Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

– Ты, Витек, с ящика-то слезь, а то, не дай бог, сломается. Так и покалечиться можно. И пукалку свою газовую спрячь, – вступился за водителя крепыш-охранник. – Никаким гексогеном тут и не пахнет. Обыкновенная грязь. Ты ее, кстати, под носом-то вытри.

Народ, скопившийся было вокруг фюрера, юмор оценил, заулыбался, смекнул, что его дурили, разочаровался, хмыкнул и от психованного вождя отошел.

А крепыш подошел к оторопевшему горцу:

– Не боись, парень. Мы не позволим крутить нам мозги. И тебя в обиду не дадим. На Витька́ не гляди, у него авария была. Еле оклемался. И теперь сам не знает, чего мелет. Короче, с пулей в голове у нас Витек. А ты с чего решил, что картер коробки пробило?

– Масло, – водитель показал на лужу под «газелью».

Крепыш не поленился, встал на колени и поглядел на днище, туда, где должна быть коробка передач. Потом окунул палец в лужу.

– Ты, пацан, масло-то хоть раз видел? Горе луковое. Коробка в порядке. Была бы пробита, так масло и сейчас в пробоину вытекало бы или капало. А там, – толковый охранник показал на коробку передач, – там нету ни капли. А в луже фиг знает чего, только не масло. Понял? А вот с колесом непорядок. Минимум пробило, это точно. А может, и с шаровой непорядок. У тебя запаска есть?

– Нету, – вздохнул тот, – хозяин жадный, не выдает запаску.

– А ремкомплект с клеем или клочок сырой резины есть, чтобы заклеить камеру?

Парень смотрел на толкового пассажира, как на иностранца, и видно было: не понимает, о чем тот говорит. Слова «сырая резина», «ремкомплект» горе-водила слышал, должно быть, впервые.

Крепыш-охранник покачал головой, вздохнул и без всякой надежды спросил:

– А насос, чтобы потом колесо накачать, есть?

Насос оказался в наличии.

– Ну, ты все равно откручивай колесо. Толку от него никакого. Будем думать, чего делать.

Водитель кивнул:

– Я знаю. Я ее два раза менял на другой маршрутке. У меня камера есть.

– Камера, тогда живем, – ободрил крепыш, – тогда ты молодец. Значит, не так уж и страшно то, что приключилось. Поменьше паники. Снимай колесо, ну и так далее. Как снимешь, поймем, что с шаровой. А там сообразим, чего дальше делать. Понял?

– Понял. Я так и хотел, да этот, который твой знакомый, пистолет вытащил. Орать стал. Зачем пугать? Я менять колесо хотел.

– Ну, ладно, не бери в голову. Давай вперед.

Водила успокоился, занялся делом.

– Мамой клянусь, все сделаю. Все заменю, – причитал он.

Однако остаться в одиночестве джигиту была не судьба. Подошел жилистый старичок, который сидел передо мной. Старик помолчал, поглядел, что работа по отвинчиванию гаек движется, и решил вставить свое слово:

– Мама – это святое! Мама – святое. Об этом наша церковь всегда говорила. Русь, она под покровом Богородицы во все времена жила. Даже Сталин, когда немец к Москве подошел, велел на самолете иконой Богородицы столицу освятить. И теперь Русь живет! И будет жить!

Мужик перекрестился, отвесил земной поклон и спросил:

– А у вас в магометанстве существует подобное, почти божественное отношение к матери? Как вы, например, относитесь к матери пророка Магомета?

Водила, видать, не сильно разбирался и не особенно задумывался об отношении к родительнице пророка, потому сказал первое, что пришло в голову:

– Мама – святое у всех.

Старик одобрительно кивнул, покачал головой.

– Правильно говоришь, а чего же ты ее поминаешь всуе? Клянешься ей всуе по пустякам, олух?

Водитель посоображал, вздохнул:

– Правильно ты сказал, уважаемый ага. Не надо. Не буду.

– Ну, вот и ладненько. Надо в мире жить. Так все нормальные религии учат. А Бог он один для всех. Об этом тоже каждая религия говорит.

Ветерану надоело учить, и он начал прохаживаться вокруг подбитой машины и время от времени глядеть на ночное небо.

