Текст книги "Олимпия Клевская"

XCIV. СУД

Когда Олимпия пришла в себя, было уже совсем поздно; все разошлись, и только две женщины заботливо охраняли ее, прислонив спиной к скамье, стоявшей под деревом, и говорили ей что-то ласковое, ведь женщины друг друга понимают и умеют утешать в горе.

Она опомнилась, вскрикнула, стала спрашивать, где она, что сделали с Баньером.

Те женщины так и не поняли, что произошло; они рассказали, что якобы по приказу коменданта одни драгуны разгоняли толпу, а тем временем другие увели в казарму какого-то человека, одетого в черный бархатный камзол.

Олимпия чувствовала, что ее жизнь превращается в ужасную драму, что у Баньера, возможно, отнимут свободу, что бедного юношу, пожалуй, жестоко покарают, чтобы преподать урок другим или утолить чью-то злобу.

В коварном замысле аббата д'Уарака она разобралась быстро.

К кому обратиться? Где найти поддержку, как заручиться влиянием, нужным, чтобы начать переговоры?

Кто в этом городе мог бы бескорыстно протянуть несчастной женщине руку помощи?

Олимпия не колебалась. Она вспомнила, что говорил Шанмеле о своем посещении иезуитов, о своем намерении у них переночевать.

В Шанмеле – вот в ком она должна найти покровителя.

Она выпрямилась, поддерживаемая женщинами, которые выказывали ей тысячу знаков сочувствия, без промедления потребовала, чтобы ей указали дорогу к обители иезуитов, и ее туда проводили.

Шанмеле, исполнив все формальности, предписанные уставом ордена, только что получил позволение отужинать и устроиться на ночлег в маленькой келье.

Покончив со скудной трапезой, какую иезуиты предоставляют тем из подчиненных, кто не слишком угоден вышестоящим, он утешался в своих невзгодах, размышляя о сотворенном им добром деле, когда звон колокольчика (его шнур отчаянно дергала Олимпия) заставил его вздрогнуть.

Мысленно он был все еще так близок с только что покинутыми друзьями, что этот внезапный шум в его сознании без малейшего промедления связался с чем-то, исходившим от них.

Ему пришли сообщить, что какая-то женщина во что бы то ни стало хочет говорить с ним и исповедоваться.

Это был повод, которым Олимпия с характерным для нее присутствием духа решила воспользоваться, чтобы прорваться к Шанмеле.

Крайне изумленный, он бросился к ней со всех ног, и Олимпия, в слезах, чуть не в обмороке, упала в его объятия.

– О! – вскричала она. – Помогите!

– Да что случилось, дорогая госпожа Баньер?

– Они отняли его у меня!

– Кого?

– Моего мужа.

– Кто его у вас отнял?

– Драгуны.

«Уж не повредилась ли она умом?» – подумал Шанмеле и тут же, исходя из этого предположения, задал простой вопрос: где Баньер, не пришел ли он вместе с ней.

– Но я же вам говорю, – простонала она с мукой, – они меня с ним разлучили! В свое время он завербовался по моему совету, чтобы спастись от преследования официала; господин де Майи принял его в свой полк, но он оттуда сбежал, а теперь его нашли и опять схватили.

– О-хо-хо! – омрачился Шанмеле. – Дело серьезное.

– Боже мой!

– Не пугайтесь уж слишком: может статься, еще не все потеряно.

– Что же нужно делать?

– Но я, собственно, толком не знаю…

Он совсем растерялся, этот славный человек. Комедиантом он был, священником тоже, но солдатом не был никогда.

– Ну же, – настаивала Олимпия, – время не ждет!

– Ваша правда. Но как же быть? Объясните мне поподробнее, что случилось.

Тут Олимпия поведала ему обо всем, что уже известно нашему читателю.

– Действительно, – пробормотал Шанмеле, – этот надушенный аббат наскочил на меня с вопросом: «Вы не знакомы с той дамой?»

– И вы назвали ему мое имя?!

– Разумеется.

– Я погибла! Это я, я сама погубила моего мужа!

– Нет, нет, послушайте, я хочу посоветоваться со здешним настоятелем…

– Воздержитесь от этого! Баньер был послушником; в этом качестве он должен был оставить у иезуитов самые неблагоприятные воспоминания; вероятно, они еще злы на него.

