Текст книги "Олимпия Клевская"

– Это верно, – подтвердил Флёри.

– Я был развращен, – продолжал Ришелье, – а король святой. Обучать обычного дворянина – значит улучшать его, короля же обучение может только испортить.

– Правильно! Правильно! И хорошо сказано! – воскликнул Флёри, увлеченный этой истиной, которую он столь часто сам объявлял целью всех своих действий. – Но, в конце концов, что же, если король есть король, разве это значит, что он должен умирать от скуки?

– Монсеньер, скука – это один из атрибутов царственности.

– Ох, герцог, герцог!

– Тогда, монсеньер, пусть король сам исполняет свои обязанности: пусть ведет переписку с министрами, бдит над состоянием казны, пусть он… да пусть развяжет войну, тут уж не соскучится.

– Ну вот, герцог, теперь вы доходите до крайностей! – ужаснулся кардинал. – Ввергнуть Европу в пожар, чтобы развлечь короля! И вы еще говорите, что стали благоразумным?

– Тогда я уж и не знаю, – с глуповатым видом произнес Ришелье. – Должен признаться, что, после того как я уже предложил вам путешествие, работу, войну…

– Возможно, найдется какое-нибудь другое средство. Поищем еще.

– От всего сердца готов искать.

– Подумаем теперь, нет ли чего подходящего среди благородных забав.

– Можно было бы заняться разведением цветов, – заметил Ришелье, – но король так пресыщен овощеводством…

Кардинал слегка покраснел, однако слова герцога прозвучали столь чистосердечно, что разгневаться не было возможности.

– Есть также игра, – продолжал Ришелье.

– Это занятие, герцог, мало подходит для человека, близкого к святости, и уж тем более для короля. Когда король играет и выигрывает, проигрывают вельможи; если же он проиграет, платить будет народ.

– Тогда охота.

– О, король и так уже охотится слишком часто!

– Знаете, монсеньер, это обескураживает: ни война, ни путешествия не годятся, работа и азартные игры тоже не подходят… Ах! Я забыл еще одно развлечение, которое весьма забавляло Людовика Четырнадцатого и о котором его правнук понятия не имеет.

– Это какое же?

– Строительные дела, монсеньер.

– Король о них совершенно не помышляет.

– Стало быть, его величество в свои восемнадцать лет уже и не способен ничем поразвлечься? Как же быть? Его прадеда подобное несчастье постигло лишь годам к шестидесяти.

И Ришелье умолк.

Понаблюдав за ним безмолвно несколько минут, Флёри решился робко пробормотать несколько слов.

– Я, – выговорил он, – самый плохой советник, какого мог бы иметь этот бедный государь. Как священник и старик, я не вправе внушать ему любовь к греху.

– И даже греху любви, – с необычайной дерзостью, смеясь, подхватил Ришелье.

В полном замешательстве, утратив всю свою самонадеянность, Флёри пристально взглянул на него.

– Ужасающий грех! – обронил он вполголоса.

– Людовику Пятнадцатому бояться его нечего, – прибавил Ришелье. – Возлюбленная короля – это его супруга.

Теперь Флёри в свою очередь погрузился в молчание.

– А впрочем, – вновь заговорил герцог, – как может быть, чтобы король скучал, если он влюблен? Вот в чем загадка. Король без ума от королевы, и все же ему скучно? Король – такой неутомимый муж, а тем не менее скука томит его! Вот что необъяснимо! Разве что вы, монсеньер, вы, знающий все тайны его величества…

Кардинал шумно вздохнул.

– Что же с ним происходит? – спросил Ришелье. Флёри отвечал новым вздохом.

– Боже мой, монсеньер, вы пугаете меня! Возможно ли, чтобы король и королева…

– Ах, герцог!

– Как? Их любовь – неужели она одна лишь видимость? О! Это невероятно! Ведь еще вчера король смотрел на свою жену глазами, сверкающими, словно бриллианты.

– Герцог, я уж не знаю, может быть, венский колдун и открыл вам какие-то секреты, но похоже, что не все.

