Текст книги "Годин"

А о том, что добрые всегда побеждают. Знаешь, действительно думаю, что это так. Просто на экране это, с одной стороны, один способ победы добра – тут, думаю, будут уместны слова одного англичанина, что есть два вида честолюбия – честолюбие большой часовой стрелки (лучше всего видно, но от нее абсолютно ничего не зависит) и честолюбие маленького часового колесика (никто его не видит, но определяет движение всего механизма). На экране – большая стрелка.

В целом все так выглядит и с победой добра. Но об этом стоит еще подумать. Это важно. И еще глубже. Важно не забывать, что мы не вечны, – моя новая „философия“, когда увидимся, тебе расскажу.

Итак, к новым подвигам, мой славный Рыцарь! Люблю тебя, мое солнышко!

Твой верный оруженосец Санчо!

P. S. О Льве и его… качествах не думаю, что стоит говорить. Хотя я с ним общаюсь, как могу общаться и со многими другими людьми, которые обладают такими „не лучшими“ качествами. Когда хорошо веду себя по отношению к нему, он начинает держаться гадко и делать пакости за моей спиной. Когда же я начинаю быть „плохой“, он начинает себя хорошо вести, даже очень хорошо. Я потихоньку начинаю думать, что мы опять друзья, лучше себя веду, а он… начинает опять делать гадости.

Честное слово, не люблю быть плохой с людьми сознательно (случайно бывает). А с такими, как Лев, все-таки стараюсь не встречаться и постепенно их забываю. О Льве буду иметь самые приятные воспоминания, когда он перестанет приходить ко мне в гости, и никогда не сделаю ему ничего плохого – пусть живет, как хочет, искренне ему желаю быть счастливым. Честное слово.

Еще дома объяснились с ним, что не по делу не будем видеться. Но в Москве ему трудно – окей, но он опять начинает свои гадости. Опять повторить ему все то же самое? У меня нервы – не как веревки для белья.

Увлеклась, наверное, тебе стало скучно. Просто действительно другого такого друга у меня нет.

Почему так легко и часто употребляешь такие слова, как ненависть, презрение, злоба и т. п. Не шути с ними, а то у меня падает настроение. И будь внимателен „раздавая“ их серьезно – слишком ты „щедр“! Или получишь комплекс на эту тему, или мне его создашь.

Это письмо не отправлю сегодня, так как сказал не писать слишком часто. А про объем ничего не сказал, отправлю все целиком. И не скажешь потом, что ничего интересного для чтения тебе не попадалось в последнее время!

Странно, но таких длинных писем давно не писала. Так давно, страшно вспомнить. („НЕ ври – столько не живут!“) Глебушка, начинаю нести чушь, потому что не знаю, как тебе сказать, что не хочу заканчивать письмо. Не знаю, почему – начинаю его затягивать, как человек затягивает разговор, чтобы понять, что же он хотел сказать. Не могу замолчать…

Чао!

Пиши мне, Глебушка!»

«Куда только судьба не забрасывает человека, и нужно сказать, что Ленинград – не самое плохое место. Хотела бы остаться жить здесь. Это самый красивый из городов, которые я видела, а я видела уже немало…

Здесь нет пяти-шести мест, где туристу нужно встать и восхититься, – это на каждом шагу, это один целый город, город, который просто создает привычку к красоте.

Не знаю, как обстоят дела с вопросом „Увидеть Париж и умереть“, но это с уверенностью можно сказать о Ленинграде. Так странно, что ты здесь еще не был. Если когда-нибудь тебе случится приехать сюда без меня, поищи человека, который хорошо знает русскую литературу и историю, потому что без этого едва ли ощутишь так полно дух, содержание этого города, а оно не менее велико, чем его „форма“. Как мне хочется приехать сюда вместе!

