Текст книги "Годин"

И вообще, я всегда держалась достойно звания „девушка Глеба“. Но все равно грустно, когда девушке делают комплименты, носят ее на руках, застывают в стойке (в буквальном и переносном смыслах), чтобы ей угодить, а она все себе повторяет: „Видишь, Глеб, все это делают для твоей девушки, а что хорошо для нее, то хорошо и для тебя“.

Иногда мне становится не на шутку грустно, почему сейчас не рыцарские времена. Тогда отправила бы всех этих к Моему Рыцарю, чтобы рассказали ему, что они были покорены мною и присланы ему служить и славить его имя на все четыре стороны света.

Но, увы, времена другие, и продолжают думать о себе как о недоступной, холодной и умной даме, которая явно ждет, когда по подоконнику десятого этажа пройдется Ален Делон. Как легко быть недоступной, когда ты целиком отдалась другому, как легко быть умной, когда ты равнодушна, и как легко сойти за красавицу. И как легко быть красавицей перед всеми, кроме того, кто видит тебя опухшей от слез или твою бессонную физиономию, когда не до улыбки, и ты в отчаянии, и тебе не до посторонних.

И все то, что так привлекает людей, не можешь дать ему. Эти посторонние оказываются облагодетельствованы. Иногда я очень злюсь, что тебя нет здесь.

Но как хорошо с человеком, перед которым теряешь способность, холодность, таинственность и внешний свой блеск, становишься человеком, грустным, искренним и беззащитно голым, и именно такой человек носит на руках, и это не чужие руки, это любимые руки…

Мне очень хочется, чтобы меня взял на руки тот, с которым теряешь способность просто „перечислять“ свои тайны, внешний свой блеск, с кем остаемся людьми, грустными, искренними и беззащитно голыми, с которым любим друг друга не за безупречное поведение, а за ошибки, кого и я понесу на руках, хотя он так этого и не понимает. А может быть, в этот новый год, для этого он и новый, он это поймет, что я никогда не уроню его с грохотом на землю. И прости меня, господи, если устану! Тогда тихо занесу его спящего на кровать и положу так легко, что он не проснется.

А может, он понимает, но боится, что брошу с грохотом на землю. Поэтому всегда быстро соскакивает сам. Объясни ему, Глебушка, что, даже когда устану я, так тихо и нежно положу его на кровать, что он даже не проснется. А утром подумает, что ему все приснилось, и не поверится.

Ничего плохого не может с ним случиться…»

После «морковки» уже никто не удивлялся тому, что на поточных лекциях Суконников и Бородина сидят рядом. На переменах стоят рядом. После занятий идут куда-то рядом.

Иногда Годин и Стелла случайно встречались взглядами. Встречались и как-то крадучись расходились по сторонам. Алексей прятался в конспект или в газету, в которой с каждым днем вдруг стало печататься так много подчас не только интересного, но и страшного:

«Политбюро ЦК КПСС приняло постановление о расследовании злоупотреблений в хлопководстве Узбекистана и поручило Прокуратуре СССР создать следственную комиссию…

Отвергнув предложение комитета по иностранным делам Палаты представителей Конгресса США о замораживании ядерного оружия вместе с СССР, президент Рональд Рейган на национальном съезде евангелистов назвал Советский Союз средоточием зла в современном мире, подлинной „империей зла“, утверждая, что мира можно добиться только с помощью силы. Через несколько дней он предложил программу „звездных войн“…

Состоялся первый полет американского космического челнока „Челленджер“…

Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. В. Андропов пригласил в Советский Союз американскую девочку Саманту Смит…

Теплоход „Александр Суворов“, флагман Волго-Донского пароходства с лучшим экипажем, ударился верхней частью надстроек в единственный в Ульяновске мост через Волгу, по которому в это время шел товарный поезд. Погибло 176 человек…»

И третий курс ИМИСа Годин закончил на отлично. Написал, как сказал его научный руководитель, «прекрасную» курсовую по меди на своей кафедре твердых тел. Это оказался, очень любопытный металл, которым одним из первых заинтересовался человек. Из меди делали и украшения, и посуду, и оружие, и электрические провода. Этим металлом и травились, и лечились. Оказывается, человеческий организм без меди не может функционировать, как не может существовать и вся экономика, вся людская жизнедеятельность. Особенно интересным показался Годину порошок этого металла. Он помещал медную пудру в очень сильное электрическое поле, добавлял разные присадки и охлаждал почти до абсолютного нуля, получая в итоге «запеканку» с весьма необычными свойствами. При последующем размораживании происходили изменения во вновь полученном порошке, и теперь он еще более подходил для «цементирования» других металлов.

