Текст книги "Когда зацветает пепел"

Вагон затрясло, сомкнулись шедшие в сцепке теплушки, заскрипели тормозные устройства. Поезд начал замедлять ход. Реже стали стучать колеса. Кто-то из солдат, явно решивший покурить или подышать свежим воздухом, приоткрыл расположенное под потолком окошко. Немного резкий свет поднимающегося на востоке солнца начал проникать в вагон, падая на лица еще крепко спящих людей, вынуждая некоторых хмуриться и морщить лицо.

Едва задремавший от навалившихся воспоминаний Иван пробудился и, приподнявшись на локтях, стал смотреть в сторону того, кто с любопытством вертел головой в приоткрытое окно, явно разглядывая что-то с той стороны. Решив больше не тешить себя попытками провалиться в небытие и, на этот раз выспаться, Шукалов слез с нар, и несколько грубо поправив на себе форму, переместился поближе к уже не спавшему товарищу. Тот уже начал скручивать из обрывка газеты самокрутку, ловко работая пальцами, чтобы бережно хранимый в кисете табак не просыпался и весь был использован по прямому назначению. Кивнув Ивану в знак приветствия, он предложил ему сделать то же самое. Тот ничего не ответил и только ближе стал прижиматься к окну, стараясь рассмотреть происходящее за пределами вагона. Еще не адаптировавшиеся к солнечному свету глаза его часто заморгали и покрылись небольшим количеством влаги, почти мгновенно испарившейся от скользнувшего по ним попутного летнего ветерка, повеявшего на солдата запахом родных мест.

Его он не мог ни с чем перепутать. Именно такой аромат был у его родины. Именно так пахла земля и природа кровного края, к которой он привык с самого детства, постоянно работая в поле, на земле. Иван несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь помедленнее удалять из легких воздух. И лишь дым самокрутки товарища перебил ему поток удовольствия.

– К твоему дому скоро подъезжать будем? А, Вань? – хитро посмотрел на Шукалова куривший старшина, невольно кривя изуродованным шрамами лицом.

– Да, – выдохнул солдат, – сегодня, должно быть, я вас покину.

Он еще раз начал обводить глазами открывающийся пейзаж, уже не морщась от света встающего солнца. Мимо железнодорожных путей, по которым мерно отстукивали колеса вагонов, потянулись перелески, нераспаханные поля, многочисленные поломанные, словно спички, стволы деревьев. Потом появились вереницы траншей с уже наполовину обвалившимися стенками. Потянулись целые поля заросших травой воронок от бомб, мин и снарядов, что казалось незаживающими ранами на плодородной земле этих мест. А на небольшой возвышенности стали видны уцелевшие печные трубы, напоминавшие о когда-то стоявших на их месте сельских домах и процветавшей в них жизни.

Возле одной такой трубы Иван увидел неспешно возившуюся женщину, одетую так, как в сельской местности могут одеваться только старухи. Но именно возле нее, периодически склоняясь к земле, копошились маленькие дети, также облаченные в подпоясанные балахоны из материала типа мешковины. За их спинами проглядывалась некая хибара высотой не более человеческого роста, видимо наспех построенная из тех материалов, что были подобраны обитателями бывшей деревни, на месте когда-то стоявших здесь домов и уцелевших солдатских землянок, признаки наличия которых были часто видны.

Разглядывая все это, Иван нахмурился, тяжело вздохнул, опустил глаза и начал судорожно тереть лоб, прекрасно осознавая, что не лучшим образом сейчас выглядит его родное селение, полностью уничтоженное отступающими в декабре сорок первого гитлеровцами, что направляли свои огнеметы на соломенные крыши деревенских построек. А взбудораженные и насмерть перепуганные сельчане, понимая неизбежность происходящего, стремительно собирали своих детей и выскакивали на мороз, как правило, ничего не успевая спасти из имущества, кроме себя самих, своих малышей и стариков.

