываться с разбойниками, спешно уходили в сторону и уступали дорогу.

Эх, вот бы сейчас эти люди посадили меня к себе в машину и подбросили до дома!

«Господи, Ты же видишь, мне холодно и страшно, яви такое чудо, помоги!»

Большая машина подъехала к перекрестку и встала под светофором, мигающим постоянным желтым светом. Машина стоит и показывает, что поворачивает в сторону, противоположную той, которая нужна мне. До перекрестка оставалось пройти еще метров пятьдесят. И те, кто находился в машине, могли бы уже раз десять свернуть в нужное им направление, но почему-то все еще оставались на месте.

Почему они не уезжают, чего ждут? Или кого? Уж не меня ли? Поравнявшись с автомобилем, я хотел пройти дальше и тут услышал, как опустилось стекло. Из машины высунулась голова и произнесла:

– Эй, пацан, иди сюда.

– Простите, это вы мне?

– А кому же еще? Садись давай, вот сюда назад.

– Но поворотник вашей машины показывает, что вы хотите свернуть налево, а мне нужно как раз направо.

– Не волнуйся, куда тебе нужно, туда мы сейчас и поедем.

Мне стало страшно. Но даже если бы я и хотел от них убежать, вряд ли бы это у меня получилось. Кругом лежали горы наметенного снега, так что отступать было некуда.

Впереди сидели двое, я устроился сзади, закрыл дверцу джипа, и мы поехали. Через некоторое время я почувствовал, что сижу на чем-то очень неудобном, и решил это «что-то» отодвинуть в сторону. Но оно задело еще какую-то железяку и предательски звякнуло.

– Слышь, пацан, мы тебя не предупредили. У нас там сзади три «калаша», ты это, не пугайся. – И ребята весело заржали.

Не пугайся, легко сказать, а каково это ночью в компании с незнакомыми людьми, да еще и верхом на автомате, мчаться по пустынным улицам ночного города.

– Мы хоть и бандиты, но этой ночью мы добрые. Тебе повезло, вчера днем мы у одного лоха машинку «отжали», и в благодарность Богу решили: в эту ночь будем делать только добрые дела.

Они действительно в целости и сохранности доставили меня домой, а прощаясь, предупредили:

– Будь здоров, пацан, и наш тебе бесплатный совет: старайся так поздно по городу не ходить. И с нами больше не встречаться. Не каждый день нам так везет.

Где-то в те же годы начинался и мой путь к Богу. Я считал себя христианином и понимал, что и мне необходимо творить добрые дела. Сам Бог велит это делать. Только не так это просто. Вот кто хочет, пусть попробует и потом скажет, просто это или нет.

Ходил я тогда по улицам и все голову ломал, какое бы доброе дело сделать? Ну точно, как тот сказочный герой из фильма «Морозко»:

«Люди, какое вам доброе дело сделать?»

Но ничего доброго в голову не приходило. А то, что приходило, казалось каким-то жалким и смешным. И вот однажды возвращаюсь вечером с работы и вижу на столбе объявление. Я человек любопытный и, если что-то там на столбе написано, обязательно подойду и поинтересуюсь, за что много лет получаю от матушки. Та не одобряет моего любопытства и постоянно в такой ситуации произносит свою любимую фразу:

– Не читай заборов!

Но в тот вечер я шел в одиночку, потому мне никто не помешал. На половинке бумажного листа из тетрадки в клеточку дрожащим почерком пожилого человека было написано примерно следующее:

«Миленькие, я, старая, потеряла кошелек. А в нем вся моя пенсия. Как же мне теперь месяц прожить? Если кто найдет, Христом Богом прошу, верните мне его по адресу…»

Прочитав объявление, я чуть не задохнулся от нахлынувших на меня радостных чувств. Вот, это именно то, что надо. Настоящее дело – спасти человека от голода, помочь ему заплатить за квартиру. Понятно, что никакого кошелька искать я не собирался. Ищи его теперь, свищи. Я поступил по-другому. Узнал, какая на то время пенсия считалась средней, поговорил с женой, а она у меня человек нежадный. Взял необходимую сумму и отправился по указанному в объявлении адресу.