Из-за этого металла Алексей не особенно раздумывал, куда проситься на практику. Поехал на Норильский горно-металлургический комбинат. Туда, где медь, а также другие, не менее интересные металлы – никель, кобальт, палладий, платина, золото…

– Правильный выбор, старичок! – Снова похлопал по плечу Суконников. – Ну, а в министерстве я, как всегда, отпрактикуюсь за всех! Должен же кто-то для вас готовить будущее поле деятельности!

«Та, что идет по жизни смеясь»

В буфете аэропорта встретил Казаряна. Каждый ехал в свою сторону. Обнялись и снова простились. Снова, как и увольняяcь из армии, обещались списаться, встретиться, вспомнить, как были «духами» и «слонами»…

Норильск – город за полярным кругом: «Девять месяцев зима, остальное – лето». Его строили заключенные. Синее небо, наполовину затянутое черным дымом от печей комбината. Пятиэтажные «хрущевки», которые стоят в чистом, продуваемом всеми ветрами поле. Между ними – уложенные поверх вечной мерзлоты трубы коммуникаций.

«И здесь люди живут», – подумал Годин, глядя на фантастический город. Еще больше его потрясла, нет, не громадина комбината, а шахта, из которой шло сырье. За пять минут Алексея опустили в клети под землю более чем на километр. Там, в «аду», был свой город с «вокзалом», с развитой системой подземных дорог, исчисляемых тысячами километров, с почти тропическим климатом – температура доходит и до тридцати градусов тепла, и даже выше. От жары спасает только мощная вентиляция.

За время практики Алексей увидел, как добывают руду, как перерабатывают медный и никелевый концентраты, как разливают в изложницы файнштейн – промежуточный продукт, как грузят и отправляют на дальнейшую переработку медные аноды и элементарную серу. Годин завороженно смотрел на то, как извлекаются из породы, льются такие разные металлы: одних – тонны, других – килограммы, а третьих и вовсе – граммы. С улыбкой вспоминал, как в Потаповке переливали с друзьями свинец из старых аккумуляторов.

Ему все было интересно на комбинате, и он, как и на предыдущих практиках, пытал своих временных наставников. И на этом серьезном предприятии редко кто отмахивался от любопытного паренька. Ему спокойно, умело растолковывали. И еще его звали:

– После окончания института давай к нам!

– Обещать не буду, но…

«Чем черт не шутит!» – Добавлял про себя.

«В Советский Союз приехала Саманта Смит – американская школьница из штата Мэн, ставшая всемирно известной благодаря письму, которое она написала Председателю Президиума Верховного Совета СССР и генеральному секретарю ЦК КПСС Ю. В. Андропову…

Зафиксирована самая низкая температура за всю историю наблюдения – на станции „Восток“, Антарктида – минус 89,2 °C»

«Привет, Grube!

Ты на меня крупно сердишься – я это знаю, но, как тебе сказать, – когда не напишешь еще вначале, под легким вдохновением, становится совестно и решаешь, что надо написать большое и обстоятельное письмо, и это превращается в слишком серьезное мероприятие, которое все время откладываешь. Но это тоже не то, а чем дальше буду откладывать, тем хуже будет получаться. А ко всему, я себя чувствую ужасно неловко – ты понимаешь. Я все думаю, как я должна была поступить. Понимаю, что была не права, и вроде бы знаю принципиально, как должна была поступить, но понимаю, что так я не могла бы сделать, ты меня прости, но я, видно, слишком влюблена в этого, именно влюблена, и не подчиняться его желаниям как-то не хватало смелости, что ли, а и свои желания удерживать не было сил. Помню, как ты рассказывала о Кашке, то есть о ее поведении с тобой, когда у нее с Рафаэлом все начинало цвести, и то, как я ее внутренне осуждала. А получилось со мной то же самое. Пенять на бабскую натуру – это не оправдание. Все равно оправдания нет, приносить свои извинения, боюсь, прозвучало бы, как ханжество, а что делать? В том-то и дело, что мне по-настоящему ужасно и грустно, и обидно, и стыдно, но сказать: „О, Гера, я знаю, что надо было, например, бросить его на две недели и уехать с тобой куда-то, и сейчас каюсь“, – не могу, потому что знаю, что я бы не могла это сделать.

