Текст книги "Годин"

Но все это ерунда, главное – руководство мудрое. Вчера делали вешалки, они два часа обсуждали, где их лучше делать: возле первой курилки или возле второй, хотя нет никакой разницы. А за это время заставили нас пять раз перетаскать доски из одной курилки в другую и обратно. И в конце концов решили сделать ее возле третьей курилки.

Встаем в шесть часов, целый день шагаем, стреляем, убираем территорию, работаем. Ложимся спать в десять. И каждый день так. А завтра особый день, будем принимать присягу. Говорят, что по этому поводу на ужин дадут по два яйца. Смеешься, наверное. А мы радуемся. Ведь яйца-то, в отличие от других видов пищи, будут не символическими, а настоящими.

Вернусь я в Москву в конце этого месяца, там мы должны сдавать экзамен по военке. А в начале августа поеду домой, отдохну месяц и в сентябре – на практику на Сахалин. Вот мои планы, а там посмотрим.

Пиши о себе только мне домой. Потому что в это время я, наверное, буду уже в Баку. Пиши, как выбралась из Москвы, как проходит твоя практика, то есть стройотряд, как у тебя вообще дела. И пиши как можно больше. А в первые числа августа, может быть, и в конце июля я тебе позвоню. Кстати, как Гера? Передай ей привет от меня.

Целую, маленькая, и иду на построение для проверки.

Амир

P. S. Знаешь, что вспомнилось? Вспомнил, как ты говорила, что тебе нравится, когда я злюсь. Да, я часто злюсь на тебя, иногда бываю даже грубым, наверное. И попытаюсь тебе объяснить, откуда у меня эта злость.

Сама знаешь, я довольно-таки спокойный, а точнее, уравновешенный, даже в чем-то консервативный. Мало кто и когда нарушал мое это равновесие (душевное, имею в виду). Но когда это кому-то удается, у меня появляется инстинктивная злость. И это уже не зависит от меня. А в данном случае ты действительно нарушила это равновесие. Больше того, я… По крайней мере, я очень скучаю без тебя».

«Несколько знакомых… Если бы не было Амира, то в одного бы влюбилась точно.

Амир. Действительно ли делаем что-то настоящее? У них каждое имя что-то обозначает. Азик – „огонь“, Рафик – „друг“, Амир – „принц“, „князь“, „начальник“, Севда – первая любовь…

Попросил разрешения звать меня Севда, не объясняя, что это значит. Но я узнала от других… жду письмо от него. Обещал мне прислать рассказ, который написал под моим влиянием.

Кто-то запустил музыку из „Однажды на Диком Западе“. У П. есть, вернусь – возьму послушать…

Надеюсь, когда позвонит, застанет меня дома.

Скоро возвращаемся домой. С 10-го по 25-е поеду на море, а может, и раньше.

Опять прочитала его письмо. Иногда так хочется быть с ним, хотя бы на несколько минут, когда засыпает, спеть „ни-ни-на“…

Ами… Знаешь, очень интересно получается, когда у тебя письмо человека, с которым всегда только разговаривала. Что-то вроде того бывает, когда кто-то первый раз звонит тебе по телефону – можешь даже голос не узнать. Как-то не хватает выражения лица другого, его интонаций, не хватает непринужденности. Получается в какой-то степени посторонне.

Гера прочитала в каком-то американском журнале, что влюбленные отдают от тридцати до ста процентов своих мыслей любимому человеку. Тогда, сказала, я стахановка, перевыполняю норму: четыреста – пятьсот процентов!

Ницше: „Государство – это организованная аморальность“.

…

Сегодня из-за чего расстроилась. Самое смешное – из-за денег. Как говорит Гера, опротивело мне быть бедной. Купила себе туфли, а потом другие, которые больше понравились. И еще кожаный пояс! Потом увидела еще красивее!!!

…

Лежу на пляже. Вела разговор с каким-то „биологом“. Больше слушала сама себя и упражнялась составлять полные закругленные выражения.

Лечу обратно в Москву. Это были самые лучшие каникулярные девять дней.

