Текст книги "Олимпия Клевская"

– О графиня, надеюсь, вы не поставите ни себя, ни меня в смешное положение ревнивцев.

– Это положение совсем не смешно, граф, и вот как я о нем сужу. Вы женились на мне, я теперь принадлежу вам, стало быть, вы должны в порядке взаимности принадлежать мне. Но я не получила вас, хотя вы меня получили; подведем итог: я в проигрыше, ставка досталась вам.

– Объяснитесь, сударыня.

– Все очень просто. У вас есть любовница! У меня же любовника нет; вы забавляетесь, а я скучаю. И получается: господину графу – удовольствия, госпоже графине – участь покинутой.

– Любовница? У меня?! – вскричал Майи с тем бурным негодованием, которое всегда охватывает мужчин, когда они не правы. – У меня – любовница?! Доказательства, ну же, сударыня, я требую доказательств!

– О, нет ничего легче, чем их вам предоставить. Позавчера сюда приходил мужчина, он жаловался и требовал от меня, чтобы ему вернули возлюбленную, которую вы отняли у него.

– Мужчина? Что еще за мужчина?

– Откуда мне знать? Солдат вашего полка.

– Не пойму, о чем вы изволите говорить, сударыня, – краснея, произнес Майи. – Я не имею обыкновения умыкать маркитанток.

– Это отнюдь не маркитантка, сударь, – спокойно отвечала графиня. – Это актриса.

– Какая-то провинциальная фиглярка?

– Это вовсе не провинциальная фиглярка, напротив, весьма красивая и весьма достойная девица, которая позавчера дебютировала во Французской комедии и фигурировала в афише под именем мадемуазель Олимпии.

– Час от часу не легче! – вскричал граф. – Выходит, драгуны де Майи имеют в качестве любовниц девиц из Французской комедии? Выдумки! Бред!

– В самом деле, господин граф, вы же понимаете, что я не брала на себя труда собирать сведения; для меня факт установлен, и мне этого довольно, так что нет нужды подтверждать его как-нибудь иначе.

– Установлен? – вскричал граф. – Значит, то, что у меня есть любовница, для вас установленный факт?

– Да будьте же искренни, – отвечала г-жа де Майи, – признайте это, сударь! Отпираясь, вы лишь доставляете себе же неприятные минуты, притом совершенно напрасно.

Задетый в своем самолюбии, Майи выпрямился:

– А если бы у меня и впрямь была любовница, сударыня, если бы я имел связь с актрисой, разве это причина, чтобы такая умная женщина, как вы, устраивала мне сцены ревности?

– Начнем с того, сударь, – возразила графиня с необыкновенной невозмутимостью, – что никаких сцен я вам не устраиваю, я и не ревную; я просто теряю вас… Чего вы хотите? Я сожалею об этом, а потому…

– А потому?

– … мне придется принять свои меры.

– Ах, так вы примете меры! – насмешливо воскликнул Майи. – Посмотрим, каким образом вы это сделаете, если позволительно осведомиться об этом?

– Надо признать, – медленно произнесла графиня, как будто говоря сама с собой, – что мужчинам присущ эгоизм, доходящий до дикости. Вот вы уже и грубите мне, вы поднимаете меня на смех. И за что же? Всего лишь за то, что я ясно все вижу.

– Дело совсем не в том, ясно вы все видите или нет, – заметил Майи.

– Тогда в чем же?

– В том, что это не признак благовоспитанности – выслеживать собственного мужа.

– Я отнюдь никого не выслеживала, сударь, и могу похвастаться по крайней мере одним преимуществом, особенно с той минуты, как мы начали этот разговор.

– Похвастаться преимуществом? Это каким же?

– Тем, что благовоспитанность свойственна мне никак не меньше, чем вам. А коль скоро вы претендуете на то, чтобы давать мне уроки хорошего тона, господин граф, прошу вас принять один такой урок и от меня.

– Урок, мне?

– Именно так, сударь, почему бы и нет?

– Слушаю вас, сударыня.

– Я молода; у меня есть свои достоинства; если вы этого не видите, тем хуже для вас и для меня, но я предоставлю вам одному остаться одураченным: либо принимайте меня абсолютно всерьез и в полной мере, либо верните мне свободу.

