Текст книги "Когда зацветает пепел"

– Будь, что будет, – не то тихо, не то про себя произнесла Александра Ильинична и как в сказке вышла на утоптанную и слегка присыпанную снегом тропу, уходящую в лес.

Она зашагала по ней, безропотно подчиняясь судьбе и тому пути, что открывался перед ней. Находясь уже среди деревьев, она пришла в себя как после короткого сна или забытья, в которое погрузилась от отчаяния и истощения собственного организма, измученного голодом, холодом и постоянными длинными переходами. Она стояла посреди леса, не понимая, где находится и как сюда попала. Тропинка как будто заканчивалась, упираясь в поваленное старое дерево, что перегораживало путь женщине. А чуть в стороне, под небольшой елью, непонятно как выросшей в нехвойном лесу, под небольшим слоем снега проглядывался довольно большой узел, какие делали деревенские жители, отправляясь в путь и не имея при этом чемоданов и вещмешков.

Посмотрев по сторонам, женщина, не спеша, подошла к ели и, протянув под нее руку, не без труда вытащила брошенную кем-то поклажу. Отогревая горячим дыханием замерзшие руки, она развязала плотно затянутый узел и развернула перед собой горловину мешка, разглядывая содержимое находки. Перед ней были аккуратно уложенные чьи-то вещи, по большей части состоявшие из солдатского обмундирования, мужского нательного белья, не домотканого, а казенного. Лежало несколько кусков ткани, как будто нарезанных под портянки. Были солдатские ботинки, почти новые, не ношенные. Разворачивая очередной кусок материи, она натыкалась то на кусок мыла, то на кусок заледеневшего сала или замерзший каравай хлеба. Попался плотно набитый махоркой большой кисет, отрез ткани, солдатский подшлемник, новые меховые рукавицы. В общем, все то, что в данное время для простого человека, изгнанного войной с насиженного места и вынужденного мыкаться по чужим углам, голодать и попрошайничать, было настоящим богатством и большой удачей.

Александра Ильинична опустилась на колени, медленно выпустила воздух из легких, словно изгоняя из себя накопившиеся переживания и подняла глаза к небу, благодаря Господа за посланную ей в тяжелую минуту помощь. Придя в себя, она быстро увязала все найденное и направилась в обратный путь, впервые за последнее время счастливо улыбаясь самой себе и строя в голове планы на продажу найденных вещей или их обмен на продукты. Она шла вперед и радовалась удачной вылазке, удивляясь столь удачному исходу событий, нахождению того, что никогда бы не обнаружила хотя бы потому, что не пошла бы в незнакомый лес.

Уже к вечеру она прибыла к родным, обрадовав их, прежде всего своим возвращением и, конечно тем, что было принесено с собой. Замороженный хлеб и сало были немедленно отогреты на маленькой печи и пущены на приготовление похлебки, позволившей растянуть на время имеющиеся продукты. Вслед за варкой пищи последовал разогрев воды для мытья и стирки самых необходимых вещей. То, что не годилось в употребление, будь то махорка или мужская одежда, предполагалось обменять на следующий день у торговцев на рынке, но спустя какое-то время, после раздумий, в дело вмешалась Анна Михайловна, мать Александры Ильиничны и Дуси.

– Шура, да оставь ты себе эти вещи, – сказала она, разглядывая в тусклом свете огня в печи, найденные ватные солдатские брюки, телогрейку и нательное белье. – Тебе это в пору придется. А то ходишь целыми дня по морозу, того и гляди, что околеешь. Нельзя же так.

Та задумалась, медленно проводя руками по бедрам, где уже под достаточно изношенной и протертой местами до дыр одеждой, она чувствовала боль от воспаленной кожи. Тридцатиградусные морозы текущей зимы делали свое дело. Измотанный и истощенный организм поддавался. Щеки, губы, руки и все то, что не было спрятано от холода теплой одеждой, было воспалено, зудело и не давало покоя. Все это усугублялось отсутствием возможности нормально помыться и постирать одежду, которой было и без того очень мало, а практически все то, что, как говорится, только на себе.