Сейчас свободное время рассказать об Ами. Так было здорово эти дни не думать ни о чем, быть спокойной, а спокойствие и уверенность всегда приносили мне успех. Гм, успех. Хорошо звучит. Чувство, что есть незаменимые люди, и для Ами я такая. Может быть, не самая красивая, но незаменимая…»

«Привет, Stara Gruba!

Не убивай меня. Честное слово, тысячу раз начинала свои письма то с поздравления с победой по испанскому, то с „я работаю в колхозе“, то с наших нежностей gruba swinka и т. д. (начинаю уже забывать их), то с приветов, посланных тебе Амиром в единственном его письме („убью, зарежу!“), то еще как-то, но, не знаю почему, никогда не дохожу до конца. Есть куча чего рассказать тебе. Начну в хронологическом порядке.

Чего я себе никогда не прощу – это того, что не осталась с тобой в Москве до конца. Еще в поезде жутко жалела, что как-то плохо мы провели свои последние дни там. Прости старую дуру!

В поезде ехала с тремя ребятами из Коми. С одним из них пошла в ресторан купить пива и, возвращаясь с бутылками, встретила своего комсомольского секретаря – конечно, я представляла собой прекрасное зрелище. Потом этот парень сказал другим, что я его жена, и до конца поездки я пыталась убедить их, что это неправда.

Еще в первый вечер дома дала себе обещание, которое ты дала на том семейном празднике весной. Родители ссорятся между собой и со всеми и пытаются поссорить нас с сестрой. Не знаю почему: ревнуют или думают, что Лара подает мне плохой пример. Устраивают всякие сплетни – честное слово. Ей говорят, что я о ней что-то сказала, а потом мне – что она обо мне…

С Ларой вроде все окей, но уже чувствуется отчуждение (когда я приехала, она не встречала меня на вокзале, а пошла в театр – тогда был ваш театр Шайны). Может быть, не имею право на это сердиться – не знаю. У нее уже и сын – Мирон, родился 27 июля. То есть у нее свои большие заботы.

Позвонила разным подружкам. Встретились небольшой компанией. Все время думала о тебе и Амире, стало кисло на душе, я ушла. (Месяцем позже приехала Мила, встретилась с Гришей – кстати, она его otperdolila, – и он сказал, что ему сказали, что я на этой встрече вела себя „вызывающе“, демонстративно ушла, раз не стала „центром внимания“. Бог с ними!)

Потом – стройотряд. Здесь я была первым стахановцем. Там был и этот парень, который в школе играл Цезаря и мне нравился. Он стал подкатывать ко мне, но я его otperdolila. Оказывается, что stara drivka, не могу изменять. Shame on me!

Мы с Милой и ее сестрой были несколько дней на море – погуляли здорово. И сейчас at the seaside с родителями.

„Я смеюсь, умираю со смеха…“

Знакомый уже кое-что рассказал им об Амире и Искандере. Я говорю, что выйду замуж за Хайло (он из Ганы). У них в умах полный хаос. Я толстею – уже превратилась в модель идеально круглого тела. Читаю умные книжки, делаю планы о своих задачах в Москве: учиться хорошо, изучать немецкий, ходить на комсомольские собрания, на спецзанятия по переводу, на автомобильные курсы, на уроки физкультуры, не курить, не ныть (не веришь?).

Разговаривала с мамой, она сказала, что может послать нас вдвоем на море, но нужно заранее ее предупредить. Я, наверное, буду на практике и, если хочешь, можешь приехать в СССР, погуляем в Грузии или где хотим, а потом поедем ко мне и на море. Только сообщи заранее, что нужно сделать.

Пиши мне в Москву. Присылай фотографии и думай обо мне чаще – хоть когда стряхиваешь пепел.

Поняла?