– Что ж! Пусть они на него злы, но они, по крайней мере, его не убьют.

– Что вы сказали?! – в ужасе закричала Олимпия. – Какое слово вы произнесли? Они его не убьют? Значит, те, другие, могут убить его?!

– Я этого не утверждаю.

– Говорите же яснее, во имя Неба! Что они способны захотеть сделать с Баньером?

– Ах, друг мой! – вздохнул Шанмеле, чрезвычайно удрученный тем, что выразился так неосторожно. – Я не знаю, но можно это выяснить, если сходить в казарму.

– Так пойдемте же в казарму! Скорее!

И, схватив Шанмеле за руку, она как одержимая потащила его к двери.

– Одну минуту, сударыня, – удержал он ее. – Я не волен просто так выйти отсюда; для этого мне нужно обратиться с просьбой, чтобы получить отпускную.

– Что это?

– Бумага, подписанная настоятелем, если угодно, пропуск, но как бы то ни было, он необходим, иначе привратник не откроет мне ворота.

И действительно, пришлось идти выпрашивать отпускную у настоятеля, который с флегматичной миной третьеразрядного деспота сказал Шанмеле:

– Сказать по правде, брат мой, у вас уж слишком мирские знакомства: вы часа не провели среди нас, а вам уже понадобилось выйти, притом с женщиной.

– Ах, отец мой, будьте человечны! – взмолился Шанмеле.

– Человечность, брат мой, не всегда может быть достаточной причиной, чтобы нарушать порядок.

– Но время же уходит!

– Ступайте, брат мой, однако поразмыслите о том, что мы отрекаемся на этой земле от всех семейных и дружеских привязанностей именно затем, чтобы не совершать поступков, подобных тем, какие вы делаете нынче вечером.

Шанмеле ничего больше не слушал: он выхватил у настоятеля испрошенную отпускную и вышел, пропустив впереди себя Олимпию, которая уже начала от нетерпения кусать себе ногти, и они поспешили к казарме.

Там их ждали куда более трудные переговоры.

Чтобы выйти от иезуитов, требовалось снять запрет посредством подписанной бумаги, войти же к драгунам можно было, только преодолев запрет мольбами.

Но караульный драгун держался непреклонно.

Пока Шанмеле убеждал часового, прибегая к логическим доводам, Олимпия проскользнула под карабином кавалериста и ринулась как безумная к кордегардии, которая, как она заметила, была освещена изнутри.

Яркий свет озарял помещение с высоким потолком, от лестницы до дверей запруженное множеством драгунов.

Никто не уступил ей дороги; к тому же часовой поднял шум. Ее схватили: она оказалась в плену.

Она хотела поговорить с комендантом, но ей сказали, что он занят по службе.

Она попыталась возмутиться, поднять крик, но была предупреждена, что ее свяжут, или ей заткнут рот, или попросту вышвырнут вон.

Эта угроза напугала ее больше, чем их грубость. Тем не менее она возвратилась к Шанмеле, который в конце концов, обращаясь то к одному офицеру, то к другому, добился, что его пропустили.

Олимпию это вдохновило. Она вспомнила, что некоторые офицеры, в том числе и комендант, ужинали с ней в Авиньоне, когда г-н де Майи в первый раз уезжал в Париж накануне своего бракосочетания.

Она попросила перо, чернила и с помощью Шанмеле написала коменданту трогательное письмо, в котором рассказывала обо всех своих приключениях и признавалась, что она была любовницей графа де Майи.

Письмо возымело эффект, на который она рассчитывала. Комендант соблаговолил принять ее.

В ответ на первые же сказанные ею слова он вскричал:

– Ах! Так это вы, сударыня, вы, которую я видел такой счастливой!

– Я снова стану счастливой, сударь, если вы мне вернете моего мужа.

– Вашего мужа? Баньер в самом деле ваш муж?

– Вот, сударь, перед вами достойный священнослужитель, который нас обвенчал.

– Ах! Боже правый! – пробормотал комендант, закрывая руками лицо.

– Сударь, сударь, – испугалась Олимпия, – что с вами? В чем дело? Не скрывайте от меня ничего.

– Увы!