Он стал вспоминать рассказ супруги, когда еще в марте сорок второго года впервые увидел ее и детей, пребыв на вынужденную побывку. Они шли рядом, и он слушал ее, а ей надо было выговориться, поведать ему обо всем, что было пережито за те полгода, что его не было рядом.

Все началось еще в октябре, когда на смену отступающим и разбитым дивизиям Красной Армии, уцелевшие бойцы и командиры которой пробирались мелкими группами или даже в одиночку, пришли в их деревню немецкие части. Где-то в стороне потоком двигалась стальная вереница танков и бронемашин, ползли тягачи и автомобили по только что подмороженному грунту. А в селение по-хозяйски вошли пехотинцы, начав обшаривать дома и постройки, пытаясь отыскать, в первую очередь, прячущихся от них красноармейцев. Не находя таковых, они принялись обходить жилища селян, бесцеремонно вламываясь в них и грабительски забирая себе все, что понравилось и попалось им под руку. Они ловили в подворьях домашних птиц, накладывали в каски свежие куриные яйца, уводили с собой найденный скот. А встречавших их лаем собак, безжалостно убивали, стреляя в них из винтовок.

Однако, не только цепным псам, мужественно принимавшим свою смерть от кровожадных захватчиков, доставались немецкие пули. Особенно тяжело воспринял тогда Иван рассказанную женой весть о гибели своего двоюродного брата, что жил с семьей по соседству. Его, отца девяти детей, матерый гитлеровец не пощадил и застрелил прямо на пороге собственного дома, сразив насмерть одним выстрелом. Жена его и старшие дети моментально сбились возле умирающего отца семейства, теряясь в произошедшем и, не в силах противостоять происходящему вокруг. На их глазах, тот самый гитлеровец, который только что сделал их сиротами, стал обходить крестьянское владение, наполняя сухарную сумку трофеями. Вслед за ним, почти не обращая внимания на плачущую вдову и детей, вошли во двор еще несколько солдат, принявшись тут же рыскать в доме и в подворье в поисках всевозможной добычи.

Огромное и невиданное горе пришло тогда на родную землю. И как не пыталась Александра Ильинична скрыть от мужа результат своей первой встречи с немецким солдатом, поведала об этом отцу их дочь Ольга, рассказав, как была избита ее мать, когда чужеземный сапог переступил порог их дома. Девочка плакала, вспоминая этот эпизод. Ведь прямо на ее глазах гитлеровец безжалостно колотил самого родного ей человека кулаками, а когда женщина упала на пол, то еще несколько раз ударил ее ногой, стараясь попадать в самые болезненные места на теле, а еще старательнее целил по голове. Рассказывая все это, Оля прижимала трясущиеся руки к груди, словно проматывала перед своими глазами ужасную киноленту. Всхлипывая и, в итоге уткнувшись лицом в грудь отца, она описала выражение глаз немецкого солдата, его страшное лицо, искаженные в злобной гримасе губы, суровость во взгляде. Он пришел убивать и грабить. Пришел унижать и уничтожать тех, кого его пропаганда призвала не считать людьми. И именно это прочитал ребенок во внешнем виде и действиях чужеземного солдата.

Еще накануне вторжения гитлеровцев в родную деревню, жена Ивана и его дети перебрались в подпол, чтобы спастись от беды и предусмотрительно не стать жертвами гремевших в окрестностях сражениях. Каким-то невероятным образом сельские постройки и жилые дома почти не получили повреждений. Редкий снаряд долетал и разрывался близ одного из огородов, а чаще где-нибудь поодаль, не причиняя вреда. И лишь оконные стекла в домах по окраинам были вынесены взрывной волной или случайным осколком.