Вчера получила твое письмо и только тогда поняла, насколько нервной стала за последние три недели, пока ждала писем. Но не сочиняла себе глупости, не мучилась, не сердилась, просто стала более нервной и раздражительной. Раньше в такой период я бы пятьсот раз на тебя рассердилась и еще столько же раз начала бы писать рассерженные письма. А сейчас только пытаюсь разогнать мысли, что нечто неприятное случилось по моей или не по моей вине, скучаю по тебе тихо и просто стала более нервной и раздражительной (это заключается в частом отмечании чужих (!) недостатков и необщительности). Начинаю понимать, насколько ты мне близок!

Глебушка, ты же прощаешь мое упорство. Просто я очень медленно постигаю истины в себе, даже то, что мы вдвоем, и что значит быть вдвоем. Но как здорово делать все это постепенно, постоянно открывать все новые и новые чувства и нюансы, убеждаться, насколько оно бескрайнее и доброе. Наверное, тебе трудно с таким медленно развивающимся крокодильчиком, как я, но не отчаивайся – есть надежда, что из меня выйдет один даже очень приличный крокодил, а может быть, и откроешь, что я вовсе не существую (какой-то дух или вообще антивещество).

Не знаю, почему вспомнился „Солярис“. Что бы произошло, если бы ты попал туда? Не думал? А со мной? Человек никогда не сделал достаточно, если не сделал больше, чем достаточно, а это иногда означает больше всего.

Странно, но, пока не получила твое письмо, была уверена, что приедешь скоро.

Знаешь, всю эту осень я в таком хорошем настроении, что явно что-то проглядела. Слишком красиво, чтобы быть правдой. Не хочу быть счастливой „за твой счет“. Не могу поверить, что у тебя не так же, что тебе не так же хорошо со мной, как мне с тобой, что можешь быть одиноким со мной, что не хочешь быть навсегда со мной вместе, что не настолько тебе близка и нужна, что ты устал любить и все эти слова тебе скучны. Господи, этого просто не может быть! Так ведь? Любишь меня, как и раньше? Веришь, как раньше? Мне же идет розовое?

Человек, который любит, страшно глупеет. А про крокодилов просто не говорим – становятся таким глупыми, что им кажется, что они не зеленые, хотя зеленые.

Знаешь, Глеб, иногда меня охватывает очень странное чувство – нечто как ностальгия по детству, досада, что мы не росли вместе. Очень часто представляю, как эта русая головка (как на снимке в первом классе) стоит часами у окна, и так мне хочется быть там с тобой в этот момент. Иногда просто ненавижу, что не могу сидеть тихо и молчаливо долгое время, так часто мечтаю быть рядом с тобой и ни о чем не говорить, даже нет необходимости смотреть друг на друга или слушать музыку, только ощущать твое присутствие. Почему на это никогда не остается времени, а всегда бешено ищу твои глаза, руку твою, губы твои, и каждый день для меня, как день перед расставанием.

Не могу больше! Не хочу расставаться больше с тобой! Устала!

Осточертела мне эта разлука, понимаешь меня, осточертела! А она уже – часть меня, и никогда не удается забыть про нее, даже на мгновение…

А жизнь так коротка. Дней и ночей так мало в этой жизни, и они такие короткие…

Эх, как только выпадет мне возможность поговорить о себе – совсем пропадает и без того редко проявляющееся у меня шестое чувство – чувство меры. Глебушка, у меня один вопрос – что тебе сказала о том, когда человек пишет глупости и когда „важные“ вещи? Просто не могу вспомнить, потому что целая вечность прошла. Просто, Глебушка, что стало с тобой в последнее время, по крайней мере, мне так кажется, а ты так мало пишешь о себе. Что случилось, Глебушка, и почерк твой не свидетельствует об особенной внутренней гармонии? А может быть, все нормально, нормально, нормально…

Когда мне расскажешь о стройотряде? Так разожжешь женское любопытство и меня поджариваешь на его медленном огне и бурчишь, что этого не делал! Делал, делал! Глебушка, напиши большое, длинное письмо! Вспомнила одну историю писателя – там внучек просит дедушку рассказать сказку о кошке, она длинная, и дедушка начинает: „Однажды жила-была кошка – длинная, длинная, как от нас до трамвайной остановки…“

Глеб, ты почему никогда мне не рассказывал сказки? Напиши мне одну, и я буду читать ее перед сном. Можно и не длинную, но красивую, похожую на тебя.