– И то верно, – ответила матери Александра Ильинична, оценивая свое состояние и взвешивая очередные планы на обследование еще нехоженых ей мест, где можно было бы найти что-то нужное и ценное.

Уже на следующий день она, облаченная во все то, что было обнаружено в лесу и потому выглядевшая по-военному, дошла до места скопления в поселке торговцев и спекулянтов, где довольно быстро обменяла махорку и отрез материи на небольшое количество муки и крупы. На обратном пути, у самого выхода с территории рынка ее догнал шустрый молодой человек, пустой рукав солдатского ватника которого был ловко заткнут за ремень, тем самым, выдавая всем видом его владельца за искалеченного фронтовика, не подлежащего больше призыву, а потому промышлявшего торговлей и обменом вещей на продукты. Настигнув Александру Ильиничну, он еще раз бегло осмотрел ее с ног до головы и, видимо, оценив ее облачение в новые вещи, предложил весьма выгодную сделку, обещая дать за зимнее солдатское обмундирование и ботинки довольно приличное количество всевозможных продуктов. Это заставило ее серьезно призадуматься, так как жить она с детьми, матерью и сестрой могла только сегодняшним днем, абсолютно не имея возможности загадывать на будущее и, каждый раз заново искать пути и возможности достать пропитание, отказывая во всем, прежде всего, себе. Боязнь быть обманутой и желание видеть своих детей сытыми вынудили ее не давать согласие сразу, пообещав искалеченному войной торговцу вернуться назад через некоторое время, после того как решит все дома с родными. Условившись о месте вероятной будущей встречи, она вернулась домой, где начала советоваться с матерью и Дусей, обсуждая сделанное ей предложение. В результате семейного совета был сделан выбор в пользу продуктов, но с акцентом на проверку их количества и не испорченности, а также на участие в сделке всех членов семьи, для исключения обмана со стороны торговца.

И хоть и было подпорчено Александре Ильиничне настроение вероятной сделкой из-за того, что уж очень не хотелось расставаться ей с теплыми вещами, которых так не доставало ей, но деваться было некуда, дома всегда ее ждали голодные дети, а приготовленная из найденных в лесу продуктов похлебка вот-вот должна была закончиться.

В какой-то момент она выглянула в тусклое и покрытое толстым слоем инея окно, за которым увидела не на шутку разыгравшегося на улице Толика и, решила загнать его домой, чтобы тот просушил мокрую от снега одежду. Еще не сняв себя солдатского ватника и шапки, она вышла из дому и позвала сына, который тут же отозвался и послушно забежал в хибару. Затем она зашла за угол и прошла вдоль улицы, решив также найти и позвать дочь.

Едва Александра Ильинична повернула за очередную постройку, как нос к носу столкнулась с военным патрулем, который, казалось бы, не должен был обратить внимание на простую женщину-беженку, однако вынудил ее остановиться. Старший по званию и виду в патруле, представился ей и велел предъявить документы, приняв ее за военнослужащую, так весь вид Шукаловой напоминал солдата, грубо нарушающего ношение формы одежды, немного неопрятного и не полностью соответствующего внешне воинскому уставу. Опешив от данной ситуации и не понимая причины требования патрульными у нее документов, Александра Ильинична попыталась отговориться, ссылаясь на то, что она с детьми бежала с оккупированной гитлеровцами территории, где сожгли не только ее родной дом, но и всю деревню. Но ее не слушали и велели идти с ними в комендатуру, объяснив, что лишь там будет проведена полная проверка подлинности ее слов и установлена личность, как этого требует закон военного времени.