– Что вы такое говорите? Это серьезно? – вскричал граф, доведенный до отчаяния хладнокровием и неумолимой рассудительностью графини.

– Вы не можете сомневаться в этом, сударь, судя по тому, каким образом я говорю с вами.

– Как? Вы мне предлагаете разрыв?

– Самый решительный.

– Мне? Вашему супругу?!

– Вне всякого сомнения. Я не предложила бы этого супругу, будь мой супруг моим возлюбленным.

– Но простите, сударыня, вы молоды, неопытны, хоть и проявляете свой характер на редкость решительно; я, знающий жизнь, не могу позволить вам совершить столь невыгодный шаг.

– Я вас не понимаю, сударь. В чем состояла бы для меня невыгодность подобного шага?

– Сударыня, когда мужчина свободен, он благодаря своей свободе пользуется всеми благами и радостями жизни.

– Но женщина тоже, сударь.

– Так вот для чего вы хотите стать свободной?

– Совершенно верно.

– Я восхищен вами.

– Значит, вы согласны?

– Однако…

– Что однако?

– Вы, стало быть, уже кое-что подготовили?

– Подготовила? Что именно?

– Замену для вашего мужа.

– Вы не отдаете мне отчетов, сударь; позвольте же и мне поступать так же.

– Но все же, сударыня…

– Впрочем, сударь, я не вижу, зачем нам усложнять рассмотрение этого вопроса. Хотите, я объяснюсь откровенно?

– Признаться, это доставило бы мне удовольствие.

– Что ж! Надобно вам знать, сударь, что до сей поры никакой замены для вас у меня не было. В противном случае, как вы сами понимаете, я бы не просила ничего, кроме расставания, или, вернее, вовсе бы ничего не просила, между тем сейчас я прошу с равным жаром либо разрыва, либо истинного воссоединения.

Майи погрузился в размышление.

Графиня, устремив на него испытующий взгляд, заметила:

– Сказать по чести, я поняла, каковы мужчины. Они вечно отступают перед очевидностью, обвиняют женщин в капризности, а сами капризнее женщин, облаков, воды!

– Да послушайте, сударыня, это же тяжелое решение.

– Что вам кажется таким тяжелым?

– То, что вы мне предлагаете.

– Но в чем тяжесть того, что я предлагаю? Разве мы уже полностью не разлучены? Разве не прошло месяца и нескольких дней, если у меня нет ошибки в счете, с тех пор как я видела вас? Предположим, прошло не больше месяца. Это был один из двенадцати месяцев нашего супружества. Ну, и что же вы теряете, если мы расстанемся окончательно? Ничего. А вот я выиграю многое. Сделайте же это для меня, сударь, это было бы любезностью, за которую я бы считала себя вашей должницей.

– Мне любопытно было бы узнать, сударыня, что вы думаете выиграть от нашего разрыва; окажите любезность, поведайте мне об этом.

– Я избавлюсь, сударь, от вечного ожидания, в котором провела этот год, от надобности ждать днями и ночами. Я выиграю возможность не тратить сил, изобретая новые туалеты ради мужа, который их даже не увидит. Я выиграю, сударь, и ваше уважение, как любая собственность, право на которую оспаривается. Я вновь обрету свою истинную цену, цену, которой мой господин и повелитель не знал, ибо преувеличенная уверенность в своих правах лишила его зрения.

– При том, что другие эту цену знают, не так ли?

– Нет, сударь, пока еще нет.

– Но, тем не менее, они узнают ее?

– О да, это возможно.

– Сударыня!..

– Но позвольте, – надменно прервала его графиня, – если это произойдет, по какому праву, спрашиваю я вас, вы могли бы меня упрекнуть?

– Сударыня, я ничего подобного не сказал и ни в чем вас не упрекаю, Боже меня сохрани! Я лишь повторяю, что после года супружества ваша твердость наполняет меня восхищением; я действительно не знал вас, и теперь, когда узнал…

– Что же?

– Должен признаться, вы пугаете меня.