Когда человек начинает такие объяснения, he is expected сделать какой-то вывод или предложение или хотя бы прийти к какой-нибудь мысли, которую хочет выразить, а у меня этого нет. Просить прощения – это опять же дипломатически лицемерно. Сказать: давай забудем, make believe it’s nothing, будем надеяться, что в следующий раз все будет хорошо, – я, конечно, надеюсь, что ты еще рискнешь приехать, и тогда все будет хорошо, и будешь приезжать еще не раз, не два, но что сейчас сказать – не знаю. Не знаю, Grube, серьезно не знаю. Решай, как можешь, Grube, или, может, лучше не решай, а выбирайся сюда, если можешь, то есть можешь поскорей. Нам надо посидеть вдвоем, выпить коньяку и опять убедиться, что с каждой минутой шанс увеличивается. А пока лучше я расскажу тебе о себе.

И, как всегда, пункт 1, о да, опять.

1. Mr. A. A.

И цитируя на этот раз не Высоцкого, а Окуджаву (тому тоже свои причины):

 
„Он наконец явился в дом,
Где она сто лет мечтала о нем,
Куда он сам сто лет спешил —
Ведь она так решила, и он решил“.
 

Все это блЭф, за исключением первой строчки.

Начиная с твоего приезда на Новый год весь год так повелся. И вот одним послеобедом выхожу я с факультета, и что думаешь – для чего солнце в этот день встало? Чтоб осветить одну до боли знакомую спину (он, кажется, почти всегда только ее мне и показывал, а почему до боли – потому что в отношениях между людьми чья-то спина не создает боль только в том случае, если ты за ней прячешься). Я не буду рассказывать тебе все, то есть не буду давать отчет обо всех днях – все было в его стиле, но передам квинтэссенцию первого вечера – вот сбил меня с толку! Он то плакал, реже смеялся, вообще не щетинился как еж и как будто не издевался, но ведь он не сумасшедший – что возьмешь?! Он был в стихии поэзии и ЕГО безумно значительных слов – весом со скалу и по своей стоимости, и по своей неотменности, неуклонности ли чего-то подобного. Оказывается, что он меня любит (ни больше, ни меньше) и без меня жить не может (вот как!). Что он тогда себя вел так – потому что знает, что так будет лучше и для меня, и для него, он надеялся, что потом, за этот год, что прошел, он меня забудет (а как я, он не подумал), но какой он был дурак!!! (Это было повторено несколько раз, и по сей день у меня не находится слов возразить.) Что надо было ему еще тогда на мне жениться. Из каждого безвыходного положения (оказывается) есть всегда два выхода: или выбросить меня из головы, или взять меня с собой. Но этот год ему показал, что первое он никогда не сможет сделать, поскольку я – его и счастье, и горе, и любовь, и все. Я не знаю, как насчет первого, но второе, как мне кажется, он не сделал или, точнее, чуть-чуть перепутал – вместо меня он взял с собой несколько моих кассет, но, кажется, навсегда. „Бывают ошибки“, – сказал еж, слезая со щетки. Ну, как тебе? Не слабо, не правда ли? Сейчас он тренируется по правилу Сомерсета Моэма: „Умей держать паузу!“ Он говорил, что после тяжелых попоек (как я должна была догадаться, он пытался в них утопить тоску по мне), судорожно хватался за маленький карманчик, где у него все время хранились 40 р. на билет в Москву, но мне какая была радость, когда всякий раз обнаруживал, что, даже с помутненным рассудком, не дотронулся до этой чуть ли не святыни, которая помогла бы ему оказаться рядом со мной, в любой момент. Видимо, когда он приехал домой и обнаружил, что вместе с кассетами он опять не взял меня с собой, его рассудок окончательно помутнел, он пропил все, и теперь у него нет даже рубля, чтоб послать их обратно по почте, как обещал. Но хватит издеваться. Надо сказать, „приятно вспомнить“!

