Текст книги "Ельцин. Кремль. История болезни"

Горбачев начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило, чтобы я возглавил Московскую городскую партийную организацию – почти миллион двести тысяч коммунистов, с населением города – девять миллионов человек. Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. Во-первых, я – инженер-строитель, имею большой производственный стаж. Наметились мысли и какие-то заделы по выходу отрасли из тупика. Я был бы полезнее, работая секретарем ЦК. К тому же в Москве я не знаю хорошо кадры, мне будет очень трудно работать».

Час от часу не легче. Только что жаловался он на «мелкий» участок работы, точно птица рвался на простор. И тут же – едва делают ему восхитительнейшее предложение (лучше и придумать трудно), идет в отказ.

Правда, абзацем ниже Ельцин сам себя опровергает:

«В тот момент действительно я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он (Горбачев. – Авт .) ставил».

Скромностью наш герой явно не страдал: это мы уже не раз с вами проходили. Да и приемчики его новизной тоже не отличались. Сначала – поломаться, пококетничать для виду, а потом, набив себе цену, нехотя согласиться. Надо ведь чтобы не только он, но и руководство оценило: более «удачной кандидатуры» не найти.

Ход удался.

«Сегодня день ликования всей Москвы, – записал в дневнике 24 декабря горбачевский помощник Анатолий Черняев, – сняли наконец Гришина, заменили Ельциным».

Со времени ельцинского отъезда из Свердловска прошло всего восемь месяцев. С такой скоростью никто еще вершин кремлевского Олимпа не штурмовал.

Свою работу Ельцин начинает с привычного: сразу же показывает, кто в доме хозяин.

Зав.орготделом горкома Юрий Прокофьев вспоминает:

«На четвертый день утром раздается телефонный звонок: “Прокофьев, почему люди приходят так поздно на работу?” Звонок был где-то без четверти десять. Я объяснил, что в свое время Хрущев распорядился, чтобы горком начинал работу с десяти утра, с тем чтобы вечером члены горкома работали подольше. Ельцин был недоволен таким положением и добился, чтобы работу начинали в девять часов утра».

За 18 лет гришинского владычества Москва отвыкла от потрясений и суеты. Чиновничья жизнь текла здесь размеренно и чинно; все было известно и понятно заранее.

С воцарением Ельцина эта степенная плавность мгновенно закончилась. Он ворвался в мещанский столичный мирок, подобно комете Шумейкера-Леви, и все завертелось, закружилось и помчалось кувырком.

Как и в Свердловске, перво-наперво Ельцин принялся чистить кадры. Аппарат горкома был обновлен практически полностью. Из 33 секретарей райкомов сменилось 23, причем в некоторых районах перестановки происходили по несколько раз.

Ельцин разогнал 40 процентов партноменклатуры, 36 процентов городских чиновников, 44 процента профсоюзной элиты.

Достаточно было одного ельцинского косого взгляда, одного оброненного слова, и вчерашний полубог вылетал из теплого кабинета, точно пробка из бутылки. Если первому кто-то не приглянулся – спасти бедолагу уже ничто не могло: все прежние заслуги были не в счет.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

В 1700 году был издан указ Петра I – всем русским подданным, кроме крестьян, монахов, попов и дьяконов, брить бороду и носить платье немецкое (сперва венгерское, а потом мужескому полу верхнее – саксонское и французское, а нижнее и камзолы – немецкие). Женскому полу – немецкое. Ослушникам велено назначать штраф в воротах (московских улиц): с пеших 40 копеек, с конных – по 2 рубля. Запрещено купцам продавать и портным не шить русского платья под наказанием кнутом.

Работавший тогда в горкоме Юрий Прокофьев (потом он станет первым и последним секретарем МГК) приводит один весьма показательный эпизод. Ельцин поставил вопрос о снятии секретаря Ленинградского райкома Шахманова. Формально для этого требовалось решение районного пленума, однако район своего вождя сдавать отказался.