– Я не малодушная девочка; я так люблю Баньера, что неизвестность относительно его судьбы для меня убийственна, не знать, в каком он положении, для меня пытка, которая хуже смерти.

– У вас есть отвага, – произнес офицер, – но, быть может, ее не хватит, чтобы вынести все то горе, что вас ожидает.

Олимпия побледнела. Она подошла к Шанмеле, как будто хотела найти в нем опору, которая вскоре будет ей необходима.

– Сударыня, – продолжал комендант, – послушайтесь моего совета, не насилуйте свою природу, требуя от нее большей решительности и твердости, чем у нее есть. Обопритесь на руку господина аббата и ступайте, оставьте нас.

– Оставить вас? А Баньер?

Эти слова были произнесены с выражением, не допускавшим ни увещеваний, ни спора; в ее взоре сверкнула такая молния, что офицер понял – этого взрыва ни погасить, ни остановить…

– Сударь, – продолжала Олимпия, которой молчание офицера придало сразу и дерзости и самообладания, – вспомните одно: я была обручена с Баньером на всю жизнь, вы понимаете, что это значит? На всю жизнь, то есть вплоть до могилы, и люди ни на миг не вправе разлучить то, что соединил сам Бог. Именем Господа, который нас слышит, я заклинаю вас вновь соединить меня с мужем.

– Просите у меня, сударыня, чего угодно иного, но что до этого…

– Как? Да разве Баньер совершил преступление? Что, Баньер вне человеческого общества?

– Баньер, сударыня, дезертир.

– Ну, и что же с ними делают, с дезертирами?

– Ах, сударыня…

– Да говорите же, наконец…

– Нет, сударыня, нет!

– Ах! – закричала Олимпия в отчаянии, близком к исступлению. – Мой муж! Я хочу видеть моего мужа!

Офицер собрался вновь ответить отказом. Тогда Шанмеле приблизился к нему и сказал:

– Сударь, я знаю характер этой бедной женщины; вы ее доведете до отчаяния, а как только она потеряет власть над собой, которую обычно умеет сохранять, вы ужаснетесь ее неистовству. Разрешите ей то, о чем она просит.

Офицер взял Олимпию за руку и повел внутрь здания.

Они шли минуты две, проходили через залы, поднимались по лестницам, пока, наконец, не вышли на обширный двор, заполненный солдатами, очень озабоченными и чего-то ждущими.

Комендант, все еще держа Олимпию за руку, обратился к одному из них:

– Совет уже в сборе?

– Да, мой комендант.

– Сударь, – обратился комендант к Шанмеле, – я оставляю эту женщину под вашей охраной. Вам, – прибавил он, обращаясь к трем драгунам, – я поручаю этих людей. Отведите их в помещение, примыкающее к залу совета.

– Я там увижу моего мужа? – спросила Олимпия.

– Нет, сударыня, сейчас еще нет, но после вы его увидите.

– После? – вскричала она. – После чего? О, как меня пугают эти люди со своими мрачными недомолвками! Я хочу видеть его сейчас же, немедленно.

– Сударь! – умоляюще обратился к коменданту Шанмеле, предвидя мучительный приступ горя своей спутницы.

– Драгуны, – приказал комендант, – отведите их на маленькую галерею, да глаз с них не спускайте.

– Сударыня, – прибавил он, склонившись перед Олимпией, – повторяю еще раз: вы сами этого хотели. Помните, что я возражал. Помните, что, исполняя ваше желание, я уступил из опасения своим отказом причинить вам еще большее горе, нежели вы испытаете сейчас из-за того, что я согласился.

И он поспешно удалился.

Драгуны привели Олимпию, дрожащую, бледную, обессилевшую, вместе с трепещущим Шанмеле в тот самый зал совета.

Тогда и начался для этих несчастных самый мрачный спектакль, какой только может выпасть в этом мире на долю любящих сердец.

В зале, старинном нефе с пилястрами эпохи Ренессанса, выщербленными от времени и умышленных повреждений, на возвышении находилось десятка два офицеров, одетых в красное и освещенных светом факелов, которые держали солдаты.

Комендант, войдя, занял место за длинным столом, установленным на этом возвышении, за которым председательствовал майор, исполняющий обязанности подполковника или полковника в случае их отсутствия.