Спокойной ночи, радость моя!

Спокойной ночи, сказка моя!»

«Происхожу из… Это имеет решающую роль в выстраивании основ моего политического мировоззрения, в любви к труду и учебе, в воспитании чувства гражданской ответственности перед обществом и подъеме авторитета КПСС в еще достаточно раннем возрасте. Родители и моя сестра, которые также члены КПСС, всегда были моими первыми помощниками в изучении и вникании в идеи коммунизма и политики нашей партии… Я люблю свою профессию, и у меня очень серьезное отношение к ней, это общественная наука, которая требует от своих работников ясного и твердого понимания марксистко-ленинской идеологии, широкой пропаганды и доведения до сознания каждого члена нашего общества. Я бы не смогла полностью отвечать требованиям, если бы не училась и не работала под прямым руководством коммунистической партии, не прошла школу комсомола и школу подготовки партийных кадров. Только под прямым руководством КПСС могу правильно работать и, насколько это в силах человека, безошибочно претворять в жизнь идеи коммунизма для развития нашего социалистического общества, и поэтому прошу принять меня в ряды КПСС».

По полю, по разбитым дорогам Серпухова автобус ехал не быстро, но никто и не торопился возвращаться в холодное общежитие. Ребятам было приятно держать на коленях девушек. Девушкам было приятно сидеть на коленях ребят. После рабочего дня у всех было приподнятое настроение, от души пели:

 
«Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
А вода по асфальту рекой.
И неясно прохожим
В этот день непогожий,
Почему я веселый такой…»
 

Чтобы Стелла не соскальзывала с колен на кочках, Алексей обвил ее руками вокруг талии и прижал к себе. Она приняла это, как нечто совершенно естественное.

Годин невольно уткнулся носом в промежуток над воротником синей телогрейки с заправленным под него платком и косынкой, повязанной поверх собранных в узел волос, – в шею Стеллы. Она пахла уже знакомым, тем самым необыкновенно тонким и изысканным, как и ее руки, которыми она кормила его в обед. Запах ее тела дурманил. Стелла наверняка чувствовала даже через их толстые ватные штаны его мужское желание. Автобус ощутимо тряхнуло, и его руки расцепились. Сдвигая их снова, он наткнулся на пуговицу фуфайки. На ней ранее лежала правая рука. Теперь эта пуговица была расстегнута, должно быть, на той же кочке выскользнула из прорези. Из-под приоткрывшейся полы шло такое, такое приглашающее тепло. Почти жар. Алексей замер, придерживая Стеллу сгибами локтей. Нужно было что-то делать. Сомкнуть руки поверх фуфайки или скользнуть правой под полу. Он, уже давно познавший женское тело, представлял, что обнаружит там. Его ждет такое мягкое, которое приятно гладить, сжимать, мять, и он сомлеет от наслаждения и усиливающегося желания.

Стелла не будет против. Годин не знал, он просто чувствовал это. Только что переговаривавшаяся с соседкой, она тоже замерла. Девушка определенно ждала, ожидала. Алексей ощущал, что она задышала быстрее, а ее шея стала пахнуть еще душистее, еще призывнее. Стелле было просто необходимо, чтобы его рука скользнула под фуфайку, чтобы погладила, а потом сжала, крепко сжала уже успевшую стосковаться по мужской ласке юную, весьма развитую грудь.