Женщины, будучи от природы умней мужчин, знали, что машина или починится, или нет, но при любом раскладе суетиться ни к чему. Или на своей развалюхе уедут отсюда, или какая другая подберет. А потому, поглядев по сторонам, посмотрев на звезды, оценив друг друга и вообще поняв, что ни джентльменов, ни соперниц не просматривается, будто одиночные капли, постепенно притянулись друг к дружке и образовали, нет, не лужу, но, как бы это сказать, да чего там голову напрягать, образовали общество. И заговорили.

– Тут мне, – начала одна, – рассказали диету новую, по ней Пугачева за месяц тридцать кило сбросила.

– Да ты че! – сказали остальные. – Чепуха это! Такого не бывает.

– Бывает! – сказала первая. – Вот послушайте.

И пошло-поехало. Слово зацепилось за другое, треп про диету сменился болтовней про еду, про рецепты кексов, оттуда, следуя за рифмой – о сексе, потом о детях, потом о мужиках вообще и мужьях в частности. Говорили одновременно все, никто никого не слушал, но отвечала каждая каждой тоже одновременно. Куда делись природный ум, рассудительность и практичность. Цепь тем удлинялась и удлинялась, будто телевизионные передачи перетекали одна в другую, такую же бессмысленную и ненужную. Давно было забыто начало разговора, никто не знал, чем закончится, но процесс, будто тысячетонный железнодорожный состав, набирал скорость и мчался, сметая на своем пути здравый смысл, логику, а потом и приличия.

Мужикам женские разговоры слушать не положено, можно сбрендить, а понять все равно нельзя. Потому, повинуясь закону сохранения видов, чтобы быть подальше от пустой болтовни, не рехнуться от нее, а главное – посмотреть, как там тетя Полина, я заглянул в маршрутку. Тетя Полина спросила:

– Чего там, Коля? Скоро поедем?

– Колесо пробило. Водитель поставит запаску и поедем. Работы на полчаса.

– Тогда, пожалуй, на улице посижу, а то тут чего-то воздуху мало.

Вздохнула, поднялась, тяжело прошла к выходу. Я помог ей выйти, выбрал из кучи валявшихся на обочине деревянный ящик покрепче, смахнул с него пыль. Тетя Полина улыбнулась, сказала «спасибо», присела.

– Коля, ты занимайся чем надо, не отвлекайся, я тут посижу, а замерзну, так назад в машину пойду.

Я кивнул и пошел поглядеть, как там с колесом.

Толковый охранник будто дожидался меня:

– Надо бы разобраться, где это мы приземлились. Как думаешь, где?

Я показал на столб с табличкой:

– Пошли глянем.

– Не, нам нельзя. Боюсь, Витек опять начнет чудить. Чего хочешь натворить может. За ним глаз нужен. Его без присмотра оставлять нельзя. У него, когда попал в аварию, клиническая смерть была. И видать, крыша слегка поехала. Но выкарабкался. Их с отцом в госпитале в мою палату положили. Я потому и знаю. Отец его перед смертью просил, чтобы я за ним приглядывал. Да и тебе к столбу этому ноги бить ни к чему. Чуйка мне говорит, что тут надо пока оставаться. Давай глянем, кто в машине сидит. Помнится, два пацана были, если нормальные, их и пошлем.

Пока «газель» прыгала по городскому асфальту, они перестукивались на смартфонах и хихикали. Теперь прижались друг к другу, погрустнели, съежились и молчали. Видно было, что стали беззащитными, беспомощными.

– Вы чего притихли, молодежь?

Пацаны молчали. Я улыбнулся и продолжил:

– Не бойтесь, тут народ нормальный, не обидим. – Помолчал и добавил: – Если вы, конечно, тоже нормальной ориентации.

– Мы нормальные, – тихо проговорил тот, который был с темным смартфоном. – Только тут связи нету, ни Интернета, ни телефона. Только что была, а теперь нету. У нас все зависло.

– Без связи – это хреновато, – вступил заглянувший в машину вслед за мной крепыш-охранник, – помню, у нас в разведке однажды пробила пуля рацию. Было хреново. Ни вертушку запросить, ни доложить, что к чему. И вообще, без связи нельзя. Никак нельзя. Это у нас тут, как тогда там, получается.

– Меня Николаем зовут, – сказал я, – а то тремся тут боками, а как зовут друг друга, не знаем.

– Тимофей, – ответил крепыш.

– Меня зовут Коля, – сказал пацан, который казался постарше, – а он Санек.