Углы этого помещения терялись в потемках: казалось, темнота черными клубами опускается с высоты грубых и голых сводов.

Майор провел среди офицеров перекличку и записал число присутствующих.

Потом зловещим голосом он приказал:

– Приведите виновного.

Отворилась дверь слева от возвышения, и двое драгунов с саблями наголо ввели Баньера, одетого в черное и бледного, как восковая фигура.

– Обвиняемый, – вопросил майор, – ваше имя Баньер?

– Да, сударь.

– Называйте меня майором. Я для вас не сударь, а ваш майор.

Баньер молчал.

– Вы узнаете свою подпись под этим добровольным обязательством?

– Да.

– Вы признаете, что получили от двух младших офицеров следующее: пункт первый – лошадь.

– Да.

– Пункт второй – мундир.

– Да.

– Пункт третий – саблю и пистолет в седельной кобуре.

– Полагаю, что да.

– Все эти вещи вы продали?

– Я обменял их на штатскую одежду.

– Почему вы совершили побег?

– Я никогда не думал становиться солдатом короля. Обязательство подписал, чтобы выбраться из тюрьмы официала, куда меня заточили как беглого послушника иезуитов.

– Это еще одна причина, почему вам следовало уважать условия данного вами обязательства. Как бы то ни было, вы бежали. Факт побега был подтвержден вашим отсутствием как таковым.

Баньер молчал.

– Господа, – обратился к офицерам майор, – достаточным ли образом установлены обстоятельства преступления и подлинность обвиняемого?

– Да, – в один голос отвечали офицеры.

– Что ж! – заключил майор. – Мы приговариваем Баньера, беглого драгуна из полка де Майи, к мере наказания, предусмотренной статьей шестой королевского указа, и приказываем привести приговор в исполнение немедленно.

С этими словами он встал; офицеры последовали его примеру; в обширном зале, мрак которого, казалось, вот-вот поглотит и офицеров, и солдат, и приговоренного, поднялся сильный шум.

Шанмеле замер, словно пригвожденный к перилам, на которые он опирался. Олимпия, застывшая так, будто она была уже мертва, спросила леденящим душу голосом:

– Что ж! Мера… Какая мера?

– Черт возьми!.. – начал было один из драгунов, но добряк Шанмеле столь многозначительно наступил ему на сапог, что тот замолчал и не закончил фразы.

В это время подошел комендант и, видя, что Олимпия все еще на ногах, мягко сказал:

– Ну, что ж, сударыня, если вы желаете сказать слово бедняге Баньеру, ступайте.

Она пошла или, вернее, полетела вслед за офицером, который отвел ее в примыкавшее к залу совета небольшое помещение, где находился приговоренный: под охраной драгуна он сидел в ожидании, со сложенными руками и невидящим взглядом, похожий на безумца в бреду или мечтателя, погруженного в созерцание.

Олимпия накинулась на свою бесценную добычу, обвила мужа руками, согревая его на своей груди.

– Ах! – вздохнул несчастный. – Олимпия! Милая Олимпия! Да! Да!

Но он не переменил позы, храня прежнюю неподвижность, еще более пугающую, чем сама его скорбь. Теперь ужас настиг и ее.

– Как? – спросила она. – Где же твоя отвага?

– Отвага… – пробормотал он. – Зачем она?

– Разве я не здесь, не с тобой?

– Надолго ли? – обронил он.

– Да навек! Нас не разлучат.

– Вот, значит, как мне повезло, – отозвался страдалец, и его слова звучали так, словно их произносили уста мраморной статуи. – Ты умрешь со мной, мое прекрасное сокровище?

Эту жуткую фразу он выговорил с резким, судорожным смешком.

– Умереть! – вскрикнула она. – Умереть тебе? Мне – умереть?

– Без сомнения.

Она посмотрела на Шанмеле, который обеими руками держал Баньера за плечи:

– Разве можно убивать за дезертирство, господин де Шанмеле?

– Черт возьми! – вскричал Баньер, совсем как тот драгун, которому Шанмеле не дал закончить свою реплику.

Олимпия провела ладонью по лбу, собираясь с мыслями.

– Господин де Майи спасет тебя! – сказала она. – Не правда ли, он ведь командир этого полка? Ты спасен!

