Текст книги "Олимпия Клевская"

LXV. ДЕЛА КОРОЛЕВСКОЙ СЛУЖБЫ

Опасность была не столь серьезна, как это изобразила камеристка.

Калитку Пекиньи сломал – что верно, то верно, – однако в прихожую еще не проник.

Он ждал во дворе верхом на мокрой от пота лошади. В четырех шагах позади него держался лакей, тоже верхом.

Луч большого фонаря, озарявшего двор, падал на этих двоих, господина и слугу, и в его свете было видно, как тяжко дышат взмыленные, исходящие пеной кони.

Но вот на пороге показался Майи.

– Герцог, это ты? – окликнул он.

– А это ты, граф? – отозвался герцог, отвечая вопросом на вопрос.

– Да что такое стряслось? – спросил Майи, торопливо идя навстречу всаднику.

– Ах, много чего, Майи, много чего… Однако известно ли тебе, что твои люди отказались отворить мне дверь?

– Не надо сердиться на них, герцог, они лишь буквально исполнили мой приказ: ты ведь знаешь, я здесь в моей скромной обители…

– Ну да, и ты ее запираешь на все засовы.

– Вот именно.

– Я это угадал, но если у тебя все заперто в доме…

– То что же?

– Так где, по-твоему, я мог бы с тобой побеседовать?

– Значит, есть нечто важное, что ты должен мне сказать?

– Черт возьми! Или ты думаешь, я без причины примчался бы сюда в полночь, чтобы приставать к тебе?

– Герцог, я не хочу, чтобы ты меня принимал за невежу, который не пускает своих приятелей на порог; слезай с коня, заходи в дом и постарайся хоть немного отдохнуть.

– А ужин будет?

– Как? Ты не ужинал?

– Нет, черт побери!

– Откуда же ты приехал?

– Прямо из Рамбуйе и успел проголодаться.

– Тем лучше!

– Интересно ты выразился, что ты имел в виду?

– Объяснить легко. Похоже, твои новости не столь ужасны, как я подумал сначала. Входи же, мой дорогой Пекиньи, входи и, если ты голоден, отужинай.

И он ввел герцога в дом; обеих лошадей определили в конюшню. Камердинеру поручили позаботиться о ночлеге слуги Пекиньи.

Майи провел ночного посетителя в залу на первом этаже, шепнув предварительно несколько слов на ухо своему камердинеру.

– Большой огонь в камине и маленькое угощение на столе, вот и все, – сказал Майи, – но не взыщи, ведь я не ждал столь важного гостя. Ну же, располагайся.

Пекиньи не заставил повторять это дважды: он действительно уселся в просторное кресло.

– Стало быть, ты только что из Рамбуйе? – начал Майи.

– Уже десять минут как прибыл оттуда.

– Как чувствует себя король?

– Более чем превосходно, граф. Ты ведь отослал своих людей, не так ли?

– У меня здесь только один камердинер – тот самый, которого ты видел; думаю, он сейчас занят, оказывает по долгу службы гостеприимство твоему.

– Двери заперты, верно?

– Разумеется. Так ты хочешь мне что-то сказать?

– У меня дело величайшей важности.

– Приступай же к нему.

– Тут вот что… Да, кстати, как поживает твоя жена? ;

– Очень хорошо.

– Тогда что за чертовщину мне говорили в Рамбуйе?

– Как, в Рамбуйе ходят толки о моей жене?

– Там только о ней и говорили.

– И что же именно? Не томи!

– Уверяют, будто ты хвалишься, что покинул ее.

– Трудно сказать, я ли ее покинул или она дала мне отставку. Но в конечном счете мы заключили договор о разрыве.

– Когда?

– Сегодня утром.

– И он подписан?

– Подписан.

– Все складывается превосходно. У нее еще не было времени привести договор в исполнение.

– С какой стати ты мне это говоришь?

– А ты не хочешь получить свою жену обратно?

– Я?

– Да; впрочем, об этом мы поговорим позже.

– Как? О чем ты, Пекиньи?

