Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

6

За шикарным, переливающимся в свете луны зеркальным кубом съежился убогий гараж допотопных времен. Трухлявый кирпич при каждом вздохе ветра сыпался в длинную лужу, которая, будто водяной ров, отделяла гараж от разбитой в грязь дороги. Проржавевшая жесть литаврами похоронного марша гремела на крыше. Просевшие ворота при каждом всполохе молнии и грохоте грома строили удивленную гримасу, мол: «Как это безобразие и в этот раз не развалилось?». Однако плод архитектурной мысли неизвестно какого века не рассыпался. Жил. Свет в зарешеченном окошке подтверждал это. И даже внушал надежду.

– О, гляди! – показал Петр на окошко. – Тебе, кажись, повезло – Константиныч у себя. Мужик он правильный, поможет.

– А он, этот Константиныч, завгар тут у вас или начальник?

Петруха поглядел на меня удивленно, пожал плечами:

– Ну, ты, парень, даешь. Начальник или завгар, говоришь? Хотя можно и так сказать. Можно и начальник, можно и завгар.

– А по имени его как, а то неудобно незнакомому и сразу Константиныч?

– Да, тебе, пожалуй, неудобно, – согласился Петр и почесал затылок.

Я тоже почесал свой в надежде помочь сторожу.

– Он, понимаешь, постоянный, значит, зовут Константин. Понял? Раньше Константин Константиныч на югах был, потом, когда началась вся эта канитель, сюда перебрался. Сик трансит глориа мунди, – подмигнул сторож.

– Слушай, – не выдержал я, – «откуда у парня испанская грусть», откуда и у тебя, и у брата твоего латынь?

Сторож хмыкнул:

– Да тут почти все так шпрехают. Тут тебе не халам-балам, абы кого не берут. Даже с латынью не каждого. А с иным при всех латынях и не заговорят. Сразу от ворот поворот. Понял? Вот то-то.

– А на фига латынь-то? Ну, я понял бы – для охранников каратэ с матом, а эта на фига?

– Так сложилось. Традиция. Исторически. Вам не понять, – Петр вздохнул, поднял палец кверху. – В этом и есть главный смысл. Понял?

– Ну, вы даете! – удивился я. – А где же учились всему этому?

Петр тяжко вздохнул, потом засмеялся:

– Не бери в голову, научились. Жизнь заставила, и научились.

– А чего в охранники пошли?

– Да мы тут недавно. Мы оттуда, – парень показал в южную или юго-восточную сторону. – Когда там все это безобразие началось, помыкались, помыкались, да и сюда к Константинычу пришли. Непростое было время, чего и говорить. Вспоминать не хочется.

Петруха докурил, помолчал, тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Ну да ладно, не о том сейчас, – он поглядел на потухшую сигарету, спрятал в карман и продолжил: – Ну, ты поспешай, а то Константиныч куда уйдет, тогда до утра будешь сидеть. Только прежде чем войти, постучи, представься, ну и т. д. Короче, иди, он правильных уважает, поможет.

7

Я приоткрыл скрипучие ворота, прошел по короткому коридорчику, постучал в обитую дерматином дверь, услышал «войдите» и вошел.

После обычных интеллигентских реверансов и рассказа о трагической судьбе нашего малого общественного транспортного средства спросил про шаровую опору.

– Да вы садитесь, – устало произнес Константиныч, – так что, говорите, у вас случилось?

Я повторил. Уже лаконично и без эмоций. Константин Константинович слушал, кивал, но было видно, что мысли его далеко.

– Да, – протянул он, – знаю, знаю, есть у меня опора. Но толку-то. Поедете, опять влетите, опять полетит, опять попадете сюда или еще куда. Толку-то что ее ставить? Пустое. Суета сует. Как говорится в медицинском анекдоте: «А смысл?»

– Там люди. Пятнадцать человек. Ждут. Надеются. Домой хотят попасть.

Он вздохнул, но не сочувственно, а наверное потому, что не слышу его и не понимаю.

– Ну, как хотите, я сказал, предупредил. В конце концов, вы взрослый человек. Должны отвечать за последствия своих деяний.

Я воспринял это как согласие, стал благодарить.