– Я совершенно повержен, монсеньер.

– Послушайте, герцог, короля можно до известной степени извинить. Он рожден с неутолимым темпераментом, с пламенной натурой, это истинный внук своего прадеда.

– А королева – суровая немка, не так ли?

– Увы! Видите ли, в том-то все и горе.

– Боже правый! Монсеньер, но надо же спасать этот брак. Тем самым мы обеспечили бы не только счастье наших государя и государыни, но и общественное спокойствие.

– Да, герцог, да, это супружество абсолютно необходимо спасти, ведь если король заскучал, где, у кого он станет искать развлечения? Вот что ужасно!

– Вы сказали, монсеньер, что король наделен неутомимой, пламенной натурой.

– Это настоящий огонь, господин герцог.

– Я не раз слышал, что темпераменты подобного склада нуждаются в том, чтобы их укротили либо смягчили. Укротить – это зачастую невозможно, зато смягчить – задача куда более достижимая. Ведь существуют же некоторые обряды усмирения, в особенности в обиходе религиозных общин?

– Кровопускания, хотите вы сказать, господин герцог. У себя в монастырях мы это называем «минуциями»; слово это происходит от латинского minutio note 44Note44
  Уменьшение (лат.)


[Закрыть]. Так, монахи картезианского ордена подвергаются такому обряду раз в год.

– Э, монсеньер, об этом можно подумать… Утомительные упражнения, игра в мяч, плавание, строгий распорядок дня.

– Господин герцог, не будем забывать: мы же с вами говорим о том, что король скучает, мы хотим развлечь его.

– Но у нас, монсеньер, возникла необходимость найти способы для развлечения короля.

– Я помню об этом, господин герцог.

– Так его не развеселишь – что правда, то правда. Ми-нуции – это лечение, а не забава, и потому они здесь не подойдут.

– Тут еще есть некая тонкость, господин герцог, и вы как дворянин оцените мою щепетильность. Ведь персона монарха священна, не так ли?

– Вне всякого сомнения.

– Следовательно, как мне кажется, неприкосновенность царственной особы была бы нарушена, если бы кто-то вздумал пускать его величеству кровь, ограничивать короля в пище. Подобные средства…

– … в ходу у монахов и хирургов – это верно, а здесь бы лучше что-нибудь подобающее лицу государственному.

– Вы не станете пользоваться такими способами, господин герцог.

– Признаться, я предпочел бы отдать королю всю мою

кровь и сам умереть от голода, лишь бы он мог удовлетворять свой аппетит и поступать сообразно своему темпераменту.

– Ну вот, видите, герцог: опять возникают затруднения.

И Ришелье снова впал в молчаливую задумчивость.

– У меня сейчас вдруг возникла идея, – сказал Флё-ри, – по поводу моего сомнения, ведь тот, кто говорит о щепетильности, всегда разумеет вопросы совести. И вот какой вопрос пришел мне на ум…

– Я здесь затем, чтобы слушать вас, монсеньер, и я весь внимание.

– Допустим, что король, будучи повелителем, а ведь он, в конце концов, повелитель, – так вот, повторяю, допустим, он стал бы делать то, что ему вздумается…

– Это и надо допустить.

– Тогда наш долг состоял бы в том…

– … в том, чтобы покориться, монсеньер.

– А если он станет поступать дурно?

– Тогда нам подобает скорбеть о нем и не подражать ему, – благочестиво изрек Ришелье.

– Великолепно, герцог. Послушайте, какой у меня вопрос совести. Когда бы вы, к примеру, знали, что короля на охоте понесет лошадь, которая вместе с ним ринется в пропасть глубиной в двадцать футов, если только на пути, ведущем к этой пропасти, королю не встретится небольшой овражек фута в три-четыре…

– Монсеньер, я бы перерезал лошади поджилки, чтобы она сбросила короля в тот небольшой овражек.

– Не правда ли? Следите же, господин герцог, хорошенько следите за ходом моей мысли. Если представить на минуту, что пылкость его натуры увлечет короля в бездну греха, кто знает, не нанесет ли он, погрязнув в этих заблуждениях, урона своему доброму имени и благу государства?