– Это так, подробность. И не надо мне было ее трогать, тут моя ошибка. Подробности, мой милый граф, должны оставаться на своих местах: если их сдвигают, это затемняет общую картину.

– Ну-ну, поговорим разумно, если это для тебя все-таки возможно.

– О, я очень серьезен. Но только, понимаешь, в этом положении…

– Каком еще положении?

– В том, в котором мы находимся. Это известие, что ты оставил графиню…

– А, проклятье!

– Не подозревай в моих словах ничего обидного, черт возьми, пожалуйста! Но, дорогой, графиня..

– Хорошо! Так что ты хотел сказать о графине?

– Это сама добродетель.

– Я убежден в этом, Пекиньи.

– Тогда зачем же было ее покидать?

– У нее тяжелый характер.

– Что тебе с того?

– Послушай, но это же меня тяготит, и еще как! Для меня это просто невыносимо.

– Потому что ты ее не выносишь.

– Да постыло это!

– Ах, дорогой, не стоит говорить о ней так дурно!

– Мне?

– Ты поступаешь неосмотрительно.

– Как, осмотрительность требует, чтобы я не отзывался дурно о своей жене?

– Да, это поставит тебя в затруднительное положение, когда придется к ней вернуться.

– Я тебя не понимаю.

– А между тем все совершенно ясно. Я советую тебе быть сдержаннее; если ты не последуешь моему совету, тебе же будет потом передо мной неловко. Но сначала скажи: мы можем быть вполне уверены, что здесь не найдется пары женских ушей, которые могли бы нас подслушать?

– Да, тысячу раз да, в этом можешь не сомневаться. Давай же, говори, а то я умираю от нетерпения, говори, я слушаю. Ну? Что еще не так?

– Видишь ли, оно не слишком удобно… произнести то, что я хочу тебе сказать.

– Ты меня встревожил. Что, король проведал о чем-нибудь?

– Насчет твоей жены?

– Насчет моей жены или любовницы.

– Скажи-ка, эта любовница, ты ее любишь?

– Конечно.

– Очень?

– Страстно.

– Дьявольщина! Это прискорбно.

– Что значит «прискорбно»? Прискорбно, что я люблю мою любовницу?

– Без сомнения; к тому же с твоей стороны нравственнее было бы любить жену.

– Говоря начистоту, дело вот в чем: жену я не люблю именно потому, что люблю другую.

– И эту возлюбленную, к которой ты пылаешь такой страстью, зовут…

– Олимпия Киевская.

– Олимпия Киевская! Мой бедный друг! Так ты говоришь, что безумно влюблен в нее?

– Без памяти.

– Ах-ах!

И Пекиньи почесал за ухом.

– Что ж! Тем лучше! – вскричал он вдруг. – От этого цена жертвы лишь возрастет!

– Какой жертвы?

– Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией.

– Во имя моей жены?

– Э, кто говорит о твоей жене?

– Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены?

– Ну-ну, – промолвил Пекиньи, – успокойся, граф, надо же объяснить все до конца.

– Да уж конечно надо.

– Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию – тогда, в тот вечер.

– Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют.

– Ах, да, и я тебе немножко помог.

– В чем?

– Насчет этого дебюта.

– Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения…

– Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко.

– Кое-кто?

– Да.

– А мне какое дело? Разве что… – граф внимательно посмотрел на Пекиньи. – Это, случайно, не ты ли?

– Ох-ох!

– Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви; поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам.

– Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но…

– Тогда о ком ты говоришь? – перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника.

– О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве.

– О Людовике Пятнадцатом?

– О его величестве собственной персоной.

– О!

Господин де Майи смертельно побледнел.

– Король влюблен в Олимпию! – пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.

– Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет – без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.

– Слушай, Пекиньи, – заявил граф де Майи, – если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты – пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.

– Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.

– Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия – моя, и я оставлю ее себе.

– Вот еще!

– Впрочем, это все неправда.

– Как неправда?

– Король вовсе не влюблен в мою любовницу.