Они оба были так напряжены, что Алексей понял: еще немного – и кто-то из них может запросто простонать от вожделения. Он сглотнул и сжал зубы. Ему нужно было немного продержаться, собраться с мыслями, решить. Да, одно движение рукой и – мужская сладость, женская благодарность. Но не только. Он должен будет пригласить ее вечером погулять по перрону и вокзальной площади. В какой-нибудь прилегающей улочке поцеловать и уже, может быть, завтра овладеть ею в лесочке на краю поля, куда они дойдут поодиночке, как бы по нужде. Потом она будет с такой надеждой смотреть в его глаза, что ему ничего не останется, как сделать предложение. Когда вернутся в Москву, Стелла представит его своим родителям-«небожителям». Те поскрипят зубами, узрев жениха-провинциала, но после истерики любимой дочери все же согласятся и после свадьбы пропишут у себя на столичной жилплощади. Когда Годин окончит институт, тесть всемогущий устроит его на какую-нибудь престижную работу, выбьет им квартиру, купит синего «Москвича» или даже «Жигули», и станет Алексей вполне «упакованным» москвичом. Не нужно будет ехать по распределению на край света в тот же Череповец или какой-нибудь Красноярск. Алексей, как немногие избранные, останется в Москве. А ведь он действительно хочет остаться в столице, чувствуя, что только здесь может найти ключ к тайне синей папки, получить нужные знания, умения, а потом вернуть преумноженными. И вот, оказывается, как просто добиться желаемого. Одно движение руки…

Заметил взгляд своего соседа по общежитию – Суконникова. Имейся у того московская прописка, то быть ему первым женихом курса – не только отличник, но еще и секретарь комсомольской организации. Без сомнения, у Суконникова в нужное время образуются рекомендации всех мастей для поступления в аспирантуру, о которой он говорит:

– Аспирантура – это, конечно, временно. После нее все равно встанет вопрос с распределением. Более верно – жениться на москвичке. Посмотри, старичок, сколько свободных девиц вокруг нас. Нужно только правильно себя подать и не ошибиться с кандидатурой.

Суконников ходил по институту, задрав нос, как будто он уже вообще москвич, закончил аспирантуру и является уважаемым преподавателем, эдаким молодым ученым-вундеркиндом. Он явно делал все правильно: многие девушки ИМИСа с легкостью отзывались на его знаки внимания. Однако Суконников отношения развивать не торопился:

– Надо выбрать наиболее подходящий вариант!

Разумеется, как комсомольский активист, он тоже был «на морковке». Показательно-ударно работал на соседней грядке. Периодически поднимал голову и оценивающе всматривался в пухлые ватные зады склонившихся над землей дев. Сейчас в автобусе Суконников то и дело поглядывал на Алексея и Стеллу. Окажись он на месте Година…

«Ждет кого-то, похоже…»

Автобус затормозил, и Алексей сгибами локтей еще сильнее сжал бока Стеллы. Та вздохнула:

– Приехали…

Действительно, автобус остановился на вокзальной площади. Стелла сползла с колен Година.

Он сумел обогнать ее в толчее возле выхода и подать руку на ступеньках. Девушка оперлась и улыбнулась, шагнув вниз:

– Спасибо!

Вместе они дошли до общежития. Стелла, очевидно, ждала, что Алексей назначит на сегодня свидание, но он лишь кивнул:

– Пока!

– Пока…

Лежа на койке, Годин пытался читать подвернувшуюся под руку газету, но никак не мог сосредоточиться. Ему казалось, что и эта газета, и все вокруг пахнет тем самым необыкновенно тонким и изысканным. Он несколько раз собирался встать и выйти в коридор, сделать несколько шагов в сторону комнаты девушек. Но останавливал себя, а уже не только газета – казалось, даже мокрые, грязные фуфайки пахнут все тем же необыкновенно тонким и изысканным.

На следующий день они не встретились в автобусе, но снова работали рука об руку. Говорили мало, с каким-то напряжением, и больше переглядывались.

Когда возвращались после трудового дня, все повторилось:

 
«И неясно прохожим
В этот день непогожий,
Почему я веселый такой…»
 

Стелла снова сидела у него на коленях, он вновь уткнулся носом в ее шею и дышал ее телом. Та самая пуговица то ли опять нечаянно расстегнулась, то ли изначально была не застегнута. Годин отважно держал девушку за бока. Пока ехали, она несколько раз вздохнула полной, да, вновь убедился, весьма полной грудью.

– Пока!