– Это рассуждение безукоризненно, монсеньер.

– И что же тогда делать? Разве не позволительно в таком случае выбрать для короля овражек, в который он соскользнет с наименьшим риском для своей чести и чести страны?

Ришелье сделал вид, будто задумался над этой мыслью, якобы не вполне понятной для него.

– Я отдаю себе отчет, – продолжал Флёри, изрядно раздосадованный тем, что его вынуждают вдаваться в подробности, от которых он куда охотнее воздержался бы, – что королю от природы присуща слабость к определенного рода удовольствиям. Его величество кинется в них вслепую: вы, зная короля почти так же хорошо, как я, не можете иметь на сей счет ни малейшего сомнения, – итак, повторяю, король кинется в них вслепую; но разве в подобном случае нашим долгом, и, заметьте, долгом священным, не будет направлять эти наклонности в нужное русло?

– Очень хорошо! Превосходно! Я начинаю понимать, монсеньер! – вскричал Ришелье.

– Но возможно ли, – продолжал министр, – делать это иначе, чем создавая видимость, будто одобряешь такие поступки?

Едва лишь эта неосторожная фраза, которой Ришелье ждал вот уже добрых полчаса, слетела с уст кардинала, как герцог устремился на нее, словно ястреб на куропатку, измотанную его хищным охотничьим кружением.

– Одобрять?! Одобрять безнравственность короля?! – вскричал он, подскочив на месте. – О монсеньер, какие слова вы сейчас произнесли!

– Нет, нет, я не сказал этого, герцог. Боже мой, нет, я ничего такого не сказал! Кто говорит о безнравственности, что вы?

– Это меня изумило, монсеньер, ведь в конце концов всей своей добродетелью король обязан лишь вам одному, поскольку его темперамент столь сильно препятствует ей.

– Несомненно, несомненно так, а теперь он как раз готов к тому, чтобы ее утратить.

– Вы полагаете?

– Все говорит об этом: он мало-помалу отдаляется от королевы.

– О, нет, монсеньер, это невозможно! Говорят, королева в положении…

– Это ровным счетом ничего не доказывает, – промолвил кардинал несколько менее благочестиво, чем то пристало бы епископу Фрежюсскому, и несколько менее фривольно, чем это сделал бы кардинал Дюбуа, архиепископ Камбрейский и преемник Фенелона. – Королева может подарить Франции дофина, но не стать от этого возлюбленной своего мужа. Одним словом, я считаю, что у короля достаточно времени, чтобы тратить его попусту: он вот-вот погубит свой брак и себя с ним вместе, по поводу чего мы с вами только что пришли к полному единодушию. И тут я возвращаюсь к уже высказанному мнению. Речь идет не о добре и зле, а лишь о выборе между большим или меньшим злом; вопрос не в том, как уберечь добродетель короля, ибо он преисполнен твердой решимости поскорее с ней расстаться, а в том, как сделать его меньшим грешником, чем он способен стать.

Ришелье возвел глаза к Небесам.

– Вообразите, герцог, каково нам будет, если мы узнаем, что наша бедная королева покинута, если для его величества настанет момент, когда он будет выставлять напоказ перед светом свои любовные интрижки?

– Немыслимо, монсеньер! Немыслимо! При тех высоких принципах, которые он почерпнул у вашего преосвященства…

– Э, герцог, опасность вездесуща, соблазны обступают нас. Они воплощены и в госпоже де Шароле, которая собственноручно подсовывает стишки в карман короля, и в графине Тулузской, которая позволяет его величеству любоваться ею в Рамбуйе, наконец, во всех женщинах, которые, стоит королю пройти мимо, словно говорят ему: «Взгляните же, государь, перед вами ваши подданные, готовые стать вашими покорными служанками!»

– Он кончит тем, что падет, увы, монсеньер, падет наперекор всему, что могли бы предпринять вы и что готов сделать я.