– Однако позволь, если я тебе это говорю…

– Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!

– Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись!

– Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство…

– Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь…

– Что я должен видеть?

– Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь?

– Еще пленительнее.

– Ты меня приводишь в восторг!

– Уж не сошел ли ты с ума?

– Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что…

– Эта малютка совершенна.

– Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано.

– Какое еще дело?

– Позволь развернуть перед тобой мой план.

– Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные.

– Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно.

– Ах, черт возьми, ты чего добиваешься – рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься?

– И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь.

– Довольно, Пекиньи, оставим это!

– Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца.

– Так доводи, но поскорее!

– Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив.

– Ничего подобного!

– Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы?

– Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту?

– Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь!

– Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея.

– Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи – значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать!

– Моя идея – вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда.

– Меня? Твоя жена?

– Пекиньи, ты любовник моей жены!

– Я?!

– Хочешь не хочешь, а ты, Пекиньи, объяснишь мне, почему моя жена искала ссоры со мной. И ты мне объяснишь, зачем ей теперь понадобилось мое возвращение. Пекиньи, мой договор с Луизой был подписан сегодня утром. И его условия, заметь, Пекиньи, касаются только будущего, но задним числом они ничего не оправдывают!

– Ты с ума сошел! Да у тебя, мой дорогой, даже глаза вылезают из орбит!

– Я не шучу там, где задета честь моего имени, тебе это понятно, герцог?

– Э, несчастный, да кто говорит о твоем имени, кому есть дело до твоей жены и этих ваших супружеских счетов задним числом? Твоя жена? Я ее знать не знаю! Ваш разрыв? Мне на него плевать, я и услышал-то о нем только сегодня.

– Верю без труда, он и произошел сегодня в два часа пополудни.

– Майи, честью клянусь: я только мимоходом упомянул о графине!

– Однако ты начал с того, что просил меня примириться с ней.

– Для твоего же блага, мой дорогой, чтобы тебе не остаться одному, когда придется порвать с этой бедняжкой Олимпией. Одиночество убийственно для человека с твоим воображением, а в подобных случаях иметь при себе хотя бы жену все же лучше, чем никого.

– Не думай, герцог, что я тебе позволю сказать еще хоть что-нибудь, прежде чем ты мне дашь честное слово.

– Какое слово, граф?

– Герцог, я тебе не угрожаю; мы оба слишком воспитанные люди и слишком добрые приятели, чтобы так вести себя друг с другом, и все же ты мне поклянешься, ты дашь слово герцога…

– Да в чем мне клясться?

– Что ты не знаешь мою жену, как ты сейчас сказал.

– Мой любезный Майи, вот тебе слово герцога: клянусь честью моей семьи, моей кровью и моими предками,

что твою жену я видел не более трех раз: в день вашей свадьбы, поскольку был твоим шафером, в день ее представления ко двору и сегодня после полудня в Рамбуйе.

– Как, Луиза была в Рамбуйе?

– Да, я ее заметил, но мы даже словом не перекинулись. Кстати, это мне напомнило еще одну странность.

– Скажи, какую.

– О твоей жене?

– Говори.

– Разве тебя это занимает?

– Э, смотря какая странность.

– Но, в конце концов, если это довольно странная странность?

– Это никак не может меня волновать, ведь мы, как ты сам заметил, расстались. Но все-таки это подобающий интерес, если муж…

– Ну да, действительно, вполне подобающий. Что ж! Раз ты считаешь, что этому мужу…

– Моя жена свободна.

– Да, но все же свободна до тех или иных пределов, включая их либо исключая.

– Я бы предпочел, чтобы исключая.

– К примеру, так: свободна вплоть до герцога и пэра, но при этом исключая его, будь он хоть дважды герцогом и пэром, не правда ли?

– Пекиньи!

– Так вот, мой дорогой, если тебе не по вкусу, что твоя жена на кого-то слишком засматривается, а этот кто-то слишком засматривается на нее, сейчас самое время…

– Самое время для чего?