Посчитав столь неожиданную встречу полной нелепостью, она продолжала упираться, стараясь защитить себя, в качестве аргумента используя слова о своих детях и престарелой матери, упоминая нужду и голод, отсутствие самого необходимого для жизни и несносные условия пребывания в покосившейся хибаре с чадящей печью, почти не дававшей тепла. Однако солдаты ее не слушали, а чтобы застигнутая ими женщина не смогла ретироваться, они блокировали ее, преградив все возможные пути отступления или бегства. Александра Ильинична не сдавалась и уже начала призывать задержавших ее бойцов проследовать с ней к ее временному убежищу, чтобы продемонстрировать своих детей в качестве подтверждения своего положения и честности. Но те были непреклонны, и начинавшая накаляться ситуация была полностью взята ими под контроль, когда старший патруля показал солдатам некий незаметный посторонним знак жестом, давший понять им о начале очередного действия, в результате чего один из патрульных вскинул винтовку, направив ее в сторону Александры Ильиничны. А их командир положил руку на кобуру так, чтобы она это непременно заметила и соответственно подчинилась указанию следовать к зданию местной комендатуры.

Обливаясь слезами, тихо причитая и ругая себя за поход в лес, за медлительность в общении с торговцем, когда надо было быстрее сдать ему вещи, получив взамен продукты питания, она шла между солдатами, покорно подчиняясь судьбе, посылающей ей очередное и довольно тяжелое испытание. Зная о суровости законов военного времени, Александра Ильинична ждала едва ли не самого плохого исхода для себя, думая, прежде всего о детях, заботу о который ей не кому было передать, а потому она мысленно обрекала их на еще более тяжелое существование.

– За что? Я ничего плохого не сделала! У меня дети дома с голоду пухнут! Мать старая! А вы меня куда-то ведете, – лепетала она, закрывая руками лицо, чтобы спрятать слезы и как бы скрыть себя в столь стыдливом, по деревенским понятиям, положении, когда простые прохожие видели всю процессию, обращали внимание и оглядывались, продолжая пристально смотреть на задержанную женщину и, обсуждать и хвалить действие армейского патруля.

У входа в военную комендатуру их встретил часовой. Потом ее повели по мрачным коридорам некогда какого-то административного здания и завели в подвал, где заперли в холодном и плохо освещенном помещении с низким потолком, завершало который маленькое грязное оконце, указывающее на полуподвальное нахождение данной комнаты.

Александра Ильинична замерла на месте, едва ее оставили и заперли за ней на засов дверь. Она стояла, опустив голову и прижав к груди руки. И лишь когда глаза немного привыкли к полумраку, она заметила, что вовсе не одна находится там. На стоящих вдоль стен хлипких, а потому скрипящих от старости лавчонках, сидели, сжавшись в комки, не то от холода, не то переживаний, несколько женщин. Из них лишь одна подняла голову, чтобы посмотреть на Александру Ильиничну, продолжавшую неподвижно стоять возле входа, боясь пройти дальше от того, что впервые в жизни она оказалась в столь незавидном для себя положении.

– Тут садись, – тихо сказала ей та самая узница помещения, указав на единственное свободное место возле себя.

Чтобы не быть у всех на виду, продолжая стоять возле двери, она быстро оценила предложенное и села, плотно прижав спину к стене, скрываясь, тем самым, от всех остальных в тени той женщины, что позвала ее к себе.

Спустя несколько минут, немного успокоившись, Александра Ильинична начала оценивать комнату, в которой находилась в данное время и присутствующих там. По-прежнему прижимая руки к лицу, по простому, по-бабьи пряча стыд, она стала бегать глазами по сторонам, разглядывая обстановку и людей. Сырые полусгнившие доски на полу, стены с облупившейся местами посеревшей штукатуркой, темный свод потолка, отсутствие какого-либо отопления и принудительного освещения – все это предстало перед ее взглядом в маленьком холодном помещении, где все присутствующие молча томились, опустив головы вниз и погрузившись в собственные страдания. На нее почти никто не обратил внимания. Люди просто неподвижно сидели, представляя собой плотно сжавшиеся создания с полуоткрытыми глазами, в которых застыли слезы и боль. Кто они были, за что оказались здесь и сколько уже тут находятся, она не знала и знать не могла. Более того, по своей деревенской простоте и, не смотря на то, что была далеко не глупой женщиной, Александра Ильинична никогда не задумывалась, что бывают такие помещения, где содержат задержанных за что-либо людей, томящихся в них. Она была далека от всего этого. И было ей не того, особенно в последние месяцы, когда все созданное когда-то несколькими поколениями сгорело и превратилось в пепел и безжизненные головешки, когда ей пришлось спасать детей от смерти в огне, а потом и от голода и холода.