– Пока…

В общежитской мужской зале несколько однокурсников, помывшись в душе и поужинав, со скуки играли в покер «по маленькой». Годин еще в Потаповке утолил интерес к азартным играм, узнав от друзей несколько шулерских приемов. Понял: выиграть в карты можно только жульничая, ну или имея феноменальную память и серьезные познания в теории вероятности. Этого, похоже, не знал Суконников, проигрывавший партию за партией. Он не понимал, что против него, имеющего в данный момент больше всех денег в кармане, объединились другие игроки. Поддаваясь друг другу, они сообща «раздевали» решившего испытать удачу и неожиданно раздухарившегося, вошедшего в раж Суконникова. Хотя ставки были копеечные, но в азарте банк взлетал и до нескольких десятков рублей.

Лежа на койке, поглядывая на игроков и стараясь не думать о Стелле, Годин вновь пытался читать газету.

– Эх! – Вошел в комнату кто-то из парней-однокурсников. – Там на перроне Стелка Бородина стоит такая разодетая: в джинсах, в куртке, в кроссовках. А как пахнет – за версту обомлеть можно!

– Одна что ли? – Заинтересовался Суконников, бросая карты и пересчитывая оставшиеся деньги. – Черт, вот невезуха!

– Одна, ждет кого-то, похоже…

Годин продолжил пытаться читать газету. Через полчаса в комнату вошел еще один однокурсник:

– Блин, там на перроне Стелка Бородина стоит…

Сразу несколько человек продолжили:

– Такая разодетая… В джинсах, в куртке, в кроссовках… А как пахнет… За версту обомлеть можно! Одна, и ждет кого-то, похоже…

– А вы откуда знаете?

– Знаем! – Сказал Суконников и встал из-за «стола». – Я – пас! Придется еще из дома денег попросить. А погода-то сегодня такая хорошая!

Он быстро влез в «гражданское», глянул на себя в треснутое зеркало, висевшее у выхода, и чуть ли не выбежал за дверь.

На следующий день в автобусе Стелла сидела на синих ватных коленях Суконникова. Они о чем-то довольно болтали. Правую руку Суконникова не было видно, но смотрел он на Година победоносно.

В конце сентября вернулись в Москву. И снова учеба…

«Умер Леонид Ильич Брежнев, фронтовик, руководитель страны с 14 октября 1964 года по 10 ноября 1982 года…»

– Следующей лекции не будет! – Громко объявил замдекана.

Студенты в поточной аудитории радостно зашумели, но представитель администрации поднял руку и добавил:

– Состоится траурный митинг. Мы должны почтить светлую память нашего руководителя – товарища Леонида Ильича Брежнева, так скоропостижно ушедшего из своей социалистической жизни… Никому из аудитории не выходить!

Замдекана встал в дверях. Через несколько минут пришли парторг факультета, декан и сопровождающие его лица. Каждый по десятку минут что-то вещал о заслугах «настоящего коммуниста», «защитника Малой и Большой земель», «четырежды Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда»… Некоторые студенты зевали. Но большинство тревожно переглядывались, пересматривались:

– Что же теперь будет? Как дальше-то?..

И Алексей не понимал: вся его сознательная жизнь также прошла во времена руководства страной Леонидом Ильичом. Ранее вроде бы была «хрущевщина», «сталинщина». Будет…

«На Пленуме ЦК КПСС Генеральным секретарем ЦК КПСС избран Юрий Владимирович Андропов…»

«Андроповщина»…

«Здравствуйте!

Вы, наверное, уже многое знаете, а я вам пишу, когда все закончилось. Итак, после моего приема в партию, о котором дядя Боря, наверное, вам сказал, последовало и утверждение. Подробности – зимой. Если кто-то меня будет искать, ничего не знаете – не знаете, когда приеду, когда уеду, не знаете вообще, приеду ли и не проведу ли каникулы где-то не в Саратове. Предупредите и Лару, если она случайно встретит кого-то из моих знакомых. А мои экзамены (без учета зачетов): 30 декабря, 3 января, 9 января, 14-го, 19-го, 24-го. Держите за меня кулаки, я очень нервничаю, но если провалюсь, то отложу все на февраль. Очень нервничаю…»

«Здравствуй, мой милый!