Она бешено заколотила в дверь, и та открылась. В коридоре ждал офицер, ее покровитель, и с ним еще несколько; Олимпии не пришлось подходить к нему, он сам со всех ног бросился ей навстречу.

– Сударь, – сказала она, – теперь я все узнала; устройте мне разговор с майором.

– Охотно, сударыня; я только что рассказал ему вашу горестную историю; сейчас секретарь по его распоряжению составляет протокол этого заседания. Пройдите сюда.

В кабинете Олимпия действительно увидела майора, он стоял у стола и диктовал.

Она так стремительно упала на колени, что этот господин был поражен и взволнован такой сценой.

– Сударь! – вскричала она. – Бога ради, скажите правду: где господин де Майи? Это он распорядился, чтобы вы совершили такое?

– Сударыня, – отвечал майор, – вот письмо, которое сюда пришло вчера; оно от господина графа де Майи, нашего полковника.

Он протянул Олимпии бумагу, исписанную почерком, который она сразу узнала.

«Сударь, – прочла она, – я уезжаю в Вену; мое посольство продлится, быть может, год или два; прошу Вас заботиться о делах моего полка еще ревностнее, чем всегда, восполнять недостачу в воинском составе, принимать офицеров, которых я буду к Вам посылать, и печься о том, чтобы все дезертиры были пойманы и незамедлительно преданы казни в соответствии с предписанием короля. Возлагаю на Вас ответственность за малейшее нарушение моих приказов и малейшее промедление при исполнении их.

Подпись: граф де Майи».

– Сами видите, сударыня, – сказал майор.

– Где сейчас господин граф?

– Отправился в Вену.

– Ох, да, знаю… Она осеклась.

– Вы же видите, сударыня, ничего не поделаешь. Олимпия молчала.

– Господин де Майи пометил это письмо тридцатым числом; сегодня тридцать первое; сейчас он уже в Вене.

– Я еду в Вену.

– Увы, сударыня! Вам не добраться до Вены за два часа.

– Нет, но за неделю доберусь.

– Мы можем дать вам не более четырех часов.

– Это невозможно! – закричала она. – Вы не убьете Баньера, он же не преступник…

– Сударыня, этот приказ подписан нашим полковником.

– Сударь, во имя человечности!..

– Предписание, сударыня.

– Сударь, я молю вас на коленях, я припадаю к вашим стопам!

– Сударыня, вы разрываете мне сердце, но я бессилен выполнить вашу просьбу.

– Сударь, дайте мне время поговорить с королем! Сударь, я напишу королю!

– Сударыня, у нас всего четыре часа, – глухо откликнулся майор, а сам уже отступал к выходу, чтобы не видеть продолжения этой страшной сцены.

Олимпия растерянно огляделась и стала бить себя в грудь, словно надеясь извлечь из нее какие-то иные звуки, способные убедить собеседника.

Майор поклонился и вышел из кабинета.

Олимпия осталась наедине с офицером, который прятал свое лицо в ладонях.

– Скорее, – произнесла она, – скорее, идемте к моему мужу.

И она пошла назад, шепча какие-то молитвы, не внятные никому, даже самому Господу.

XCV. ДВА ДОБРЫХ СЕРДЦА – ДВА ОТВАЖНЫХ СЕРДЦА

За какой-нибудь час жизнь этих несчастных повернулась так, что ни ей, ни ему невозможно было уследить за безумной скачкой надвигавшейся беды.

Поэтому, вновь оказавшись лицом к лицу, ни он, раздавленный своим внезапным арестом, ни она, уничтоженная истиной, которая лишь теперь ей открылась во всей полноте, не имели сил говорить: они даже думать больше не могли.

Шанмеле, оказавшись между ними, пытался как-нибудь связать разорванные нити их сознания, но у него ничего не получалось.

– Ну, что? – наконец, спросил Баньер, обращаясь к Олимпии.

– Не знаю, – отвечала она.

– Я рожден под роковой звездой, – сказал Баньер. – Всю жизнь я разрушал счастье, которое посылал мне Господь.