Оценив, показавшуюся ей страшной, обстановку вокруг себя, она, широко раскрыв глаза, стала смотреть только впереди себя, инстинктивно переживая за все происходящее, а потом залилась слезами, громко и безутешно расплакавшись. И лишь когда она успокоилась так же неожиданно, как и заплакала, сидевшая рядом женщина тихо спросила ее:

– Дезертировала?

– Что? – не сразу ответила ей Александра Ильинична, не понимая, каким образом она заслужила такой вопрос, так как не являлась военнослужащей.

– Дезертировала, говорю? – повторила женщина, ловя на себе хмурый взгляд собеседницы, продолжавшей отчаянно вникать в суть и причину задаваемого ей вопроса, начиная немного отстраняться от встреченной назойливости.

– Как это – дезертировала? – наконец выдавила из себя Александра Ильинична, прекрасно понимая, что значит это слово, но продолжая не примерять его к себе.

– Понятно! – выдохнула узница темного помещения. – Значит – мародерство!

– Какое «мародерство»? – послышалось в ответ от Шукаловой, едва не вскочившей на ноги со скамейки, инстинктивно защищаясь не то от навязываемой клеветы в свой адрес, не то просто от непривычного способа общения.

– Какое? Обыкновенное! – спокойно ответила ей женщина, слегка улыбнувшись от встреченного в лице Александры Ильиничны непонимания столь простого по сути вопроса.

Предельно сосредоточившись и внутренне мобилизовавшись от ожидаемого в непривычной обстановке давления, та насторожилась, внимательно разглядывая в полумраке свою собеседницу. В тоже время в помещении стала ощущаться острая тишина, выдававшая обостренному слуху любой звук, даже самый слабый. Стало слышно хриплое дыхание простуженных легких одной из узниц, заглатывание слюны у другой, фырканье носом у третей и скрип кожаных подошв у четвертой. Комната наполнилась звуками так, как будто они не просто доносились до барабанных перепонок, но еще и ощущались поверхностью всего тела Александры Ильиничны.

Собеседница, сообразив, что та действительно не понимает сути вопроса, наконец повернулась к ней и не поднимая глаза, стала не спеша объяснять:

– Одежонка на тебе красноармейская откуда?

– В лесу нашла, – прозвучал тихий ответ.

– Это еще доказать придется, – продолжала, не меняя тембра, говорить сидевшая рядом женщина. – Для комендатуры ты ее с убитого солдата сняла.

Александра Ильинична открыла от удивления рот, еще немного отстранившись от соседки, наводившей на нее страх и ужас чего-то непонятного.

Та заметила это краем глаза и продолжила свое изложение, отметив что-то новое в облике ошарашенного новичка положения:

– На тебе все не ношенное. Значит, ты это не с убитого сняла, а выменяла на самогон у вороватого тыловика из какой-нибудь части.

– Да, правда! Я это в лесу нашла, когда в свою деревню ходила, а меня туда не пустили, – словно слушая готовый приговор, почти закричала в ответ перепуганная Александра Ильинична.

Едва она это вымолвила, как за входной дверью послышался скрежет засова, затем скрип ржавых петель. В полумраке открывшегося прохода появился красноармеец в ватнике, сразу же сделавший шаг в сторону, чтобы освободить место для старшего по званию, который, стоя в проходе, коротко произнес фразу, адресованную одной из узниц:

– Цыганка.