– Вот что, пацаны, – не растекаясь по-пустому, скомандовал Тимофей, – тут в километре столб с надписью стоит. Там должно быть написано, где мы очутились. Сгоняйте по-быстрому. Узнайте. Тогда сообразим, куда нам двигаться. Пока вы обернетесь, мы колесо починим. Договорились?

Пацаны кивнули. Вышли из маршрутки. Были они в одинаковых теплых толстовках, таких же одинаковых спортивных штанах и кроссовках. Одинаковыми движениями накинули на головы капюшоны.

«Ну, близнецы-капуцины или двое из ларца – одинаковы с лица. Наверняка от армии косят, а сами в униформу наряжаются. Зачем? Чтобы спрятать непохожесть, не выделяться из стаи, не прослыть белой вороной или еще зачем? Одни так, а другие, наоборот, раскрашиваются, наряжаются шут знает во что, делают ирокезы или наголо бреются, чтобы выделиться, показать так свою индивидуальность», – ухмыльнулся я и подумал, что, должно быть, старею.

Мы пошли проводить их. Тимофей, как он сказал, «на всякий пожарный случай», дал старшему парню черенок лопаты, оказавшийся в маршрутке.

Пока шли, я узнал, что Тимофея, капитана-десантника, несколько лет назад ранило. Почти неделю валялся без сознания. Чудом выжил. Потом комиссовали по ранению. Он помотался по госпиталям, подлечился и теперь занялся нехитрым делом – подрабатывает в охране и восстанавливается. Хочет полностью выздороветь. Делает специальные упражнения и всякое такое.

Я рассказал, что после армии окончил институт, увлекся наукой, защитил диссертацию, работаю в закрытом НИИ. Рассказал, что раньше делали серьезные вещи, а теперь директора поменяли на блатного, хотят НИИ приватизировать из-за площадей, а до нас и науки дела никому нет. Не сильно распространяясь о научных делах, сказал, что сидим на бюджете, живем, как в анекдоте: начальство делает вид, что платит зарплату, а мы делаем вид, что работаем. Потому все толковые, которые не разбежались, подрабатывают. Так и перебиваемся.

Поняв, что пацаны настроились, что не пропадут и не подведут, мы повернули назад и скоро услышали ветерана.

Он объяснял Витьку:

– Раньше зайдет какой пожилой человек в трамвай, молодежь тут же место уступит. Без напоминаний, как пружиной из сиденья выстреливали. Без напоминаний. А которые делали вид, будто не заметили, так их народ пристыдит – хоть из вагона убегай. На всю жизнь запомнят! А теперь? В уши вставят эти штуковины. Наушники. Музыку-бубниловку на полную мощность врубят и ничего не видят и не слышат. Это у них, как они сами говорят, «отмазка такая». Для этих теперь тормозов нету. Все равно, старик или женщина беременная. Им по фигу.

– Точно, – согласился Витек, – тормозов у этих нету. Но я тебе, отец, вот чего скажу: и у других, которые постарше и совсем в возрасте, тоже нету! Вот недавно у соседей моих, людей пожилых, вроде вас, ванна прохудилась. Лет сорок стояла, а теперь потекла. Помыться нельзя, течет, заливают тех, которые под ними этажом ниже. Ну, у пенсионеров денег, естественно, нету, сын с семьей в другом городе, тоже без денег, старикам неловко к нему обращаться. Короче, поднатужились, подкопили. Месяцев пять собирали. Все это время купались кое-как. Дырку в ванне палкой затыкали и купались. Короче, на днях новую ванну купили. С установкой. Фирма привезла им. Ванна новенькая, блестит, вся в этикетках. Взрослые мужики лет под сорок в фирмовой спецухе установили, подключили. Все чин-чинарем. Старички расписались, что все в порядке. Те уехали. Эти купаются, радуются. А когда через два дня этикетки отклеились, старушка глядит, а эмаль под этикеткой сколота! Здоровый скол, с рубль размером. Старички на фирму звонят, так, мол, и так, вы нам бракованную ванну продали, а им: «Вы расписались, претензий не было. Они: «Да там этикетка была, не видно скола тогда было». Фирмачи говорят, что знать ничего не знают, что было отлично, было в порядке, а теперь сами поломали, может, молотком или ломом по ней стучали. Короче, послали куда подальше. Старуха в больнице, старик тоже того гляди туда попадет. Вот так их кинули. Должно, на складе чего-то в эту ванну свалилось, ну они там покумекали, сообразили – этикеткой намертво заклеили, чтобы не видно было и сразу не отклеилось, и подсунули старикам. Я им этот скол краской замазал, чтобы не ржавело дальше. Вот так стариков не только молодняк кидает, а и взрослые. Даже по мелочам. Лишь бы нажиться.