– Чтобы встать между женой и той персоной, на которую она поглядывает Граф провел ладонью по лицу.

– Ну, – сказал он, – это лишь чтобы меня позлить. Это у меня есть любовница, а Луизу я знаю: она может состроить глазки тому или другому, но не более.

– Значит, в своей жене ты уверен?

– Уверен.

– Отлично! Друг мой, вера спасительна. Затем Пекиньи прибавил про себя: «Если Олимпия само совершенство, то и Майи также образец в своем роде.

Что за пара! Какая жалость, что их приходится разлучать!»

– Итак, – продолжал Майи, – ты дал слово, и я вправе не сомневаться, что ты сюда пришел по собственному почину и только из-за Олимпии?

– Положись на это, я же возвращаюсь к моему плану.

– Милый друг, не стоит мне его объяснять, это был бы напрасный труд.

– Почему же?

– Потому что это ни к чему не приведет.

– Ох, черт возьми! Неужели я строил планы впустую?

– Совершенно впустую. Я утратил любовь моей жены, или, по крайней мере, эта любовь уснула, а проснется лишь тогда, когда это будет угодно Богу.

– Или дьяволу.

– Да, герцог; а что до Олимпии, повторяю тебе: я ее не выпущу из рук, она принадлежит мне и никакая сила ее у меня не отнимет.

– Все это не более чем слова: «Verba volant note 47Note47
  Слова улетают , написанное остается


[Закрыть] (лат.)]», как выражается отец Поре.

– Как тебе известно, мой любезный герцог, существуют слова и совсем иного рода. Слова Евангелия, слово чести…

– Не стоит так горячиться, а главное, не бросайся словами Евангелия. Это добро не расточают попусту.

– Вот еще! Я что, не хозяин своей любовницы?

– Э, нет!

– Вот как? Любопытно.

– Любопытно или нет, а это так.

– И кому же она в таком случае принадлежит, моя любовница?

– Королю, черт возьми! Так же как и Париж. Если королю будет угодно повысить солевую подать на свой город, он едва ли станет справляться о твоем мнении или даже о мнении самой столицы.

– Да, но…

– Никаких «но». Мадемуазель Олимпия актриса, она принадлежит Французской комедии, которой владеет король, поскольку все комедианты суть люди короля.

– А, так ты изволишь шутить!

– Я? Честное слово, я от подобного намерения за тысячу льё.

– Что ж, скажи королю, пусть попробует прийти и взять у меня Олимпию, тогда увидим!

Пекиньи пожал плечами:

– Он ведь постесняется, король, не так ли?..

– Ах, Пекиньи, ты воистину бесценный друг. Ценю твою редкую деликатность: ты понял, что мне угрожает опасность, и хочешь избавить меня от нее.

– Каким образом?

– Ты проведал, что затевается заговор против моей бедняжки Олимпии и, не подавая виду, указываешь мне спасительный выход.

– Кто? Я?

– Это прекрасно, не отпирайся, это прямо-таки возвышенно, благодарю! Сегодня же ночью я увезу ее в Нормандию, в мое маленькое поместье. Помнишь, то самое, что по соседству с Курб-Эпином, владением госпожи де При.

– Нет, это я тебя благодарю за предупреждение. Можешь быть уверен: мадемуазель Олимпия не поедет в Нормандию.

– Вот еще! – озадаченно промолвил Майи. – Это почему же она не поедет?

– Потому что я ей помешаю.

– Ты?

– Я самый. Видишь ли, милейший граф, я не намерен допустить, чтобы король умер с тоски, и тем самым занять место подле Жака Клемана и Равальяка!

– Черт возьми, это уж слишком!

– Мой славный Майи, будь она твоей женой, я бы и слова не сказал, я бы тебя одобрил, посоветовал бы тебе упрятать свое добро подальше, потому что со стороны его величества это было бы уже воровство, хотя история знает такие примеры, вспомним поступок Людовика Четырнадцатого с супругом госпожи де Монтеспан… Но любовница…

– Герцог!

– Ах! Ну и что?