Спустя секунду после этого со скрипучей скамьи молча встала мрачного вида женщина, одетая, как это казалось, во все черное и сильно раскачивая телом из стороны в сторону, направилась к выходу. Скрипя засовом, закрылась за ней входная дверь, оставив остальных в томительном ожидании своей очереди, а заодно и участи.

– Солдатам гадала, которые на передовую отправлялись. А те потом воевать отказывались, дезертировали, членовредительством занимались, самострелом, – спокойным голосом прокомментировала соседка Александры Ильиничны, как будто ответила на еще не заданный новой обитательницей вопрос.

– И что ей за это будет? – испуганно водя глазами то на дверь, то на собеседницу, спросила та, явно не ожидая, каким образом должны проистекать события в комендатуре для задержанных.

– Подрыв боеспособности, – снова спокойно ответила ей соседка по скамье. – За это и расстрелять могут.

Шукалова вздрогнула от ужаса услышанного возможного приговора, тем более переданного ей тоном, как будто зловещей обыденности.

– А вас за что тут держат? – спросила она почти сразу после слов собеседницы, боясь еще больше сконфузиться от комментария про покинувшую их цыганку.

– А-а! – закивала то головой, издав досаду в голосе. – Пришла в поселок, чтобы самогон на что-нибудь сменять. Мне еще керосин нужен был. Да вот, попалась.

Александра Ильинична нахмурилась, не понимая, какой вред таит в себе принесенный на обмен самогон и что может быть плохого в том, что им можно будет расплатиться за топливо.

– Жадность подвела, – показала женщина подобие улыбки, – купилась на хорошее предложение. Солдатик подошел ко мне, предложил белье исподнее, новое. Портянки, тоже новые. Мол, на передовую едет. А там, кто его знает, может и положит свою голову. Хотел выпить напоследок. А тут политрук с его части идет, ну и закрутилось.

– Подрыв боеспособности! – прокомментировала женщина, что сидела напротив.

– Да, какой тут подрыв?! – прозвучал возмущенный ответ. – А детей я чем кормить буду?!

Услышав эти слова, Александра Ильинична сосредоточенно посмотрела на соседку, словно увидев в ней что-то родственное в деле заботы о собственном голодном потомстве.

– У меня их четверо сейчас, да мать старая, – продолжала та говорить от наболевшем. – Мужа на фронт взяли, потом старшего сыночка, потом второго на оборонные работы послали. Он только недавно вернулся оттуда, весь простуженный и обмороженный. Оттирала его, да на печи отогревала. Остальные, мал мала меньше и все есть хотят. Придешь порою домой, а они смотрят на тебя голодными глазками и покушать просят.

Рассказчица стала всхлипывать, роняя крупные слезы и вытирая их краем платка, которым была повязана ее голова. Взгляд ее направился в пол, а сидевшие в комнате узницы, начали тяжело вздыхать, видимо думая каждая о своем, но скорее всего о том же самом. Выглядели они обыденно, как и все женщины этих мест, работницы и колхозницы, жены и матери.

После короткого рассказа соседки, Александра Ильинична задумала спросить о причинах содержания здесь кого-нибудь из остальных. Но не нашла в себе сил и, как и все остальные, начала бороться с навалившимися грустными мыслями о детях, которые, по ее мнению, томились сейчас в раздумьях о судьбе своей матери, так внезапно исчезнувшей без какого-либо предупреждения со своей стороны.

Через некоторое время снова заскрипел засов и завыли ржавые дверные петли. Так же, как и пару часов назад в проеме появился часовой, который обвел глазами присутствующих, словно убеждая себя, что все остаются на месте. Потом мелькнула другая фигура, со злым и сосредоточенным взглядом, выдавившая из себя хриплым голосом не то фамилию, не то псевдоним или кличку. В ответ на это, из полумрака помещения, как бы выходя из тени, плавно вынырнула женщина, которую Александре Ильиничне до сих пор не удалось разглядеть по той причине, что она сидела на том месте, где в скромно державшейся узнице, никак нельзя было что-либо увидеть.