– О нет, нет, ты ошибаешься, Баньер, – возразила Олимпия с пугающим хладнокровием. – Твоя зловещая звезда, твой злой гений – это я. Кто внушил тебе мысль поступить в театр? – Я. Кто пробудил в тебе вкус к наслаждениям и расточительству? – Я. Кто подавал тебе дурной пример, развратив тебя? – Я. А кто, воображая, будто в этом твое спасение, подбил тебя завербоваться? – Я. Кто принудил тебя остановиться в Лионе, когда ты хотел бежать отсюда? – Я, я, я, все я! Если ты меня не проклянешь, берегись, Баньер! Самому Господу не измыслить таких мук, чтобы достойно покарать меня!

Ее слова прозвучали так убежденно и были произнесены с таким чувством, что Шанмеле содрогнулся.

Баньера же они не взволновали.

Нежным, печальным, проникновенным взглядом он посмотрел на Олимпию и произнес:

– Это правда, но все зло, что ты причинила мне, ничто перед тем счастьем, которое ты мне дала. Не обвиняй себя: я паду под бременем моего рока!

Потом, покачав головой, он прибавил:

– Ну, надо быть мужчиной. Отбросим эту подавленность, рассмотрим хладнокровно наши возможности, если таковые существуют, или приготовимся к смерти, если она неотвратима.

Олимпия вскинула свою поникшую голову: эти смелые слова встретили в ней благородный отклик.

– Что до офицеров, – сказала она, – на них надежды нет.

– Ах! – вырвалось у Баньера.

– Никакой.

– А отсрочка?

– Они в ней отказали.

– Вмешательство полковника?

– Полковник в Вене.

– Может быть, тебе позволят обратиться к королю?

– Нет.

– Если так, – сказал Баньер, вздыхая, но и черпая новые силы в уверенности, что беды не избежать, – стало быть, вижу, мне остается только умереть; но, может, удастся оттянуть этот момент хотя бы на несколько часов.

Едва он произнес эту фразу, дверь отворилась. То был офицер, похоронно-унылый доброжелатель Олимпии.

– Прошу прощения, господин Баньер, – сказал он, – но я случайно расслышал ваши последние слова. Я пришел от майора, он вам дает отсрочку до рассвета: сейчас половина одиннадцатого, у вас есть время до пяти утра.

Олимпия затрепетала.

– Сударь, – обратился Баньер к этому молодому человеку, – будет ли мне позволено сказать два слова майору?

– Да, разумеется. Я его приглашу, и он придет сюда, если вам угодно.

– Нет, сударь, я не могу настаивать на этом, мне бы не хотелось его беспокоить; лучше соблаговолите проводить меня к нему.

– Сию минуту, – отвечал офицер.

И он вышел, чтобы, взяв конвой из трех человек, проводить Баньера в кабинет майора.

Олимпия машинально поднялась, собравшись последовать за ним, но Баньер остановил ее жестом, сопровождаемым грустной улыбкой, и она снова рухнула на скамью рядом с Шанмеле; достойный аббат держал ее за руку.

Майор, тот самый, что на наших глазах имел минутный разговор с Олимпией, был добродушным толстяком, старым служакой, получившим задание поддерживать в полку строгий порядок и дисциплину, которую вводили в королевских войсках еще Катина и Тюренн.

Он любил жизнь, понимал, что ею надо дорожить, и признавал лишь один случай, когда позволительно о ней не сожалеть.

Такое исключение он делал для обстоятельств, при которых превращение живого в мертвеца происходило согласно какому-либо приказу, распоряжению или предписанию.

Майор думал, что Баньер пришел к нему, чтобы воззвать к его милосердию, и ждал, потупив глаза, нахмурив брови и встопорщив усы.

Он твердо решил, что никому не даст себя поколебать, с какой бы стороны ни исходила атака.

– Сударь, – обратился к нему Баньер, – позвольте мне, прошу вас, объяснить, каково мое положение. Я благородный человек из хорошей семьи и безумно влюблен в свою жену; по-видимому, я заслужил смерти, хотя, между нами будет сказано, я этому отнюдь не верю, но уж таков закон.

– И королевский указ, сударь, – напомнил майор.

– И королевский указ, пусть так, – продолжал Баньер. – Итак, я склоняюсь перед законом и указом и клянусь, что со своей стороны не доставлю вам неприятных минут.

Удивленный, майор поднял голову и прямо взглянул в лицо своего собеседника.