Отступающие части Красной Армии то ли не успели занять оборону на данном участке, то ли сознательно поберегли мирных жителей, но гром сражений не коснулся сельских дворов. Наступающие гитлеровцы лишь мимоходом промчались по деревенским улицам, где, не встретив сопротивления, не стали делать остановки и принялись дальше преследовать красноармейцев, с боем отходивших вглубь территории страны. Но вслед за активными передовыми подразделениями, по сельским дорогам вошли в дома простых людей те, кто жаждал добычи, крови, насилия.

Сидя в подполе, Александра Ильинична с детьми отчетливо слышали скрип досок пола от хождения по ним кованных солдатских сапог. Они различали незнакомую речь, хорошо доносившуюся до них. А по грохоту от битья посуды им стало понятно истинное значение присутствия непрошенных и вооруженных гостей. Гитлеровцы увидели крышку погреба, открыли ее и вынудили женщину с детьми подняться наверх.

С чувством хозяина в русской деревне, немцы встали на постой, заняв несколько крестьянских изб, выгнав из них законных жителей. А размещенные по окраине селения постройки и дома были превращены в огневые точки, наблюдательные пункты и передовые посты. За несколько дней, силами остававшихся в деревне мальчиков-подростков, передовые укрепления опутали сетью траншей и линий связи, создав временный рубеж обороны.

Не стал исключением родной родительский дом Александры Ильиничны. Ее мать и самая младшая сестра, двадцатиоднолетняя красавица Евдокия, заблаговременно перебрались к старшей дочери. Под покровом темноты, еще до намечавшегося вселения немецких солдат, супруга Ивана помогла родственникам перенести кое-какое имущество и продукты питания. Она же нашла нужные слова для утешения матери, никак не собиравшейся покидать родные стены. Но с потерей дома пришлось все равно смириться, долго оплакивая все приложенные когда-то старания к созданию домашнего уюта, семейного очага, надворных построек и заботливо выполненных огородных посадок, что безжалостно разрушались и перекапывались для создания оборонительной линии.

Немало беспокойства, оставшимся без защиты женщинам, доставляло присутствие так и не выданной замуж до начала войны, красавицы Дуси, к которой когда-то сваталось немало завидных женихов из окрестных деревень и поселков. Приезжали как-то сваты даже из города. Но она, величаво и аккуратно, давала отворот абсолютно всем. Не принимала подарков и обещаний и берегла свое сердце лишь для одного видного парня из ближней деревни, к которому сама стеснялась подойти, чтобы признаться в симпатии к нему или как-то еще начать завязывать с ним отношения. Разразившаяся война вынудила ее избранника встать на защиту отечества. Он и два его брата ушли на фронт и, на момент прихода в родные места гитлеровцев, о них не было ничего известно. Не раз девушка наведывалась в дорогой ее сердцу дом родителей своего возлюбленного, который все же начал ухаживать за ней не некоторое до начала войны, но вестей от него так и не было.

С началом оккупации Александра Ильинична и ее мать постарались спрятать красавицу Дусю, но надежного укрытия для этого не нашли. Поэтому ей просто запретили выходить из дому, чтобы не попасться на глаза немецким солдатам или напомнить о своем существовании особо корыстным соседям, что могли ради самой малой выгоды погубить девушку, выдав ее местонахождение фашистам, особо ценившим женскую красоту.

Немало опасений приносил и тот факт, что супруг Александры Ильиничны был партийным и несколько лет возглавлял колхоз, носивший имя вождя революции. Завидовавшие успеху невероятно ответственного и трудолюбивого крестьянина односельчане могли сознательно или по неосторожности выдать его семью новой оккупационной власти, поставив под угрозу жизни, ставших беззащитными, членов семьи Ивана.

С приходом с деревню гитлеровцев жизнь селян невероятно изменилась. Постоянное чувство страха, опасение за детей и стариков, абсолютное непонятная и неясная перспектива ближайшего будущего, сжало людей, словно клещи. Они заперлись на засовы, чего никогда не делали и не думали делать, оставляя всегда свои дома открытыми, не опасаясь за пропажу имущества. Довоенный уклад жизни был разрушен. Мирный быт закончился. Больше не гуляли повсюду и без страха маленькие дети, бегая по деревенским улицам. Не приглядывали за ними старики и старухи, одновременно следя и за домашним хозяйством. Взрослые с восходом солнца не отправлялись в поля и на фермы. В деревне не стучали топоры, не шумела детвора, не бранились индюки и не кричали петухи. Не было обычной жизни среднерусской полосы.