Константиныч говорил «не за что», печально ухмылялся, и постепенно стало доходить, что не нужна мне шаровая опора, не надо вообще просить и все такое. Что наоборот, надо прочистить уши, мозги, слушать и слышать, что он произносит, наматывать на ус, заглянуть чуть дальше своего носа.

Завгар почувствовал изменение моего настроя, сказал: «Ну, слава Богу, кажется, не зря бил языком!».

В это время дверь распахнулась.

– Здорово, Константиныч! – жизнерадостно прозвучало с порога, и к столу начальника протопал длинный мужичок лет за тридцать, в косухе с никелированными клепками.

Джинсы то цеплялись за казаки, отчего казались короткими, то шмыгали обтрепанными краями по полу. Казаки скрипели. Длинный развернулся и плюхнулся на стул. Железный стул крякнул, но выдержал. Парень глянул на него, улыбнулся, показав дырку вместо зуба, и сказал:

– А стул-то у тебя того, не очень, надо бы подварить. Я моху.

Кого-то он мне напомнил. Кого? Сообразить не получалось. Длинный расплылся в улыбке, и сложилось! Напоминал он мне недоделанного. Самодельные клепки на косухе из кожзаменителя. Такие же клепки, неровно налепленные, на казаках. На руках кожаные перчатки без пальцев. Все то, да не то, так, да не так. Каждое лыко, да не в строку.

– Ты же, Толя, в Сочи укатил? – глянул на него с показушным удивлением завгар. – Не сложилось, что ли?

– Ага, не сложилось. Погнался за длинным рублем. Обещали золотые горы и как всегда надурили, – снова расплылся в улыбке байкер.

– Чего, прикупа не знал, что ли? Надурили? – Константиныч для удобства разглядывания гостя движением морщин сдвинул очки вниз от переносицы.

– Ага! Поселить обещали в гостинице, а согнали всех в общагу. В комнате по десять человек. Платили в три раза меньше, чем обещали. На фига мне такой козе баян. Столько и здесь заработаю запросто. И в своей квартире жить буду. И вообще…

– Это всегда так бывает. Реклама – двигатель прогресса. А я тебе говорил: «Не дергайся, не суетись», – подытожил Константиныч, выдержал паузу и продолжил: – Да все вы не слышите, чего вам говорят. Не слышите. Только себя и слышите, пока жареный петух не клюнет. Глаза мои не видали б всего этого. Чего теперь делать-то думаешь?

– А к себе возьмете? – вставил давно придуманное предложение длинный.

– К себе? А пил зачем? А суетился? Тьфу! – Константиныч в сердцах махнул рукой, вздохнул, покачал головой и снова замолчал.

Константину Константиновичу по виду было, пожалуй, за шестьдесят. Понятно, что работничков он видывал сотни, если не тысячи, и давным-давно знал, как и с кем разговаривать. Вторая пауза затянулась еще дольше первой, и пока длилась, пришелец заметно сжался и притих.

– Так тебе же денег много надо. А у нас с этим не очень.

– Мне надо, чтобы по-честному. Я пить полгода как завязал. Даже там не уговорили. Надо, чтобы снова не запить.

– Бросил – это хорошо. Это правильно, – давил на психику Константиныч.

– Я все моту. И двигатель, и электрику, и на компьютере, и вообще. Сами знаете.

– Да знаю, знаю.

Начальник опять замолчал. Молчал и Анатолий.

– Есть у меня на время одна работа, – как будто вспомнил Константиныч.

– Какая? – встрепенулся Толян.

– У нас тут одно помещение. Давно я хотел его отремонтировать, да руки не доходили. Могу показать.

– А сколько будет? – расправил плечи Толян, но спохватился и добавил: – Я готов. Хоть сейчас.

Начальник опять покачал головой, вздохнул, встал, сказал Анатолию «пошли», мне «извините, я скоро» и ушел.

Через полчаса он вернулся. Сказал: «Толик даст вам опору, бэушную. Продефектует, переберет, кое-что заменит, смажет, будет не хуже новой. Поработает. Новой у меня нету».