Спросишь, как я себя вела. „Kiedy przyjdzies, bedes swieta jak ksiazka nierazczeta“, – кажется, так пишется. Все было, как в песне, только не было белых лестниц, лилового шарфа, проспекта и Одессы. Правда она была на фотографиях I szaty spadly nie nad bizegem morza, а в воспоминаниях о нем. Спросишь почему? Попытаюсь объяснить тебе три источника и три составные части моего поведения. Первый я объяснила Татьяне (рассказывала тебе о приятельнице, у которой своя квартира в Москве), и она обругала меня, что слишком много думаю о своем сопливом мальчишке (так она называет Глеба), – по ее мнению, для меня лучше выйти за Амира. Второй я объяснила моей сестре, и уже не нашлось слов выразить свои обалдевшие мысли, а третий я еще никому не говорила. И так (1) я поняла (и, кстати, оказалось, я права), что после плохих отношений, в которых мы расстались с Глебом, Амир мне поможет и развеяться, и набраться новых сил, чтобы продолжить с Глебом, – ведь все познается в сравнении.

(2) Я не думаю, что он врет, что меня любит, но я знаю, что мы вместе не будем, вряд ли еще раз увидимся – так почему не создать ему ту удобную мысль, что все-таки где-то есть человек, который очень его любит. Ведь это его будет утешать очень часто. Я не строю из себя благородную и не считаю, что обманываю его, потому что ничего не потеряю, если скажу ему все, может, даже выйду той гордой, которая говорит: „Поздно!“, – но зачем? Это будет для него унижение, как мягко ни объясняла бы, и к девушкам в будущем будет всегда относиться с недоверием. А так даже в моменты одиночества он будет не так одинок. И в этом он никогда не усомнится, потому что он никогда не решится жениться на мне. Правда, это благородство обошлось мне сильной дрожью, когда я часто вспоминала, как ты чуть не расплатилась за такой же поступок. Это мне тоже довольно долго грозило.

(3) Как тебе сказать? Оказалось, что у меня еще не прошло, я его еще люблю. Когда его нет, я о нем не думаю, даже с ним не забываю ни на минуту о Глебе и не перестаю желать быть с ним, но я его люблю. И это, наверное, останется навсегда. Будет чувствоваться, только если и всегда, когда я его опять увижу, но…

Говорят, что первая любовь не ржавеет. У меня тоже – она куда-то пропала глубоко-глубоко, я о ней и забыла, но оказалось, что она не заржавела. Извини, если такое традиционное сравнение оскорбило твой эстетический вкус, но бог с ним. Надеюсь, ты меня понимаешь. А если можешь и Амира понять, то объясни мне. Я уже продумала, кажется, все возможные варианты, вплоть до: все равно приехала в Москву, почему не довести удовольствие до конца – но так и не могу определить верного. Помоги, а! Больше всего меня запутывают эти его лирические отступления – во-первых, он раньше не „унижался“ так, во-вторых, я с Глебом отвыкла от того, чтобы мне хватали и снимали звезды с небес, и я совершенно не могу разобраться…

Письмо опять заполнила одним первым пунктом. Интересно, как долго он будет неизменно присутствовать в моих письмах? Вот благодатный материал!

Писать и писать да переводить на разные языки всю жизнь, нескончаемо ли?

Ну ладно, Grube, я поприкончу. Пиши, а! Пиши скорей, длинней. Чаще! И вообще, не бросай меня на дно колодца, тем более что нечем уколоться.

И только не ищи долго хорошие листы – пиши на туалетной бумаге или ресторанном счете – все равно. Я, серьезно, как-то волнуюсь, а теперь тем более.

Целую!

Хай живе!»

«Привет, Натали!

И вот я сижу и трачу попусту социалистическую бумагу. Не, не беспокойся – я не много трачу. Здесь, кроме Олега, оказался еще один парень с того же курса. Раз они мне поставили вопрос ребром: „Ты зачем приехала сюда?! Чтоб отдыхать или чтоб работать?! Мы думали – чтоб отдыхать, а ты чем занимаешься?!“ Короче, вынесли мне строгий выговор, и мне ничего другого не оставалось, как исправить свое поведение.