С любовью…»

Просыпаясь среди ночи, Годин долго смотрел в темно-синее, пустое пространство потолка. За окном проезжают машины. От света их фар по потолку и стенам пробегают тени. Да, эта похожа на Зину. Вот Катя, а вот бухгалтерша из военной части, девчата из педагогического, с керамического… Протягивает руку, но тени исчезают, и он снова остается один. Один на один со своим мыслями и чувствами. Со словами потаповских друзей в ушах: «И тебе жениться пора, Леха! Иначе жизнь получается какая-то неполная…» Катин голос: «Леша, я – беременная!» Зинин: «Я бы тебя дождалась, если бы сказал, что хочешь, чтобы ждала…» Интересно, какая теперь из себя бывшая пионерка Арина? «Всякой твари по паре… Всякой твари по паре…» Новая неясная тень, и он тянется, тянется, тянется…

Вожделение

В начале третьего курса их неожиданно бросили помогать совхозу под Серпуховом – на «морковку». Жили в общежитии рядом с вокзалом: девочки в одной большой комнате-зале, мальчики – в другой. Питались утром и вечером в синей столовой, а днем – сухпайком в поле. Ничего особенно нового в «морковке» не было, так как после второго курса уже ездили на «картошку» – помогать колхозникам собирать стратегический советский продукт, картофель обыкновенный. Дешевый и питательный, он хранился в погребах всех жителей и на всех овощебазах страны.

В тот первый общекурсовой выезд почти все перезнакомились: кто-то сдружился, кто-то, наоборот, определил дистанцию. В этот раз Годин открыл для себя нового человека – Стеллу Бородину из параллельной группы. Оказался с ней на одной грядке. Со спины сначала не понял, кто это вообще рядом с ним – парень или девушка. Человек, как и все, в резиновых сапогах, в синих ватных штанах и фуфайке. Потом увидел лицо: миленькое. Вспомнил, что встречал эту девушку на поточных лекциях, но не на «картошке», на которой она по какой-то причине, видимо, не была. Отличница. На занятия ходит обычно в обтягивающих джинсах и блузке. У нее есть что обтягивать.

При всех своих внешних и умственных отличиях Стелла – представительница немногочисленного институтского «слабого пола» – держала ребят на расстоянии. Скорее всего, так уж ее воспитали в семье, а может, просто привыкла действовать наверняка, вот и берегла себя для того единственного, за которого выйдет замуж. «Послешкольные» девушки на глазах взрослели и, если на «картошке» еще шарахались от, как им казалось, «грубых» мальчиков, то к третьему курсу уже практически все серьезно приглядывались, а то и прикладывались к ним. Большинство провинциалок не задерживали взгляд на парне из Дальнедорожного: чего менять шило на мыло. Но некоторые были не против сблизиться с Годиным: отлично учится, весьма неглуп, достаточно симпатичен и, черт его знает, вдруг далеко пойдет. Приглядывались к нему и «птички»-москвички, желающие выйти прежде всего за человека, а не просто за сына дипломата или ответственного партийного работника.

Годин откуда-то знал, что Стелла – дочь замминистра. Поэтому, «опознав» ее, тут же отвел взгляд: не его поля ягода. Погрузился в свои мысли о прошедшей в Череповце практике. Автоматически дергая и укладывая, как положено, морковку, молча продвигался к недосягаемому полевому горизонту. Стелла, работавшая рядом, переговаривалась с другими девушками и ребятами. Казалось, Годин ей взаимно неинтересен. Очевидно, неинтересной будет ей и его синяя папка.

Во время обеденного перекуса они опять (случайно ли?) оказались рядом: прямо плечо в плечо. Перед ними сухпайки: хлеб, вареные яйца, сыр. Годин стянул перчатки: руки под ними были весьма нечисты. Мыть их горячим, уже подслащенным чаем вряд ли стоило. Он несколько растерялся. Стелла же, поняв его затруднение, запросто предложила:

– Давай помогу. У меня чистые.

Действительно, у нее были чистые, как будто мытые с мылом, руки. Как она этого добилась, для Година осталось загадкой. Стелла не только почистила яйца, но и просто накормила Алексея из своих рук. Они пахли не морковкой, не землей, не яйцами и сыром, а чем-то необыкновенно тонким и изысканным, таким неожиданным в этом грязном поле. У Година даже чуть закружилась голова.