Вызванная голосом из коридора тихо проплыла мимо разместившихся на лавочках женщин и скрылась в тени дверного проема. Когда за ней заперли засов, соседка Шукаловой немного оживилась, и слегка повернув голову к ней, прокомментировала причину задержания ушедшей, как будто пользуясь тем, что, наконец, исчезла причина сдерживания слов и эмоций:

– Из богатых, похоже. Еще летом ее к нам эвакуировали. Хотели подальше уехать, да муж у нее заболел.

– На нервной почве, – саркастически выдавила из себя сидевшая напротив женщина и тихо хихикнула, словно обрадовалась поводу развлечь себя и других промыванием костей той даме, присутствие которой явно раздражало, и лишь ее уход позволил остальным расслабиться и, наконец, выговориться о ней. – Видать, что большую часть своего богатства увезти в эвакуацию не удалось. И спокойной жизни им тут никто не дал: сразу работать заставили, а не дома сидеть, ожидая окончания войны. Причем заселились не туда, куда их направили наши власти, а где им получше было. Домик себе сняли с садиком. Думали отсидеться!

Александра Ильинична заметила ее довольное лицо, словно его обладательница оказалась в той стихии, где могла лучше всего проявить себя. Причем не для общего дела, а только для удовлетворения только своей личной потребности облить кого-нибудь грязью, раскритиковать, посплетничать и выдать остальным ту информацию о человеке, которая была самого низкого морального содержания и очерняла больше всего. Рассказывая, она отстранилась от стены и появилась на свету от окна, чтобы ее было лучше видно остальным. От удовольствия излагать порочащие вещи, у нее разыгралась кровь, от чего она сняла себя рукавицы и стала перебирать их пальцами. А маленькие глазки ее начали скользить по присутствующим, как бы убеждаясь, что все слышат ее и становятся на ее сторону, искусственно начиная поддерживать позицию сплетницы.

– Я недалеко от них живу, – продолжала она, – поэтому все сама видела. И люди рассказывали, как та ходила на рынок и, почти не торгуясь, покупала самые лучшие продукты. А когда голод начался, она хотела машину нанять, чтобы мужа своего больного вывезти. Только говорят, что он не больной вовсе, а симулянт. Да такой, что ему не только не работать. Да еще, чтоб на фронт не взяли.

Говорила она быстро, то ли делая это намеренно, избегая другой информации, которая могла изменить направление ее рассказа, то ли боясь поставить себя в то положение, когда ей уже не придется удовлетворять свою потребность в очернительстве.

– Так она ходила и скупала всякие драгоценности, что у простых людей могли быть, – никак не умолкала рассказчица. – Иконы в окладах, деньги царские, часы, посуду старинную. И все – за копейки! А люди то отдавали. Им то жить на что-то надо. А куда деваться? Без хлеба не будешь сидеть. Вот на нее кто-то и донес.

Высказавшись, она снова прижалась спиной к стене, словно скрывшись в тени. Потом опять быстро вынырнула оттуда, как будто не договорила и пожелала поставить точку в своем изложении:

– Поделом ей! Не чего на чужом горе наживаться! У нас мужики воюют, а дети голодные по домам сидят, отцов своих дожидаются. А она сладко ела, да золото собирала. Сама не работала нигде, да мужа своего, уклониста, покрывала.

На последних словах она расплакалась и снова исчезла в тени, всхлипывая и что-то тихо бормоча, переключившись на свои проблемы.

В помещении ее не поддержали. Ни кто из женщин не прокомментировал слова соседки. Каждая думала о чем-то, близком только себе. И весь услышанный рассказ закончился только глубокими, тяжелыми бабьими вздохами, для которых были ключевыми слова «дети» и «хлеб».