– Да, – согласился ветеран и повторил свою фразу: – Для этих теперь тормозов нету. Все равно, старик или женщина беременная. Властям все по фигу. А рыба, как известно, гниет с головы. Те воруют, значит, и остальным можно. А раз можно, то и нужно. Так государства и рушатся.

Помолчал и продолжил опять про троллейбус:

– А вот кто им, когда у них ноги держать не станут, место при такой морали уступит? Это вопрос.

Старик замолк, выдерживая паузу, и глянул на Витька.

У того ответ был готов:

– Этих сучков надо в армию. Там быстро мозг куда надо поставят. Научат родину любить и старших уважать. А вам, отец, тоже не фига по транспорту переполненному шастать. Жить надо в тихом месте. В деревне. Дышать свежим воздухом. Заниматься по мере сил физическим трудом. Например, растить в теплицах огурцы или еще чего. А то мотаетесь по городу. Только переполняете транспорт, и без того переполненный.

– Щщщщас! – ответил ехидно ветеран, – щас, через четыре «щ». Я свое заслужил и горбатиться на плантациях, как раб какой, не собираюсь! А тебе надо, ты туда и катись. Сильно умный.

– Чего!!! – завелся Витек, но увидел Тимофея и осекся.

3

А возле маршрутки у водителя дело двигалось. Он уже открутил колесо, разбортовал его и менял камеру.

Тимофей залез под машину, подергал шаровую опору. Вылез. Покачал головой, сказал:

– Хреновое дело, шаровая накрылась. Надо снимать. А где новую брать?

И безо всякой надежды спросил у водителя:

– Брателла, у тебя случаем шаровой опоры нормальной нету? Водитель бросил возиться с колесом, выпрямился.

– Поломанный? Ты точно знаешь? Сломался опора?

– Сломался.

– Опоры нету, – печально покачал головой водитель. – Я так и думал, когда снимал колесо. И где брать этот опора, не знаю.

– Не боись. Тут поблизости поселок или деревня. Достанем. А ты как с колесом покончишь, откручивай шаровую. Да аккуратно, чтобы болты не свернуть, а то потом намаемся.

– Я все сделаю правильно. Все откручу. Все сниму.

В меня кто-то со всего маху уткнулся, обхватил руками и, отдыхиваясь, захлебываясь от бега, зашептал:

– Дядя Николай, дядя Тимофей, там нуль.

Я от толчка отшатнулся, еле устоял и увидел бледных, перепуганных пацанов, которых мы послали поглядеть на знак. Вспомнил, что одного зовут, как и меня, а второго Санек.

– Тезка, Саня, вы чего? Что приключилось?

– Дядя Коля, – начал Санек, – мы дошли до указателя, того, куда вы послали, глянули, а на нем посредине синего прямоугольника нарисовано «О». Здоровый нуль, мы таких никогда не видали. Всегда какая-то цифра, а на этом – нуль.

Коля держал Санька за руку и молча кивал.

– Ну и чего? Ноль так ноль. Вы-то чего испугались?

– Мы сперва не испугались и тоже так подумали. А потом решили дальше пойти, глянуть, чего там. А там всего в одном шаге туман. Дальше вообще ничего не видно. Я руку вытянул, руки не видать и такой холод, такой страх наступил. Мы с Коляном вообще-то не трусы, мы и ужастики смотрим, и дрались со скинхедами, не боялись, а тут ужас пришел сразу к обоим. Мы бежать кинулись. Оглянуться боялись. Еле добежали.

Я переглянулся с Тимофеем. Он мне кивнул, мол, неспроста эти штучки.

Тимоха подошел к пацанам, обнял обоих, прижал к себе, те отдышались, успокоились.

– Молодцы. Все правильно сделали. И что дальше не пошли, и что вернулись быстро. Мы разберемся. Отдыхайте. Залезайте в маршрутку и расслабьтесь. Вздремните, если получится, а мы с Николаем пойдем в другую сторону. Поглядим, что там, на той табличке, написано, – он показал на столб в противоположной стороне.