Я не понял перемены в решении завгара, поблагодарил и попросил разрешения поучаствовать в процессе переборки вместе с Анатолием. Показался мне этот Толян раздолбаем, который или втулки поставит не так, или смазку забудет положить, или еще чего такое сделает, чтобы сэкономить свою минуту для ничегонеделанья. А нам потом разгребать за ним придется. Константиныч внимательно на меня поглядел, сказал:

– Вот это правильно. Это очень правильное решение. – Добавил: – Карма, она изменчива, что вчера было во вред, сейчас может пойти на пользу.

Рассказал, где найти Толяна, и напоследок добавил:

– Тут вам не Клондайк, тут под ногами сплошное дерьмо. Тут думать надо, куда идешь и чего делаешь. Постоянно анализировать надо, как на минном поле. Запомните! Ну, иди. С Богом.

Толян возился в слесарке. Старую шаровую он уже разобрал. Теперь искал новые втулки, ворчал и приговаривал:

– Тут чего найти, это как искать стог иголок в сенях.

Я кивнул и добавил:

– Скакал заяц по болоту – какая зарплата, такая и работа. Дело – время потехи щас. Так, что ли?

– Не, это я делаю не за деньги. Из уважения к Константинычу, он мужик правильный. У него авторитет. По делу. Кабы знал, что так обернется, не поехал бы за длинным рублем. Там плиты бетонные на людей падают от бардака и воровства, а денег платят с гулькин фиг. А мне это ни к чему. Лучше я тут. Тут верно, но медленно! Тут порядок, как в танковых часах.

Толян нашел вязанку пластмассовых штуковин, нанизанных будто бублики на веревку, и стал подбирать подходящие для шарового пальца. Нужные не попадались.

– Если про деньги говорить, хорошо работать бухгалтером. Всегда при деньгах, – Толян мечтательно вздохнул, сглотнул слюну и спросил: – А ты кем хотел бы работать?

– Я бы? Я бы хотел бюстгальтером.

Толик гыгыкнул:

– Такого не бывает, за такое самому надо платить.

– Это точно, такого не бывает. А бывает, что едешь по городу и бабах! Попадаешь хрен знает куда, в какую-то пустыню с поломанной шаровой опорой.

– Это запросто, – кивнул Толян. – У нас завсегда не туда попадаешь. Планида такая. Не понос, так золотуха. Сам не обделаешься, так в чужое вляпаешься. Это у нас запросто. Вот наоборот – редко.

Толян нашел подходящую втулку, зачерпнул ей, как ковшиком, солидол из банки и приладил к шаровому пальцу. Потом то же сделал со второй и стал собирать конструкцию, чередуя старые части с найденными в недрах мастерской. Собрал. Вытер от остатков смазки и гордо показал мне:

– Пользуйтесь на благо нашей любимой и великой Родины.

Потом прищурился, хитро поглядел на меня, погрозил пальцем и сказал:

– А вы, как я погляжу, большой хитрец.

– Да нет, Анатолий, не такой уж и большой, всего сто семьдесят пять сантиметров от Рождества Христова.

Толяну юмор в его стиле понравился, он завернул собранную конструкцию в лист пергамента и протянул мне. Я пожал ему руку, сказал «спасибо», и мы расстались.

Решил, что надо бы зайти к Константинычу, поблагодарить, но кабинет был заперт. Я поглядел на часы, они остановились и, судя по всему, давно.

Подумал: «Заждались меня Тимофей с Витьком. Кроют, наверное, разными словами почем зря».

Вышел из гаража и зачем-то вслух сказал:

– Нет, не будут они меня ругать, не станут. Они ребята правильные.

Вернулся назад. Братья накопали кучу и теперь отмывали от земли бурак и сортировали. Гнилую свеклу отбрасывали, остальную складывали в бадью. Тихонько мурлыкали про «из-за острова на стрежень» и переговаривались.

– Ну, как с людьми: гнилые – туда, хорошие – сюда, – говорил Петр.

– Все едино. Все Богом созданы, все Божьи создания, – соглашался Андрей.

Я кашлянул, отвлек их от разговора, показал шаровую, сказал: «Спасибо за помощь, все получилось», спросил: «А куда Тимоха с Витьком запропастились? Не дождались, что ли?»