– Какая ужасающая ответственность ложится на нас, господин герцог, на тех, кто, видя зарождение этой наклонности, окажется способен услужливо стерпеть ее, не сумев положить ей предел и, может статься, сам будет поглощен этим злом.

– Что поделаешь! Что поделаешь!

– О, слабая, робкая совесть! – воскликнул кардинал. – Как же вы шатки и равнодушны в делах добра, как вы, люди, привыкшие орудовать шпагой, плохо умеете отсекать пораженную болезнью часть, чтобы спасти здоровое тело от заражения! А мы, бедные служители Церкви, соприкасаясь со всеми мирскими страстями, не смеем прямо взглянуть им в лицо, мы трепещем перед мнением общества, желающего видеть нас непорочными и святыми, как будто мы не люди. Нам не остается иного средства, кроме совета, иной нестесненной способности, кроме зрения, но когда мы взываем о помощи к людям действия, они бегут с поля боя, прибегая к пагубным увещеваниям чаще, нежели мы обращаемся к целительному злу.

– Но, господин кардинал, – вскричал Ришелье, – я же полон готовности помогать вам, я только за этим и явился сюда! Но только вы, конечно, не можете ожидать от меня такой просветленности, такой одухотворенной искушенности, какими наделены сами. Ведь потребовалось семьдесят зим, господин кардинал, чтобы могла созреть эта мудрость патриарха, которая в один прекрасный день сделает из вас вершителя судеб всей Европы. А я человек молодой, У меня нет ничего, кроме благих намерений и довольно слабого стремления к добру, отчасти сохранившегося во мне наперекор моим дурным привычкам. Я пытаюсь исправиться, убегая от зла, но встречаю его повсюду. Мой дух несовершенен, ему еще неведомо искусство извлекать спасительное противоядие из самого яда. Наставляйте меня, просвещайте меня, используйте меня, я готов верно служить вам – вот и все.

– Так признайте же одно, герцог, – уже гораздо мягче произнес кардинал, – что никакая сила не умерит неистовых желаний короля, если он не познает хотя бы видимость их утоления.

– Это справедливо, монсеньер, именно видимости.

– И согласитесь, что я недостаточно мирской человек, чтобы провозглашать подобные теории, – это я поручаю вам. Согласитесь также, что, когда у женатого человека есть кое-какие грешки, в которых он может себя упрекнуть, это побуждает его еще больше любить свою супругу.

– Так говорят, и я верю этому, монсеньер. На меня, будь я женат, это бы производило именно такое действие.

– Как будь вы женаты? Сказать по правде, господин герцог, можно подумать, будто вы забыли, что жена у вас есть.

– О, в столь малой степени, монсеньер…

– Однако же речь не о вас.

– Да, речь о короле.

– Что ж! Пусть у короля появится возлюбленная, и тут же у него с королевой все пойдет на лад – согласно вашему суждению…

– Поначалу изложенному вами, монсеньер.

– Вот я и говорю: что ж, пусть у короля появится возлюбленная.

– Да, но любовница – ведь это скандал! – воскликнул Ришелье. – К тому же вы не принимаете в расчет ревность, которая будет сокращать дни этой бедной польской принцессы!

– Стало быть, вы, герцог, считаете невозможным, что король предастся приятному времяпрепровождению втайне от публики?

– Это маловероятно.

– Герцог, королева и сама поймет, ее убедят, что это единственное спасительное для него средство. Значит, нужно, чтобы я сказал вам все? Ну, так вот: я думаю, что королева будет довольна подобным исходом.

– О монсеньер!

– У меня есть причины так полагать. Королева – создание, как нельзя более чуждое всего материального. Спросите у Марешаля, ее врача.

– В таком случае все уладится.

– И на какое-то время мы завоюем полное спокойствие.

– Об этом надо поразмыслить, монсеньер, это стоит труда.

– О да, герцог, да, несомненно!

– Ваше преосвященство уже различало уголок этого будущего?

– Признаться, нет.

– Но в конце концов не обратит же король свой взор на первую встречную?

– Герцог, в этих материях я новичок; если бы я имел честь называться Ришелье, я бы не задавал таких вопросов бедному священнослужителю.