По улицам почти никто не ходил. В случае какой-либо потребности хозяйки перемещались к соседкам через огороды, опасаясь попасться на глаза проезжавшим через деревню немецким мотоциклистам, водителям автомобилей или всадникам, что почти постоянно перемещались по сельским улицам, направляясь, как правило, в сторону отдалявшейся к Москве линии фронта.

Чтобы не разрушать основную дорогу, гусеничная техника, пользуясь ранними морозами досрочно сковавшими почву, двигалась в обход селения, оставляя после себя глубокую и широкую колею. Колесный транспорт, конные повозки и пешие пехотинцы перемещались напрямую, терроризируя своим появлением селян. Солдаты не стеснялись врываться в дома, обшаривать подворья, забирая что-нибудь из съестного. А впоследствии, не привыкшие к морозам европейские захватчики, принялись отбирать и теплые вещи, которых им явно не хватало, особенно в небывало холодный октябрь первого военного года. Попытки отпора мародерству жестоко карались, а потому никто больше не оказывал сопротивления, особенно после нескольких расстрелов местных жителей прямо возле их домов, что было очень показательно для остальных.

Живя в постоянном страхе, Александра Ильинична, а еще больше ее мать, проводили время возле окна, с дрожью в сердце оглядывая проходившую мимо их дома дорогу. То и дело к ним присоединяли Оля и восьмилетний Толик, что по малолетству своему начинали обрушивать на старших большое количество вопросов, которые порою ставили взрослых в тупик или заставляли еще больше погрузиться в свои страхи. А дети, как и прежде, одолевали их, спрашивая со слезами на глазах:

– Нас не убьют?

Или:

– А когда папа вернется?

Горевавшая еще и от отсутствия вестей от любимого Дуся, по наставлению старшей сестры и матери не подходила к окну и, как правило, сидела на скамеечке у печки, грустным взглядом ловя редкие изменения в пейзаже за окном, что теперь было на противоположной стене комнаты. Иногда она опускала глаза, погружаясь в очень недолгие, но приятные для нее воспоминания последних предвоенных месяцев, когда ее избранник, приходя вечерами к ее дому, приглашал ее на свидания, и они удалялись, как правило, в сторону протекавшей рядом реки, где гуляли, наслаждаясь обществом друг друга. Умный от природы, видный, неплохо образованный по деревенским меркам и, как говорили на селе, культурный парень, ее ровесник, красиво ухаживал, постоянно ловя на себе украдкой направленные Дусей взгляды. Она завидовала самой себе, боясь в душе потерять такого жениха, отпугнуть свою удачу и очень надеялась на продолжение их отношений. А за несколько дней до начала войны, он, наконец, произнес самые желанные для нее слова, заговорив о свадьбе, что понесло красавицу Дусю над землей, с головой погружая ее в стремительную лавину счастья. А вернувшись домой, она так и не смогла заснуть до самого утра, то тихо плача от счастья, то мечтая о предстоящей свадьбе.

Единственное, о чем она очень беспокоилась в те дни и, что не давало ей покоя, это заметная разница в социальном статусе ее родных и семьи ее возлюбленного. Те, хоть и были когда-то простыми крестьянами, но смогли выбиться, как говорится, в люди, заняв руководящие посты в сельских советах и партийных органах. А то единственное, что хоть как-то могло равнять Дусю и ее жениха, было ее родство с семьей председателя колхоза Ивана Шукалова.