– Чтобы именно ты? Мы же друзья!

– Это вне службы, но здесь, мой дорогой, я на службе у короля.

– Подстроить мне ловушку, отнять у меня любимую женщину?

– Девчонку-комедиантку!

– Да, но если король ее захотел, почему бы и мне не желать ее?

– Король, милейший, это король.

– Ты хочешь довести меня до отчаяния?

– Если я увижу, что ты способен из-за этого отчаиваться, ты меня позабавишь.

– Это уж чересчур, герцог, по-моему, пора кончать. Пекиньи встал.

– Я думал, ты человек с умом, – произнес он.

– Да, но и не без сердца.

– Прелестно! Добрый час я хожу вокруг да около, привожу кучу доводов, лгу, хитрю, кривляюсь…

– С какой целью?

– Ты же знаешь!

– Ну да, знаю: чтобы захватить Олимпию.

– Проклятье! Что делать, если таков приказ короля? Все же это легче, чем взять бастион.

– Пекиньи, те бастионы, которые ты брал, обороняли испанцы или немцы.

– А Олимпию обороняешь ты, не так ли?

– Да-

– Мой дорогой, мне было бы горько схватиться с тобой; но я смирюсь с этим, а смирившись, возьму бастион. Ты ведь знаешь мою теорию неприятностей.

– Послушай, Пекиньи, мое последнее слово.

– Выкладывай.

– Если только Олимпия меня любит…

– Ты говоришь одни глупости и во время нашего разговора все больше теряешь разум. Все, что я от тебя слышу, – набор невообразимых пошлостей. Говоришь, если Олимпия тебя любит?.. Черт возьми, ну да, о на любителя. Ну и что?

– Как это ну и что?

– Да очень просто. Возвращаюсь к прежнему сравнению. Разве налоги на соль любят короля? Нет, они принадлежат королю, вот и все. Если мадемуазель Олимпия не любит короля, не заявит же она его величеству, что он ей противен?

– Именно это она ему и скажет.

– Полно, мой дорогой, тогда она была бы просто грубиянкой и тупицей, а я не думаю, что она на такое способна. Никогда она ему этого не скажет, она ведь особа со вкусом, а король достоин любви. Он очарователен, наш король! Видел бы ты его сегодня вечером! Он определенно красивее тебя. Он и моложе тебя, да, сверх того, он король, а это чего-нибудь да стоит. Представить себе женщину, которая не полюбит короля? Вот еще! Что это была бы за женщина? Да и послушай, дорогой, всем твоим рассуждениям не хватает здравого смысла! Это увлечение монарха актрисой не продлится вечно. Проклятье! Если тебе так нужна эта Олимпия, ты потом снова ее обретешь.

– О, что ты такое болтаешь? Это же омерзительно!

– То, что ты делал, во сто тысяч раз хуже того, что я говорю. Подведем итог.

– Он подведен. Я отказываюсь.

– Хорошо. В таком случае пропусти меня к даме, я хочу с ней побеседовать сам.

Майи рванулся вперед, чтобы преградить герцогу дорогу.

– Что?! Ты хочешь говорить с Олимпией о таких мерзостях? – вскричал он. – Никогда, герцог! Никогда!

– Если я не поговорю с ней сегодня, это произойдет завтра, только и всего.

– У меня? Ни за что!

– Если не у тебя, так в другом месте – в театре.

– Скорее я убью тебя.

– Если ты меня убьешь, Майи, я оставлю в наследство какому-нибудь другу мой план, который ты не пожелал принять. Друг пустит этот план в ход, и тебе придется убить также его, лишь бы не дать ему поговорить с твоей Олимпией.

– Тогда я ее убью!

– Прекрасно! Начал с безумств, кончаешь глупостями. Ты вроде римлянина Виргиния, господина, убившего свою дочь. Очень красиво, ничего не скажешь, только Виргинии все-таки дочь убил, а не любовницу, да и децемвир Аппий был сущим чудовищем, свирепым тираном, тогда как Людовик Пятнадцатый – монарх очаровательный.