– Но послушайте, монсеньер, я вынужден отступить перед такой ответственностью.

– Лучшее средство, герцог, – это хорошо подготовить людей. Всякий раз когда вы принимали у себя в посольстве агентов, вам же приходилось брать на себя ответственность?

– Конечно, монсеньер.

– Ну вот! И что же вы предпринимали, герцог, чтобы избежать осложнений?

– Обдуманно выбирал агентов.

– Вот! Теперь мне более нечего вам сказать. Станьте другом короля или примиритесь с тем, что это место возле Людовика Пятнадцатого, которое готово от меня ускользнуть, захватит кто-нибудь другой. Да берегитесь, как бы эта удача не выпала кому-либо из наших врагов. Вообразите, какие вследствие этого могут сложиться заговоры, во главе которых встанут или узаконенные дети покойного короля, или иностранцы – например, испанцы! Остерегайтесь и влияния, идущего с Севера: король Станислав подстрекает свою дочь-королеву заняться политикой. Больше я вам об этом ничего не скажу, ведь, если не ошибаюсь, вы у королевы не на самом хорошем счету.

– Все, что говорит ваше преосвященство, отмечено печатью совершеннейшего гения, монсеньер. Итак, в случае, если до вас дойдут толки о королевских развлечениях, вы не заподозрите меня в дурном умысле.

– Ни в коей мере, ведь вы будете действовать для блага государства.

– А если вы станете первым министром, будь то вследствие какого-либо упущения господина герцога или благодаря влиянию, которое может возыметь на короля та или иная новая мысль, могу я быть уверен, что вы не будете ко мне немилостивы?

– Если когда-нибудь я, как вы сказали, господин герцог, стану первым министром, чему, впрочем, я не верю, ибо совсем к тому не стремлюсь, то, оказавшись свободным в своих решениях перед целым светом и неуязвимым для политических замыслов королевы, я поспешу доказать вам свою признательность.

– Следует ожидать всего, монсеньер; господин герцог в настоящее время оказывает сильное давление на короля. Эта комбинация, которую мы с вами только что придумали, избавит короля от этого гнета и, быть может, послужит к низвержению господина герцога, что навлечет на меня ненависть могущественного врага…

– Господин герцог, невозможно питать ненависть к такому человеку, как вы, который, опираясь на достоинство своего знатного происхождения, вскоре станет одним из важнейших сановников государства. Как гласит итальянская пословица, «Окажите мне сегодня одну услугу, и завтра я воздам вам тремя».

– Если я смогу оказать услугу вашему преосвященству, я тем самым буду вознагражден с лихвой, – поспешил заметить лукавый придворный.

Кардинал еще раз покраснел и поднялся с места. Ришелье уже готов был удалиться.

– Монсеньер, – сказал он, – времена суровые, а король не питает склонности к благодеяниям. Обещайте замолвить за меня словечко, когда я захочу что-нибудь получить от него.

– Вы сами от него всего добьетесь, герцог.

И в то же мгновение кардинал протянул руку г-ну де Ришелье.

«Кто-то из них падет: либо он, либо госпожа де При, – подумал герцог. – Ну, это уж их дело».

– Еще одно слово, – сказал кардинал, удерживая Ришелье. – Я рассчитываю на вашу отменную чуткость, на ваш безупречный вкус в отношении выбора тех, кто будет окружать короля.

– Не говорите таких слов, монсеньер; я был удостоен вашего доверия, этого для меня довольно. Отныне вам достаточно лишь протянуть указующую руку, и вы увидите: я тотчас пойду туда, куда вы укажете.

– Господин герцог, вы слишком любезны ко мне, – отозвался прелат, провожая посетителя до дверей больше по сердечному побуждению, чем во имя этикета.

Баржак поджидал герцога; его глаза радостно сверкали. Было совершенно очевидно, что он в качестве камердинера владел искусством подслушивать у дверей.

– Ну что, – спросил он, – вы довольны, ваша милость?

– Этот вопрос, Баржак, следует задать не мне, а вашему господину, – отвечал герцог.