После обеда они работали рядом. Переговаривались, перешучивались. Для Година оказалось неожиданностью, что дочь замминистра так проста в общении, что в ней нет ничего от важничающих однокурсниц, имевших родителей и меньшей «табели о рангах». Алексей и Стелла не обсуждали роль личности в истории, но и не говорили о фирменных шмотках, об отдыхе в Юрмале, хотя в последней девушка определенно бывала.

Вечером за студентами приезжал автобус. Мальчики, конечно, были готовы уступить «сидячие» места, но девушки благородно позволяли джентльменам расположиться на креслах и принять себя к ним на колени. Как-то так само собой получилось, что у Година на коленях оказалась Стелла…

«Здравствуй, Глеб!

Хочется написать тебе письмо, а по сути, не знаю, что сказать. То есть хочется просто поговорить – ленивый солнечный полдень, тихо и зелено… Чтобы мы были спокойны и свободны и разговаривали о чем-то легком и неважном.

Мечтаю, чтобы у тебя не было никаких обязательств, чтобы не думал ни о чем серьезном, сознание мое свободно от кучи дел, которые нужно сделать, и от неприятностей, с которыми мне не разминуться. Хочу чтобы ты меня любил, и я тебя понимала, и будем близко, и будем близкими. Говорят, мечтать не вредно. Почему, когда я с тобой, кажется мне, что ничего со мной не может случиться, что все другие опасности и неприятности воображаемы. И насколько близким становишься ты, настолько все остальное удаляется и выглядит маленьким-маленьким, как игрушка. А когда отойдешь – все падает, как лавина.

Знаешь, Глеб, задумываюсь, что, наверное, ты вообще не изменился. Просто я как-то решила (почему?!), что ты должен измениться, и пыталась найти новые „координаты“, сочиненные бог знает как и почему мною, а тебя там, естественно, нет. Глеб, скажи, что ты там, где был и в прошлое лето, там, где была последняя суббота, что ты такой, как был, и не изменился.

Глеб, почему я такая глупая? Наверное, ты прав, что обижаешься, что, когда звоню по телефону, спрашиваю, могу ли увидеть тебя завтра, остаюсь официальной. И это было наше решение, что для меня уже больше нет места в твоей жизни. А почему „уже“? Когда это было, что я решила, что „уже“? И действительно ли было, но просто это не помню, или вообще не было? Глебушка, прошу тебя, не сердись! Даже если это ужасная нелепица, у меня есть потребность исповедоваться. Будь богом, хотя бы на немного. Наверное, тяжело, но попробуй хотя бы немного…

Знаешь, никогда не верила, что можно действительно меня любить, просто за меня саму. Наверное, тебе говорила, что, когда с Герой, я становлюсь самой собой, чувствую себя свободной и настоящей и всегда. Знаешь, она была первым человеком, кому я поверила, что нужна такая как есть, что действительно любит меня и мне верит и не боится, что влезу слишком глубоко в нее, что сделаю ей что-то плохое, что могу иметь какие-то задние мысли. Знаешь ли, Глеб, с тобой тоже были такие моменты. Правда, какие-то моменты продолжались часы и дни, недели, но все-таки были моменты. Не сердись на меня, Глеб, боги великодушны. А и мне кажется, что, если не рассердишься, если не примешь это плохо, если почувствуешь, насколько тебя люблю, если поймешь, что я настолько искренна, я смогу всегда, в любой момент быть такой.

Помнишь ли, Глеб, когда зимой тебе рассказывала о разговоре с Милой о тебе, ты меня спросил, почему тебе рассказываю. Я ничего не могла тебе ответить, потому что не знала „почему“, потому что рассказала не из-за чего-то. А когда тебя спросила, почему не могу рассказать просто так, ты сказал, что не привык к людям, которые честны с тобой (или что-то в этом духе). Тогда мне стало адски тяжело за тебя, за жизнь и адски одиноко, что и я тебе была настолько чужой и ты настолько мне не верил. Не знаю, но что-то плохое случилось тогда. Наверное, еще тогда нужно было сказать тебе, вместо того, чтобы шарахаться, как индюшка, по Арбату. Что сделаешь – поросеночком была тогда, но уже выросла и стала большой свиньей.