Александра Ильинична повернулась лицом к двери, пытаясь увязать только что услышанное с тем обликом, который она смогла лицезреть короткое время, когда задержанная покидала их. Ушедшая дама действительно отличалась от всех сидящих здесь своим видом. Была немного стройнее, одета лучше, а главное – не так, как одеваются местные жительницы. Осанка ее была не крестьянской, без натруженной сутулости, движения плавными. А ногу при ходьбе она ставила так, как будто никуда не спешила и шла налегке, не обремененная вещмешком или тяжелой корзиной. Такая походка, по мнению Шукаловой могла быть только выработанной с годами и явно не подходила для простых деревенских баб, населявших округу.

Ушедшая навеяла на нее короткие воспоминания о своем детстве, когда отправляясь по ягоды или по грибы в окрестные леса, она с матерью, тетками и сестрами, попадала в места, где стояла старая помещичья усадьба господ Кутлеров. По рассказам стариков, именно эта фамилия была главенствующей в округе, а прародители самой Александры Ильиничны, будучи крепостными, принадлежали именно им. Говорили так же, что сами Кутлеры были немцами по происхождению, своих крестьян не обижали, слыли людьми образованными и порядочными. Правда из их деревни никто толком и не общался с помещиками, которые вели достаточно замкнутый образ жизни, не слишком контактировали не только с потомками своих бывших крепостных, но и не особо знались с соседями, владевшими ближними к ним имениями.

Несколько раз, будучи совсем девчонкой, Александре Ильиничне во время походов в лес, приходилось издали наблюдать за бытом Кутлеров, проходя по большому и открытому полю, простилавшемуся недалеко от их красивого помещичьего дома. Еще совсем несмышленой по малолетству, она смотрела, прежде всего, на господских детей, одетых, конечно, не по-крестьянски и развлекавшихся странными, для деревенских жителей, играми. А попав на совсем близкое расстояние, маленькая Шура, как называли ее в семье, услышала, что эти дети говорят на совсем непонятном языке и, точно не на русском, что естественно, произвело сильное впечатление на неграмотную деревенскую девочку. Уже дома ответ на этот вопрос она услышала от отца, просветившего ее по-простому:

– Так они же немцы! И говорят по-своему.

А сельские жители, вспоминая помещичьих детей, называли их мальчиков «барчуками», а девочек «барышнями», что забавляло всех и придавало некоторое веселье среди простых, порою совсем неграмотных и далеко не богато живущих своим трудом людей.

Александра Ильинична призадумалась, отыскивая для себя причину идущей войны именно с немцами, чьи сородичи владели ее прадедами во времена крепостного права. И не особо углубляясь по деревенской необразованности, она решила, что именно по этой причине сельские мужики во время революции пошли сжигать поместье Кутлеров, увлеченные навязанными идеями классовой борьбы. Тем более что сама революция произошла следом за Империалистической войной, как называли простые люди Первую Мировую. Немного задремав от своих мыслей, она перестала анализировать, а потому не учла, хоть и вспомнила, что в тот период горели и другие помещичьи владения по всей округе.

Спустя некоторое время, отвлеченная рассказами соседок по помещению, она как будто очнулась, взбудораженная нахлынувшими на нее мыслями о своих детях. И только теперь Александра Ильинична, просидев несколько часов, задала тот вопрос, что должен был возникнуть у нее чуть раньше:

– А сколько времени тут держат? Кого следующим позовут?

– А здесь никто никуда не торопится, – заявила одна из сидящих напротив женщин.

– Этого из нас никто не знает, – спокойным голосом начала объяснять соседка по лавке. – Могут быстро, а могут и долго продержать. Вчера почти весь день тут провели. Никого не позвали. А сегодня одну за другой вызывают.

– Вчера никого не позвали? – повторила она вопрос, словно не поняла его. – То есть, могут позвать, а могут – и нет?