«Все работники горкома были брошены в район – собирать компрометирующие материалы на Шахманова для того, чтобы убедить директоров, сломать их. И опять райком не освободил Шахманова. Тогда Ельцин пошел на таран – бюро МГК, под его нажимом, объявило, что пленум Ленинградского райкома партии “еще не созрел, чтобы принимать самостоятельные решения”, и поэтому бюро МГК своей волей освобождает Шахманова от занимаемой должности».

По тому же сценарию – волевым решением горкома – был снят и секретарь Тимирязевского райкома Графов.

Все эти чистки происходили неизменно шумно, с публичными обвинениями во вредительстве перестройке. (Звучит жутковато: враг перестройки – почти как враг народа.)

Ельцину мало было просто снять человека: жертву требовалось непременно распять , воспитать на его примере других.

Александр Коржаков, пришедший тогда в охрану первого секретаря, пишет:

«Один раз я присутствовал на бюро горкома, и мне было неловко слушать, как Борис Николаевич, отчитывая провинившегося руководителя за плохую работу, унижал при этом его человеческое достоинство. Ругал и прекрасно понимал, что униженный ответить на равных ему не может».

Эти показательные порки нередко абсурдны были изначально. Тот же цитировавшийся мной Юрий Прокофьев описывает, например, как Ельцин, утверждая нового начальника главного управления торговли, приказал ему наладить работу за две недели. Разумеется, сделать что-либо тот попросту был бессилен, и в указанный срок – ровно две недели спустя – его принародно сняли на бюро горкома, как «не оправдавшего доверия». И тут же – обязательная публикация в «Московской правде», главном ельцинском рупоре…

Вот из-за этих унижений столичная элита и не принимала Ельцина. Если бы он просто снимал людей – за конкретные провалы и ошибки – к этому можно было б еще приноровиться. В конце концов, исстари власть в России держится на страхе, а где страх – там и уважение.

Но Ельцин не желал разводить антимонии. Он не любил, презирал аппарат и брезгливости своей и не думал даже скрывать. Первый секретарь относился к чиновникам, точно какой-нибудь гауляйтор к белорусским крестьянам. Он измывался над ними, форменным образом глумился, постоянно выдумывая новые издевательства.[4]4
  Об издевательствах над людьми: Ельцин неоднократно мне хвалился, что может целый день не ходить, извините уж, в туалет. Ему доставляло удовольствие проводить многочасовые совещания – иной раз доходило до пяти часов – и наблюдать, как подчиненные мучаются: он – то был еще молодой, а большинству – далеко за пятьдесят.


[Закрыть]

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Издевательства, садистский синдром – патологическая склонность к насилию, получение удовольствия от унижения и мучения других.

Были установлены, например, «санитарные пятницы»; в эти дни чиновники обязаны были, точно буржуи 20-х годов, покидать кабинеты и отправляться убирать городские улицы.

По его приказу сотрудники ГАИ тормозили на МКАДе служебные «Волги» из горкомовского гаража, придирчиво выясняя цель выезда из Москвы. Таким изощренным способом Ельцин пытался бороться с неслужебными поездками номенклатуры, особенно их домашних. Понятно, что в большинстве досмотренных машин восседали начальственные жены, и в результате число персональных авто было резко сокращено.

Ельцин любил назначать служебные совещания, а то и заседания бюро чисто по-сталински – после 12 ночи. И горе тому партийцу, кто осмелится хоть раз зевнуть!

Сам он при этом успевал после обеда отдохнуть, восстановить утраченные силы, так что в горком приезжал бодрым и выспавшимся.

Ближайший соратник Ельцина, редактор «Московской правды» Михаил Полторанин рассказывал позднее:

«Он утром даст всем указания, пообщается с начальством, потом пообедает, поедет (сам мне признавался) на Ленинские, Воробьевы горы подышать воздухом. Там воздух хороший, вид великолепный – Москва как на ладони. Едет отойти, оттянуться. Оттуда – в медцентр, ложился в барокамеру и насыщался кислородом. К вечеру возвращался в горком и начинал всем разгон давать».