Эх, Натали! О Байкале и о БАМе буду рассказывать, когда встретимся. Но так хорошо, как я себя здесь чувствую, так я не припомню, когда в последний раз отдыхала. Бывали отдыхи, когда и быт устроеннее, и на работу ходить не надо было, но у меня всегда были какие-то какашистые переживания, мысли и т. п. А тут – далеко от всех любимых и нелюбых, тут – настоящая жизнь, и жизнь прекрасна! Выйдешь на Байкал, посидишь на берегу – и просто распирать начинает крикнуть: „Господи! Как хорошо, что я живу!“

И ничего, и никто больше не нужен. И вдыхаешь полной грудью эту свободу, и та гармония с природой, о которой все говорят, тебя наполняет и создает чувство законченности и осмысленности существования…»

«Привет!

Ночью проснулась из-за очень странного сна. Спорили с тобой – не помню из-за чего, то ли из-за метафизики, то ли из-за диалектики…

Интересно, откуда мне в голову все это пришло, но жаль, что не записала сразу этот разговор – сейчас его уже не помню, а мне кажется, что там была какая-то важная истина.

А после этой странной ночи последовал не менее странный день. В институте один преподаватель мне вручил стопку листов со словами: „Вы не были на многих занятиях. Возьмите-почитайте – это мои лекции“. Мелочь, а приятно.

Потом встретила знакомую, которая напала на меня: „Ты что делаешь? Я тебя познакомила с Ромой, он познакомил тебя с другом, с которым ты теперь бегаешь от Ромы, но он вас видел“. Мелочь, а неприятно. Какой нафиг Рома, друг Ромы, бегаешь, видел…

Прихожу в общежитие, дым коромыслом. Явно кто-то потерпел любовный крах. Остатки белого вина щедро выливают в чью-то чашку и вручают мне. Скоро разойдутся, а оставшаяся девушка все мне расскажет и попросит совета, объясняя какие мужчины – гады. Долго и бессмысленно. Поплакала и заснула…

Варю себе кофе, чтобы хорошо поработать ночью. Стою у окна. Внизу проходит какой-то парень, задирает голову, видит меня и машет рукой. Через минуту стук в дверь. Диалог:

– Выпить хочешь?

– Нет.

– Ну, как хочешь…

И он уходит. Кратко и содержательно…

Думаю, думаю… Трудно мне, Глеб, очень трудно! Приезжай! Все к черту, только ты приезжай! Нет уже сил! За что, за какие грехи?! Не могу без тебя…»

«Привет, Глеб!

Не обращай внимания, что в предыдущем письме так просила тебя приехать. Не хочу путать твои планы. Не хочу тебя сердить.

Что тебе сказать? Знаешь, что мне будет очень хорошо, если приедешь, неважно, на сколько времени и когда приедешь, ничто не остановит меня все время быть с тобой. Только не делай „благородных жестов“ типа „Зачем ей мешать во время сессии?!“. Пожалуйста! С сессией я справлюсь, честное слово, обещаю тебе, что буду просто отличницей. Если есть материальные проблемы – купи билет сюда и сделай бронь обратно, тут выкупим. „Дай бог здоровья – остальное купим“. И еще раз извини, что в предыдущем письме и сейчас так прошу тебя приехать. Да, страшно мне хочется, но не чувствуй себя обязанным. Если есть опасность, что твоя поездка разрушит какие-то планы, – не беспокойся обо мне. Я буду в порядке. Если хочешь, еще раз пообещаю, что буду отличницей. Только тогда пиши чаще. Понимаешь…

Между другим прочим. Долго удивлялась, почему письмо, о котором сказал на день рождения, столько времени не получаю, как на почте пришло в голову сэкономить мне (отложить) „отрицательные эмоции“ (чтобы испортить мне дни перед первым зачетом), но сейчас поняла – ты собирался отправить письмо, пока у тебе не пройдет плохое настроение, и потому не имел времени, чтобы написать ни индекса, ни обратного адреса. Это хорошо – человек должен уметь выбирать моменты. Хорошо, когда „бить человека по лицу я с детства не могу“, но кто тебя научил бить „ниже пояса“?! Больно, Глебушка, очень больно! Больно в груди – по центру и немного левее…

Но пусть так! Видимо, пришло время…

Время! Но раньше и я была ребенком, и я свыклась с некоторыми вещами – что, после того как меня побьют, меня поцелуют или скажут что-то ласковое, знала, что одно из двух фальшиво и то – не первое. Потому, Глеб, пожалуйста, когда делаешь первое, не делай второе.