Начавшая война разрушила все планы девушки и ее избранника. С каждым днем становилось все тревожнее. Страна постепенно вставала на военные рельсы. Уходили на фронт деревенские мужчины. На селе оставались только те, кто еще был привязан к сельскому труду и нес ответственность за сбор и сдачу государству урожая. Среди таковых был и сам Иван, и члены семьи возлюбленного Дуси. В итоге, так и не суждено кроткой и скромной, трудолюбивой и хозяйственной красавице выйти в тот год замуж, оставив ей горькую печаль на душе и тягостные мысли о судьбе своего возлюбленного.

Рассказывая все это мужу, Александра Ильинична, словно почувствовав облегчение от прибытия супруга, от потока накопившихся слов и эмоций, которые некому было выместить, некому было облегчить давившие в груди переживания, обернулась в сторону Ивана Федосеевича и, впервые с момента его возвращения, внимательно посмотрела на него. Взглядом, которым может посмотреть только горячо любящая женщина, она заскользила по его лицу. Его глаза обводили каждую точку, цепляясь за все видимые изменения. Брови ее слегка приподнимались, веки подрагивали, немного начали трястись губы. При ярком дневном свете мартовского солнца, отражавшемся в свежевыпавшем накануне снегу, она, наконец, смогла разглядеть его лицо. Ослабшими от постоянного недоедания и переживаний руками она невольно дотронулась до воротника его солдатской шинели, потом коснулась небритых щек, провела пальцами по обнаженным и обветренным скулам.

– Господи! Вань, как же ты исхудал! Одни морщины! – Произнесла она и опять, не в силах сдержать все еще не до конца выплеснутые эмоции, начала тихо плакать.

Она прижалась к его груди, словно ища защиты у сильного телом и характером мужчины, который, едва появившись на пороге временно пристанища своих близких, тут же начал дарить им маленький праздник. Он вывалил из вещмешка на стол припасенные продукты, часть из которых ему выдали специально в части, где знали наперед, что солдату предстоит навестить свою, перенесшую немало горя семью. Сослуживцы и непосредственный командир отдали ему маленький кулек с кусочками сахара и большой газетный сверток с махоркой. Старшина поделился мукой и тоже дал сахару, а потом, словно из-под полы, сунул в карман шинели Ивана бутылку спирта, добавив на словах:

– Ты все бери. Что сменяешь на продукты, что продашь.

Уже перед самым отъездом, получая в штабе отпускные документы, Шукалов нос к носу столкнулся с командиром своей части, который, узнав солдата, протянул ему на прощание руку, желая, по традиции, доброго пути. Строгий и, даже cуровый воинский начальник весьма благосклонно относился к старательному, ответственному и исполнительному солдату, не раз отмечая для себя его природный ум, находчивость и умение быстро решать поставленные задачи. Не единожды видя его на партийных собраниях, где порою даже приходилось слышать короткие, но емкие выступления бывшего председателя колхоза, он проникся к нему тем особенным чувством, что поселяется в каждом руководителе, когда он становится спокойным за ведомое дело на том месте, где есть такие, как Иван люди.

Посмотрев на солдата и, сделав набольшую паузу, словно обдумывая происходящее, командир тихо сказал ему:

– Отойдем.

Иван от неожиданного поведения старшего по званию немного напрягся. Он решил, что сейчас вполне может получить взыскание от того, что не успел поприветствовать, согласно воинского устава, своего начальника. Но чутье его подсказывало обратное.

– Возьми, – произнес командир, начав ворошить рукой во внутреннем кармане полушубка, после чего извлек оттуда сильно потертый кожаный бумажник, из которого рывком достал довольно толстую пачку купюр, сложенных вдвое.

Иван поднял на него изумленный глаза.

– Тебе, солдат, нужнее. К детям едешь, – командир посмотрел в лицо бойца, таким взглядом, словно видел перед собой не подчиненного, а его голодных и измученных войной родных.