И два дипломата расстались, обменявшись многозначительными улыбками. «Положительно, – сказал себе Ришелье, садясь в экипаж, – этот заплатит мне дороже, а трудов от меня потребуется меньше».

И, немного поразмыслив, он заключил: «Теперь у нас лишь одно затруднение. Правовая сторона дела решена, осталось его исполнить. Об этом мы поговорим с Башелье!»

LVIII. ДОГОВОР, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ДОМАШНИМ ПОРЯДКОМ

А теперь, когда мы вместе с мадемуазель де Шароле и с г-жой де При побывали у г-на де Ришелье, а затем последовали за герцогом на игру у королевы и посетили вместе с ним г-на де Фрежюса, полагаю, что пришло время оставить этого высоконравственного человека улаживать свои делишки с метром Башелье, камердинером короля, и возвратиться к г-же де Майи, с которой мы едва успели познакомиться в ее особняке, проникнув туда вместе с Баньером, и, только войдя, принуждены были тотчас удалиться.

Мы уже рассказывали всю историю этого брака и о том, как, заключив его, г-н де Майи вновь отправился искать встречи с Олимпией.

Тогда же мы попытались набросать портрет г-жи де Майи, подробное изображение которой нам оставила история, а в особенности – скандальные хроники тех времен.

Она предстала перед нами темноволосая, белокожая, с ослепительными зубами и обрамленными густой тенью черных ресниц глазами. Мы отмечали несравненную грацию всего ее облика, но забыли упомянуть о ее ножках, самых прелестных при французском дворе, и о ее умении со вкусом одеваться, настолько превосходящем в этом отношении других дам, что ее туалеты в течение десяти лет были предметом подражания для всей Европы.

И, рискуя повториться, мы скажем еще, что она была остроумна, бескорыстна, добра, в высшей степени аристократична, хорошо изучила и нравы двора, и тайны человеческого сердца.

Из этого следует, что мадемуазель де Нель, выходя замуж, здраво оценивала как достоинства, так и недостатки своего супруга.

Она прекрасно сознавала, что в его привязанности к ней нет иных оснований, кроме тщеславия и рассудочных соображений; однако, доверяя своим достоинствам и зная себе цену, она надеялась превратить эту любовь по расчету в разумное основание любви.

Иные женщины умеют быть терпеливыми и поступают правильно: они понимают, что их счастье – вопрос времени и что не сегодня, так завтра настанет день, когда их должным образом оценят.

К несчастью для г-жи де Майи, в те времена пылкому мужчине требовалась исполненная достоинств возлюбленная, а не прекрасная жена. Супруга казалась графу излишне меланхоличной, склонной к задумчивости, обидчивой. К тому же она была чрезмерно углублена в себя, слишком строго соблюдала этикет и не располагала большим приданым.

Таким образом, он не считал себя обремененным семейными заботами, а тем более – попечением о собственной супруге.

Как только граф женился, он заметил одно обстоятельство, возможности которого даже подозревать не мог: собираясь спокойно позволить себя обожать, он почувствовал, что от него самого ждут обожания. А мужчины зачастую готовы простираться у ног любовниц, но жен хотели бы видеть коленопреклоненными у своих собственных ног. Убедившись, что и у себя дома ему приходится упражняться в обходительности так же, как в Версале, Майи заскучал.

Он сожалел о непостоянстве, расточительных тратах и секретах холостой жизни; той частью сокровищ сердца и ума, какую жена показала ему, граф скоро пресытился. Полистав страницы, он возомнил, что уже прочел книгу.

И книга осталась для него полностью закрытой; он даже с предисловием едва познакомился.

Тут-то его и объяла скука. А она, уж если настигнет новобрачного, не легко выпускает добычу из своих когтей. Скука крепко вцепилась в графа: понемногу, желая рассеяться, он стал исчезать из дому, и отлучки его становились все продолжительнее. И наконец, как мы уже говорили, в одно прекрасное утро он принял важное для себя решение.

Он сел в почтовую карету и отправился на поиски Олимпии, которую полюбил до безрассудства с тех пор, как она ему более не принадлежала.