Петр оторвался от хэллоувинных забот, почесал затылок и, не глядя на меня, сказал:

– Э, ты понимаешь, тут у нас дрожжи сдохли и узюм. На узюме бражка, как бы это сказать, жуть как быстро доходит и крепчает. Слыхал, небось?

– Нет, не слыхал.

– Ну, это, коли не слыхал, так теперь знай. А ты вот чего, парень, заимел опору и слава Богу. Не топчись тут. Поспешай назад. А с дружками еще встретишься. По сторонам гляди, а не то разминетесь. Бывай. Покедова.

Ничего не было понятно во всем этом изюме с дрожжами, но я еще раз поблагодарил и заспешил назад, к маршрутке.

8

Я шел к развилке. Оглядывался по сторонам в надежде увидеть Тимоху и Витька. Карман оттягивала завернутая в пергаментную бумаху почти новая шаровая опора, готовая заменить поломанную. Шел гордый незряшным походом. Вовсю глядел по сторонам, чтобы, как говорили братья, не разминуться с Тимохой и Витьком. Хотя разминуться на этой узкой дороге, на которой две легковушки разъедутся с трудом, было почти невозможно. Над головой пролетела большая ночная птица, ветер шумнул листьями деревьев. Луна то освещала путь, то скрывалась за тучами. Было спокойно, радостно, хотелось поскорей встретиться с новыми друзьями, показать добытую опору, похвастаться, что дали, дали бесплатно, просто так, потому что хорошие люди. Было чуть жалко, что не удалось перед уходом увидеть и поблагодарить Константина Константиновича.

На развилке никого не было. Столб безразлично глядел шляпками гвоздей в ночную мглу. Я постоял недолго, подождал, потом развернул шаровую, разгладил бумагу, нацарапал на ней оказавшимся в кармане рубашки карандашом, что нашел опору, что их не дождался и пошел к маршрутке. Написал, чтобы догоняли. Прикрутил проволокой пергамент к столбу. Подмигнул, сказал, чтобы тот никуда не уходил, и, слегка расстроенный, что не удалось обрадовать ребят, показать им шаровую, отправился восвояси.

Время от времени останавливался, прислушивался, надеялся, что Тимоха, Витек догонят и вернемся вместе.

Один раз в темноте разглядел старый деревянный дом. Дверь на ржавых петлях заскрипела, будто проблеяла овца, и открылась. Вышла женщина, вслед выглянула старушка, печально посмотрела на дочь, запричитала:

– Ты ко мне почаще заходи, Полюшка. Одна-то поди намыкалась. Со своими-то еще намилуешься. А то я помру, соседи найдут мертвую, а тебе стыдно перед ними будет, что тебя не было.

– Да что вы такое, мама, говорите, как это тут умрете.

– Всех дел не переделаешь, доченька, – продолжала старушка, – всего никто не переделает. Я же целый день одинешенька сижу, а ты сразу к своим…

– Давай кошечку тебе принесу, с ней будет веселей.

– За ней приглядывать надо, а мне тяжело нагибаться стало и ходить. Нет, кошечку не хочу. Да и воняют они, эти кошки.

– Ну, как знаешь, пока, мамуля, – женщина помахала старушке рукой.

– Пока, – в ответ замахала старушка, потом вспомнила, что у нее все болит, вздохнула: – А может, останешься?

Женщина остановилась, покачала головой:

– Нет, я к своим…

Мне стало холодно, жутковато, не захотелось встречаться с ней взглядом. Привидится же такое! Надо бы поскорей идти к маршрутке, как бы с тетей Полиной чего не приключилось. Ускорил шаг.

Уже показалась маршрутка, когда Тимофей и Витек догнали меня. Витек опять энергично доказывал, спорил, убеждал. Тимофей ухмылялся, повторял: «Ну-ну, давай-давай».

Возле маршрутки чего-то происходило.

Из нее вылез жилистый старик с красным флагом. Должно быть, содрал с кабины водителя занавеску с золотой бахромой. Присандалил ее к черенку лопаты, поднял эту хоругвь и направился в степь, в сторону нулевого километра. Там начинало светать. Половина головы вождя мирового пролетариата затрепетала на ветру, призвала к движению. Человека четыре пристроились за ним.