Застыв в замешательстве с деньгами в руках, глядя на них изумленными глазами, Шукалов не сразу пришел в себя. Лишь спустя секунды он обернулся вслед удаляющемуся по коридору штаба командиру и негромко сказал, срывающимся от волнения голосом:

– Я отдам!

Стоя перед супругой, он будто вспомнил о лежащих в кармане гимнастерки банкнотах. Глаза его немного сузились. В голове начале вертеться мысли о покупке, на имеющуюся сумму, каких либо продуктов на первое время на местном рынке.

– Ты чего, Вань? – спросила его Александра Ильинична, заметив на лице мужа тот самый взгляд, что говорил ей о том, что тот начинает думать о чем-то важном.

С таким выражением лица ее супруг обычно размышлял о предстоящих делах, планировал работу колхозников, готовился к выступлениям перед ними, к партийным собраниям, к поездке на доклад к руководству района. Она знала этот взгляд, знала его целеустремленный и решительный характер.

– Что ты еще задумал? – тихо сказала она Ивану, продолжая нежно смотреть на него. – На тебе лица нет. Вон, бледный какой. Отдохнул бы с дороги, поспал.

После состоявшегося похода к местным властям, где ее муж смог решить жилищные проблемы своей семьи и трудоустройства ее работоспособных членов, она начала подозревать обдумывание им очередного дела, так же нацеленного на улучшение благосостояния обездоленных и настрадавшихся жены и детей.

– Потом, все потом, – спокойным голосом ответил Иван, – сейчас надо вещи перенести, самим переселиться, с хозяевами познакомиться.

– Да какие там вещи, Вань! – впервые, с момента возвращения Шукалова, она засмеялась, расплываясь в улыбке на опухшем от слез лице. – Два кулька тряпок вперемешку со вшами, да ворох одеял, бичевой обвязанных. Живем как в хлеву. Ты же сам все видел. Ни каких условий. Не помыться, не постираться.

– Теперь и мыться и стираться в тепле будете, – тихим, но твердым басом ответил он ей и зашагал, поправив на плече винтовку, в сторону крыльца.

Уже через час суетилась возле печи хозяйка дома, обеспокоенная тем, что ее новые жильцы прибыли из очень неблагополучных и почти антисанитарных условий пребывания, чем, соответственно, могут навредить ее домочадцам, принеся с собой какую-либо заразу.

– Это сразу выкидывайте или, давайте я в печи сожгу, – затрепетала она, увидев тот небольшой скарб, что принесли с собой ее новые постояльцы, – лучше я вам новое все дам, у меня есть.

Сидя на лавочке возле водной двери Иван молча наблюдал за суетливой, аккуратной и очень чистоплотной хозяйкой дома. Об этом говорило все состояние ее, буквально до блеска, ухоженной избы. Повсюду лежали цветные половицы, на окнах были расшитые занавески, на спальных местах ажурные кружевные наволочки на стоящих от крахмала подушках. На столах были чистые скатерти с бахромой по краям, а проемы в маленькие комнатки, что выходили из горницы, занавешивались красивыми шторами, подвязанными на уровне пояса золотистыми поясками.

Когда-то давно, еще ребенком, Ивану довелось побывать в домах с подобным убранством в ближайшем уездном городе, куда он с дедом возил на телеге продавать на местном рынке излишки своего крестьянского труда. Видя добротно выращенные крупные плоды свеклы, капусты, сочных яблок, репы, лука, горничные и кухонные работницы состоятельных хозяев забирали иногда весь товар, щедро расплачиваясь, даже после небольшого торга, и просили довезти только что приобретенное прямо к дому. Десятилетним мальчиком Иван управлял лошадью, запряженной в повозку, и вел ее до нужного строения, а потом сам заносил корзины и мешки с продуктами. Пользуясь моментами, когда он оставался один, а принимавшая товар хозяйка отлучалась, он украдкой смотрел сквозь дверные проемы, что вели из, как правило, закопченной кухни в светлые помещения столовой и гостиной, где повсюду была видна резная мебель из темных пород дерева, расшитые скатерти, половики и ковры, шторы с бахромой на окнах. Из таких помещений тянуло каким-то необычным для простого крестьянского паренька запахом. Пахло кожаной мебелью, чистотой, иногда духами или сладким табаком. Наслаждаясь и удивляясь увиденному в доме состоятельных хозяев, он с трудом возвращался в кухню, едва услышав за спиной шаги домработницы.