Позволь мне переписать это письмо в тетрадку. Наверное, и нужно с него начать».

«Здравствуй, любимая!

Всегда допускал, что не люблю читать ежедневно написанные тобой письма, но даже для меня оказалось неожиданностью то, как много их не люблю, так, что мне случилось больше месяца не читать то или иное. Все-таки не прав, неожиданность для меня была так велика, с детства свыкся с тем, что, перед тем как тебя „накажут-побьют“, попробуют с „добром“. Если подумать, и я, как ты, „бить человека по лицу я с детства не могу“, но что делать.

Видимо, настало время!

Время заканчивать это письмо.

Всего доброго, дорогая!

Целую тебя! Бесконечно.

Глеб»

«Вопреки всему… Ты это письмо не писал, а я его не получала, хорошо?

Если меня не будет в аэропорту, то телефон… адрес… Возьми с собой, мало ли что: не получу телеграмму от тебя или в этот день мне упадет кирпич на голову. Позвони Татьяне и возьми такси – она тебя встретит и заплатит.

И думай только о хорошем! Например – обо мне! (Нет, не опустила нос – пытаюсь шутить.)».

«Очень понимаю выражение: дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. И я могу. Сейчас. Через три минуты после того, как ты сказал мне: „Спокойной ночи“. Стыдно за то, какой я была перед этим… Мыши могут концентрировать свое внимание только на тридцать секунд. И я была такая же… Сейчас чувство, что завтра могу его сдать. И покончить со всем, что нужно. И все мне ясно, и я сильная, и ничто меня не пугает. Знаешь, какой страх на меня навалился?! Даже не знаю, страх ли это был? Может быть, больше беспокойство и болезненный недостаток чего-то. Ха, чего-то! Как хорошо, что есть телефоны! И они гадость, но письма – это вообще ни на что не похоже. А представляешь, как будет здорово, когда сможем говорить каждый вечер, чтобы рассказывать, что случилось за день, ты мне даешь совет, и, если смогу, – я тоже… После того как скажу: „Спокойной ночи!“, ты включишь музыку, наушники – на подушке, и так засыпаем. Жалко, что утром не можем делать кофе по телефону, но ничего, что-нибудь придумаем. А как ты будешь меня будить: „Эй, засоня, вставай! Опаздываешь на учебу!“ Честное слово, тогда ходила бы на каждую первую пару. А после обеда делала бы для тебя домашние задания. Какой бы отличницей была! Время от времени притворялись бы, что нас нет, и не подходили бы к телефону несколько дней… Какой подъем испытываю! Сейчас сделала бы отличный перевод по самой скучной теме! Люблю тебя!

Знаешь, наверное, плохо, но после того, как всегда (или так мне сейчас кажется), старалась не создавать себе авторитетов, в этом возрасте, кажется, начала создавать себе новые. Наверное, смешно, но все чаще, особенно когда не могу точно определить какого-нибудь нового знакомого, задумываюсь, как бы ты его воспринял, и чаще всего „твое слово“ решающее. Между другим прочим, в восемь вечера Лев нанес мне дружеский визит. Пока на него смотрела и слушала, вспомнила поговорку: „То ли чешется, то ли болит“. Очень на него похоже. Чем-то сильно напуган. Но это все неважно.

Глебушка, заканчиваю, потому что уже очень поздно, а завтра, кроме того что у меня первая пара, нужно встать еще раньше, чтобы сделать завтрак Ванечке – это сын Татьяны, – накормить и выгулять собаку, Татьяна уехала на несколько дней, и мне осталось четыре часа поспать.

Спокойной ночи, мой милый!