– Гляди, Николай, – толкнул меня Тимофей, – дедок-сталинист единомышленников уводит. Должно быть, напрямки потопают в «ноль». А надо бы им совсем в другую сторону, в «коммунизм». Карла Маркса надо было читать, а не дурь всякую. Глядишь, куда надо и вывели бы людей.

– Они чего-то в последнее время всегда не в ту сторону идут, – хмыкнул я.

И верно, народ под знаменем перестроился и пошел в сторону, противоположную от столба с синей стрелкой и табличкой.

У открытой двери переминались с ноги на ногу двое пацанов. Водитель и мужик-фермер курили на давно снятом колесе.

Чуть поодаль стоял пустой ящик.

«Должно быть, ушла в маршрутку погреться», – придумал я, отогнал мысль про то, что недавно привиделось.

– Гляди, вышагивают, как на Седьмое ноября, – показал пальцем Витек.

– Далеко не уйдут, сейчас поставим шаровую, колесо прикрутим, поедем подберем их, – расхорохорился я, – пошли скорее.

– Коля, – обнял меня Тимофей, – давай шаровую, тебе туда не надо идти. Ты тут оставайся. А нам пора. Оставайся тут. Тебе не надо туда. Прощай, дружище.

– Прощай, – вслед за ним хлопнул по плечу Витек, многозначительно подмигнул, показал на железяку, сказал: – Это фигня. У тебя у самого теперь есть о-го-го какая опора. А за что тебе так, я не знаю. Может, за Полину, может, за экологию твою, может, еще за что, может, просто что человек хороший.

– Ничего я не хороший, обыкновенный, и при чем тут опора? – возник я.

– Настоящая! Главная! У нас будет шаровая, а у тебя появилась настоящая опора. Не оплошай! Не понял, что ли? Ну, ты даешь! Думай, Колян, думай, как теперь тебе дальше быть, чего делать!

Я пожал плечами.

Витек хмыкнул:

– Колян, ты хоть и ученый из института, а так до сих пор ничего и не просек, что ли?

– Чего?

– Ну ты прямо как этот, который землю… Вечно забываю. Как геометр.

– Геометр, при чем здесь геометр?

– Ага, как геометр.

И тут Витек ошарашил меня, продекламировав:

 
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
Таков и ты при диве том:
Не смог постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своем;
Нет, собственных тебе недоставало крылий;
И может, хоть сейчас
в твой разум грянет блеск с высот,
Неся свершенье всех Его усилий.
Проснись, увидь высокий духа взлет,
Который для тебя открыла
Любовь, что движет солнце и светила.
 

– Ну? Теперь-то понял?! – не оборачиваясь помахал рукой Витек. – Покедова, может, еще и свидимся!

Я стоял с разинутым от удивления ртом.

– Чего понял?

И вдруг дошло…

Когда вывели из комы, рассказали, что маршрутка взорвалась, что меня выбросило метров на восемь. Медики и полиция приехали на редкость быстро. Это и спасло. Остальные погибли.

Все.

Мгновенно.

Сталевары

Предисловие

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда оказалось, что социализм – это советская власть не только плюс электрификация всей страны, но еще и плюс химизация народного хозяйства, началось колоссальное строительство химических предприятий. Реконструировались существовавшие и строились новые гигантские комбинаты по производству минеральных удобрений, пластических масс, капроновых, вискозных и других волокон. Возводились заводы по производству каучука, шин, полиэтилена и еще множества других химических веществ и продуктов.

Оборудование и технологию для лучших заводов покупали за границей или, как ее и теперь называют, за бугром, кордоном, короче, у проклятых империалистов, которые нещадной эксплуатацией трудящихся масс могли делать, а мы – увы.

Чтобы научиться делать все это самим, пришлось расширить количество химфаков, на которых обучение наших будущих Кулибиных, в смысле Менделеевых и Бутлеровых, производили уцелевшие старорежимные профессора, их ученики, а также те, кто оказался под рукой ректоров вузов.

В это же время для того, чтобы перечерчивать иностранные машины и аппараты, копировать и приспосабливать к нашим условиям их технологии, а также создавать для нужд химической индустрии подобное свое, но подешевле, попроще и в то же время, как это ни покажется странным, получше, были организованы многочисленные научно-исследовательские институты – НИИ.

