Текст книги "Олимпия Клевская"

Протекли полчаса, а вернее, полстолетия, – срок, во время которого Баньер успел воззвать ко всем святым мученикам и мученицам, обитающим под райской сенью.

Он был куда более верующим, нежели полагал Шанмеле.

Наконец двери особняка открылись и Баньер бросился вперед.

Шанмеле вышел все с тем же нахмуренным лицом.

– Он отказал! – в отчаянии закричал Баньер.

– Держите, – вздохнул аббат, доставая из своего обширного кармана бумагу.

– Подписал! Подписал! – возликовал наш герой. – О, будьте благословенны, господин герцог, и ты, праведный Боже!

И бедный малый, упав на колени посреди улицы, облобызал чудодейственный документ.

К счастью, никогда, даже во времена Людовика XV, Версаль не был слишком людным местом и мостовая была суха.

На обратном пути Баньер тысячекратно заключал Шанмеле в свои объятия, а на площади Сент-Антуан, когда им пришла пора расстаться после того, как они зашли к портному за сутаной, обнял его еще две тысячи раз.

Но так как трем луидорам Баньера вскоре должен был настать конец, он согласился принять от Шанмеле еще семь, доведя таким образом сумму своего долга до десяти луидоров.

Кроме того, поскольку Баньер больше не боялся, что у него отнимут перстень, ранее оставленный Шанмеле на хранение, он попросил друга возвратить его.

Несомненно более счастливый, чем король Людовик XV в своем Версальском дворце, он вернулся к себе в гостиницу на улице Сен-Виктор, предварительно поклявшись аббату сохранять благоразумие и сообщать ему обо всем, что будет происходить дальше.

LXXXIII. КОРОЛЕВА ОТКАЗЫВАЕТСЯ ИСПОЛНЯТЬ СУПРУЖЕСКИЙ ДОЛГ

В то время как счастливый Баньер готовится дебютировать, мы вернемся к троице, состоящей из короля, королевы и г-жи де Майи, – троице, как нельзя более далекой равно и от святости, и от способности быть единой в трех лицах.

Начнем с королевы.

Ее величество со вниманием выслушала все то, что г-н де Флёри сказал ей сам или заставил других ей сказать относительно графа де Майи.

Королева не была ревнивой.

Другая королева осведомилась бы о причинах такого интереса к графу со стороны г-на де Флёри; эта другая приказала бы разузнать, попыталась бы угадать и, значит, проведала бы о неких планах насчет Людовика XV и г-жи де Майи, а потому, естественно, отказала бы просителю в милости, которая должна была обернуться несчастьем для нее самой.

Но эта добрая, честная и холодная Мария Лещинская была необычной королевой; она ни о чем не спросила, ничего не выведывала, ни о чем не догадывалась: представила королю аттестат, объяснила, о чем идет речь, и король, который в глубине души, сам не ведая почему, безотчетно желал, чтобы граф де Майи оказался как можно дальше, поставил свою подпись.

Бедняжка королева! Она до такой степени не подозревала, насколько ей важно было бы стать ревнивой, что прогнала бы с глаз долой любого, кто дал бы ей подобный совет, хотя, надо заметить, этот совет был бы превосходным.

Несчастливая, как большинство слишком честных женщин, попадающих в этот мирок, что зовется двором, где их окружают враги, с которыми надо ладить, ибо, если по неосторожности их задевать, стычки с ними в конце концов способны отнять последние силы, королева, в глубине души считая короля своим самым ценным достоянием, поскольку она всем сердцем любила Людовика XV, думала, что его любовь к ней будет длиться вечно, да только она не принимала в расчет ни страшного инстинкта мужского кокетства, ни неистовой пылкости того, в чьих жилах текла неукротимая кровь Людовика XIV и госпожи герцогини Бургундской, тех тиранических страстей естества, каких не одолеть бы и самому Гераклу, победителю стольких чудовищ, полубогу, совершившему двенадцать немыслимых подвигов.

Остался ли бы добродетельным Людовик XV, не будь рядом Ришелье и Флёри? Углубляться в разрешение этой тайны – задача историков, а не наша. Мы же удовлетворимся замечанием, что он, может быть, не покинул бы пути добродетели, если бы не его супруга.

И это потому, что в том возрасте, которого достиг Людовик XV, то есть к своему восемнадцатилетию, он, прекраснейший из юношей своего королевства, внушающий всем женщинам страны восхищение, мы почти готовы сказать – желание, сам все еще не смотрел ни на одну, кроме как на свою жену Марию Лещинскую, которая, как уже было сказано, то ли по природной холодности, то ли слишком веря в добродетель мужа, была весьма далека от мысли, что его супружеская верность подобна той, какой Людовик XIV платил Марии Терезии.