Подобный стиль работы выдержать могли далеко не все. Вновь, как когда-то в Свердловске, эпидемия инфарктов и инсультов начала косить местную номенклатуру.

Некоторые пытались покончить жизнь самоубийством. Первый секретарь Перовского райкома Аверченко выбросился с четвертого этажа, но, к счастью, уцелел. Первый секретарь Киевского райкома Коровицын испытывать судьбу не стал: он выпрыгнул уже из окна седьмого этажа.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Власть, по утверждению царя Ивана Грозного, должна была внушать всем покушающимся на нее страх. Бояться власти должны были все подданные, независимо от их общественного положения.

Царь делил людей только на две категории: на «благих» и на «злых», сиречь преданных ему и изменников. Жалование первых и наказание вторых он считал главной добродетелью христианского царя.

Избиение партийных кадров потом не раз будут ставить Ельцину в вину, особенно гибель секретаря Коровицына. Но Ельцин не был бы Ельциным, если бы даже собственные просчеты не обратил в свою пользу.

Кадровую чехарду он подавал не иначе как борьбу с застойной коррупцией.

«Я считал, что аппарат горкома, особенно те люди, которые проработали с Гришиным долгие годы, должны быть заменены, – распинается он в “Исповеди…”. – Эти аппаратчики были заражены порочным стилем эпохи застоя – холуйством, угодничеством, подхалимством. Все это было твердо вбито в сознание людей, ни о каком перевоспитании и речи быть не могло, их приходилось просто менять».

В очередной раз Ельцин противоречит самому себе. Всего несколькими страницами раньше, объясняя, почему со скрипом соглашался он перейти в МГК, Борис Николаевич пишет:

«Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина».

То есть слепым оружием в чужих руках быть он не желал. (Тоже, нашли дурака – таскать кому-то каштаны из огня.) Но почему-то, едва только назначение это состоялось, все сомнения разом были забыты, и полетели над столицей боярские головы – «особенно те, которые проработали с Гришиным долгие годы».

Парадокс!

Но разве не парадокс – другое утверждение нашего героя: «В аппарате (МГК. – Авт .) сложился авторитарный стиль руководства. Авторитарность – да еще без достаточного ума – это страшно».

Можно подумать, будто сам Борис Николаевич – воплощение застенчивой интеллигентности. По степени авторитарности, особенно бездумной, Гришин и рядом с ним не лежал.

Тем не менее новые порядки первого секретаря приходятся москвичам по душе. Ельцин им нравится ровно за то, за что боятся и ненавидят его аппаратчики.

Общество жаждало перемен, неважно даже каких. Страна, и столица в частности, устала уже от безликих, серых, унылых вождей.

В глазах москвичей Ельцин выглядел реформатором, бунтарем, нонконформистом; воплощением этакого уральского Че Гевары.

Не в пример своему дряхлому предшественнику, Ельцин энергичен, молод и свеж. Точно заведенный, он мотается по стройкам и предприятиям, беседует с рабочими и студентами. (Потом он будет говорить, что объездил двести предприятий.)

Вот когда пригодился наработанный в Свердловске опыт. Откатанные на Урале PR-технологии без труда прививаются на столичной земле.

Бурю восторгов вызвали его внезапные ревизии столичных магазинов. Врываясь в какой-нибудь окраинный гастроном, первый секретарь с истинно лубянским пристрастием начинал допытываться у обомлевших продавцов:

– Сколько сортов мяса в продаже? Наименований молочной продукции? Куда девается свежая колбаса?

Работники прилавка без сознания валились штабелями, и довольный Ельцин принимался рассказывать случайным покупателям, как вредители и спекулянты мешают проводить перестройку, но победа все равно будет за нами; дефицита не станет, продовольственную проблему решим, жилищные неурядицы – ликвидируем.