– Отлично! – сказала графиня. – Это мне больше нравится, чем жалость, которую я вам прежде внушала, и к тому же, если я пугаю вас, это еще одна причина, чтобы вы дали согласие на наш разрыв.

– Соблаговолите точно определить, в чем суть вашего предложения, графиня, – вздохнул г-н де Майи, выведенный из себя этой обидной настойчивостью.

– Я предлагаю вот что, сударь…

– Слушаю вас, – сказал граф, задумав в свою очередь привести г-жу де Майи в ужас своей показной решительностью.

– Все очень просто, сударь: мы разойдемся по-дружески, без шума, не выставляя на всеобщее обозрение свой разрыв; вы получите полную свободу поступать как вам вздумается, и я буду пользоваться теми же преимуществами. Это ясно, не так ли?

– Совершенно ясно, сударыня, но к чему это приведет?

– Это приведет к тому, что вам не придется больше выслушивать ничего подобного выслушанному сегодня, ибо я никогда больше не стану так говорить с вами, если вы согласитесь на то, о чем я прошу. А это, как мне представляется, уже кое-что значит. Вам так не кажется?

– А где же тот нотариус, что составит наш договор? – осведомился граф с иронией.

– Все уже составлено, сударь, и никакого нотариуса нам для этого не потребуется, – спокойно отозвалась графиня, извлекая из-за корсажа сложенный лист бумаги. – Я сама подготовила, выправила и распределила, как говорится, по пунктам этот маленький акт, залог нашего взаимного счастья.

– А каковы гарантии? – насмешливо заметил граф де Майи.

– Ваше слово дворянина, сударь, и мое слово благородной женщины.

– Так читайте, нотариус, – весело сказал граф. И г-жа де Майи стала читать:

«Между нижеподписавшимися:

Луи Александром, графом де Майи, и Луизой Юлией де Нель, графиней де Майи, условлено следующее…»

– И вы это составили сами, сударыня, без всякой помощи? – вырвалось у графа.

– Сама, сударь.

– Просто невероятно!

– Я продолжаю, – сказала графиня. И она возобновила чтение:

«…условлено следующее:

граф, с согласия графини, получает полную и безраздельную свободу, отнятую у него супружеством;

графиня равным образом, с согласия своего мужа, возвращает себе свободу полную и безраздельную;

исходя из сего, оба ручаются своей честью не чинить помех и беспокойства какого бы то ни было рода при исполнении условий сего договора, состоящего с той и другой стороны под защитой слова, данного ими.

Писано в двух экземплярах в Париже, в Нельском особняке, от…»

– Вы оставили пропуск вместо даты, сударыня? – спросил граф.

– Конечно, сударь, вы же понимаете, что я не знала, когда буду иметь удовольствие увидеть вас.

– А нет ли надобности пометить документ задним числом, графиня?

– С вашей стороны, сударь, – возможно, с моей – нет.

– Итак, мы его помечаем…

– Сегодняшним числом, если вам угодно.

– Пусть.

– Так вы подпишете?

– Сударыня, – вздохнул граф, – думаю, что с таким характером, как ваш, вы бы и впрямь сделали меня очень несчастным. Я человек, не созданный для борьбы в кругу своей семьи: вы одолели бы меня. Я предпочитаю капитулировать с воинскими почестями.

– Значит, я недурно веду дела, граф?

– Великолепно, сударыня, и если я подпишу…

– Если вы подпишете?..

– То из эгоизма.

– Тут как в любви: эгоизм у обоих, – равнодушно заметила графиня де Майи.

Пущенная ею стрела поразила самолюбие графа, нанеся ему глубокую рану. Он схватил перо, протянутое ему графиней, и энергично, с нажимом расписался внизу листа.

– Ваша очередь, сударыня, – сказал он.

Графиня молча показала ему свою подпись, поставленную заранее.

Он покраснел.

Договор был составлен в двух экземплярах.

Госпожа де Майи отдала мужу один, второй же оставила себе. Потом она протянула ему руку.

На миг граф почувствовал искушение не принять этой руки и сказать что-нибудь резкое.

Но тщеславие и на этот раз пришло ему на помощь: он сдержался, взял руку графини и запечатлел на ней самый галантный поцелуй.