Дальнейшее известно.

Но о чем никто не знал и о чем мы намерены рассказать, – это о молчаливой печали графини, о глубоком презрении, с которым она воспринимала жизнь такой, какой та обернулась для нее в супружестве; никто не знал также, что вместе с презрением к ней пришло полнейшее равнодушие к мнению света – культу божества, которому, быть может, с наибольшим рвением приносят жертвы наименее благочестивые из его почитателей.

Госпожа де Майи была молода, но не слишком юна; она была скорее обольстительна, чем красива, и достаточно умна, чтобы не скучать, если бы ей в самом деле вздумалось развлечься; в ней хватало душевной силы, чтобы жить независимо, а также собранности, чтобы, имея собственное состояние, каким бы скромным оно ни показалось другой женщине, не прибегать к помощи ни своей родни, ни мужа. Майи уехал, не простившись с нею, а вернувшись, не уведомил ее об этом; больше месяца он не заходил домой.

У новобрачной были все основания если не для ревности, то для любопытства.

Ей захотелось узнать, что поделывает супруг, и она это выяснила.

В результате в ней сильно возросли презрение, равнодушие и жажда свободы.

Именно на это время пришелся известный уже нам визит к ней Баньера, готового все объяснить ей, если бы она уже и так не знала этого.

Таким образом, весь вечер после той встречи и еще целых два следующих за ним дня г-жа де Майи, и без того озабоченная серьезными раздумьями, была погружена в еще более глубокие размышления.

Следствием этого явилось решение, принятое весьма основательно, покончить со своим теперешним положением, хотя многие умные женщины могли бы принять и даже домогаться его.

Но г-жа де Майи была более чем умна, или, вернее, в ней, кроме ума, имелось еще кое-что.

В ее груди билось горячее сердце.

А имея такое сердце, трудно было дольше терпеть подобное унижение.

Она понимала, что со дня на день г-н де Майи вернется в свой особняк, и стала ждать его появления.

И граф действительно вернулся: он пришел поглядеть на красивую лошадь, которая уже третий день стояла в конюшне, дожидаясь его.

Войдя во двор, граф двинулся прямо к конюшне, вывел оттуда лошадь, рассмотрел, заставил пробежаться, был Удовлетворен и тут же купил ее.

Совершив это приобретение, он направился к воротам с явным намерением выйти через них.

Он даже не подумал поинтересоваться, как поживает жена.

Граф уже дошел до самых ворот, когда услышал за спиной легкие торопливые шаги: казалось, кто-то бежит вслед за ним.

Он оглянулся.

Шаги принадлежали той камеристке, что, как мы видели, ранее столь предупредительно обошлась с драгуном.

Она пришла передать ему просьбу графини, чтобы г-н де Майи, прежде чем удалиться, соблаговолил подняться к ней.

Хотя это приглашение показалось графу странным, он не нашел никаких предлогов для того, чтобы незамедлительно на него не откликнуться; этот человек умел жить в ладу с обстоятельствами, подобно г-ну де Грамону, которому Гамильтон, запыхавшись, явился сказать: «Господин граф, по-моему, вы в Лондоне кое-что забыли» и который ответил: «И правда, сударь, я забыл обвенчаться с мадемуазель вашей сестрой, но я тотчас вернусь, чтобы сделать это»; вот и г-н де Майи сказал субретке:

– Скажите госпоже графине, что я как раз собирался просить ее о милости, которую она изволила мне оказать.

И он последовал за служанкой.

Не успела та передать своей хозяйке его ответ, как г-н де Майи, следовавший по лестнице за ней по пятам, уже показался на пороге.

– Добрый день, сударыня, – произнес он, приблизившись к графине и с самым непринужденным видом поцеловав ей руку.

– Добрый день, сударь, – ответила графиня сурово, что граф счел признаком ее дурного настроения.

Потом, оглянувшись, он заметил, что субретка по знаку своей госпожи исчезла, оставив их наедине.

– Вы посылали за мной, сударыня? – спросил он.