Его простецкий стиль общения, напускные открытость и доступность поражали непривычных к такому обхождению горожан. Да и сам он выглядел как плоть от плоти народа: великан с простым крестьянским лицом, которое то и дело озарялось чуть застенчивой глуповатой улыбкой.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Пришедший к власти в 1982 году Юрий Андропов остался в памяти советских людей как человек, пытавшийся весьма своеобразным способом ужесточить трудовую дисциплину. Чекисты и их добровольные помощники устраивали массовые облавы в кинотеатрах, магазинах и даже банях в надежде заставить людей находиться в рабочее время на рабочем месте. Ко всем обнаруженным не там, где им положено было находиться, приклеивали ярлык прогульщиков и тунеядцев. После чего к ним применялись различные методы воздействия: от устных нравоучений до серьезных партийных взысканий.

Эти хождения в люди приносили Ельцину колоссальную популярность. В считанные месяцы он стал народным любимцем, причем симпатизировали ему – случай беспрецедентный – все слои общества, не взирая на кастовые противоречия: от интеллигентов до работяг. Такого массового признания удостаивались в новейшей истории единицы: разве только Высоцкий и Шукшин…

Конечно, с высоты сегодняшних политтехнологий, его приемы не отличаются разнообразием, но тогда для Москвы все это было в новинку.

Первый секретарь ездил в общественном транспорте вместе с обычными гражданами. Давился с ними в переполненных автобусах. Средь белого дня спускался в метро.

Он демонстративно вставал в очереди в магазинах, посещал поликлиники и химчистки.

В Ельцине москвичи увидели столь любимый в народе образ народного царя, борющегося со злыми боярами. (Недаром все без исключения предводители крестьянских бунтов выдавали себя за наследников трона – от Лжедмитрия до Пугачева.)

О нем слагались легенды и мифы. Говорили, например, что Ельцин одним мановением руки заставляет вороватых торгашей доставать из подсобок желанный дефицит и продавать его простым трудящимся. Везде, где ни появляется он, разом торжествует справедливость, мздоимцев и казнокрадов снимают, а тем, кого неправедно зажимают, первый самолично раздает награды.

И ведь так нередко оно и бывало.

Корреспондент радиостанции «Маяк» Александр Рувинский вспоминает, как в «Останкино», на встрече Ельцина с журналистами, ему прислали из зала записку: почему у нас работает спецбуфет для начальства? Реакция была мгновенной.

«Он… публично принимал извинения от руководства Гостелерадио. Буфет тут же закрылся. После отставки Ельцина в конце того же года он был восстановлен».

Огромную роль в создании его имиджа сыграли регулярные встречи Ельцина с общественностью. Опять же, не в пример Гришину, этот уральский увалень мог разговаривать с людьми без бумажки, отвечать на любые, пусть даже нелицеприятные вопросы.

В начале 1987 года в доме политпросвещения состоялась его шумная, вошедшая в историю встреча с пропагандистами и агитаторами. Зал был набит битком – по свидетельству очевидцев, людей собралось не меньше тысячи. Вместо обычного косноязычного доклада, Ельцин сразу же предложил задавать ему вопросы, на которые отвечал шесть часов кряду.

«Записки посыпались водопадом, их было несколько сотен, – рассказывает участник той встречи Михаил Антонов. – О чем его спрашивали? Обо всем. Какой у него оклад, какая семья, когда можно ожидать жилье очередникам, которые ждут его уже много лет, когда улучшится снабжение Москвы продуктами питания, как его встретили товарищи по Политбюро? Почему-то больше других запомнился вопрос: в каком ателье Ельцин заказывает гардероб? Он ответил, что носит только отечественную одежду, которую покупает в магазине, а ботинки на нем купленные еще в Свердловске (назвал и цену – очень умеренную), и очень ими доволен.