– Что ж, сударыня, – сказал он, – вот теперь вы довольны; по крайней мере, я надеюсь на это.

– Так же довольна, как вы будете довольны завтра, господин граф.

– Прошу вас, только не злоупотребляйте…

– Граф, никаких условий вне заключенного договора: свобода полная и безраздельная.

– Свобода полная и безраздельная, так и быть!

Граф поклонился, жена в ответ сделала ему реверанс, и он ушел не оглянувшись.

Графиня бережно сложила драгоценный листок, возвративший ей свободу.

Потом она позвонила и, когда явилась камеристка, приказала одеть ее.

В тот вечер она отправилась на ужин в Рамбуйе, где господин граф Тулузский давал театральное представление в честь короля.

LIX. РАМБУЙЕ

Рамбуйе, поместье великолепное и украшенное всеми ухищрениями роскоши и искусства, принадлежало господину графу Тулузскому, одному из узаконенных сыновей покойного Людовика XIV и г-жи де Монтеспан.

Ни один двор не был настолько галантным и в то же время блистательным. Графиня Тулузская управляла здесь с тем величавым изяществом, традиция которого уже начинала увядать по прошествии десяти лет после предыдущего царствования, отмеченного подлинно французской учтивостью, остроумием и достоинством,

Юный король Людовик XV приходил туда подышать этой атмосферой и насладиться свободой, поскольку там с

ним обращались снисходительно, как с избалованным ребенком. К тому же там он вдыхал утонченный дух царственности, который еще не выветрился в Рамбуйе, подобно некоему остатку благородных вин, о которых Гораций сказал, что даже пустые амфоры после них еще хранят пьянящий аромат.

Людовик XV любил графиню Тулузскую. Прекрасная и кокетливая без тени скрытности, ибо она обожала своего мужа, графиня сумела внушить королю нежное чувство. Под ее кровом юный принц изучал и постиг правила хорошего тона, показную верность которому он сумел сохранить, по крайней мере при дворе, до последних минут своей жизни, истрепанной в вульгарных оргиях, но не утратившей внешнего изящества, даже разложившись изнутри.

Хорошее воспитание, изысканность обихода и манер, которые можно почерпнуть у женщин, подобны материнскому молоку: то, что впитано с ним, навеки сохраняет свое влияние на ум и нравы. Конечно, недуги, проникающие внутрь, способны исказить натуру, подобным образом защищенную, но никогда ее полностью не разрушат.

Людовик XV, хотя он и был юн и по-прежнему находился под влиянием кардинала де Флёри, понимал, что любовный роман с графиней Тулузской чреват скандалом, а наслаждения не принесет никогда. Итак, он очень скоро отказался от своей поэтической возлюбленной, но сохранил к этой грациозной и прелестной женщине самое глубокое почтение, смешанное с чувством более нежным, чем дружба, однако уже не любовью.

Впрочем, по правде говоря, амур, несмотря на повязку на глазах, отлетал медленно, с головой, обращенной назад, готовый вернуться по первому же знаку.

Как мы сказали, Людовик XV часто посещал этот прекрасный дворец Рамбуйе. Он там охотился, совершал прогулки, развлекался с дамами.

Общество, которое он здесь встречал, уже не напоминало эпоху Регентства. Удалившись в свое поместье без той ярости, с какой отбыла герцогиня дю Мен к себе в Со, великий адмирал Франции и госпожа графиня Тулузская были заняты одним лишь королем, жертвуя стародавними химерами узаконения внебрачного чада во имя извечной реальности столь неистребимого и великого принципа законного наследования.

Вот почему политика там была навсегда изгнана из всех бесед. В Рамбуйе говорили о литературе и, по выражению той поры, посвящали себя искусствам. Там любили и прославляли красоту, остроумие, разум и воинские подвиги. Это был воистину двор сына Людовика XIV. На фронтоне дворца можно было бы начертать девиз великого монарха: «Nee pluribus impar note 45Note45
  Первенствующий над всеми (лат.)


[Закрыть]». Здесь не хватало, к счастью, разве что иезуитов да честолюбивых страстей, омрачающих сердца.