– А чего с Витьком делать будем? – спросил я.

– Да вроде тихо себя ведет, может, ничего и не начудит, – пожал плечами Тимофей.

Потом подумал и окликнул:

– Витек, пошли с нами, поглядим, чего в той стороне. Может, шаровую опору найдем.

– А то! – обрадовался сивый.

– Надо бы вам, молодежь, не новую шаровую, а правильную жизненную опору искать. Вот чего делать надо, – вдогонку проворчал ветеран, видать, сожалея, что не удалось доспорить с Витьком.

И подошел к женщинам, безостановочно токовавшим. Начал объяснять про жизнь им.

Тимофей с минуту шел молча, потом огляделся и заговорил:

– Чего-то нутром чую, что был уже тут.

– Во и я тоже чую! – поддержал Витек. – Только не говорил, думал, показалось.

– А я ничего не чую. Не был я тут, это точно, не был, – покачал головой я.

– Не нравится мне все это, – сказал Тимофей, – и народ в маршрутке странно подобрался.

– Как это – «странно»? Народ как народ. Обыкновенный. Как везде, – пожал плечами я.

– А вот ты сам подумай. В маршрутке пятнадцать человек. Этот балбес водила понятно, чем занимается, а остальные? Я и Витек охранники. По большому счету ни фига полезного не делаем.

– Точно! Ни фига! – поддержал Витек. – Таких сук на лесоповал надо.

– Это тебя на лесоповал? – развеселился Тимоха. – Да ты там через неделю ноги протянешь.

– Я за идею готов!

– Ты лучше помолчи, фюрер недоделанный идейный. Лучше помолчи и послушай, а то назад к этому престарелому православному атеисту-комуняке пойдешь.

– А я че, я пожалуйста, – не обиделся Витек, – как велишь, товарищ капитан.

Немного прошли молча, и Тимофей продолжил:

– Так вот, с нами понятно. Дальше двое пацанов, вроде нормальные хлопцы, разве что чуток повернутые на смартфонах и соцсетях. Учатся, прости господи, какому-нибудь маркетингу, про который не то что они, а и преподаватели ихние ничего не понимают. Когда отучатся, станут продавцами работать. То есть тоже ничего полезного делать не будут. Идем дальше. Этот старый мерин – ныне от нечего делать правдолюб-пенсионер, недовольная всем зануда. Раньше, когда работал, сидел в какой-нибудь конторе, бумажки перекладывал и писал мало нужные отчеты, которые никто не читал. Да и подличал, должно быть, с юности. Это по нему за версту видно. Ты, Коля, в своем институте делаешь науку, которая, извини, никуда не внедряется, а значит, толку от нее как от козла молока. Тетки, по трепне их понятно, или продают всякую лабуду, или еще такое же. И так далее. На всю маршрутку один мужик, тот, который из деревни, занимался реальным делом. Еду выращивал, работал.

– Да и он, видишь, от безысходности сюда, к дочке, перебрался, – согласился я.

– Про женщину, с которой ты едешь, ничего не скажу – не знаю. А остальные живут бессмысленно, только жрут и гадят. По болтовне их понял, что и детей ни хрена не воспитывают, а значит, растят таких же, как сами, а то и хуже. Ни доброты, ни любви у них ни на грош, только злоба и зависть. Бесстыжих эгоистов с хватательным рефлексом. Вырастут, тоже будут жрать, гадить и злобой исходить, если чудо какое-то не приключится. Так что никакой пользы от них, в том числе и от нас, нету.

– А кому польза должна быть?

– Как кому? Земле, природе, людям. Нужна доброта, любовь.

– Верно ты говоришь, только это все абстракция. Конкретности нету, четкого плана действий, что и как надо делать.

– Надо жить по совести! – вступил Витек.

– По совести – это как? – не унимался я.

– По совести это по совести и по справедливости.

– А кто мерить будет эту твою совесть?

– Я буду! – ткнул в себя пальцем Витек. – Я знаю как, что и почему, – повторил он, и показал пальцем на Тимофея, – и вот он.

– Вас двоих, Витек, на всех не хватит.

– Как по совести, каждый должен сам определять. Совесть она или есть, или ее нету. Тут половины не бывает, – сказал Тимоха, – только это разговоры в пользу бедных. Долго еще такого не будет. Слабо́ это человеку. Самому себя судить, да еще по справедливости и по совести. И не тыкать пальцем в других, а только самому в себя. На деле так не получается. Я про это много думал, когда в госпиталях лежал.