– Да, сударь, я просила вас оказать мне любезность и подняться ко мне.

– Я к вашим услугам, сударыня!

– О, будьте покойны, сударь, я не злоупотреблю ни одной минутой вашего времени.

«Отлично! – сказал себе Майи. – Она хочет просить у меня денег».

И, поскольку это была просьба, исполнить которую ему стоило наименьшего труда, граф принял самый ласковый вид.

Но графиня не перестала хмуриться и после краткой паузы, устремив на графа полный решимости взгляд, произнесла:

– Сударь, вот уже больше месяца я вас не вижу.

– Ба! В самом деле, сударыня? – обронил Майи, как бы удивленный.

– Я уверена в этом, сударь.

– Э, сударыня, тысяча миллионов извинений за столь долгое отсутствие; но, сказать по правде, вы и вообразить не можете, до какой степени все эти провинциальные инспекции занимают время офицера.

– Знаю и нисколько не упрекаю вас, Боже меня сохрани от этого!

Граф отвесил поклон с видом человека, вполне удовлетворенного.

– Вот только, – продолжала г-жа де Майи, – как я уже сказала, вы не заходили сюда больше месяца.

– Но я ведь уже имел честь вам заметить, – начал Майи, – что инспекции…

– … чрезвычайно занимают время офицеров; да, сударь, я это прекрасно усвоила; однако, как вы понимаете, это дополнительная причина, побуждающая меня поинтересоваться, сколько еще времени вы рассчитываете провести вне дома.

Все это было сказано с тем спокойствием безупречного вкуса, что свойствен лишь весьма определенному общественному кругу, и хотя Майи к этому кругу бесспорно тоже принадлежал, надобность ответить на такой вопрос слегка смутила его.

– Но, сударыня, – произнес он, – это зависит… Если я вновь уеду, полагаю, мне придется какое-то время пробыть там, по крайней мере в любом случае я не смогу оставаться здесь. И в конце концов, почему вы меня об этом спрашиваете?

– Да потому что я вышла замуж за вас не для того, чтобы оставаться одной; в одиночестве я скучаю, – с полной определенностью отвечала молодая графиня.

– Ах, сударыня, если вы хотите начать дискуссию именно по этому поводу, – заявил Майи, – позвольте мне вам сказать, что я не мог бы в одно и то же время развлекать вас и исполнять обязанности королевской службы.

Беседа принимала серьезный оборот, и граф, как мы видим, приготовился быть резким, ибо заметил жесткий блеск, начавший по временам вспыхивать в глазах молодой женщины.

– Как мне помнится, сударь, – продолжала графиня, – в нашем брачном контракте не было пункта о том, что вы намерены жениться на мне, чтобы служить королю.

– Я женился на вас, сударыня, чтобы поддержать и сделать еще более высоким то положение, которое я занимаю при дворе, – возразил Майи, – и если это принесет выгоду, то, коль скоро мы всем владеем на равных правах, вы сможете воспользоваться половиной ее.

– Я понятия не имею, ждет ли меня в будущем выгода, сударь, зато знаю, что пока на мою долю досталась скука; я не ведаю, есть ли у вас служебное продвижение в настоящем, но что свои развлечения вы имеете, это уж точно.

– Развлечения? Какие? На что вы намекаете, сударыня? – спросил граф, изумленный ее тоном, ровным и решительным, как то несильное, но неугасающее пламя, которое присуще немецким печам.

– Позавчера вы были в Комедии, – сказала графиня. – Вы развлекались или, по крайней мере, казались человеком, развлекающимся весьма усердно.

– В Комедии, сударыня, это возможно; но, как вам известно, в Комедии у всех такой вид.

– Охотно верю, сударь, что вы были там по обязанности, но, как бы то ни было, вы явились туда без меня.

– Сказать по правде, сударыня, можно подумать, будто вы, оказывая мне тем самым честь, ищете со мной ссоры!

– И это не было бы ошибкой, господин граф! Я действительно ищу ссоры с вами, – промолвила молодая женщина самым невозмутимым и безукоризненно сдержанным тоном.