Говорят, слишком хорошо – это не хорошо. А почему не говорят, что слишком плохо – это не плохо? Просто пришло в голову…

Итак, сегодня сдала зачет – до десяти утра без передышки писала конспекты и когда, наконец, стала сходить с ума и чтобы не заснуть в оставшиеся полчаса, как завершение, на седьмой странице нарисовала „содержание“, как подобает, – автор, статья, страница в тетрадке. Иду. Профессор долго перелистывает весь этот труд с презрительно-недовольным видом (и я уже прощаюсь с каникулами), и вдруг лицо его оживляется, и, вижу, дошел до „содержания“. Почти не верю ушам своим: „О, даже так! Какая прелесть!“ Схожу с ума, спрашиваю: „Вы… это… издеваетесь?“ Следует поток уверений, что это действительно чудесное размышление плюс показывает неформальное отношение и теперь заставит всех студентов так делать, но чтобы я не беспокоилась, он не скажет, что я его навела на эту мысль. Следом подпись и пожелание легкой сессии! Хорошо, что не скажет коллегам, а то они забьют меня камнями. Еще одно зло принесла человечеству. Искуплю ли когда-нибудь свою вину? „Я добрый, но добра не сделал никому“. А я все-таки неплохой человек и притом гуманист. Странный выверт судьбы! Вся комната, и не только она, чувствует себя просто обязанной доверить именно мне свои интимные истории и захотеть в ответ мои (!!!), и, знаешь, самое забавное, что меня считают большим теоретиком с известной слабостью – слишком дружески и всеоправдывающе настроена к худшей половине человечества, слишком много их уважаю и им доверяю.

Эта жизнь – большая шутница.

Глебушка, прости, но как тебе пришло в голову такое? Не хотелось бы говорить об этом в письме, но не могу сдержаться. Могла бы промолчать, но, когда молчу, не могу держаться естественно, а это плохо.

Следующая ее шуточка сегодня была о том, что не нашла нужный билет, только на день позже. А это один очень дорогой день для таких коротких каникул. Как бы хотелось, чтобы ты меня встретил где-то между и не возвращались бы домой несколько дней. Тогда бы не чувствовала себя ни в Москве, ни дома, а просто с тобой вне земных пространств, которые нас, увы, разделяют. Иногда успеваю ощутить это чувство в самолете – когда где-то, и, если мне не досаждает сосед, – я есть я, единственно. Ощущаю такую внутреннюю наполненность и целостность, и это почти похоже на счастье. Тогда тело перестает ощущать грусть своего существования и чувствуешь себя на границе абсолютной свободы. А почему почти похоже на счастье? Потому что эта свобода, целостность опьяняют, но я тебе ее дала (заодно с моим счастьем, помнишь?), и когда ее нашла не в тебе, не с тобой, она мне не нужна, даже омерзительна. Она не может быть истинной, потому что она без тебя. И задумываюсь, что она не может быть истинной, потому что истинная уже в тебе и ты никогда не сможешь ее мне вернуть, даже если мы расстанемся. Потому что ты меня приручил, понимаешь, что это означает? Это не плохо, это прекрасно. Хватит продолжать мной как бы любоваться, это действительно прекрасно. А если нет – бог свидетель, не хочу тебя разочаровывать. А истина есть истина – не могу ни скрывать ее, ни скрываться от нее. Люблю тебя!

Говорят, приближается Новый год! Думала, что встретим вдвоем. И даже хотела что-то начать готовить предварительно, но не стала. Давно уже ничего не готовлю заранее из-за тараканов, за эти годы уже свыклась с ними, но начали снова меня пугать. Потому что представляю, как ты проснешься утром, первое, что увидишь – это такое вот насекомое, и я не могу ничего сделать. А после вчерашнего разговора… мне хочется поднять тост. Умирает мужчина, душа его достигла того света и видит – перед чистилищем огромная очередь – святой Петр распределяет кого в рай, кого в ад. Мужик занял очередь и пошел порасспрашивать, кого куда посылают. Видит, Петр всем задает один и тот же вопрос: „Был ли ты женат?“ Если да – идут в рай, потому что до сих пор были в аду, если нет – иди в ад, потому что до сих пор наслаждались жизнью. Дошла очередь мужчины, Петр задает ему тот же вопрос, и тот решил перестраховаться:

– О да, даже два раза.