– И чего? Чего надумал?

– Да то, что сказал, то и надумал. Только сказать-то просто, а принять и, главное, делать – почти не реально. И еще, надо не только себя родного любить, но и других. Природу, людей. Тогда на многое по-другому, правильней смотреть начинаешь.

– Ты, Тимофей, верующий?

– Да, я к вере не просто шел, долго. Но вот, пришел. А ты?

– Я тоже. А у меня это само собой получилось. Сколько себя помню, столько и верю. Был пионером, потом комсомольцем, а перед сном с Богом говорил. Молился. Сперва и не знал, что это молитва. Дома никто этому не учил и не говорил про веру. А потом, когда большеньким стал, в церковь потянуло. Но не так, чтобы ко всем службам ходить или причащаться, а для души, для себя. Может, это и не по канонам, но по-другому не могу. У матери уже после армии спросил – крестила ли меня. Ответила, что крестила, и даже сказала, в какой церкви.

Жили мы тогда в другом городе. Уехали из него, когда мне было два года. Так что я там, можно сказать, ничего не знал. И вот случилось в командировку туда поехать. Город старинный, запутанный. Улицы кривые – одна в другую переходит, понять, как куда идти, невозможно. Плутал, плутал, спрашивал у людей, в конце концов нашел эту церковь. Зашел, свечи поставил за упокой родителей, их тогда уже не было. Помолился. Вышел. И вот что самое удивительное. Сразу понял, что и где в этом городе находится. Должно быть, какая-то память открылась. Безо всяких расспросов стал находить любое здание. Вот такое маленькое чудо со мной было. Только один раз пришлось спрашивать, но тот дом, который искал, построен был после. Когда родители, а значит и я, уехали из города. На него память и не могла вывести.

– Да, удивительно как бывает, – согласился Тимофей.

– Пока несправедливость будет, никогда ничего путного не получится, – снова подключился Витек, – сколько ни рви на себе рубашку и ни вещай по телику о любви к родине. Любовь, она не в кудахтанье со знаменем в руках. Она в работе, в деле, которое ты делаешь, от которого людям и всей природе польза. Тогда и тебе от этого тоже и польза материальная, и радость. И уважение от других.

Витек поглядел на меня, потом на Тимофея, понял, что мы не собираемся его останавливать или спорить, и продолжил:

– Короче, пахать надо, реальную пользу приносить. Зерно выращивать, другую еду, коров доить, дома, дороги строить, машины для всего этого делать, а у нас хотят ни шиша не делать, а жить, и чтобы на машинах хороших кататься, и чтобы коттедж был или квартира, да не на первом этаже… Да только так не бывает. Пахать надо, тогда будет. А то удумали нефть и газ продавать, а остальное все на денежки от этого покупать. Природу удумали разворовывать и продавать за тридцать сребреников. Ничего из этого не выйдет, господа хорошие! Там тоже ушлые ребята сидят, похитрее вас, лохов вороватых! Обдурят, а кого не обдурят, так купят с потрохами, а потом еще и сожрут.

Он закончил, махнул рукой и замолчал.

Мы с Тимофеем поглядели на нашего доморощенного оратора, помолчали. А потом одновременно заржали.

– Вы чего, я, что ли, неправильно говорю? – обиделся Витек.

– Правильно, правильно, вождь ты наш. Только с ящика слезь, а то от напряга идейности свалиться можно, – Тимофей обнял приятеля, – а то всех норовишь в роты собрать и еще чего такое.

– Ни на каком я ни на ящике, – не понял Витек.

– Вот и не залазь. Без тебя кому залезть хватает.

Подошли.

Синяя табличка оказалась со стрелкой. На ней было написано «Путь к коммунизму» и стояла цифра. Только разобрать эту цифру не получалось. Дожди, ветры, а может, умудренные опытом и предыдущими проколами идеологи стерли краску. Вместо четких белых цифр на голубом фоне сверкающего надеждой жестяного листа было ржавое пятно. А по краям облезшие, выгоревшие на солнцепеке остатки краски.

Тимофей сплюнул, ехидно скривил губы и проворчал:

– Ну, никуда от этих не денешься.

– А я говорил! – поддакнул Витек. – Их всех давно надо было собрать поротно и отправить.