Из ответов Ельцина следовало, что в Москве неразрешимых проблем нет, было бы желание у руководителей улучшить жизнь населения. Так, отвечая на какой-то вопрос о неполадках в торговле, он сказал: неужели так трудно построить легкие торговые городки, куда подмосковные хозяйства могли бы привозить свою продукцию? Действительно, скоро появилось множество таких городков, но после отставки Ельцина они пустовали.

Уже на следующий день вся Москва говорила об этом выступлении Ельцина. У всех на устах была будто бы сказанная им фраза: «Пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой; не могу глотать импортные лекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка».

Знали бы, набившиеся в этом зале люди, какой издевкой будут звучать лет через десять эти красивые слова об осетрине и аспирине! Но…

Грех не вспомнить здесь пушкинские строки:

«Ах, обмануть меня не трудно,

Я сам обманываться рад».

Это было чем-то сродни наваждению. Эпидемия поголовной любви к секретарю МГК накрыла столицу, и немногочисленные здравые голоса терялись в гуле оваций.

Когда замечательный писатель Юрий Поляков написал одну из лучших своих повестей – «Апофегей» – ее долго не решались печатать. И не то чтобы художественные достоинства повести вызывали сомнения. Вовсе нет! Но слишком прозрачными были поляковские намеки и аналогии.

В одном из героев «Апофегея» – 1-м секретаре Краснопролетарского райкома партии Михаиле Петровиче Бусыгине по прозвищу БМП – без труда угадывался образ Ельцина.

По сюжету БМП приезжает в Москву из провинциального городишка Волчьешкурска и обрушивается на райком, «как ураган “Джоанн” на курорты Атлантического побережья».

Засучив рукава, он принимается устанавливать свежие порядки, разгоняя старые проверенные кадры – тех, «кто не хочет работать по-новому».

Он ходит по магазинам, интересуясь, «куда девались мясо и колбаса», закрывает спецбуфеты и проводит многочасовые встречи с восторженным населением, раздавая автографы. Его боятся аппаратчики и боготворят простые жители.

Как ни странно, при всем этом назвать БМП персонажем положительным – просто не поворачивается язык.

«Он упивается властью, – устами главной своей героини ставит диагноз автор. – Это плохо кончится… Людьми может управлять только тот, кому власть в тягость».

Уже потом, когда «Апофегей» увидел свет, Ельцина часто спрашивали о его отношении к повести.

«Это провокация и гнусные происки партократов», – неизменно ответствовал он, и в эти минуты сходство его с вымышленным БМП становилось особо заметным…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Маниакальное состояние средней степени выраженности – это повышенное настроение, характеризующееся многоречивостью и чрезмерной подвижностью. В этом состоянии человек блещет остроумием, обилием идей, речь его сопровождается остротами и цитатами. Такие люди полны оптимизма, грандиозных планов и уверенности в их осуществлении, при этом они легко дают обещания, которые часто не выполняют.

Впрочем, для достижения всенародного признания одних только встреч и хождений в народ явно недоставало. В конце концов, скольких очевидцев, зрителей мог охватить один, пусть даже и очень моторный человек? Ну, тысячу, две. Даже – десять. Для девятимиллионного города – песчинка.

Газета – вот что требовалось для всеобъемлющего покорения аудитории. Партийная печать, которая, как учил Ленин, есть не только коллективный агитатор и пропагандист, но и коллективный организатор.

Органам столичного горкома испокон веку служила газета «Московская правда». Издание на редкость скучное и пустое.

И Ельцин решает превратить этот официальный листок в рупор своих реформ и идей.

Возможно, мысль эта пришла ему в голову после городской партконференции, на которой он делал свой первый доклад в новом качестве. Было это 24 января 1986 года. А уже на другой день у киосков наблюдалось невиданное прежде столпотворение. Люди рвали «Мосправду» с докладом из рук друг у друга, не веря собственным глазам.