Однако между двумя королевами была известная разница: если Мария Терезия утомляла Людовика XIV своей любовью, то Мария Лещинская утомляла Людовика XV своей холодностью.

И конечно, чтобы, при всей робости, составлявшей сущность его характера, Людовик XV превратился в самого распутного из королей, каких знало единодержавие, эта ее холодность должна была быть из ряда вон выходящей.

Но в ту пору, о какой мы сейчас повествуем, Людовик еще был тем благочестивым королем, который отвергал все искушения; вот почему, едва успев подписать аттестат г-на де Майи, он вспомнил все, что Ришелье говорил ему о Луизе де Майи, да и его собственные воспоминания, быть может, кое-что нашептывали ему, и тотчас пожалел, что открывает сам для себя путь соблазна, превращая г-жу де Майи в соломенную вдову.

Не то чтобы он дал обещание кому-то, кто искал благоприятный случай, но он чувствовал, что такой скоро представится, и этого было достаточно, чтобы его напугать.

Вернувшись к себе, он стал думать о королеве, а подумав о ней, вспомнил, что она милее и прекраснее всех женщин.

Если весь свет и не разделял этого мнения, то король Людовик XV в свои восемнадцать лет твердо придерживался его.

Он напомнил себе, что королева принадлежит ему, а стало быть, искать удовольствий на стороне значило бы искушать Господа.

Король позвал Башелье, своего камердинера, и, краснея до корней волос, велел ему отправиться к королеве и предупредить ее о визите мужа.

Пока достойный лакей отсутствовал, король перебирал в памяти все нравоучения, слышанные им от своего наставника, от придворных моралистов и от покойного монарха, а поскольку в тот вечер их поучительные выводы наиприятнейшим образом соответствовали его умонастроению, король был склонен думать, что руководствоваться ими отрадно.

Ему до того не терпелось отправиться к жене, что он уже собственноручно положил на подушку свою шпагу, которую камердинер согласно этикету должен был класть между стеной и ложем в опочивальне королевы, но тут вдруг Башелье вошел с таким потрясенным видом, что король, будь он склонен к подозрительности, тут же понял бы, что тот несколько переигрывает.

Людовик XV был уже готов идти.

– Что случилось? – спросил он, задержавшись на пороге.

– Ах, государь, останьтесь у себя! – отвечал Башелье.

– Да что такое?

– Государь, королева…

– Королеве нездоровится?

– Нет, государь; по крайней мере ее величество ничего такого не говорили, да и я этого не думаю.

– Вы ее сами видели?

– Да, государь, и цвет лица у ее величества был великолепный, но…

– Так что же?

– Ее величество приказали передать королю, что сегодня вечером они желают побыть в одиночестве.

Изумленный, Людовик устремил на камердинера свои большие голубые глазами.

Королеве далеко не всегда удавалось скрыть отвращение к ночным визитам супруга, но еще никогда она не отказывалась принять его.

Людовик XV был этим так ошеломлен, что, онемев, он застыл на месте.

– Как это странно, не правда ли, государь? – сказал Башелье.

– Действительно, весьма, – промолвил юный король, весь красный от досады и гнева.

– Настолько странно, – продолжал лакей, – что я позволил себе попросить королеву это повторить, как будто бы я не совсем понял.

– И она это повторила?

– Как нельзя более ясно.

– Башелье, – сказал Людовик XV, – королева, верно, больна.

– Нет, государь; но сдается мне, у королевы свои идеи.

– Что ты называешь ее идеями, Башелье?

– Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?

– Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа – занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?

– О! Отчасти да, государь, признаюсь.

– Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.

– О государь!

Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.

Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.

– Говори, – приказал он.

– Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…

– Как это иного нельзя помыслить? – удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.

– Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…

Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.

– В конце концов, – промолвил он со вздохом, – королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.

И он снова вздохнул.

Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.

Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.

– Это не важно! – заявил он. – Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!

– А почему он это говорил? – спросил Людовик XV.

– Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.

Людовик XV нахмурил брови.

– И видите ли, государь, – продолжал Башелье, – что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.

Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.

– Что делает ваше величество? – осведомился Башелье после нескольких минут молчания.

– Мое величество скучает, Башелье, – мрачно отозвался король.

Потом, поднявшись с места, он объявил:

– Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.

– Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.

– Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?

– О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.

– Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг note 55Note55
  Это подлинные слова, которые употребил Людовик XV. (Примеч. автора.)


[Закрыть], с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.

Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.

Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.

LXXXIV. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV ТАКЖЕ ПРЕНЕБРЕГАЕТ СВОИМ СУПРУЖЕСКИМ ДОЛГОМ

На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.

Король был угрюм.

Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.

Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.

Поел король совсем мало и без удовольствия.

Но зато он много брюзжал.

Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.

А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.

То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.

При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?

Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.

Король болен, ах, какой удар!

Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.

Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.

Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.

Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.

Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.

К нему приблизился Ришелье.

– Государь, – сказал он, – простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.

– Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, – отвечал король. – Разве вы не один из моих друзей?

– Как вы добры, государь!

Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:

– Я вижу, что вашему величеству скучно.

– Это правда, герцог, – отвечал король, – но как вы заметили?

– Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.

– Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.

– Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?

– А что вы сделаете для этого?

– Прочту вам мораль, государь.

– О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.

– А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?

– Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».

– Значит, ваше величество позволит?

– О да, я вам приказываю: развлеките меня.

– Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?

– Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.

– Государь, – отвечал Ришелье, – я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.

– Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.

– Так вот, государь, – я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.

– Не фат?

– И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.

– С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?

– Как я действовал?

– Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.

– Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.

– Это не королевское ремесло.

– В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, – иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.

– Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.

– Почему же, государь?

– Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?

– О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?

– Ну да, – Людовик XV попытался улыбнуться, – по крайней мере, так мне говорят.

– Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.

– Да, Боже мой, где же?

– Это лестно для меня, государь, – то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать – не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.

– О герцог! – пробормотал, краснея, король.

– Ах, государь, – продолжал Ришелье, – есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.

– Вы так полагаете, герцог?

– А вы сами попробуйте, государь.

– Э, герцог! – воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. – Вы все повторяете: «попробуйте, попробуйте». А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко – выбрать себе женщину, взволновать ее?

– Прежде всего, государь, – отвечал Ришелье, – король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами – в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.

– Он был милосердным сверх меры, герцог.

– А кто обижался на это?

– Народ.

– Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.

– И что же?

– А то, что вы тогда сами поймете, кто народу милее: Вечный повеса или Людовик Целомудренный.

Король глубоко вздохнул, повесил голову и явно углубился в размышления о сравнительных достоинствах своего прапрадеда и прапрапрадеда.

В это время король и Ришелье вместе со своей свитой как раз приблизились к главному пруду Севрского леса.

Слева от них из чащи легкой рысцой выехала всадница, сопровождаемая двумя слугами.

При виде короля она остановилась и, не сходя с коня, приветствовала его глубоким поклоном.

– Кто это там? И кланяется… – рассеянно полюбопытствовал Людовик XV, привыкший к приветствиям и утомленный учтивыми церемониями.

– Да я толком и не знаю, – откликнулся Ришелье, вслед за своим господином напуская на себя вид крайней рассеянности. – Но разве ваше величество не заметили вон там, под деревьями, карету? На ней должен быть герб. Если ваше величество позволит, я пошлю узнать…

– О, не стоит, – ответил король.

Но г-н де Ришелье успел подать знак сообразительному Раффе, и тот все понял.

Он пустил свою лошадь в галоп, таким же галопом и возвратился, чтобы шепнуть Ришелье на ухо то, что герцог и сам прекрасно знал.

– Государь, – доложил Ришелье, – это графиня де Майи.

У короля вырвалось невольное движение, смысл которого герцог поймал на лету.

– Как я уже говорил, – продолжал герцог, притворяясь, будто он не придал этой встрече ни малейшего значения, – вы, ваше величество, слишком много печетесь о народе и слишком мало – о себе. Господин герцог Орлеанский, регент, который посвящал вашему величеству столько забот, что бы там ни говорили об этом все, да и я сам в первую очередь, – так вот, разве господин герцог не злоупотреблял амурными интрижками? Однако, государь, поскольку он не обогащал своих любовниц за счет казны, никто никогда его за них не упрекал. И потом, по правде говоря, кто когда-либо мог знать, что делают короли, если они хотят, чтобы о их занятиях никто не проведал?

– Ох, герцог, что до этого, то все всегда обо всем знают; господин де Флёри часто твердил мне это.

– Э, государь, так вы до сих пор верите всему, что вам говорил господин де Флёри, когда вы были ребенком? Но послушайте, каким бы учтивым человеком и добрым пастырем не был господин де Флёри, не следует ли в делах любви полагаться на вашу собственную мудрость, а не на его?

– Герцог!