Химфаки вузов готовили множество инженеров-химиков. Парни, как правило, после институтов направлялись работать в цеха заводов, а девицы, насмотревшиеся фильмов про белые халаты, мензурки, колбочки и решившие, что химия – это легкое и женское дело, после столкновения с реальной действительностью и бегства с химкомбинатов в большинстве своем пополняли ряды сотрудников этих самых НИИ.

В городе В, для интеллектуального обеспечения химической промышленности, построили штук десять НИИ. Построили их в одном месте и назвали, как было тогда модно – «Научный городок».

Этот научный городок оказался как раз за забором огромного металлургического комбината.

В пять часов вечера, когда у металлургов оканчивалась смена и они, уставшие от огня, жара, грохота и вообще от тяжелого трудового дня, выходили за проходные, в это же время из стеклянных дверей НИИ выпархивали и, звонко стуча высокими каблучками, спешили к троллейбусам наманикюренные, накрашенные и завитые во время не менее трудового дня сотрудники НИИ.

В проезжавших мимо троллейбусах всегда находился некто, кто, расплываясь в ехидной улыбке, показывал на них пальцем и говорил соседу:

– Сталевары, с работы идут.

Глава первая

По утрам Филимонов умывался долго и шумно. Это был его ритуал, действо и, можно сказать, любимейшее из многих его творческих начинаний детище. Сегодня, как и обычно, Филимонов намылил физиономию китайским барсучьим помазком, купленным во время московской командировки в ГУМе. Снял пену безопасной бритвой, ополоснул горячей водой лицо, намазал его кремом после бритья и крякнул.

Оглядел в зеркале: не осталось ли щетины и, убедившись, что сбрил все наросшее за выходные, хмыкнул и, сделав суровую морду, строго глянул в зеркало. Вообразив себя Тарасом Бульбой, ни к селу ни к городу строго произнес первое пришедшее в голову:

– А скажи-ка мне, сынку, редкая птица долетит до середины Днепра?

Потом состроил физиономию под длинноносого дьячка и пискляво ответил:

– А на хрена ей до середины-то лететь, когда махни еще раза два – и на том берету?

– Гм, – подытожил басовито Бульба, – значит, редкая, так и запишем в протоколе.

– За что, начальник, – заскулил дьячок, превратившийся в шепелявого пьяненького алкаша, – что я такого нарушил? Я культурно его спросил, а он хамить. Гражданин начальник, меня жена за котлетами послала, дети кушать хотят, не надо протокол.

– Пить мы все смелые, а когда отвечать – в кусты? – подытожил Бульба, он же – участковый младший лейтенант. – Пройдемте, гражданин.

– Товарищ капитан, – льстиво запричитал дьячок-алкаш.

В это время на кухне засвистел чайник.

– Ну ладно, прощаю в последний раз. Но чтобы мне ни-ни! А сейчас завтракать и в НИИ, – строго, но в рифму закончил участковый.

Филимонов выпил кружку чая с двумя бутербродами, натянул свои любимые джинсы, свитерок, завязал шнурки на кроссовках и отправился на работу.

Филя уже три года как защитил кандидатскую, вел в лаборатории три темы, имел в подчинении трех мэнээсов – симпатичных девчонок, закончивших год назад местный политехнический институт, был перспективным женихом. Однако не подозревал об этом. Вернее, не желал подозревать.

Начальство его недолюбливало из-за длинных, до плеч, волос и постоянного хождения в джинсах. Но темы делать кому-то надо было, а коротко стриженные, в пиджаках с галстуками заведующие группами имели не ту специальность – они были своими-хорошими-парнями. И хотя дипломы инженеров получили по профилю и грамотами за успехи в труде раньше, при социализме, награждались к Седьмому ноября каждый год, но выполнить тему и написать отчет – увы. И пока они курили в коридоре, трепались, раньше – о том, кто забил шайбу, а кто мяч, а теперь – какая сволочь ограбила страну и все своровала, длинноволосый Филя легко, почти шутя, ставил эксперименты, ездил в командировки, внедрял изобретенное и вообще раздражал эту прогрессивную коридорную общественность.

Сегодня в ящике у вахтера на гвозде, под которым значилось «13–66», ключа от лаборатории не оказалось.