P. S. А пиши мне про другие интересные книги, которые читаешь. И, между прочим, подготовься морально, летом дашь мне несколько уроков по программированию. Не шучу, нужно мне. Самые простые программы, но мне нужно уметь их делать…»

«Здравствуй! Милый

Ты, наверное, уже нервничаешь. Две недели ждешь моего письма. Ты же видел „Белое солнце пустыни“. Помнишь, как герой в каждый момент относительного затишья начинает письмо к любимой с „Здравствуйте, многоуважаемая…“ и после тонет в некой идеалистичной картине, и на этом все заканчивается. И со мной так же. Долго мне мешает страх сделать следующий шаг. Просто разлука научила меня жить долго без чего-то определенного впереди и подчиняться необходимости тому, что станет воспоминанием. А написать письмо означает сделать следующий шаг, хотя это на самом деле уже прошлое. Трудно это сделать, когда знаешь, что можешь его еще немного задержать. Глебушка, наверное, я схожу с ума. Уже неделю вижу тебя во сне каждую ночь. Происходит что-то страшное, и мы – сама ложь. Все одно и то же в разных вариациях. Одно и то же, уже какая ночь. Люблю тебя! Мне страшно за тебя. Пиши мне, пиши обо всем!

Может быть, это заставило сесть наконец и написать тебе. И поняла, когда человек выговорился и стал человеком. Когда почувствовал себя несчастным. Потому что у меня нет никакого желания говорить. Ни здесь с приятелями, ни с тобой. Просто сижу на полу, и свет выключен. Хорошо, что нет моей соседки, и всем сказала, что готовлюсь к экзамену. А и они мне кажутся грязными, ужасными и злыми. Нелегко, когда поймешь, что такое счастье. Страшно мне. Не хочу стать, как они. Говорят, что такие люди некогда восходили на вершину и там ждали конца, сами.

Сегодня поймали меня после экзамена. И я уже начинаю становиться грязной, ужасной и злой…

Не сердись, любимый, но мне нечего тебе сказать. Люблю тебя, что письмо не получилось. Постепенно успокоюсь, все вновь встанет на свои рельсы, снова свыкнусь с тем, что нельзя иначе. Научусь лечить зубную боль. Буду писать письма, несмотря на. Человек способен на большее, чем предполагает.

Я поправлюсь. А сейчас… не знаю… Меня нет здесь сейчас…

Если бы не боялась, что будет очень тяжело, не отправила бы это письмо. Потому что я тебя люблю, и ты знаешь, что это такое…»

«Здравствуй, Глебушка!

Прости, что не ответила тебе сразу. Так меня завертела работа, что вечером вернусь и сяду писать письмо – засыпаю за столом. Вдруг началась сессия. И не обижайся, если это письмо будет похоже на конспект или на что-то в этом роде. У меня тысячи вопросов „с чувством юмора“, но большинство серьезные.

Во втором письме (синем) говоришь, что в первом не было ничего правильного и при этом ты был уверен. Я только окончание его не поняла, но не вижу, что там неправильного. Не поняла эти два абзаца:

По 14 и 15 вопр. ____________________

Как если я тебе ответила, когда ____________________ почему?

Что хуже, хотя, если ты машина, и даже, если это знаешь, можешь служить самому себе или выбирать, кому служить.

По 6 вопр.

Почему было время, когда безоговорочно верил дефинициям Кама Сутры? То есть почему ей верил безоговорочно. (Можно ли вообще верить безоговорочно дефенициям вообще и тем более, когда они относятся к таким вещам, как любовь?) И почему сейчас не веришь?

Но с точки зрения… а может быть? Хочешь сказать, что любовь разрушает примиренческие наклонности человека, или любовь тебя учит примиряться со многими вещами? Или?

Когда говорю, что не понимаю эти абзацы, имею в виду, что их понимаю, но фразы твои так путаны и допускают двойственное восприятие, и боюсь, что могу что-то неправильно понять.

Вопросы, „даже перечитанные несколько раз, приводят к заключениям, которые далее делаешь, а очень важно не дойти до них…“ К каким выводам пришла, и почему не нужно приходить к ним?