Про домофоны тогда еще никто не знал, я беспрепятственно поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь, как я и ожидал, мне открыла бабушка.

– Чего тебе, милок?

– Скажите, это вы потеряли кошелек?

– Да, – бабушка обрадовалась, – неужто нашелся?!

– Ну, почти нашелся. Вот возьмите, это ваши деньги.

– Мои деньги? – Бабушка внимательно рассматривает купюры. – Нет, это не мои деньги. Мои бумажки были не такие.

Потом она посмотрела мне в глаза и сказала:

– Ты меня обманываешь, это твои деньги. А мне чужого не надо, я в жизни чужого ничего не брала. И у тебя не возьму.

Она протягивает мне мои деньги, а я, не зная как поступить, начинаю пятиться назад по лестнице. Я отступаю, а та упорно продолжает идти вслед за мной. Наконец я повернулся и побежал. И как же я удивился, когда, спустившись на первый этаж, услышал, что моя бабушка тоже бежит. Правда, она была уже старенькая и угнаться за мной не могла. Потому, запыхавшись, остановилась этажом выше и закричала:

– Пойми, мне не нужна твоя жалость! Я хочу, чтобы тот человек, который нашел мои деньги, чтобы он их мне вернул. Пожалуйста, забери это назад.

– Нет, сейчас не возьму. Вам на что-то целый месяц жить надо. Решите вернуть, приносите в храм.

Она все-таки вернула мне мои деньги, через много лет, когда я уже стал священником. Подошла после службы с конвертом в руках и напомнила о себе.

Однако первый неудачный опыт не поколебал моей решимости продолжить творить добрые дела. Только теперь я понимал, что не нужно приставать к людям со своей жалостью, далеко не каждый согласится ее принять. Даже от священника.

Как-то в аварии погибла одна моя знакомая. Муж, считая себя виноватым, в отчаянии решил покончить с собой, но не вышло, зато получилось на целый год улечься на больничную койку.

Помню, зима. Приходит на панихиду их девочка, помолиться о маме. Почти ровесница моей дочери. Холодно, а на ней такое серенькое легкое осеннее пальтишко. Мы с ней немного общались. Встречая ее в поселке, я всегда расспрашивал об отце и так вообще о жизни. Потому и тогда поинтересовался:

– Почему ты так легко одета?

– А у меня нет теплой одежды. Мама собиралась купить, но не успела.

Я представил на ее месте моего собственного ребенка, и стало так больно. От этой боли даже слезы на глаза навернулись. Так иногда бывает. И ничего не могу с собою поделать, болит, и все тут. Пошел в алтарь и стал рыться в сумке, в карманах. Достал все свои заначки и снова подошел к девушке. Я уже не помню, сколько там было, но на зимнее пальто, пускай и скромное, ей должно было хватить.

– Возьми и обязательно купи себе что-нибудь теплое.

Это была суббота, а на следующий день, в воскресенье, ко мне подошла ее бабушка и сказала:

– Никогда, слышите, никогда больше так не делайте. Мы не нищие, и мы не нуждаемся в вашей жалости!

Я не знаю, что она обо мне тогда подумала, спасибо, что не пыталась вернуть мне эти деньги назад.

А эпопея с добрыми делами все продолжалась. Как-то, еще задолго до священства, поехал на рынок купить картошки. Уже возвращаясь с тяжелой сеткой в руках, подхожу к автобусной остановке и наблюдаю такую картину. Из автобуса выходит пожилая женщина, скорее всего, какая-нибудь дачница, с их неизменным дачным атрибутом – большущей сумкой на колесиках. Тетенька уже было сошла, но в последний момент оступилась и, почувствовав резкую боль в ноге, громко вскрикнула.

Люди, находившиеся в тот момент на остановке, заботливо усадили женщину на лавочку, подкатили к коленям сумку, сели в автобус и разъехались по своим делам.