– Тогда в ад.

– Но почему, я же даже два раза…

– Ты был в аду и опять вернулся, значит, тебе там понравилось…

Так выпьем, Глеб, за тех, которые возвращаются, несмотря на то что знают, что их ожидает!

С Новым годом, дорогой! За тебя! Пусть он для тебя действительно будет новым. Обидно, насколько лишено смысла пожелание „будь счастлив“ и насколько мне действительно хочется, чтобы ты был счастлив! Как мне хочется, чтобы ты был спокоен, уверен в себе и во мне. По крайней мере так, как я могу быть с тобой, потому что я действительно была… Хочу поцеловать руки твои. Дорогой мой! И позволь пожелать себе быть с тобой. Могу дать тебе все, в чем действительно нуждаешься. И веру, и дружбу, и любовь, и счастье.

Научи меня, господи! Как то маленькое, что во мне есть, как мне тебе отдать? Возьми его, дорогой, оно твое! Возьми, иначе оно умрет! Люблю тебя!»

«Здравствуй, Глеб!

Минус тридцать. Все синее. И небо, и звезды (таких больших здесь еще не видела), и новая луна, и крокодилы, и люди. Ветер. Все спят, кто под чем может – кто с электрогрелкой, кто в шапке и свитере. Авторучка у меня железная, и это целое несчастье. Такого не было два-три года. Утром надо залепить окно. Будет большой цирк, если лопнут трубы. Придется сжечь паркет и мебель. Наступит массовый запой. Будешь получать письма глубокой заморозки и, если на каком-то из них нарисован крокодил, знай, что цветовое сходство абсолютно…»

«Здравствуй!

Когда мне трудно и я в отчаянии, а тебя нет рядом – я стискиваю зубы – уже привыкла справляться со всем сама, с любой ситуацией…

Когда мне радостно или игриво и тебя нет – может быть, в этот момент ты грустишь, а был бы здесь, все было бы по-другому, и я бы была не просто радостной, а веселой, счастливой, но у нас еще будет много радости, которую мы встретим вместе…

Когда мне спокойно и тебя нет – есть воспоминания, твой цветок вырос, кофе получился таким, как ты любишь, и говоришь: „Розовое тебе идет…“

А когда мне, как сейчас? Что это? Хорошо, но не похоже ни на что другое. Понимаешь, это нюансы каких-то настроений, интуитивные причудливые чувства, которые испытываю в первый и последний раз, потому что они результат неизвестно чего, но они неповторимые, и мне кажется, что успела их ухватить и остановить время и… тебя нет!!!

А они не повторятся, и ты никогда их не испытаешь, и я никогда не смогу их тебе передать, потому что в тот момент, когда беру в руки авторучку, все исчезает, не оставляя даже воспоминания. Остается только обида на то, что случилось это, когда тебя не было, и мы уже никогда не достигнем этого откровения, которое было дано в этот момент, я не смогу сказать то, что испытывала, ты никогда это не почувствуешь, а оно похоже на какое-то просветление, которое, будь мы вместе, смогли бы задержать… Чувствую, что несу какую-то чушь, но это действительно редкие, особенные моменты, и так обидно, что они случаются только со мной и так исчезают.

Иногда, когда думаю о тебе, у меня возникает чувство, что в определенные моменты нас связывают страшно крепкие связи (может быть, и ты думаешь обо мне), но они такие сильные, почти осязаемые, можно их почти увидеть или схватить руками, но не хочу пытаться это сделать. Тогда мне не тяжело тебе писать. Мне кажется, что я почти касаюсь тебя, а ты чем-то занят и просто меня не видишь и не ощущаешь меня.