О том, что не удается увидеться, ты очень прав. И я хочу поговорить, увидеться, но об этом в другом письме или лучше при встрече. А сейчас тебя попрошу не пугаться так резко по этому поводу, и не составляй мне срочные вопросы (можешь просто мне рассказывать о себе, о проблемах, о мыслях по разному поводу). Можешь быть уверенным, что и я тебе буду рассказывать, как оно у меня, что я думаю и т. д., даже если ты не задавал конкретных вопросов. А почему не пугаешься – потому что у меня есть чувство, что мы оба не меняемся к худшему, но воспитываем друг друга, особенно под твоим вещим руководством. (Говорю это с улыбкой из-за слова „вещим“. Но не шучу, говорю серьезно. Наши отношения – достаточно серьезный воспитательный фактор. Так ведь?)

Не меняемся так быстро, чтобы в один момент посмотреть друг на друга и увидеть двух незнакомцев. Верно, что жизнь ставит перед нами все новые проблемы, но не думаю, что не можем выдержать, что они могут привести к коренным переоценкам и изменениям в нас, мы не такие люди.

Глебушка, говоришь, что есть и еще что-то, что есть более точное, но об этом при встрече… Напиши мне! Не беспокойся обо мне, если иначе письмо нежное и ласковое, я не раскисну. Честное слово! Даже не заплачу, не сердись на меня из-за этого, что с тобой со мной это частенько случалось – просто, когда я с тобой, то размякаю, согреваюсь, и лед начинает растапливаться. Случалось с тобой разреветься и из-за пиццы, которая не имеет никакой связи с тобой. Просто, когда я с другими людьми, включая близких (но с ними по другим причинам), или здесь, даже в одиночку, не позволяла себе расслабиться, и так получается, что перед тобой изливаю все. А чтобы самые любимые люди не страдали, имею деловое предложение, каждый раз, когда реву, начинай громко петь, свистеть, меня смешить, поднимать какой-то шум, что хочешь. Все равно нужно отучиться от этого…

Значит так, о вещах, „которые точные“. Напиши мне, Глебушка. Не беспокойся обо мне. Наверняка могу ответить точно. А если нет – буду стараться изо всех сил…

„Не создавай себе кумира!“ – одна из десяти божьих заповедей, записанных в скрижалях Моисея. Согрешила, прости меня!

Еще не могу понять, что меня так попутало: вопросы, или тон письма, или то, что ты можешь запутаться. В чем противоречие? Во что не веришь? Тебе плохо со мной? Или с самим собой? Почему все не может быть просто таким как есть – и дружба, и любовь, и я, счастье? Почему все должно быть „понято“, на всем должна быть табличка (дефиниция). С последними тремя не получится. Нет, ошибаюсь, поймешь меня (а истина в том, что решишь и поверишь, что понял меня, что я такая-и-такая), когда перестанешь любить меня. До этого момента безнадежно. Но тогда все эти вопросы не будешь задавать.

Наверное, сейчас говорю вещи, которые не имеют ничего общего с твоим состоянием – поэтому хочу, чтобы написал что-то о себе, потому что на вопросы ответила, потому что нужно было (и не пиши в следующий раз что-то вроде „если решишь, что стоит ответить“, – знаешь, что, если захотела, значит, для меня – нужно, то, что я человек, не значит, что настолько плохая), никак не могу сориентироваться, что тебя так запутало, а не могу не думать об этом, ищу причину, меня это тревожит, мне есть дело до того, что с тобой происходит, и почему мне так тяжело на душе, когда и тебе невесело. Господи, почему должна постоянно доказывать и доказывать (свою любовь и искренность)? Да и как доказать? После того, как все может быть истолковано совершенно противоположно, а противоположностей никогда не бывает только две, и все зависит от того, как решишь (даже не как хочешь, а как настроишься) их принять. Хорошо, ты сочинил вопросы, я искренне ответила, но, если ты решил, что ответы должны быть такие-то и такие-то, что означает то и то (допускаются еще некоторые варианты, если даже их не предвидел с самого начала, пока письмо путешествовало, уже точно их определил), и тогда, чем бы ни были мои ответы, они попадут в один из каналов – и только, а если случайно не прорвутся ни через один вход, значит, ответила неискренно. А это не было предвиденным? Что ты хочешь, Глебушка? Тебе будет плохо, если узнаешь, что все еще хуже на самом деле? Так скажи, я помогу тебе, зачем так перетруждаться – я знаю более легкие пути.