А я остался, потому что мне в очередной раз повезло проявить милосердие и христианскую любовь. И уж этот человек точно не откажется от моей помощи. Одно мешало – моя тяжелая авоська с картошкой. На остановке ее не оставишь, утащат. Брать с собой – а как же тетка с ее немаленькой поклажей, хоть и на колесиках? Тут меня неожиданно выручил знакомый. Он как раз мимо на своей «Волге» проезжал, увидел и остановился. Мол, садись, до дому подброшу. Я обрадовался – вот оно, Господь всегда рядом с тем, кто помогает ближнему!

Мой знакомый, человек добрый, конечно же согласился помочь. Общими усилиями мы усадили плачущую дачницу-москвичку к нему в машину и отвезли в приемный покой городской больнички.

– Вы мне дайте телефон кого-нибудь из ваших близких, – говорю ей, – нужно же сообщить, где вы и что с вами произошло. А то беспокоиться станут, переживать.

Вернувшись в поселок и сойдя с автобуса, мне не терпелось немедленно отправиться на переговорный пункт и позвонить в Москву. Я уже заранее слышал, как приятный и обязательно женский голос говорит мне:

– Спасибо вам, молодой человек! Мы вам очень благодарны за помощь, оказанную нашей маме.

А я ей отвечаю:

– Ну что вы, что вы! Какая благодарность?! На моем месте так поступил бы каждый христианин.

Но картошка, целая авоська весом двенадцать килограммов, заставила сперва отправиться домой, а уж только после этого спешить на переговорный пункт.

Звоню и слышу в трубке недовольный мужской голос. Первое разочарование.

– Простите, я звоню по поручению Петровой Марии Ивановны. Знаете такую?

– Ну, знаю, это моя мать.

– Так вот она, к сожалению, приехав к нам в город, сходила с автобуса и, видимо, сломала ногу.

Он нехорошо выругался:

– Этого еще не хватало! – Молчание, потом: – А сам-то ты кто такой?

– В общем, никто, просто прохожий. Я ей до больницы помог добраться.

– И чего ты хочешь, прохожий со сто первого километра?! Бабла решил срубить? Так ты сразу себе заруби на носу. Ничего у тебя не получится! Ты меня понял?! Еще раз позвонишь, я тебя найду и точно бошку сверну!

Домой я возвращался словно оплеванный. Меня обидели в очередной раз, когда я действительно по-настоящему помог человеку. Нет, ну что ему, трудно было просто сказать «спасибо»? И все, и повесить трубку.

Потом я расскажу об этом случае моему духовнику отцу Павлу, и он скажет:

– Обидно? Понимаю, ты сделал доброе дело и ждал похвалы, а вместо этого тебя обругали. Ты читаешь Евангелие. Вспомни, как много доброго сделал Христос – и что в ответ? Правильно, люди Его убили. И ладно, если бы Господь не догадывался о том, что Ему грозит. Нет, Он знал, что убьют, но продолжал делать.

Так что тебе еще повезло, тебя только обругали. А на будущее имей в виду: христианство, несмотря на то что мы постоянно говорим о смирении, всегда наступательно. Мы действуем на опережение. Пускай тот человек, что сегодня считает тебя своим врагом и относится к тебе с явным предубеждением, почувствует на себе твою бескорыстную любовь. И не важно, обругает он тебя сразу после того, как ты ему поможешь, или промолчит. Годы пройдут, может, и он поймет, что ему или его близкому помогли просто потому, что он человек. Он не поймет, сын поймет или внук. И сам станет человеком, способным на добро. Миру, как воздух, нужны добрые дела.

Уже десять лет, как ушел в вечность мой дорогой отец Павел, а я сам, став священником, пытаюсь продолжать его дело. Я улыбаюсь, вспоминая те мои первые, неофитские, но такие искренние и наивные попытки сделать кому-нибудь что-нибудь доброе. Со временем я понял, что нам не нужно специально искать добрых дел, они сами тебя найдут. А просто жить этим и раздавать добро так же естественно, как есть хлеб и дышать воздухом. Делать и не задумываться о том, что ты совершаешь что-то большое и необычное. Так живут святые.