Женщины посмотрели на нее, взглядами давая понять свое бессилие в данном положения.

– Как же так? У меня дома дети, мать! А я здесь! И еще неизвестно когда меня выпустят! – проговорила она вслух, рассуждая.

– Выпустят?! – высоко приподняв брови, посмотрела на нее соседка. – Смотря, в чем тебя обвинят? Что ты там натворила?

Александра Ильинична сжалась в комок, втянула голову в плечи и, почувствовав пробежавший по телу холодок, закрыла глаза, начав размышлять над тем, как она оказалась во внимании комендантского патруля и с какими словами была задержана. Мысленно погружаясь в события дня, она думала о походе на поселковый рынок, где меняла махорку на продукты, где встретила однорукого торговца, что предлагал ей обмен солдатского имущества. Она искала поводы и строила в голове возможные ответы и оправдания, подбирала слова, которые помогут ей обелить себя в глазах тех, кто будет решать ее судьбу.

– Вот бы Ваня надо мной посмеялся, – про себя сказала она, слегка улыбнувшись, вспоминая своего мужа, как мастера на острое слово, колкие шутки и знатного рассказчика анекдотов, заставлявшего во время собраний колхозников слушать только себя.

Умение Ивана Федосеевича найти подход к людям и к толпе во время сборов трудящихся по различным поводам, всегда всех восхищало на селе. Высокий, статный, широкоплечий, с прямым и как будто чуть прищуренным взглядом, он начинал привлекать к себе внимание, начиная со своего появления среди колхозников. Его приход, как правило, означал доведение до людей чего-либо серьезного или обсуждение чего-то, очень нужного. Но чтобы заставить простой люд сосредоточиться на проблеме, он заходил издалека, начав рассказывать новый, услышанный в районном центре, анекдот. Или с ходу вступал в диалог с кем-нибудь из колхозников, поднимая с ним якобы важный, но касающийся только их двоих вопрос. Потом он плавно переводил личную тему на общественную, совершая это через рассказ о когда-то произошедшем в колхозе случае. Он обращался через головы к конкретному человеку, но так, чтобы это стало достоянием всех остальных. Незаметно для себя, присутствующие оказывались втянутыми в обсуждение проблемы, заканчивавшейся новым разговором, перераставшим из предыдущего и выливавшегося в целое выступление, которое, благодаря редкому красноречию человека с наличием всего двух классов образования, безропотно и с интересом слушали все колхозники.

– Ох, и бранил бы он меня сейчас! – снова про себя проговорила женщина.

В помещение постепенно приходила ночь. До наступления темноты, из него успели вывести еще одну узницу, как раз ту, что сидела по соседству с Александрой Ильиничной. Еще через некоторое время их вывели всех, но только по очереди, доводя с конвойным до уборной, располагавшейся позади здания, под высоким забором. Снова вернувшись в темную, сырую и холодную полуподвальную комнату, она постаралась расслабиться и удобнее расположиться на лавке, на которой оставалось чуть больше места из-за отсутствия соседки.

Изможденный длительными пешими переходами, совершаемыми в лютые морозы, голодом и постоянными переживаниями за судьбу близких, ее организм начал давать стал подавать первые признаки истощения, как нервного, так и физического. Находясь не то во сне, не то в полузабытье, она провела всю ночь, стараясь устроиться поудобнее, но в результате чего начинала приходить в себя, понимая, что едва не свалилась на пол, источив последние силы. Лишь под самое утро она смогла погрузиться в короткий и глубокий сон, провалившись в него, словно в бездну, где увидела лицо супруга, поучавшего ее. Тот ругался, ходил уз угла в угол их сгоревшего почти два месяца назад дома. Бранился и повторял одни и те же наставления, но уже другими словами, как бы повторяя то же самое, делая это для того, чтобы самому сбросить негативные эмоции от поступка жены и в то же время, углубить сказанное в ее сознании.