Впервые в жизни не какой-нибудь диссидент, не диктор-клеветник с радиостанции «Свобода», а самый что ни на есть посконный большевистский руководитель во всеуслышание заявлял такое ! О бюрократии, показухе, о костном мышлении партруководства и отрыве его от народа.

Редактором «Московской правды» работал тогда некто Владимир Марков. О профессионализме его мне судить трудно, но гибкостью мысли человек этот явно не отличался.

При первом же посещении Ельциным редакции Марков позволил себе непростительную ошибку. Когда коллектив собрался в комнате для совещаний, первый секретарь, естественно, занял председательствующее место – сиречь кресло главного редактора. Марков возражать не посмел, но придвинул свой стул к Ельцину и уселся рядом с ним, образовав этакий президиум .

Борису Николаевичу это очень не понравилось. Он кинул презрительный взгляд на редактора и ногой отпихнул его стул вместе с седоком в сторону. Журналисты переглянулись: они уже заранее поняли, что последует дальше.

И верно. Вскоре в «Мосправде» появился новый редактор – Михаил Полторанин, работавший до этого корреспондентом «Правды». Он станет одним из ближайших соратников Ельцина, в российском правительстве займет кресло министра печати, успеет даже побыть вице-премьером. Потом, правда, президент выкинет его на свалку истории – подобно абсолютному большинству своих прежних наперсников – но случится это не скоро.

Пока же Полторанин, с подачи Ельцина, начинает коренную перестройку газеты. Из боевого горкомовского листка «Мосправда» начинает превращаться в массовое, популярное издание. В ней, к примеру, появляется невозможная прежде рубрика «Октава», где пишется о новостях современной музыки. То и дело публикуются острые, критические материалы – на журналистском жаргоне «гвозди» – которые бичуют сановные пороки, вызывая понятный читательский ажиотаж.

«Мосправда» пишет о стягивании элитных спецшкол к министерским кварталам; первая говорит о ежегодных дебошах в парке культуры на День пограничника, воюет с привилегиями.

На ее страницах в обязательном порядке освещаются все проводимые первым секретарем порки; отчеты городских пленумов публикуются теперь без купюр, с упоминанием всех подвергшихся обструкции товарищей . Уговоры, что удары эти приходятся не только на самих провинившихся , но и на их родных, Ельцина не впечатляют.

«У нас не должно быть зон, свободных от критики», – гневно сдвинув брови, отвечает он чрезмерно добреньким советчикам…

(Через год, когда в соответствии с его же заветами «Мосправда» напечатает отчет с пленума МГК, на котором Ельцина снимали с должности, – целиком, со всеми обвинениями и эскападами, – о былой принципиальности Борис Николаевич забудет враз и примется обвинять ЦК в жестокости и бессердечности.)

Острота материалов и как следствие рост популярности газеты (за год со стотысячного тиража она рванула за миллион) вызывает изжогу у центральной власти. Недовольство высказывает даже Горбачев.

На апрельском пленуме ЦК 1987 года он во всеуслышание заявляет с трибуны:

«Пресса разжигает страсти. Особенно “Московская правда”. Крикливо: “Знать России”, “Новоявленные аристократы”, “Бить по штабам”, “Куски с барского стола”. Это – пена на перестройке. МГК пора разобраться. Прессу надо поддерживать, но из рук не выпускать».

Сегодня роль «Мосправды» в прорыве цензурных твердынь как-то подзабылась. Таранами свободной печати принято считать «Московские новости», «Огонек», мой родной «Московский комсомолец». Но первой была все же именно «Мосправда», за что и пострадала.

С уходом Ельцина газета резко изменила свою тональность. Уже через два месяца после его снятия Михаил Полторанин покинул редакцию. «Мосправда» попыталась отойти от политики, ударившись в чисто бытовые, житейские темы, вроде здоровья, погоды и огородов.