Вот почему юный король, приезжая в Рамбуйе, это прибежище счастья, чувствовал, как там из уважения к нему отбрасывают в сторону все тягостные заботы, а цветы в его честь благоухают нежнее, что там он попадает в окружение своей настоящей семьи, где вместе с родственной приязнью проступало и то особое почтение, которое внебрачные дети, чтобы они ни делали и ни говорили, проявляли по отношению к государю, чьи права были бесспорны.

Итак, в Рамбуйе Людовик XV приносил все безумства своего юного возраста, весь жар своей крови, все свое сердце (если только оно у него было).

В тот день в Рамбуйе его величество ждали; он был приглашен заблаговременно. Граф Тулузский созвал самое лучшее общество, дабы составить свиту королевским лилиям.

Надо было попытаться развеселить короля, казалось, охваченного вот уже несколько дней какой-то необъяснимой меланхолией, которую наиболее упрямые и непочтительные умы из придворного круга изо всех сил старались объявить не подвластной никаким развлечениям.

Одни относили эту печаль на счет недавней болезни короля, другие искали неведомых причин, сокрытых за этой глубокой меланхолией. Лишь самые искушенные придворные понимали единственный подлинный источник этой скуки, но и они не знали средства ее развеять.

Вся дорога, ведущая к Рамбуйе, была запружена каретами, украшенными гербами и плотно закрытыми по случаю холода, ставшего пронзительным; по дороге сновали всадники с распоряжениями или редкостными, не по сезону, лакомствами, закупленными в Париже, этом краю ранних фруктов; проезжали там и музыканты в наемных повозках – эти путешествовали весело, как и положено артистам, уповая, что королевское гостеприимство дворца Рамбуйе вознаградит их за тощие дорожные трапезы и скуку пути.

Согласно заранее обдуманному распорядку, королю в этот день предстояло поохотиться в лесу, вернуться во дворец к шести, чтобы поужинать у графа Тулузского, после чего посмотреть представление; спектакль обещал быть коротким, чтобы дамы еще успели поиграть или побеседовать, прежде чем разойтись по своим покоям.

Как видим, распорядок отвечал всем условиям, необходимым, чтобы доставить удовольствия и сохранить благопристойность.

В одиннадцать утра король действительно прибыл. Час отправления в Рамбуйе он пожелал назначить сам. Принцы, два посла и ближайшие друзья встретили его сразу по прибытии.

По свидетельству Сержана, Людовик XV охотился весь день, но был рассеян. Он наспех позавтракал на привале и предоставил добывать оленя другим, сам не пожелав участвовать в травле.

Ровно в пять король явился во дворец Рамбуйе.

Слухи о том, как прошел день, уже распространились среди придворных. Все были наслышаны о рассеянности Людовика, и эта королевская озабоченность создала атмосферу некоей печали, веяние которой достигло даже покоев графини Тулузской.

Каждый из присутствующих придал своей физиономии выражение, подобное тому, что затуманивало лик их юного господина. Так друзья и приближенные Александра Великого по примеру этого завоевателя держали свои головы склоненными набок.

Когда король проходил по галерее, направляясь в салон, было замечено, что его красивые ясные глаза чаще обращаются к мужчинам, чем к женщинам.

Казалось, он искал кого-то, кто здесь не присутствовал.

За обедом он то и дело вздыхал.

Графиня Тулузская сидела за столом возле короля. В отношениях с ним она пользовалась привилегиями старшей сестры.

Печаль короля, эта его стойкая меланхолия, которую не смогли прогнать ни поездка, ни охота, ни все удовольствия, придуманные и собранные здесь для монаршьей забавы, эта его столь глубокая душевная грусть беспокоила графиню.

Пользуясь особыми правами дамы, родственницы и любимой женщины, графиня Тулузская наклонилась к своему царственному сотрапезнику.

– Государь, – тихо окликнула она его.

Голос ее, казалось, вывел Людовика XV из длительной мечтательности. Он взглянул на нее.

– Государь, – произнесла она, – вам скучно в Рамбуйе?

– Сударыня, – отвечал он, – мне понемногу скучно везде, но только не здесь, уверяю вас.