Мила, Мила… Она умерла от какой-то новой, неизлечимой еще болезни. Мне даже не сразу сообщили о ее смерти. Родители, видимо, боялись, что я сорвусь на ее похороны. А эта новая болезнь так пугает всех. Она говорила, что нехорошо себя чувствует, но потом все так быстро… Но я бы, конечно, сорвалась. Теперь только на ее могилу…

И после долгого отступления давай вернемся еще к одному, о чем хочу подробно поговорить, как увидимся. (Ты мне позвони – еще рано утром, очень прошу! И ни о чем не спрашивай меня – просто скажи, где, во сколько меня ждешь, хорошо?!)

В сущности, это тебе говорила еще много времени назад – не хочу, чтобы ты себя чувствовал связанным какими-то обязательствами относительно меня, не хочу нагружать тебя даже любовью своей, если так случится – скажи мне просто и ясно, без того, чтобы я сама догадалась, и будь счастлив.

Глеб, если могу быть уверенной, что ты действительно это мне скажешь открыто еще в момент, когда почувствуешь, что со мной тебе уже не лучше или с кем-то другим тебе лучше, если могу быть уверенной, что мне веришь, что я искренна и честна и что не хочу, чтобы ты делал что-то „по обязанности“, если знаю, что тебе страшно из-за меня и за меня, действительно, Глеб, тогда я действительно буду собой, тогда на время, которое нам останется быть вместе, я буду спокойна и счастлива. А может быть, и ты.

А теперь, спокойной ночи, любимый.

Вспомнила: однажды, когда писала тебе письмо, в нашу общежитскую комнату ввалился один товарищ и спросил, кому пишу такое хорошее письмо. Удивилась, почему подумал, что хорошее, а не плохое, а он сказал: „Плохие письма всегда короткие“. И, должно быть, прав. Добрые письма могут быть и короткими, но плохие не могут быть длинными.

Ведь и это письмо не плохое. Оно такое длинное, и я тебя так люблю – разве может получиться что-то плохое?!

Спокойной ночи, Глебушка! Хочу заснуть, и чтобы ты разбудил меня. Господи, как соскучилась по тебе! Как же это нас так разбросало: меня в Москву, тебя еще дальше, так далеко…»

«Шагаутдинов, Шагаутдинов, и хто Вам напишет?! И разве ящик в общаге на букву „Ш“ (а и любой другой) пришлет такое оскорбление, как письмо на Ваше имя?! Он ведь вздрогнет от возмущения и выплюнет его на всеобщее отоптание (неологизм автора, кажется).

Ну что ж, мы не гордые-с, Мы и Вам напишем-с. Итак, в отличие от прошлого года, когда Петрова являлись крупным авторитетом по спорту, теперь они не менее крупный авторитет по музеям и выставкам (я так наглоталась культурой, что, боюсь, у меня будет расстройство, прости за натуралистическую подробность).

Наверное, самый забавный момент в моей жизни за последнее время – это как недавно, с диким криком индейца, я гналась за вором, который так обнаглел, что посреди белой ночи стащил из комнаты сумочку соседки…

И заснула сном честного человека. И вот до сих пор не могу проснуться – сколько дней прошло! А и сны не снятся – тоска! Ну ладно, Шагаутдинов, нам надо переводить материал о выставке „Индия – прошлое и современность“ (кстати, приезжай пораньше – очень стоит ее посмотреть, заодно встретишься со старым знакомым Майтрипалой). И мы заканчиваем…»

«Здравствуй, Глеб!