Часто вспоминаю Федора Петровича Гааза, человека удивительной судьбы. Немец, католик, заработавший огромное состояние в России, потом все это состояние спустил на русских же каторжников. Будучи доктором, он еженедельно осматривал арестованных и отправлял людей на этап. Наверное, не сразу созрело в его душе желание помогать преступникам, облегчить их участь. Когда это произошло, кто теперь скажет? Но не было в Москве такого кандального этапа, что отправлялся бы в далекую Сибирь по знаменитой Владимирской дороге и который бы не проводил доктор Гааз.

Он не просто их провожал, но и осматривал людей, ходатайствовал за больных, искал возможность заступиться за невинных. На свои деньги заказывал для каторжан книжечки с христианскими поучениями, привозил сладости и фрукты. Каждый должен был получить из рук «святого доктора», так называли его сами кандальники, яблочко, печеньку или апельсин.

«Кто ее там в Сибири пожалеет и подаст конфетку? Так я это сейчас сделаю».

В каждую руку гривенник или пятиалтынный, кому-то обувь, кому-то одежду и всем – надежду на Божию милость.

Сперва Федор Петрович потратил на заключенных все свое состояние. Будучи статским генералом, он был принимаем в домах московской знати. Все знали: придет Гааз и станет просить пожертвования на заключенных. Потому в ожидании его прихода гости и их хозяева заранее собирали продукты и деньги, чтобы передать их сердобольному доктору.

Двадцать семь лет каждый понедельник в любую погоду отправлялся Федор Петрович провожать в дорогу очередной этап отверженных. Он экономил на всем, перешивал и донашивал свою старую одежду, ходил пешком, отказываясь от извозчиков.

Когда он умер, в его конторке нашли что-то около двадцати копеек денег, и потому хоронили за казенный счет. По благословению святителя Филарета Московского в последний путь доктора Гааза провожало почти все московское православное духовенство, а за его гробом, в соответствии с полицейской справкой, шло около двадцати тысяч человек.

За несколько лет до кончины доктора Гааза Москва прощалась с великим Гоголем. Тогдашние журналисты задавались вопросом: найдется ли еще человек, которого так будет оплакивать Россия? Оказалось, что Гааза любили больше.

После похорон тети Гали прошла неделя, а я уж про нее и забыл. Как забываешь о множестве мимолетных встреч, случайных разговоров ни о чем. Да и потом, я не помню эту тетю Галю, хотя мы и жили с ней в одном доме. Вот Серегу-инвалида помню. Его лоджия выходит прямо на пешеходную дорожку. Кто бы ни шел, обязательно мимо пройдет, а Серега, как непременное дополнение к своей лоджии, постоянно свешивался через перила и болтал с прохожими. Частенько он с кем-нибудь распивал, а завидев меня, бурно приветствовал и поздравлял с праздником.

Сегодня лоджия постоянно закрыта, на углу никто больше не распивает и не ведет бурных споров о достоинствах «Зенита» или «Спартака». Соседям стало спокойнее. Только и меня на этом углу больше никто не поздравляет с праздником. Теперь уже я, всякий раз проходя мимо лоджии, произношу одну и ту же фразу:

– С праздником тебя, Сережа! И еще – Царство тебе Небесное и вечный покой.

А тетю Галю – нет, не помню.

Подхожу к своему дому и вижу, как из окна квартиры на третьем этаже ребята-гастарбайтеры бросают вниз, прямо в палисадник, чью-то старую мебель и прочий домашний скарб.

Внизу возле дома меня окликнул знакомый работник из местной хозбригады:

– Батюшка, ты там повнимательнее!

– А чем это вы тут занимаетесь?

– Да вот пьянчужка одна преставилась. Квартирка освободилась, велено очистить от хлама.