– Охота вашего величества была неудачной?

– Я даже не знаю, была ли охота, – вздохнул король. Эта фраза достигла слуха присутствующих и привела их в полный ужас. Если король так бледен, так мало ест, да к тому же настолько рассеян, значит, он все еще болен.

Чему же приписать его недуг теперь, когда регент мертв? Во времена, когда регент был жив, тут был бы хоть повод для клеветы – какое ни на есть утешение.

Короля не пристало расспрашивать, и графиня Тулузская сидела как на иголках.

Она ждала, что Людовик заговорит первым.

Но король молчал.

Покончив с трапезой, король направился в театральную залу, где музыканты исполняли для него маленькую оперу.

Как только он расположился в своем кресле, вошел герцог де Ришелье.

В то же мгновение королевское чело прояснилось, взгляд стал сосредоточенным, и Людовик приветствовал вошедшего легким, почти дружеским жестом, приглашающим его приблизиться.

Судя по тому, как быстро повиновался этому жесту знатный придворный, следует признать, что этот призыв не был столь уж неожиданный для него.

И опера началась.

Невозможно вообразить зрелища более волшебного, чем заполненная таким образом зала.

Здесь были сто дам в очаровательных нарядах того времени, все молодые, красивые и знатные, и сто мужчин, украшенных орденами и шитьем; здесь были представлены воинское ремесло, политика, финансы – от министерства до суперинтендантства; здесь присутствовали кардиналы, архиепископы, епископы – в этой зале было кем полюбоваться.

Ришелье пребывал в восторге; король же слушал музыку.

«Итак, – сказал себе герцог, – мы имеем под рукой сто женщин; теперь посмотрим, на кого обратит внимание король».

И он стал поочередно глядеть то на короля, то на дам.

Вдруг король, склонившись к Пекиньи, спросил:

– Герцог, когда уже играешь какие-нибудь одни роли, можно ли играть еще и некоторые другие?

– Да, государь, разумеется, можно, – отвечал капитан гвардейцев, понятия не имея, к чему клонит король, – некоторые другие, потом еще другие.

Отвечать, когда король о чем-то спрашивает, было совершенно необходимо, хотя бы отвечающий сказал при этом чушь или солгал. Людовик XV с юных лет возымел привычку задавать вопросы, но никогда не слушать ответа.

Поэтому не имело значения, каким будет ответ, лишь бы он так или иначе прозвучал.

Но на этот раз, против обыкновения, король ждал ответа.

Пекиньи, крайне этим удивленный, испугался, не сказал ли он глупость.

– Ах, вот как! – протянул король. – Стало быть, когда говоришь, можно также и петь?

– Да, государь, – кивнул Пекиньи.

На этот раз тон вопроса был таков, что настоятельно требовал именно этого ответа.

Господин де Ришелье прислушивался к этим вопросам и ответам.

«На кой черт он пристал с этим к Пекиньи?» – заинтригованный, недоумевал герцог.

Он вспомнил, что, прибыв в Париж в вечер дебюта Олимпии во Французской комедии, он не смог присутствовать на этом представлении и, следовательно, не знал никаких подробностей, король же, видимо, намекал на тот самый дебют; да и Пекиньи со своей стороны после двух вопросов, заданных ему королем, тоже не мог понять, чего от него хотят.

«Подождем, пусть выскажется яснее», – подумал про себя капитан гвардейцев.

Прозвучала еще одна ария, и еще одна.

– Кто поет в этой опере? – спросил Людовик XV. Ему перечислили имена певцов.

– Как? – удивился он. – И это все? Никаких других актеров, актрис? Догадка молнией блеснула в мозгу капитана гвардейцев. «А-а! – сказал он себе. – Отлично! Все ясно».

– Вашему величеству хотелось бы чего-то другого? – осведомился Ришелье. Король хранил молчание. Прервал его Пекиньи.

– Бьюсь об заклад, – сказал он, – что ваше величество ожидали увидеть на этой сцене другие лица. Не так ли?

– Я? С какой стати вы мне это говорите, герцог? – спросил Людовик XV.

– Потому что не похоже, чтобы опера доставляла особенное удовольствие вашему величеству.