Как поет Высоцкий: „Пойдем в кабак: зальем желание…“

То, что у меня есть друзья, которые за меня пять копеек не дадут, знаю, и думала, что уже ничем не могут меня удивить. Однажды оса ужалила малыша, он расплакался и спросил: „За что? Почему меня ужалила? Чего плохого ей сделал? За что?“

Извини, что сегодня тебя не дождалась, но не знаю, почему себе думала, что тебя найду и хотя бы вечером буду свободна, а потом, когда заговорила и твоя мать почувствовала, что мне стыдно „посмотреть в глаза“ тебе, что просто не знаю, как тебе сказать, что не могу это сделать, что не выдержу молчания, что буду говорить ерунду о моде и погоде, прекрасно осознавая, что все это абсолютные глупости и не в них дело, или буду реветь от обиды и беспомощности, или буду держаться ужасно холодно, чтобы избежать всего этого. Я и сейчас не знаю, что сказать. Кроме того, что чувствую себя безумно виноватой перед тобой и все мне кажется потерянным, абсолютно все, и я сама. Найдешь ли меня, Глеб, погладишь ли меня, скажешь мне, что это не имеет значения, что и так все в порядке и тебе хорошо со мной, и будешь ли любить меня еще много времени и опять, как некогда, докажешь мне, что все равно есть люди, которым могу верить и которые не сделают мне ничего плохого, потому что ты такой. Так ведь?»

«Хотела бы стать, такой, как он. И ты такой человек, который может мне помочь. Но тогда буду презирать и себя, и тебя. Безысходное положение… Есть выход, но он мне не нравится.

Почему я немного не глупее или не умнее! В первом случае не буду задавать некоторые вопросы, а во втором – смогу отвечать на них…»

«Здравствуй, Глеб!

У меня был один знакомый, который говорил, что, когда двое вместе – это удовольствие, когда теряешь второго на время или навсегда – это любовь. Не знаю, но, возможно, он прав. С одной стороны, мне хочется поговорить с тобой о тысяче вещей, о которых опять не успели, с другой – только о тебе, потому что в известном смысле всякая высказанная истина является ложью, и самым правдивым является молчаливое присутствие. „В начале было слово“. А что было перед Началом?

Ты был прав. У меня чувство, что по крайней мере меня здесь не было месяц. И одновременно, только на третий день, – что не видела тебя нестерпимо много времени. Встретила одну подружку, спросила меня, когда поеду домой: о, поехали вместе, утром иду покупать билет, на тебя взять? Действительно – только один месяц – даже смешно маленькое время…

Говорят, что умные люди никогда не скучают. Наверное, я круглая идиотка.

Кроме прочего, открыла, что потеряла некогда очень ценное чувство юмора и даже не могу вспомнить, когда в последний раз его видела.

Господи, как много слов, чтобы сказать, что скучаю без тебя…»

«Здравствуй, мука моя!

Первый день мне не верилось, что не увижу тебя, на второй искала, на третий мне стало грустно, на четвертый – по закону, что, если все идет хорошо, значит, ты чего-то не учел, в голову приходили всякие идиотские мысли и мне стало адски печально, а на пятый… Каждый день тебе пишу письмо полностью в духе соответствующего настроения, а что будет на пятый – увидим в этом письме, потому что мне и самой не совсем ясно. И, наверное, его тебе пошлю, потому что ничего мне не понятно. Единственное, что мне непонятно и может тебе испортить настроение, потому что мое уже неизвестно где. Даже если бы мы были вместе, эти мысли все равно пришли бы мне в голову.

Почему задаю вопросы, на которые могла бы найти ответы?

Единственное, знаю, что уже пятый день ничего не могу делать. И что нет никого другого, кроме тебя, с кем могла бы поговорить. Может быть, еще только Гера могла бы меня понять, но не нужно ее сюда вмешивать. Глебушка, попробуй читать это все просто как очень хороший друг или очень любимый брат, потому что иначе найдешь тысячи вещей, которые обидны, а я не хочу этого, не хочу причинять тебе боль, кроме неизбежной боли сочувствия. Это очень слезно звучит, но мне кажется, что это плохо для нас, что, если бы мы были просто друзьями, этого бы не было – воспринимаем все как упрек нам и чувствуем себя виноватыми или обиженными или что-то еще в этом роде – мне не очень ясно или, если Кирилл тебе скажет нечто, ты воспримешь как есть, а если я скажу – будешь думать, почему я это сказала или что хочу этим сказать, вообще какая-то мозготряска. По крайней мере со мной так, когда ты не понимаешь или говоришь, что не понимаешь. Если бы была просто другом, попыталась бы это объяснить или постаралась понять, а сейчас моментально впадаю в отчаяние и даже не нахожу сил попытаться вырваться из него. А отчаяние – не самое мудрое состояние. Или начинаю ужасаться, насколько каждое мое слово, которое говорю или пишу, безнадежно тупо и ненужно или даже вредно.