– Итак, прошу прощения, государь, вот перед нами, к примеру, павильон. Не правда ли?

– Да, верно.

– А вашему величеству, должно быть, никогда не случалось войти в этот павильон, хотя он, между прочим, принадлежит вам.

– Ни разу здесь не бывал.

– Внутри очень чисто и даже обставлено не без изящества. Это одно из самых приятных местечек для охотничьего отдыха. Охраняет этот павильон всего один сторож – этому добряку больше семидесяти. Хотите пари, что он и не узнает вашего величества?

– Это вполне возможно.

– А вот меня он прекрасно знает.

– К чему вы клоните, герцог? – с легкой дрожью спросил король.

– Хочу доказать, что народ никогда не узнает о поступках своего монарха, если монарх не захочет, чтобы они стали известны, а уж если этот король удостоит какого-нибудь друга вроде меня высокой чести, сделав поверенным своих тайн, то и тем более. Вот, к примеру, сегодня…

Ришелье умолк на полуслове, пристально глядя на короля.

– Продолжайте, герцог, – произнес тот.

– Сегодня король мог бы назваться Франциском Первым, Генрихом Четвертым или Людовиком Четырнадцатым.

– И что дальше?

– Он бы отправился прогуляться с Лотреком, Бельгардом или господином де Сент-Эньяном.

– А потом?

– Потом король зашел бы в этот павильон, чтобы немного отдохнуть, и, приметив хорошенькую, приятную женщину…

Король покраснел.

– Э, черт возьми, государь, – продолжал герцог, – да ведь вашему величеству только что уже повстречалась такая женщина…

Лицо короля приобрело пурпурный оттенок.

– Ведь в конце концов, – не отставал Ришелье, – минуты не прошло, как госпожа де Майи, не имевшая счастья быть узнанной вашим величеством, как раз проезжала здесь.

– Она действительно проезжала, – подтвердил король, – но с какой бы стати…

– Я говорю, государь, что если бы вы кому-нибудь поручили уведомить эту прекрасную даму, что его величеству угодно иметь с ней минутную беседу, и после этого вдвоем посвятили бы четверть часа отдыху в павильоне, никому, кроме этих стен и двух лиц, что в них заперлись, не стала бы известна ни малейшая подробность этого приключения.

– Да полноте же! – вскричал король, весь трепеща.

– Как вам угодно, государь, но это так и делается.

– Герцог, вы с ума сошли, вы шутите.

– Напротив: никогда не был так серьезен. Разве речь идет не о счастье моего короля?

– Ну, герцог, может, меня и плохо воспитали, но я никогда не видел, чтобы король таким образом приставал к женщине.

– Если без поводов, тогда конечно, однако мне, напротив, сдается, что у вашего величества есть для этого все мыслимые поводы.

– Чтобы приставать к госпоже де Майи? У меня? Ни единого!

– Ну да, как же! Вашему величеству угодно смеяться?

– И в мыслях не имел, клянусь вам.

– Я бы нашел тысячу поводов.

– Да вы счастливчик!

– Э, послушайте, государь, да вот вам, к примеру, один, готовый.

– Какой?

– Ваше величество вчера назначили господина де Майи послом в Вену?

– Несомненно!

– Ну вот! Что может быть естественнее, чем признательность со стороны его супруги? Но, сказать по чести, ваше величество такой дикарь, что мы с вами при одном виде женского платья пускаемся наутек, будто нам черт привиделся.

– Я вовсе не пустился наутек, герцог, у меня просто конь на месте не устоял.

– Заглянем же в этот павильон, государь! Как выражаются балаганные шуты, за поглядение денег не берут.

– Заглянем, – согласился король.

Сердце Ришелье подпрыгнуло от радости; он поспешил распорядиться, чтобы им открыли. Лошади остались за оградой, и Раффе быстро отвел их в конюшню – с глаз долой.

Потом он углубился в лесную чащу один.

– Вы правы, герцог, домик очаровательный, – сказал король, который пришел в восторг, не встретив на пути никого, даже сторожа..

Ришелье, будучи отменным ловкачом, и в самом деле позаботился о том, чтобы всех отсюда удалить. Король подошел к окну.

– Какое милое уединение, – заметил он и вздохнул.

– Вот видите, государь, – отозвался Ришелье, – видите, как приятно вы здесь могли бы провести часок, не будь вы Людовиком Целомудренным!

– Что ж! Вы все говорили о благоприятных возможностях, а где они, ваши благоприятные возможности?

– Вы их отрицаете, государь?

– Да, разумеется, отрицаю.