– Терпеть не могу музыку, – ответил король. Затем он помолчал с минуту и вдруг спросил, краснея:

– А та девица, которую я видел на днях, разве не поет? Было заметно, что королю не без труда далась эта фраза.

– Какая девица? – вмешался Ришелье, на лету подхватив королевский вопрос.

– Мадемуазель Олимпия, комедиантка, – объяснил Пекиньи. – Нет, государь, она не поет.

– Что это за Олимпия? – взглядом спросил герцог у Пекиньи.

– Она чудо, мой дорогой, – усмехнулся капитан гвардейцев.

– Это девица, которую я в тот вечер видел в «Британике». Хорошая актриса, – прибавил король.

«А-а! Так он кое-кого присмотрел! – подумал Ришелье. – Ладно, теперь я предупрежден».

«Решительно, он влюблен, – сказал себе Пекиньи. – И хорошо сделал, что высказался, из этого можно исходить…»

Король больше не проявлял к представлению ни малейшего интереса; до самого конца он беседовал с графиней Тулузской и окончание оперы встретил без аплодисментов.

«Он определенно скучает, – отметил про себя Ришелье. – И как досадно не иметь под рукой того лекарства, что ему требуется!»

Он достал свою записную книжку и на всякий случай записал, стараясь, чтобы никто не заметил, что он делает:

«Олимпия, из Французской комедии».

Потом, медленно пробегая глазами ослепительное общество прекрасных дам, на которых, несмотря на весь блеск их очарования и нарядов, король ни на миг не остановил взгляда, он сказал себе: «Странно! В его возрасте я бы любил всех этих женщин».

Не успел он так подумать, как нечто лучезарное, неотразимо обаятельное привлекло его взор, заставив обратить его к тем, кто стоял слева от короля. В ряду дам, с краю, он заметил бледное наперекор придворным румянам лицо, роскошные волосы, большие черные глаза, расширенные от лихорадочно напряженного внимания.

Глаза эти были все время с почти фанатической настойчивостью обращены в его сторону. Ришелье был красив, изыскан, даже желанен; ему не раз случалось встречать подобные взгляды, то откровенно, то под прикрытием веера обращенные к нему безмолвные, но выразительные признания, зовущие к любви.

Итак, герцог не сомневался, что взгляд направлен именно на него.

Тогда он стал разглядывать женщину с большим вниманием.

Ее лицо, отмеченное странной красотой, поразило Ришелье своим выражением, мгновенно внушившим ему желание поближе узнать ту, чей взор ему посчастливилось так привлечь.

Однако он совсем не знал этой женщины: охотник, отсутствовавший при дворе почти три года, растерял немало следов.

И Ришелье, пока король пытался убедить удрученную графиню Тулузскую, что он замечательно развлекся, направился к Пекиньи и обратился к нему:

– Герцог!

– А? Что? – вздрогнул тот, очнувшись от задумчивости.

Ришелье посмотрел на него с удивлением: не в привычках Пекиньи было впадать в мечтательное состояние.

– Герцог, – продолжал он, – что это там за брюнетка?

– Где? Здесь у нас много брюнеток; король их не любит. Пекиньи ответил не на вопрос Ришелье, а на собственную невысказанную мысль.

Ришелье усмехнулся.

– О короле нет речи, – сказал он. – Я спрашиваю, кто эта черноволосая дама, вон там, слева, в самом конце галереи, предпоследняя у подмостков, в светло-сером платье с серебром, почти без бриллиантов, но ослепительная.

– А! – отмахнулся капитан гвардейцев. – Это так, ничего.

– Что значит ничего?

– Ну, это жена де Майи.

– Вот оно что! Одна из сестер де Нель?

– Да, мой дорогой, таких, как она, еще четыре. Ты знаешь, кто из сестер как пристроен?

– А ты заметил, как она на меня смотрит?

– На тебя?

– Да ты лучше сам погляди.

– О, а ведь верно!

И Пекиньи подался вперед.

– Постой, да ты ее пугаешь! – воскликнул Ришелье.

– Ну, знаешь!

– Конечно, она повернула голову. Так что это за женщина?

– О мой дорогой, это несносная женщина.