– Завлаб уже на месте, – сдедуктировал Филимонов и, не отвлекаясь на эту прозу, продолжил начатый еще в троллейбусе монодиалог с симпатичной кондукторшей.

– Ну что, мать, – обижал он семнадцатилетнюю красотку, – слабо сиськами билет прокомпостировать?

– А вы, мужчина, не приставайте к девушке. А то пригласите поужинать, стакан пива нальете и сразу в трусы лезете.

– А как же, вдруг описалась. Надо же проверить. Иначе вместо памперсов в подарок олвейсы купишь и впросак попадешь.

– Ой-ой! От вас и презерватива не дождешься, не то что… – Филя-кондукторша хотел сказать – «цветка», но на лестнице увидел завлаба и поздоровался.

– Как там, Михал Юрьич, – Филя кивнул в сторону директорского кабинета, – кроме как в командировку, никуда нас не посылают?

– Посылают, – вздохнул завлаб, – в кассу. Нобелевскую премию за скотоложество тебе велели получить.

– Что-то критичным стало к себе начальство, – ответил Филимонов, – уже и за людей себя не считают.

– Язык твой – враг мой, – вздохнул завлаб.

– Михал Юрьич, вы знаете, я вас уважаю. Вы остались, наверное, единственным завлабом из той старой гвардии, которая все, что делается в лаборатории, берет на себя, – польстил Филя, – но тут свалили бы на меня, а я бы сказал, что надо не сплит-системы в кабинеты ставить и в Америке, в Диснейленде с внучками опытом за институтские денежки обмениваться, а тягу починить, тогда и фосгеном не будет вонять, когда фторопласт из-за поломанных термопар и потенциометров перегреется в печке.

Завлаб вздохнул: мол, сам скажи, а мне хоть какая-то зарплата дороже. Тем более что внуков поднимать еще лет пять надо.

– Ну, как там твоя новая композиция? – сменил тему завлаб. – Как износостойкость?

– Пока рано что-то говорить, – состорожничал Филя, – но по износу процентов на тридцать лучше серийной будет.

– А в чем испытывал?

– Пока на воздухе при десяти мегапаскалях, завтра начнем в бензине, а потом в водороде.

– В водороде без меня не делай. Только вместе со мной. И тяги проверьте заранее. Без меня строжайше запрещаю все испытания на водороде. Так рванет, что пол-института в Диснейленде окажется.

– Да они и так после обеда улетают на казенном спирте, – ухмыльнулся Филя.

Но завлаб на этот раз не принял шутку. И повторил про водород. Филимонов согласно кивнул и отправился за свой стол.

К девяти часам комната наполнилась сотрудниками, девицы защелкали пудреницами и принялись орудовать максфакторами, ланкомами, а у кого мужья победнее, менее известными рекламными помадами и тушами (в смысле тушь, а не туша).

Филя задумался над отчетом. Компьютерный вентилятор равномерно жужжал, флажок не менее равномерно мигал на мониторе. Пасмурный ноябрьский день располагал к дреме. Отчет не писался, и Филя включил фотошоп.

Его любимым детищем были коллажи. Филя вообще любил живопись. С тех пор, как еще на втором курсе института ему попалась книга про Ван Гога. Ту книжку он прочел за одну ночь и еле-еле дождался утра, чтобы побежать в магазин, купить краски, кисть, ватман и начать рисовать.

Правда, одного энтузиазма хватило ненадолго, картины получались несколько слабее вангоговских, но любовь к живописи не пропала, а только усиливалась год от года.

Филя прочел все, что было о живописцах в областной библиотеке, перезнакомился с лучшими городскими художниками и в любое время суток мог без подготовки прочитать лекцию про импрессионистов, постимпрессионистов, Брейгеля, Босха, передвижников, мирискусников и многое другое, относящееся к живописи. Он знал, почему на картине Иванова «Явление Христа…» повязка серая, а ее отражение в воде красное, знал, что Савицкий нарисовал медведей в шишкинской вещи «Утро в сосновом лесу», и множество других тонкостей и интересных моментов из жизни художников.