– Ах! Посмотрим.

– По-моему, и смотреть не на что. Павильон у нас правда, есть.

– Это уже кое-что.

– Но нет никого, кто бы нам составил компанию. Едва король успел закончить фразу, как в конце аллеи,

на которую выходило то самое окно, показалось несколько всадников.

Герцог испустил крик притворного изумления и, указывая на всадников королю, сказал:

– Взгляните-ка, государь!

– Что такое? – в смятении спросил король.

– Посмотрите на ту даму, что приближается. Действительно, г-жа де Майи, держась в седле со всей грацией великолепной наездницы, галопом и словно бы случайно подъезжала к павильону в сопровождении двух своих лакеев.

Ударами хлыста она била по листьям деревьев, а ее прекрасные волосы развевались на ветру. Подол ее платья, то и дело цепляясь за стремя, приподнимался, и тогда можно было увидеть прелестную ножку в охотничьем башмачке из голубого атласа.

Король отшатнулся от окна. Графиня была уже совсем близко, и он, едва дыша, рухнул на ложе отдыха, осененное большим шелковым балдахином.

Ришелье бросился вон из комнаты. Король слышал, как размеренный топот скачущих лошадей приблизился вплотную и замер.

Так прошло минут пять, и к королю, решившему, что опасность миновала, начала постепенно возвращаться отвага, он перевел дыхание.

Но вдруг дверь отворилась и Ришелье, встав на пороге, произнес:

– Государь, вашему величеству угодно согласиться принять визит госпожи графини де Майи?

– Графиня! – вскрикнул Людовик XV.

– Входите, сударыня, – произнес герцог.

Король в ужасе попятился, забившись в дальний темный угол комнаты. Луиза, бледная, с глазами, полными томной неги, со стесненной грудью, явилась светозарным чарующим видением в солнечном луче, который угас, когда герцог, уходя, закрыл за собой дверь.

Она поклонилась и застыла на пороге, растерянная, не поднимая глаз. Король не двигался и не издал ни звука.

Прошла минута, равная столетию, и г-же де Майи пришлось вспомнить, что она подданная, а Людовик XV король.

Значит, ей следовало самой подойти к нему.

Она сделала шаг вперед, снова поклонилась и дрожащим голосом пролепетала:

– Ваше величество…

И замолчала, ожидая королевского слова.

Но монарх оставался нем.

Тогда Луиза, поискав его глазами, обнаружила короля стоящим в углу, окаменевшим от смущения и тщетных попыток хоть немного успокоиться.

Сделав над собой отчаянное усилие, графиня продолжала:

– Государь, я пришла, чтобы покорнейше поблагодарить за милость, которую ваше величество мне оказали, почтив мою семью этим назначением в посольство; вследствие чего я и позволила себе явиться сюда, чтобы выразить мою признательность.

Король кивнул, не покидая своего угла.

Луиза чувствовала, как замирает ее сердце.

Оно так колотилось, что стук его был слышен в ничем не нарушаемой тишине вокруг.

Графиня стояла перед ним, но бледные трясущиеся губы короля не произнесли ни слова.

В ожидании этого слова или хотя бы ободряющего жеста она так простояла десять минут.

Но король, вместо того чтобы подойти к ней, вжимался спиной в стену, стараясь отступить еще дальше.

Наконец, леденея от стыда и отчаяния, не в силах ничего более придумать, умирая от любви и сгорая в лихорадке, Луиза, чья гордость начала бунтовать, в последний раз отвесила королю поклон и вышла, не произнеся больше ни звука, с лицом, залитым слезами.

У подножия лестницы, по которой она, спотыкаясь, сошла вниз, ее поджидал герцог.

Он взял ее за руку, потом обнял с игривым видом:

– Графиня, позвольте мне быть первым из тех, кто принесет вам свои поздравления!

– Герцог, я обесчещена! – вскричала г-жа де Майи с таким странным выражением, что Ришелье повнимательнее всмотрелся ей в лицо и все понял.

– Ох! – простонал он. – Ох, графиня!

Тут г-жа де Майи вкратце поведала ему об ужасном оскорблении, которое она только что перенесла.

– Что вы хотите, графиня, – сказал Ришелье, – это самый настоящий Иосиф. Проклятье! Я-то думал, у вас ума побольше, чем у жены Потифара… а у вас оказалось его еще меньше… Та дура хоть одежду на нем разорвала… А вы, графиня, вы даже пальцем не пошевельнули.

Не в силах больше его слушать, г-жа де Майи пустилась бежать, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.