– А как с ней обходится Майи?

– Так же, как ты со своей женой, мой дорогой: он ею пренебрегает.

– Вот как! Жалко бедняжку.

– Да не смотри ты на нее так, она же уродлива.

– Шутишь! Я этого не нахожу.

– Страшная, тощая!

– Полагаю, в этом ты прав, герцог.

– Ну-ка! Ну-ка! Наш хозяин уже нисколько не вздыхает…

– Да и она на меня больше не смотрит.

– Не досадуй, герцог. Ты знаешь мать, а дочери достойны родительницы. Если ты изо всех сил захочешь, чтобы она еще раз на тебя посмотрела, так она это сделает, черт побери!

– У нее скверная репутация?

– Хуже того: у нее ее нет вовсе.

– А что же Майи?

– Майи ее сегодня бросил, уж не знаю в силу какого-то договора, составленного домашним порядком, какого-то соглашения. Если ты хочешь знать всю эту историю, отправляйся в партер. Майи все рассказал Бранкасу, а тот все расскажет тебе, как уже рассказал мне.

– А Майи здесь?

– Нет, это она ищет, а он уже нашел.

– О! Она снова на меня смотрит. Знаешь, герцог? Если бы Майи с ней не разошелся и если бы я не стал образцом благоразумия, то, клянусь честью, я бы за ней приударил.

– Ты с ума сошел!

– Мне всегда нравились женщины, которые всем желанны и всех желают.

– Тогда ты любишь всех?

– Это почти что так.

– Берегись, тебя слышит король.

И действительно, предоставив одно свое ухо в распоряжение графини Тулузской, юный король стал другим прислушиваться к беседе этих кавалеров, и наше почтение к истине вынуждает нас признаться, что самым чутким из двух было не то, которому полагалось слушать речи графини Тулузской.

Беседа была легкомысленная, поэтому, как уже было сказано, король, новичок в любовных делах, был ею всецело поглощен.

Спохватившись, герцоги замолчали.

– О чем вы там говорите, господин де Ришелье? – спросил король.

– Я, государь?

– Да о женщинах, которые всем желанны и всех желают.

– У вашего величества тонкий слух.

– Это не ответ, герцог.

– Государь, Пекиньи – сущий висельник: он мне дурно говорил о женщинах.

– А вы?

– А я, черт возьми, не стал ему мешать.

Представление кончилось; король встал и предложил руку графине Тулузской.

Однако он охотнее остался бы на месте, чтобы продолжить этот разговор. Король прошел в танцевальную залу и протанцевал менуэт с графиней Тулузской.

Ришелье использовал всеобщее движение, чтобы приблизиться к г-же де Майи и посмотреть, как поведут себя эти глаза, что так упорно не отрывали взгляда от него.

Удивление его было велико, когда, поменяв место, он увидел, что взгляд графини отнюдь не изменил направления.

Но только, вместо того чтобы смотреть на Ришелье, она не спускала глаз с короля.

Это на Людовика, а не на него смотрела молодая женщина.

Ришелье, увидевший в своем открытии массу любопытного, воздержался от попыток оторвать ее от этого созерцания. Взгляд г-жи де Майи на короля внушал ему почти такое же удовлетворение, как если бы она смотрела на него самого.

Укрывшись за спинкой большого кресла, он в свою очередь, не отрываясь, стал разглядывать прекрасную зрительницу.

Тогда он понял, что она пьет большими глотками тот любовный яд, что от глаз проникает в сердце. Он видел, что она поворачивает голову столько же раз, сколько оглядывается Людовик XV, и хмурит свои черные брови, когда какая-нибудь фраза короля заставляет графиню Тулузскую улыбнуться.

Похоже, г-жа де Майи была не только влюблена, но еще и ревнива.

Одинокая среди толпы, стараясь не привлекать к себе внимания, так как для нее всего важнее было смотреть, а не быть замеченной, она не подозревала, что всего в десяти шагах находится некто, чей испытующий взгляд читает каждую мысль в глубине ее сердца.

А мысли эти отражались в каждой черточке ее лица, ибо она – бедная женщина! – отдавалась им всеми фибрами своей души.