Баньер был бледен, но спокоен и царственно-красив в этом своем спокойствии и бледности.

Он заговорил снова:

– Вы послали мне сообщение, господин майор, что согласны дать мне срок до завтра, до пяти утра; должен признаться, этого маловато, и я пришел к вам не затем, чтобы посягать на суть приговора, который, как мне представляется, вынесен безупречно, по всем правилам, а чтобы немножко поторговаться насчет условий.

– О-о! Вот уж хорошо сказано! – воскликнул майор, улыбаясь со всем благорасположением человека, который опасался слез, настояний, проявлений малодушия, а вместо этого встретил решительность не только неожиданную, но чуть ли не жизнерадостную. – Итак, это вам подходит?

– Чтобы я был так уж особенно доволен, господин майор, – отвечал Баньер, – этого не скажу. А если бы и сказал, вы бы, уж конечно, не поверили ни одному моему слову. Но я убежден, что вы достойный и храбрый дворянин. Я вижу ваши глаза: они являют собой зеркало честной души и благородного сердца; вот почему я никогда не поверю, что вы могли бы получить удовольствие, пролив мою кровь из прихоти. Вы ведь не кровопийца: в этом смысле вы предпочитаете доброе бургундское или шампанское.

– То, что вы говорите, господин Баньер, истинно, как само Евангелие; я в отчаянии от того, что с вами случилось, однако же…

– Но в существе этого приговора ничего убавить нельзя?

– По совести вам говорю: нет, господин Баньер.

– Невозможно никакое, даже самое маленькое ходатайство?

– А к кому вы хотите обратиться?

– У нас есть друзья.

– Ходатайство – это время. А вы сами можете посудить, какие мне поставлены пределы. Вот письмо полковника.

Он протянул Баньеру это письмо, тот внимательно прочел его и вернул.

– А вот взгляните теперь на королевский указ относительно дезертиров. Баньер взял и его.

– Читайте, читайте вслух; чтобы его исполнить, мне нужно повторно услышать все, что в нем заключается.

Бодрым голосом Баньер принялся читать, в то время как майор внимательно разглядывал его:

«Смертной казни подлежит любой солдат сухопутных или морских войск, который, не получив разрешения на отпуск, в течение трех дней подряд отсутствовал в местах расположения своего полка, корпуса либо экипажа, к коему он приписан».

– Да, – сказал Баньер, – действительно, неоспоримая статья.

И он протянул майору этот уставной документ, как ранее вернул ему послание полковника.

– Нет, нет, – возразил майор, – продолжайте; я хочу доказать вам, господин Баньер, что мой образ действия мне строжайшим образом предписан и сам я куда менее суров, чем закон.

И Баньер стал читать дальше:

«Как только дезертир взят под стражу, а подлинность его личности установлена и преступление доказано, он незамедлительно должен быть расстрелян без каких-либо проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви».

– «Незамедлительно», – повторил майор.

– Да, незамедлительно.

– «Без проволочек и отлагательств».

– Позвольте, сударь, – с отменным изяществом возразил Баньер, – по-моему, после слов о проволочках и отлагательствах там есть еще кое-какие слова, которые заслуживают нашего обсуждения.

– Какие, сударь? – спросил майор.

– «Без проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви».

Тут он выразительно посмотрел на майора.

– И что же? – осведомился тот.

– Так давайте оставим немного времени на то, чтобы эта помощь прибыла.

– Но, мой дорогой господин Баньер, – отвечал майор, – вы же сами лишили себя такой возможности; явились к нам сюда, как на блюде себя подали, а ваша жена вам священника привела.

– Аббата Шанмеле, да, верно, – сказал Баньер. – Черт! Черт!

– Как видите, вы во всех смыслах готовы.

– Правда ваша, вот проклятье!

– Так что ваша отсрочка до пяти утра – милость просто исключительная.

– Я вам весьма благодарен. Но в конце концов, что бы случилось, если бы вместо шести часов, которые вы мне даете, вы бы согласились на двадцать четыре?

– Случилось бы то, что меня могли бы строго наказать, да я же понимаю, по сравнению с человеческой жизнью это пустяки, и я бы охотно согласился это претерпеть, если бы такой поступок не являлся нарушением устава, неповиновением, нанесением урона дисциплине, а такого я никогда не допускал и впредь не допущу.