– Какая мне разница?

– Да нет, некоторая разница есть, и ты увидишь какая. После стольких убийств король сочтет тебя помешанным, засадит в Бастилию, и ты там сгниешь, расписывая стены камеры сонетами, восхваляющими твою любовницу. Право, соизволь затвориться лучше в себе самом. Я предельно точно обрисовал ситуацию, а потому послушай…

– Боже! Я и так уже слишком многое выслушал.

– Король влюблен в женщину. Что ты сказал бы на это?

– Ничего, мне это безразлично.

– Эта женщина принадлежит твоему ближнему. А на это ты что сказал бы?

– Но…

– Ничего, не правда ли? Хотя лучше бы, если бы это была жена, к примеру, твоего друга Пекиньи, тут бы ты посмеялся, и все бы вместе с тобой резвились, как мошкара в солнечном луче. Боже мой, признай же, что в обоих случаях все так и было бы!

– Да, но женщина, которую любит король, мне не жена, а любовница.

– И что ж, ты помешаешь другим посмеяться над этим?

– Нет, но мне все же будет не до смеха.

– Какая разница! Все окажутся на стороне короля, что вполне естественно, коль скоро они добрые французы. Король исполнен природного очарования; кроме этих чар, которые, впрочем, неотразимы, у него имеется Бастилия: Бастилия для Олимпии, если она будет груба с монархом, Бастилия для Майи, если он вздумает бунтовать против его величества; Бастилия справа, Бастилия слева, Бастилия повсюду. Мой добрый друг, я слишком много здесь наговорил, у меня даже в горле пересохло. А мне даже не предложили во время столь долгой беседы ничего прохладительного, кроме удара шпаги.

– О, прошу прощения, мой дорогой герцог.

– Да, понимаю, это сурово, но для тех, кто хочет получить удовлетворение посредством удара шпаги, у нас есть маршальский суд и Бастилия. Вечно Бастилия! Что за дьявольская перспектива… Послушай! Говорят, пирамиды – самые высокие сооружения в мире. Так вот, я тебе клянусь, что это заблуждение, ибо пирамид не видно за десяток льё. А эту взбесившуюся Бастилию видишь отовсюду. Это она то сооружение, выше которого нет в целом свете.

Майи впал в глубокое оцепенение.

– О! Все мои грёзы, – прошептал он, – рассеялись, погибли!

– Вот еще! Ты разве не заметил, что, после того как один сон оборвется, человеку, если он умеет хорошо поспать, почти всегда вскоре начинает грезиться что-нибудь другое. Ну так как, ты решился?

– Покинуть Олимпию? Никогда!

– А позволить мне ее подготовить?

– Никогда! Ни за что!

– Ладно, мой друг. Теперь мы враги, но, однако же, по-прежнему сохраним то пристрастие к честной игре, что неотделимо от всех французских войн. Как бы то ни было, должен сказать тебе вот что…

– Говори, говори и повторяй, во мне больше ни единая струна не дрогнет, в душе моей все обессилено, если не разбито.

– Да, вижу, и потому прибавлю лишь одно.

– Что же?

– Вот что: раз дело касается женщины, здесь необходима хитрость, а я слишком к тебе расположен, чтобы не предупредить тебя о всех необходимых средствах. Вместо того чтобы прибегнуть к грубым мерам, я пущусь на тонкие маневры. Не доверяй ни дверям, ни окнам, ни лестницам – я сумею воспользоваться всем, и если ты не хочешь угодить в положение, достойное итальянского фарса, если не желаешь вместе со своей Олимпией разыграть историю Кассандра, при том, что я навяжу ей роль Изабель, то берегись, говорю тебе и еще раз повторяю: мой милый граф де Майи, берегись! Это я, Пекиньи, твой друг, твой истинный друг и в то же время враг, предупреждаю тебя.

С этими словами капитан вышел из комнаты, даже не коснувшись губами края стакана, который господин граф де Майи поспешил наполнить, как только Пекиньи высказал свой упрек, что его оставили умирать от жажды.