Глебушка, думаешь ли, что свои сомнения всякий должен сам себе разрешать или можно рассчитывать на чью-то помощь, и нет ли опасности, что заразишь его своими сомнениями или причинишь ему какой-то вред?

Считаешь ли, что человек должен выбирать из двух вещей то, что ему ближе, или должен подумать и решить, что „мудрее“ или „полезнее“ и „правильнее“? И когда выберет одно, как заглушить другое?

Думаешь, что человек может полностью и во всем доверять другому и рассчитывать на него? И, с другой стороны, имеет ли право делать это? Должен ли быть полностью открытым и искренним с кем-то или, если ему „экономишь“ что-то, то таким образом более добр по отношению к нему? Наверное, я очень плохая, когда пишу тебе об этом, и тебе создаю кучу головных болей вместо того, чтобы просто сказать, что безумно, безумно, безумно люблю тебя или тебе что-то прощебетать мило и необязывающе и так освободить твое сознание, чтобы ты занимался своими делами. Скажи, Глебушка, что делать в таких случаях? Но, если ты на таком пути добр, не означает ли, что не веришь в силы и любовь другого, что от страха что-то прервать, не опереться на твердый камень освобождаешь их от содержания, потому что человек таков ко всему – к друзьям, родителям.

Скажи мне, Глебушка? Подумай, почему человек иногда хочет одно, а на самом деле хочет другого. И, может быть, в этом разница между друзьями и влюбленными. Подумай и скажи, как любимой сестричке. Я ведь твоя любимая сестричка?

И знай, что никогда ничего плохого тебе не сделаю. Если ты только сам этого не захочешь.

Знаешь, Глебушка, все больше боюсь, что начинаю тебе становиться обузой, что моя любовь не то, в чем ты нуждаешься, или начинаю тебе надоедать. Не сердись на меня и не спрашивай, чем вызвал у меня такие мысли. Это точно то. Если бы была уверена, что мне это скажешь, что так, не думала бы об этом. Обещай мне единственное – что мне скажешь честно еще в первый момент, как только начнешь ощущать это. А о том, что она тебе недостаточна, не знаю, Глебушка. Если вообще чья-то любовь может быть тебе достаточной – попробуй. Поищи и не думай обо мне – я справлюсь сама, ничего страшного. А если нет – то просто не знаю.

Удивляюсь, легче ли мне, если любовь одного человека для меня достаточна, чтобы быть счастливой, или нет?.. Господи, даже эта мука без любимого просто счастье, когда знаешь, что всего через месяц…

Глебушка, попытайся не воспринять это письмо плохо, не сердись на меня, помоги мне! Не должно быть настолько плохим, потому что слишком длинное, чтобы быть плохим, плохие мысли всегда коротки.

Одно время думала, что несчастия могут меня только обогатить и разные другие поэтические глупости, а, оказывается, не могу выдержать и счастье. Оказалось, что не настолько сильная, как предполагала, а это не очень приятно – открывать о себе такое. Может быть, утром буду сожалеть, что отправила это письмо, но нет причины скрывать и такие моменты.

Глеб, не оставляй меня надолго в ожидании – или закрой двери, или позволь войти к тебе и тогда уже никогда не отпускай, не хочу больше сомневаться, это действительно блуд.

Знаешь, постепенно мне становится легче. Может быть, потому что „излила муку“. Явно я – большой эгоист. Но это письмо все равно тебе отправлю. Наверное, потому что я плохой человек и делаю то, что мне больше всего хочется, а не то, что считаю „более правильным“. Пусть он решит. И ты, если хочешь. Я вас послушаю. Или вытерплю наказание, что более вероятно. По сути, не такая уж большая мука. Видишь, мне стало уже слишком весело…»

«Здравствуй, Глебушка!