Едва оказавшись в новом для себя месте, он отметил много сходства в убранстве избы, где предстояло жить его семье, но подчеркнул ту разницу, что существенно отличала богатое дореволюционное домовладение с отдельной кухней и множеством комнат и, хоть и не маленькое, но все же жилище простых людей.

Он вспомнил свой родной дом, в котором вырос и прожил всю свою жизнь, вплоть до ухода на фронт в августе прошлого года. Этот дом построил для своей семьи, будучи совсем молодым человеком, его дед, тоже Иван. Он родился за несколько лет до отмены в Российской Империи крепостного права. Рос смышленым, трудолюбивым и чрезвычайно любопытным мальчиком, от чего его отец приложил немало усилий, чтобы дать сыну хотя бы самое минимальное образование, какое было возможно для простого крестьянина. Старшему Ивану довелось окончить церковно-приходскую школу в большом селе, что находилось на некотором удалении, которое не позволяло ребенку просто ходить на учебу каждые день. Пришлось искать возможность поселить его к дальним родственникам, договариваясь с ними о его проживании, подносить им подарки и оплачивать постой сына. Вложенное потом сполна отразилось на подросшем мальчике, ставшим едва ли не единственным в своей и окрестных деревнях человеком, умевшим не только читать и грамотно писать, но еще и постоянно занимавшимся своим самообразованием. Он осваивал художественную литературу, книги по сельскому хозяйству и, даже по магии, чего в круге не делал вообще никто, даже из помещиков.

Соседи, жители других деревень, порою довольно отдаленных, приходили к нему за советами, даже в таких вопросах и житейских ситуациях, что старшему Ивану приходилось потратить немало времени, энергии и внимания к страждущим. Видя в его избе на полках много книг, но, не умея самим читать и, не вдаваясь к содержанию томов, люди, по необразованности своей и недальновидности, просто указывали пальцами в их сторону, говоря при этом, чтобы он просто поискал ответа на страницах. Вероятно пологая, что именно оттуда простой крестьянин берет немалую, по деревенским меркам, мудрость и образованность. Ивана это иногда смешило, но чтобы оставаться авторитетным для людей человеком, сохранить уважение к себе, да и просто не быть безучастным, он шел в помощи до конца, находя для просителей ответы и помощь.

Разморенный в жарко натопленной избе, сидя на низенькой, приставленной к бревенчатой стене лавочке, Шукалов задремал. Уже смыкавшимися от усталости и напряжения глазами он по-хозяйски бросил взгляд на начищенные до сияющей желтизны деревянные полы, что не часто можно было встретить не то, что в деревенских хатах, но и в городских домах. Уголки его губ чуть приподнялись в удовольствии от увиденного, еще раз оценив добротность дома, в котором предстояло жить его не маленькому семейству. А сам он, погружаясь в глубокий сон, как хороший и домовитый хозяин, вспомнил добротные деревянные полы своей избы, той самой, что унаследовал у отца и у деда. Его дом считался в сельской местности зажиточным, потому как большая часть жилых строений имела только утрамбованные с годами земляные полы.

– Иван, – обратилась к нему хозяйка, слегка потеребив рукав шинели только что уснувшего человека.

Она немного замялась в растерянности от того, что забыла отчество Шукалова. Лоб ее наморщился, она опустила вниз напряженный взгляд и лишь боковым зрением увидев жену своего гостя, произнесла наконец, вспомнив, еще раз потрогав того за плечо:

– Иван Федосеевич!