Не хочу перечитывать это письмо – опять чего-нибудь испугаюсь и не отправлю его, но у меня чувство, что говорю, как пьяная. Странно, трезвая я. Вспомнила, как прошлым летом ты меня спросил про одно письмо, не под градусом ли его написала (не сказал „во сне“, почему такая мысль пришла тебе в голову?), но тогда осталась с впечатлением, что мы поняли друг друга. Если случайно хранишь то письмо (оно было в конце мая) – прочитай его снова и попытайся воспринять его, как тогда, и всегда воспринимай меня так.

Верно, что с тех пор постарели, но не поумнели, честное слово!

А завтра Новый год! Всего через день Новый год. Никогда мне не было страшно перед новым годом, а сейчас…

С одной стороны, это хорошо – значит, не будет, как все предыдущие, но с другой… Каким-то очень пугливым ребенком стала…»

«Привет, Сережа!

Как мне было хорошо, когда я получила твою открытку. До того момента я страшно злилась, что ты не отвечаешь на мои письма, села, взяла тетрадь, чтоб написать очередное, и как-то не по себе стало, когда я нашла в ней два письма к тебе, которые думала, что отправила.

Был один очень смешной анекдот насчет склероза, но мне не до смеха. Как говорила Гера, склероз не болит. Одно в этом утешение.

Правда, я тебе написала из Ленинграда, но адрес твой на открытке написала по памяти, видимо, она не дошла. А жаль, там такое было про лимонные блинчики!

А самое важное, что я писала в каждом письме, – это мой „новый адрес“. Нет, я по-прежнему живу в той же общаге, только здесь мои письма воруют беспрестанно, редко кому удается проскочить через эту „стену“, как сейчас случилось с твоей открыткой. Так что пиши на адрес московской знакомой: Москва, улица…

Прости, Сережа, но у меня новогоднее похмелье еще не прошло и написать что-то получше мне не удастся!»

«Привет!

Здорово, что есть праздники. Нет-нет да и кто-нибудь напишет, что-нибудь расскажет. Что-то интересное про себя можешь узнать. Верно, что новогодняя исповедь имела несколько неприятное предисловие, но это точно заставило мальчика разговориться. Сделала это от озлобления, но мне было очень полезно, и потому во время встречи напомни мне рассказать и тебе, потому что в будущей жизни может тебе потребоваться – оказывается, женщины не так уж глупы, большинство из них сообразительны и могут уловить ясную систему, если ее ухватил – то нет ничего страшного!

Может быть, что-то не будет тебе приятным, но прими это, а иначе можешь быть уверенным, что не обманула тебя. Итак, была конкретная ситуация: на монолог мальчика я ответила классическим клише, что испытываю очень добрые чувства к нему, но… и поэтому предлагаю остаться друзьями. До этого ничего нового под солнцем. Но после этого началось: тип, по его словам, злился не из-за моего отказа, а на то, как банально я это сделала, и явно я не столь богата душевно и не настолько умна, насколько меня считают. Это все верно, как говорят обо мне мужчины. Э, тут мое женское любопытство, так ему стало жаль других ребят. Естественно, здесь мое женское любопытство разгорелось, а что, почему и т. д.

Начала понемногу его трясти, пока из него не вытрясла интересные вещи. Например, что я прохожу тут как холодная красавица (ту, ту, ту, – как смотрю, – вокруг на подбор одни Парисы), в действительности я или очень умная и знаю себе цену, а их просто использую, или просто ничего не понимаю в мужчинах и жду Глеба, но то, что никто не может меня увлечь, страшно возбуждает мужчин, и они страшно надуваются амбициями, а были и такие придурки (и этот был в том числе до последнего времени), которые меня превозносили, но сейчас убедился, что я из тех, которые недоступностью просто набивают себе цену и ждут, когда им попадется какая-нибудь более крупная птица из львов в верхах (не знала, что львы это птицы!), и что я, по сути, никого не могу любить, потому что никогда не напиваюсь (логика, брат!). И не случайно всегда веселая, потому что знаю, что мужчины любят таких, мужчины любят тех, кто не затрудняет своими переживаниями, и по своей глупости думают, что такие женщины очень сильные и богаты внутренне, и в реальности таких женщин нет (удивительная искренность, не ожидала!)