Ясное дело, ее прежний бойцовский стиль быстро забылся, благо на авансцену выходили другие, более резвые перестроечные издания. А потом, стараниями новых кураторов, «Мосправда» и вовсе растеряла былую славу, ибо вступила в схватку со своим вчерашним вдохновителем.

19 марта 1989 года, когда Ельцин баллотировался в народные депутаты СССР, газета напечатала открытое письмо члена ЦК КПСС рабочего Тихомирова (существовала при советах такая мода: выбирать для проформы вечно покорных, безмолвных рабочих и крестьян в ЦК и Верховный Совет, ибо власть-то была рабоче-крестьянской). Письмо называлось лирично: «Считаю своим партийным долгом».

Рабочий Тихомиров возмущался двуличностью Ельцина, который-де, будучи членом ЦК, позволяет себе политически вредные заявления, вроде призывов к многопартийности и подчинения партии Советам. Да и борьба его с привилегиями есть не что иное, как демагогия, ибо знатный этот борец продолжает пользоваться услугами 4-го главного управления Минздрава и даже попросил давеча путевку в один сановный санаторий.

«Вот как рождался еще один миф “о демократизме” Бориса Николаевича, – гневно строчил Тихомиров. – Будучи первым секретарем горкома партии, он однажды прибыл на завод трамваем. Но лишь немногие из тех, кто умилился этому, знали, что Б. Н. Ельцин и те, кто его сопровождал, пересели с машин в трамвай всего за остановку до проходной».

Скорее всего так оно и было. По степени всевозможных мистификаций и театрализованных постановок Ельцину не было равных. Только общество об этом еще не знало, и накат на своего любимца восприняло как личное оскорбление.

Гнев народа был столь велик, что перед зданием редакции прошел даже несанкционированный митинг в поддержку Ельцина. Дабы сохранить лицо, газете пришлось публиковать ответ самого обвиняемого, где он, понятно, камня на камне не оставил от сановного рабочего и его кукловодов из ЦК и горкома.

Словом, Борис Николаевич в очередной раз продемонстрировал свой коронный номер: умение превращать минусы в плюсы…

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Во второй половине XVIII века Россия завоевала новые земли на южных границах – Крым и Малороссию. Эти территории были отданы во владение князю Григорию Потемкину, самому властному и удачливому фавориту Екатерины II.

В 1787 году императрица пожелала осмотреть новые российские владения.

Дабы поразить государыню богатством края, которым он управлял, Потемкин распорядился вдоль пути ее следования построить нечто вроде театральных декораций – красивые деревни с великолепными хоромами. Царица ехала не слишком поспешно, и бутафорские деревни за время ее остановок срочно перевозились вперед и устанавливались в новых местах, среди совершенно необитаемой степи. Кроме того, с места на место перегонялось одно и то же тучное стадо скота.

Екатерина с удовольствием отмечала густую населенность только что покоренного края. В награду за труды и усердие она пожаловала Потемкину титул «князя Таврического».

Использовал ли Ельцин дешевые популистские приемы для поднятия своей популярности? Несомненно. Каждое лыко было в строку. Даже из случайных оплошностей первый секретарь умудрялся извлекать дивиденды.

Уже цитировавшийся мной Юрий Прокофьев описывает случай, когда Ельцин приехал в Новые Черемушки осматривать одно из первых в городе кооперативных кафе. Но вместо кафе местные жители форменным образом схватили его за пиджак и потащили по аварийным пятиэтажкам, демонстрируя ужасающие условия обитания.

А на другой день «Мосправда» поведала о том, «какой замечательный у нас первый секретарь горкома партии! Он не побоялся приехать в район пятиэтажек, он прошел с жителями по чердакам и подвалам».

«Но я ведь точно знал, – заключает Прокофьев, – что планировалась не экскурсия по пятиэтажкам, а осмотр кооперативного кафе».