Он любил наблюдать, как пишут картины. С обожанием смотрел на своих талантливых друзей и, когда появился фотошоп, освоил его и начал пробовать силы в компьютерно-живописном творчестве. Сначала это были портреты из отсканированных фотографий, а потом язвительная натура Фили подвигла его увлечься коллажами.

Сегодня он добрался до Ивана Грозного, убившего своего сына. Поорудовав курсором, Филя удалил безвременно погибшего Иванова сына и в объятия убитого горем убийцы вложил сладострастно улыбающуюся обнаженную девицу. Получился Иван Грозный, с вытаращенными от страсти глазами обнимающий голую девку.

Физиономия Фили расплылась в довольной улыбке. Он полюбовался творением. Сделал строгое лицо и позвал симпатичную и смешливую мэнээску из своей группы:

– Татьяна Ивановна, подойдите, пожалуйста.

Татьяна подошла, посмотрела на монитор и прыснула со смеху.

– Ну вы, Александр Петрович, гений!

– Я, Татьяна, это не для того тебе показываю, чтобы ты прочувствовала в очередной раз глубину мысли художника, а чтобы уяснила, что с тобой будет, если не сделаешь двенадцать образцов к завтрашнему дню.

– Тогда я и начинать не буду, – закокетничала Татьяна.

– Так будет, если сделаешь, а вот так, – Филимонов включил файл с убитым сыном, – если не сделаешь.

– Да у меня все готово. Печь разогреется, и все образцы сразу поставлю.

– Нет, радость моя, ты их в холодную печку ставь, чтобы постепенно нагревались, иначе потрескаются и ни хрена у тебя не выйдет.

– А в инструкции… – начала оправдываться Таня.

– Инструкцию дебилы пишут, – оборвал Филя. – Ну дерзай, пока печь не нагрелась. Засим крепко целую.

Татьяна ушла в прессовую лабораторию, а Филя опять заскучал.

Он оглядел комнату. Взгляд его остановился на старом, похожем на бульдога вентиляторе с резиновыми лопастями.

– Ну что, друг мой Санчо, – голосом знаменитого артиста Черкасова произнес Филя, – слабо мордой в вентилятор ткнуться?

И сам ответил:

– Слабо. Это тебе не пирожки с квашеной капустой в столовой воровать. А каково мне? С палкой на мельницы. Каково по загривку жердью от начальства получать? Или ты думаешь, я тупой и не понимаю, что лучше промолчать, поддакнуть, сказать «щас все быстренько сделаем», потом в курилке трепаться, а в конце свалить на кого-нибудь. Нет, мой верный оруженосец Санчо, все это я знаю. Но не могу, понимаешь, не могу под эту сволочь подделываться. Уж лучше в мельницу головой, чем в дерьмо.

Александр оперся о спинку стула, как о плечо Санчо Пансы, и, мысленно отвечая на овацию переполненного зала, раскланялся.

Зал еще не перестал рукоплескать монологу, а дверь в кабинет открылась, и в комнату ввалился другой сэнээс этой же лаборатории. Тоже Александр, только не Петрович, а Павлович. Был он весьма упитанный и в то же время весьма энергичный.

– Шура, ты на обед собираешься или будешь тут монологи произносить? – брякнул он первое пришедшее в голову, и не подозревая, что точно догадался о творившемся в кабинете лицедействе.

– А разве начальство уже в курсе, что мы тут монологи произносим? – осведомился Филя, не подавая виду, что ошеломлен.

– Ну ты даешь! Начальство у нас вообще ничего не знает, кроме того, что премии себе надо каждый день выписывать, а нам выговоры.

– А, – успокоился Филя, – а то я думал, они мысли начали читать.

– Не, они отчет наш последний читают, а там нету ни одной мысли, потому как его Колька писал.

– Гы! – настроение Фили резко улучшилось.

Колька, или Николай Николаевич, завгруппой, отличался неспособностью писать отчеты и вообще еле-еле разбирался в том, как надо ставить и планировать эксперимент, выполнять научно-исследовательские работы. Зато он отлично писал докладные с доносами начальству на всех, кто это умел. Последний донос был написан на двух Александров, застуканных им во время перерыва на овощной базе вместе с мэнээсками за распитием казенного спирта. Стало завидно, что его не пригласили, и заложил.