Судя по твоему безумно долгому молчанию и твоему письму, последние пару недель явно были нужнее кому-то другому в общежитии. Так что не сердись, что не получишь ответ на нечто, что, может быть, было важным.

Говоришь, „вера“, что тебе опротивело повторять „это так, потому что хочу там и…“ Вера во что? В себя? Судя по фразе, которую повторяешь, должно быть, так, потому что по отношению к другим не очень хорошо ее прилагать, хотя и вообще, когда идет разговор о тебе, она не очень мне вяжется с понятием „вера“. Попытаемся не усложнять, то есть упростить. Надеюсь, это тебя не обидит. Вернемся. Вера в себя? Должен иметь. Как иначе могла бы поверить в тебя (хотя, может быть, недостаточный критерий). Могла бы доказать, но мне кажется, что ты сам знаешь, что есть во что верить в себе. Вера кого-то или во что-то? Тут некоторым товарищам не хотелось бы бабахнуть, но стараемся, пытаемся, потому что нам хочется верить, что все не совсем так. Но оставим меня, не веришь – „хотя немного, но настоящее“ – в ком-то другом? В то, что кто-нибудь может быть честным с тобой, искренним и непосредственным? В то, что не каждый – убивец? В то, что можно любить, просто так, по-человечески, без ожидания и без экспериментов, то есть без того, чтобы делать ставку на тебя? В то, что не всем все равно. В то, что кто-то отвечает за тех, кого приручает? В то, что можем жить, не убивая самих себя непрестанно? И еще во многое другое? Ты не веришь в бессмыслие всего, потому что, если веришь, это тебя не будет волновать – веришь или не веришь.

Знаешь, Глебушка… Когда, господи, не видишь, насколько страшно, пошло, ужасно все, все, что не ты. Не понимаешь, что это означает? Странно, это тот случай, когда от того, поймешь или нет, зависит, действительно ли это так. А в сущности, все будет так, как должно быть, даже если будет иначе.

„Это так, потому что хочу так и…“ Глебушка, подумай, чего, в сущности, хочу. Если действительно в уме принять то, что имеешь для того, что хочешь, может быть, лучше, если не можешь, не заставляй себя – будет хуже. Подумай, чего действительно хочешь, и попробуй верить только в это. Думаю, желания твои будут… какими бы ни были, стоит человеку чаще вслушиваться в желания свои, потому что наступают моменты, когда уже ничего не хочешь! Или хочешь не иметь никаких желаний, ничего не хочешь ни от кого, потому что „дешевле“ тебе выходит просто давать, а не платить собой за каждое свое исполненное желание.

Что-то слишком сложное и мрачное сделала (любимое мое сочетание, а и тебе это нравится), но мне хочется верить, что не воспримешь как нечто плохое для тебя, а когда приеду, все обговорим, потому что ничего из того, что писала, не говорила. И всегда так и получается. Жизнь прекрасна и удивительна!»

«Глебушка, хочу тебе что-то рассказать. Думала, что никогда этого не сделаю, но сейчас мне кажется, что нужно. Помнишь ли момент, когда вернулись с моря, – момент, после которого меня обвинил в недоверии, потому что улыбалась „скептично“ и задирала голову, чтобы скрыть это. Знаешь, ты боялся этого, и поэтому тебе это казалось, а мне было легче это „признать“, потому что это была вежливость, а не недоверие. Но тогда не могла тебе этого сказать – наверное, по тем же причинам. И сейчас не начала бы тебя разубеждать, если попала бы в такую ситуацию, потому что практически невозможно доказать свою невиновность, особенно в таких вещах. А если признаешь такой „грех“, то он так себе, вполне выносимый грех.

Этим не хочу сказать, что у меня не было моментов недоверия. Думаю, понимаешь, что хочу сказать. А кроме того, сейчас задумываюсь, что именно этот страх рождает недоверие и прочее. По сути, ничего нового не говорю.