А теперь посмотрим на эту ситуацию с другой стороны. Предположим, что в Черемушки приехал бы не Ельцин, а Гришин. Можно ли себе представить, чтобы этого небожителя кто-то позволил затащить в аварийный подвал, ломая запланированный ход официального мероприятия ? Боже упаси! Да этих бедолаг к Гришину просто не подпустили бы; еще б и в околоток свезли – за антисоциальное поведение.

Если бы достоинства Ельцина ограничивались исключительно театральными акциями, вроде магазинных и автобусных десантов, уже одного этого было достаточно, чтобы выделить его из общего блеклого партийного ареопага. И неважно, что злопыхатели толкуют о популистских приемах и ловле дешевой популярности.

«То он неожиданно являлся на завод, брал руководителя предприятия, вел его в рабочую столовую и там устраивал публичный разнос, выставляя себя в роли радетеля народа, а руководителя в роли изверга, – уничижительно пишет, например, Горбачев. – То садился в автобус или трамвай, заходил в магазины или поликлинику, и на следующий день об этом полнилась слухами вся Москва.

Под восторженные аплодисменты москвичей обещал им в самые короткие сроки решить проблемы жилья, торговли, медицинского и бытового обслуживания. Демонстрировал красочные диаграммы развернувшегося вокруг столицы строительства мясокомбинатов и молокозаводов, способных снять с повестки дня извечный вопрос о дефиците колбасы и кефира. Обо всем этом трубили московская пресса, радио и телевидение».

Бывший генсек считает, что все ельцинские акции были элементарной показухой и популистскими трюками.

А если даже и так. Что мешало ему самому пойти по тому же пути? Или народная любовь Михаилу Сергеевичу не требовалась?

Ерунда! Еще как требовалась! Он тоже объезжал города и веси, раздавал на улицах обещания за обещаниями. В чем же здесь его отличие от шагающего в народ Ельцина? Разве что качеством исполнения. Но так это претензия точно не по адресу.

Разница между Ельциным и Горбачевым заключалась в том, что первый много обещал и хоть что-то, но делал, а второй – исключительно обещал. Первоначальная эйфория, захлестнувшая страну в 1985 году, начала постепенно спадать, рассеиваться как утренний туман. От верховной власти ждали реальных шагов, но вместо этого она продолжала кормить страну обещаниями, а жизнь тем временем становилась все хуже и хуже.

И тут на сцене появляется этот самый свердловский увалень, который ни минуты не сидит на месте, вечно в движении, и главное – пытается что-то делать, да еще и ненавистных партократов крушит налево-направо. Ну как такого не возлюбить?

Тот же Юрий Прокофьев, который станет последним лидером столичных коммунистов, при всей своей нелюбви к Ельцину, и то вынужден признавать:

«У него была цепкая память, он все цифры, фамилии, факты запоминал быстро, держал в памяти, анализировал и всегда этим пользовался. Он не страшился авторитетов. Ельцин не считался с тем, кто и как на это посмотрит “сверху”. Он искал и находил выходы из ситуаций, которые обычным, накатанным путем нельзя было решить».

Менее чем за два года московского княжения Ельцин успел сделать немало. Он начал наводить порядок с распределением жилья, добился прозрачности городского бюджета. На руководящие посты стали приходить люди c нестандартным мышлением, да даже и стандартные вынуждены были подровняться, ибо череда репрессий вселяла в чиновников – не только партийных, но и торговых, коммунальных, городских – настоящий животный ужас.

В микрорайоне Раменки, откуда избрали его депутатом Моссовета, Ельцин сумел построить универсам, поликлинику, школу, детский сад с бассейном.

Целый пласт ельцинских нововведений существуют в столице до сих пор, о чем многие подчас забывают. Это он придумал ярмарки, когда по всему городу, прямо с колес, предприятия и колхозы торговали продуктами напрямую, минуя торговых посредников. (Отчего, понятно, цена только шла вниз.)