– Да, не хило приземлились. С одной стороны ноль, с другой «Путь к коммунизму», – кивнул я.

– Однако направление есть! – решил наполнить нас оптимизмом опытный командир Тимофей.

Что там, на этом пути: бывший колхоз, совхоз, просто поселок или в самом деле «светлое будущее всего человечества», на столбе не значилось. Надо было выяснять, и мы пошли дальше. Туда, куда показывал знак.

Минут двадцать двигались в темноте. Луна закуталась в тучи, отсыпалась и не собиралась светить. Вдруг полыхнула молния, вдогонку ей громыхнуло, и перед нами оказалась гигантская не то стена, не то эстакада, не то акведук. По виду весьма старое, если не сказать старинное, а может, и древнее сооружение. Здоровенные, отесанные в прямоугольники каменные глыбы от времени скруглились углами, обросли мхом. Разглядеть, что это было, не получалось. Слишком высоко.

– Ни фига себе отгрохали! – протянул Витек. – Как это безобразие обойти?

– Да вон, гляди, кажется, лаз или тоннель, – показал Тимофей и похвалил: – Молодцы, дотюмкали, а то на вертолете пришлось бы на ту сторону десантироваться или еще как.

Тоннель был почти заваленным, длинным, темным и сырым, как ночь. Под ногами хлюпало, сверху сочилась грязная жижа. Должно быть, там, наверху, был все-таки акведук. Временами приходилось протискиваться между обвалившихся камней. Эхо умножало каждый шаг, превращало чавканье башмаков в стук. Будто тикали такие же гигантские, как акведук, часы. Иногда к этому тиканью добавлялся рык и скрежет. Будто старую баржу тащили по камням. Далеко-далеко светилась луна.

– Теперь тебе, Витек, понятно, что такое «свет в конце тоннеля»? – чтобы разрядить давящий напряг, показал туда Тимоха.

– Теперь любому понятно. Не понятно, за что нам эти непонятки, – ответил тот, – ну да разберемся. Виновные будут строго наказаны!

– Ну-ну, валяй, – кивнул десантник.

Наконец вышли.

Столб в двух шагах от выхода зло блеснул шляпками гвоздей. На них когда-то, должно быть, держалась табличка с очередным указателем или еще чем значимым, а теперь болтался скрученный петлей обрывок проволоки.

Чуткий Витек понял намек, пнул столб и прошипел:

– Я тебя самого, гаденыш, этой петлей удавлю!

– Ты чего? – спросил я.

– А чего он, паскудник, орет: «Никуда вы не дойдете, ни до коммунизма, ни еще куда, хоть повесьтесь»?

– Молодец, Витек, – одобрил Тимоха, – по ушам его, по ушам! И язык прищеми!

Петля упала на землю. Столб, как и положено, остолбенел.

Еще через полчаса за поворотом дороги вдалеке показалось странноватое двухэтажное, блестящее в свете редких звезд здание, похожее на зеркальный куб. Этот стеклянный куб светился изнутри.

С какого бодуна и кто его тут, в полупустыне, в безлюдье построил, было непонятно. Но построил. Может, и в самом деле приближался коммунизм?

Однако вряд ли. С чего бы? Вокруг слякоть, холодный мелкий дождишка, разбитая дорога, а коммунизм, как известно, – солнце, радуга, тепло, счастье всего человечества. «Нет, не то там, не светлое завтра, – определился я, – там чего-то совсем другое».

В этот миг на небе кто-то, будто занавеску, раздвинул тучи, подсветил луной и глянул, зачем и кто среди ночи и холода внизу шляется. Увидев, хмыкнул, крякнул, сверкнул молнией, сомкнул тучи и опять ушел спать. Чего сверху ожидали увидеть, ведомо было только там, на небесах.

Ведомо-то ведомо, но и нам после сверкания молнии стало понятно, что до этого стеклянного будущего или еще чего непонятного топать и топать.

Дорога была не такой уж и прямой, как показалось поначалу. Минут через двадцать искривилась и повела к невысокому леску, еще через полчаса превратилась в просеку с острыми обломками кустов, пнями, гнилыми лужами. Идти стало невмоготу, вдобавок полил дождь, и промокнуть бы нам насквозь, но совсем рядом оказалась остановка с навесом и бетонными лавками. Добежали, уселись. Вскоре сморило. Заснули.