Он не реагировал, провалившись в крепкий сон, удовлетворенный тем, что всего за один день, едва появившись на пороге промерзшей халупы, где беженцами жили его близкие, смог решить многие вопросы. Он переселил свою семью, нашел работу для супруги и ее сестры, выбил помощь, продуктовые карточки.

Иван проснулся от непривычного для него в те месяцы тепла. Домашнего тепла, которое он успел уже позабыть и отвыкнуть от него за полгода, проведенные в полевых условиях фронта, где редкая ночь была проведена под хоть какой-нибудь крышей. Он почувствовал, что лежит чем-то укрытый, ощущая невероятный комфорт в теле. В ноздри проникал, почти нервируя рецепторы, запах варящейся в котле в печи похлебки. А откуда-то с другой стороны тянуло свежим тестом, напомнившим ему далекое детство, когда мать пекла утром хлеб, аромат которого заставлял самых маленьких детей, что еще не вставали для работы на скотном дворе, подниматься и умываться, чтобы получить за столом свой заветный кусочек еще теплой выпечки.

Иван открыл глаза и, понимая, что находится не дома, моментально сел на лавке, служившей ему этой ночью постелью. Он увидел стоящую боком к нему хозяйку дома, работавшую руками на столе, облаченную в кухонный передник, но уже явно заблаговременно прихорошившуюся перед пробуждением в ее доме нового мужчины.

– Доброе утро, Иван Федосеевич! – тихо, чтобы никого не будить, сказала она, почти что кокетливо сверкнув глазами. – Я уже и сама хотела вас разбудить. Водичку для вас в печи грею, чтобы умыться смогли, да побриться.

Немного смутившись от потери на фронте многих домашних привычек, Шукалов провел тыльной стороной ладони по щекам и подбородку, недовольно поморщившись от запущенности своей внешности.

Хозяйка улыбнулась ему и, уже хотела что-то еще сказать, как позади, за занавеской, из одной из комнатушек, послышалась возня. Встрепенувшись, женщина сделала строгое лицо и, пока Иван не поднялся со своего места, начала причитать, но уже без прежней интонации в голосе:

– Мне уже в последний момент сообщили, что заселят людей почтительных, семью председателя колхоза. Я уже поджидала вас. А то не повезло с предыдущими жильцами, – она повернулась к печи и, достав оттуда глубокую миску с горячей водой, от которой уже шел пар, протянула ее Ивану, следом подав ему чистое вышитое полотенце.

Тот принял поданное и стал поспешно снимать с себя шинель, стараясь сделать это так, чтобы вечные фронтовые спутники солдат – вши, не испугали хозяйку дома.

– Да вы не стесняйтесь, Иван Федосеевич, – успокоила она его, с некоторой усмешкой на лице повернувшись к гостю, – я же все понимаю. Ваши, тоже много на себе принесли. Сколько в печи вчера сожгла, сколько вымела, сколько вытрясла на морозе. Что вещи получше были, то мы с Александрой Ильиничной с золой постирали. Кое-что я им своего отдала. А так-то у них мало всего, а носить что-то надо.

Иван поморщился от этих слов, понимая намек хозяйки дома, не смотря ни на что, добром и с сочувствием встретившей его семью. Он продолжил намыливать для бритья лицо, строя в голове план на ближайший день, прикидывая остатки вещей в своем вещмешке и количество командирских денег в кармане гимнастерки.

Скользя опасной бритвой по щеке, он слушал не умолкавшую женщину, продолжавшую причитать о нелегкой жизни ее с началом прибытия к ним в поселок беженцев:

– Ой, сколько людей обездоленных понаехало. Во все дворы стучаться, да проситься стали. Все с детьми. И жалко их, а пуще детей их жалко, – она вытерла рукавом лоб, словно смахивая с лица навалившиеся на нее воспоминания о том времени, – кого накормишь, кого переночевать впустишь.