– Ни слова более, господин майор.

– Поверьте, я вам сочувствую от всей души, и, будь я в этом полку не майором, а полковником, все бы обернулось иначе.

– Вы очень добры. Что ж! Стало быть, если тут настаивать бесполезно… Баньер сделал паузу, примолк в ожидании ответа.

– Совершенно бесполезно, – заявил майор.

– Тогда, – продолжал Баньер, – перехожу к маленькой просьбе, с которой я хотел к вам обратиться.

– Говорите!

– Мы с вами отлично договорились по всем пунктам, кроме одного.

– Какого?

– Вы мне даете время до пяти утра завтрашнего дня.

– Это решено.

– Но где?

– Как это где?

– Да, где я их проведу?

– Ну, здесь, я полагаю.

– Здесь, в казарме?

– Разумеется.

– Что ж, вот это, позвольте вам сказать начистоту, это немного слишком сурово.

– А к какому дьяволу вы хотите, чтобы я вас отправил? Может быть, на волю?

– Терпение, сударь, и соблаговолите выслушать меня до конца; тогда вы поймете, что я не настолько лишен здравого смысла, как может показаться.

– Я слушаю вас.

– Господин майор, я боготворю мою жену, и она меня обожает. Простите мое самомнение, – продолжал Баньер с грустной усмешкой, – но, когда жить остается всего шесть часов, позволительно говорить и такое. Эта женщина… вы знаете ее, вы же ее видели. Чтобы ее узнать, достаточно ее увидеть, итак, повторяю, вы знаете ее: это сама красота, это воплощение ума и порядочности. Я терзаюсь при мысли, что придется провести последние часы на деревянной скамейке рядом с этой женщиной, которая будет страдать от холода, от табачного дыма, от грубых замечаний; что она не осмелится обнять меня на глазах у ваших драгунов, что ей, и без того коченеющей от страха, от смущения, от вынужденного молчания, придется увидеть, как я перейду из ее ослабевших рук в объятия смерти, к тому же довольно уродливой, на которую завтра утром вы вместе с королем и законом обречете меня.

– И что же? – спросил майор.

– Так вот, я хотел просить вас о другом, – продолжал Баньер. – Посмотрите: я спокоен, решителен, почти шутлив, но по моему голосу, который дрожит, произнося имя Олимпии, по моему лицу, бледнеющему при мысли о ней, вы должны понять и даже просто увидеть, что в этом имени для меня заключены очарование и притягательность более могущественные, нежели в самой моей жизни. Тем не менее я, и умирая, не перестану улыбаться, но от вас, сударь, зависит, будет ли эта улыбка знаком благодарности, излиянием пылкой признательности к моему благодетелю, которую я сохраню и за гробом, или же простой бравадой человека смелого, который сумеет заставить ваших драгунов сказать: «Вот это храбрец!» Хотите оказать мне эту услугу, господин майор? Хотите на эти шесть последних часов подарить мне все счастье целой жизни? Угодно вам, которому завтра суждено убить меня без гнева, быть ко мне столь же добрым, как та пуля, что, вылетев из мушкета, покончит со мной без боли?

– Говорите, – сказал майор, растроганный не на шутку, потрясенный этим красноречием, идущим из глубины любящего сердца.

– Я вас прошу вернуть меня вместе с моей женой в нашу гостиницу, в эту комнатку, еще полную аромата ее духов и нашей любви; цветы жасмина и ломоноса ночью будут заглядывать в наше окно, как заглядывали и в прошлую ночь, когда во время сна они овевали нас своим благоуханием, которое побуждало меня залеживаться в постели допоздна. Эта комната запирается; окно выходит в сад, дверь – на лестницу, еще одно окно – на улицу; поставьте двух драгунов под каждым окном и еще одного у подножия лестницы, или сделайте и того лучше – возьмите слово чести с меня и моей жены, что мы не будем пытаться бежать; если нужно, я вам в этом распишусь собственной кровью, господин майор; завтра в пять утра я буду готов, но до той поры будьте великодушны, как подобает такому доброму, честному и храброму офицеру, как вы: отдайте мне мою жену на тот срок, что мне остается прожить.